© Памяти Минского гетто

 

I

 

Его призвали на следующий день после окончания института. Он уехал в июне 1940 рано утром, когда не только природа спала глубоким сном.

Хорошо помню эту улицу. Главным образом потому, что на ней было оглушающе тихо. Не только ранними утрами. Всегда. Постоянно. На протяжении всех тех лет, что я прожила здесь.

Ровно в четыре я бежала по райцентру, нарушая стуком тяжелых ботинок мирные звуки природы. Сопровождаемая сонным бормотанием птиц, приглушенными стрекотами насекомых в траве, деликатным шелестом густой листвы, прохладой летнего воздуха, я сворачивала с одной улицы на другую. И вот, наконец, он.

Единственный чемодан уже погружен в машину, последняя сигарета вот-вот применится по назначению. Он бесшумно взмахнул ладонью и в густую прозрачность пространства ворвался властный оранжево-желтый цвет.

Возле него стояли еще люди. Немного. Большинство из них – его возраста. И все на удивление похожи друг на друга.

Как один – все высокие, со светлыми волосами, квадратными формами лица. И на всех этих лицах одна эмоция: предвкушение чего-то необычного, которое поможет проявить себя.

Только он не имел с ними ничего общего. И дело не только во внешности.

Поймав его взгляд, я успела уловить в нем горестное опустошение и след свежей печали. Даже искренняя радость от встречи со мной не смогла полностью оживить его глаза. Похороны сделали его более уязвимым. Более осторожным. И в то же время поубавили в нем полноту земных желаний.

Я подошла к нему и поприветствовала прощальным объятием. Он не сказал ни слова. Лишь сильнее прижал к себе.

… Я вспомнила, как совсем недавно, сразу после похорон, он взял меня за руку и повел в сторону дороги. Весь путь он молчал, а я не решалась допустить бестактность, обронив ненужные слова.

- Когда–нибудь я уеду, - сказал он, когда мы ступили на темно-серый асфальт. Затем крепче сжал мою ладонь и, указав нашими руками в направлении дороги, продолжал:

- Вон туда, далеко-далеко, где все иное, нежели здесь. Где люди мыслят иначе, говорят на незнакомых языках и диалектах, совершают необъяснимые поступки и любят друг друга иначе. У них своя философия, свои принципы, правила, ценности… Тебе не будет страшно в этом новом мире?

Я покачала головой. В тот момент я была обеспокоена его душевным состоянием и моя тревога росла по мере того, как он говорил.

Я боялась и за его здоровье: в последнее время он часто кашлял сухо и отрывисто и скрывал резкие головные боли.

Невольно рука дернулась и ладонь накрыла горячий лоб.

- Я не болен, – тут же отреагировал он на мой жест. – Я просто устал. И мне страшно. Ксения, мне страшно. Я боюсь будущего, которое может нас разлучить. Ты моя единственная плотина, за которую может зацепиться утопающий. Мамы уже нет…

Я отвела его к местному доктору и оставила (с рекомендации того же доктора) на ночь под присмотром медсестры. Все это время я провела на вокзале, провожая тех, кто несколько дней назад приехал на похороны…

- В машину!

Я вздрогнула, но он остался спокоен. Медленно отпустил, еще медленнее направился к машине. Я испугалась: неужели так и уедет?..

Но нет. Спустя мгновение в моей руке лежал лоскуток нотной бумаги, письмо и василек… И вдруг панический страх овладел мной, пока он стоял возле меня, смотрел на меня.

«Я должна ему сказать! Столько всего я должна ему сказать! Чтобы он знал, чтобы он помнил!.. Я не могу не успеть! Я должна!»

Все осталось там, в себе.

На губах остался нежный поцелуй, руки сжимали вещи, которые с той минуты стали бесценными.

Секунда. Вторая. Казалось, что сейчас, да! Вот сейчас! Скажу! Крикну!..

… Хлопнула дверца. Взревел мотор.

Я осталась одна на дороге.

 

***

 

Скрипнули ворота. Алиса появилась перед окном с бутылками молока. Я едва успела спрятать письмо под скатерть.

- Хозяева, свежее молоко принесли!

Я давно завидовала ее звонкому голосу: завораживающим мажорным тонам, яркости звуковых оттенков. Непринужденности и легкости восприятия.

Алиса сама была такой же. Ее живость, милая и трогательная неуклюжесть, искренняя доброта и забота пленяли всех, даже самых угрюмых и нелюдимых.

Я завидовала ей по-доброму – мне не хватало в себе некоторых черт ее характера…

Алиса была дочерью местной доярки. Она помогала матери во всем, в том числе и в продаже молока.

Для нашей семьи молоко было первой необходимостью: моя малютка-племянница часто болела.

Алиса поставила на стол бутылки:

- Как поживает мама? А тетя Оля? А дядя Игнат?

Пока искала в кошельке деньги, я быстро рассказала о быте последних дней. Украдкой смотрела на стол: с бутылок стекали капли воды. Алиса поставила их как раз на то самое место, куда я за секунду до ее появления спрятала не дочитанное письмо…

Вскоре Алиса ушла, но к желанному прочтению я смогла вернуться лишь глубокой ночью.

Весь день прошел в бытовых суете и заботах, тривиальная мелочность которых порой заставляла усомниться в их надобности. Но нет, расслабляться и упускать эти мелочи было нельзя: быт семьи состоит из этих маленьких кирпичиков и, если их упустить или не туда положить, то массивность здания перестанет быть таковой.

Ступни горели, суставы словно были смазаны холодным желе. Я опустилась на стул и закрыла глаза, радуясь, что все уже спят. Что теперь можно посвятить время себе. Впервые за прошедшие часы…

…Сперва кричала Маша: хотела есть; к обеду прибежала мама и попросила помочь в огороде дяди Игната:

- Иди скорее, они обещали три ведра картошки дать!

Шел дождь. Земля была мокрой и липкой. Три километра посевов нуждались в прополке и, если бы не обещанная картошка и необходимость прокармливать большую семью, я бы кинула тяпку тут же, как только бы поняла, что спину, мокрую от пота и дождя, невозможно разогнуть.

Я терпела. Прежде - с остервенением, а после с плохо скрываемой злостью замахивалась острыми зубцами, желая, чтобы ненавистные зеленые ростки исчезли в ведре.

На последнем километре злость сменилась физическими болями и лавиной горячей усталости. Почему горячей? Потому что пот и выглянувшее солнце…

Обед застал меня уже по дороге домой. Оля, моя сестра, спешила мне навстречу с маленькой кастрюлькой, на крышке которой лежала горбушка хлеба – мое любимое лакомство.

Оля отдала посуду и побежала дальше – за ведрами картофеля.

Я вспомнила о письме лишь тогда, когда неспеша направлялась к райцентру. Доли секунды сердце не работало, но потом отошло: я поняла, что моя тайна в безопасности, поскольку все уехали в город.

Кастрюля тяжелела с каждым новым шагом, а сил съесть даже любимый хлеб уже не хватало. Дыхание становилось все учащеннее, ноги, а вскоре и все тело – тяжелее.

Впереди – старая лавочка. Можно присесть и отдохнуть…

На улице – ни души. Я без стеснения приподняла подол и вытянула ноги.

Солнце скрылось за облаками, на мир легла тень, мимо пробежал холодный ветерок… Он донес голоса. Звуки голосов.

Я обернулась и увидела их. Они шли через огород семьи Лучковых. Шли неспеша, порой смеясь.

Они обе были его сокурсницами. Одна из них была уверена в том, что он – ее судьба. А вторая внушала всем ( и ему тоже), что именно она – его судьба.

Обе дружили. Крепко-крепко. Одной из целей этой странной дружбы был тот, чье письмо было спрятано под тонкой льняной скатертью, а цветок – в учебнике, между 22 и 23 страницах…

Они меня не знали. Поэтому не замечали. Это давало свои преимущества.

Например, как тогда.

Я услышала часть разговора, после которого относительное спокойствие души пошатнулось. Зародилось ощущение опасности…

- Вот чудак-то! Вчера утром гулял в низине за мостом – цветы собирал!

- Хм, и вправду – чудачество. Ему стоило бы вещи собирать! Кстати, когда он уезжает?

- Аня, ну ты даешь! Он же сегодня ночью уехал! Сама видела, как он из дома в третьем часу вышел…

- С цветочками, небось?

- Ага. С васильками. Наверное, возлюбленной нес…

- На прощание. Она-то теперь наверняка прячет их в какой-нибудь книге, хранит, словно драгоценный металл…

Тон их разговора был циничным, едким. Ведь каждая втайне друг от друга мечтала о том, что находилось у меня.

Они смеялись, проходя мимо. Поглощенные беседой, не заметили кастрюлю – и меня возле нее.

- Кто бы она ни была, у нее нет шансов. Иллюзии, которые он умело разыграл перед ней, слишком хрупки. Там много девушек, куда более образованных, чем все наше население, вместе взятое. Они более привлекательны, увереннее, менее стыдливы и совсем нескромны. Разве не это ему понравиться больше?

- Да-да! Ты права! К тому же, о, не дай Бог, если товарищ Болотников узнает, что у них существенная разница в возрасте – все может быть! – то ни ей, ни ему не сдобровать.

- Ты думаешь, он до этого дошел? Сомневаюсь. Кстати, а как тебе те молодые люди, которые приехали на наш выпускной?..

Они отошли слишком далеко, за пределы возможности быть услышанными.

Я поднялась и бегом понеслась домой, едва не оставив на деревянной скамейке кастрюлю…

 

* * *

 

… Скатерть была жесткой и сухой. Письмо лежало нетронутым. Я развернула непрочную бумагу и попыталась углубиться в чтение. Мысли были там, на улице. Там, возле лавочки. Там, в подслушанной беседе юных девиц. Здесь, напротив дома Болотникова.

Я искала что-то такое, что могла бы, сумело бы, унять мои тревоги. Что-то очевидное, но ловко выскальзывающее из рук. Нечто хрупкое и существенное. Это «нечто» не давало покоя. Оно само было ключом к покою, который никак не хотел меня найти.

Я вызвала в памяти эпизоды прошедших месяцев счастливых открытий. Тогда жизни – моя и его – были одним эпицентром одной Вселенной.

А чтобы найти то, что я отчаянно искала, нужно было вспомнить то, чтобы вокруг этого эпицентра…

Болотников был падок на умные головы и привлекательные лица. Вдвойне падок на сочетание первого со вторым. Нет, он не был тем бескорыстным ценителем, образ которого могло нарисовать Ваше воображение. Нет, Потап Михайлович был прямой противоположностью даже самых скромных предположений относительно характера его личности.

В местной школе, на местных собраниях и съездах он показывался постоянно, не забывая отложить в карман мешочек с конфетами, а в мозг – предельное внимание и наблюдательность – вещи, в его случае совершенно разные по сути своей. Я отмечаю эту особенность именно здесь и именно сейчас, потому что для многих они являются в принципе одинаковыми.

Не стыда и стеснения, никак не реагируя на возмущенные взгляды учителей (или родителей, воспитателей – все зависело от его местонахождения), он с самой сладкой улыбкой, какая только возможна на морщинистом лице при выпавших зубах, Потап протягивал лакомство ребенку, который показал, проявил себя. К сожалению, не догадываясь: за ним пристально наблюдает пара глубоко посаженных смольно-черных глаз…

Это было допустимо с детьми. С подростками необходим был иной подход.

К сожалению, я не знала, в чем заключался этот метод. Но результат кропотливой работы с подрастающим поколением умных и одаренных был один: в определенный момент они, эти дети, юноши и девушки, оказывались его приближенными. После – на неплохих работах. Как и в городе, так и в глубинке. Но только не в родном месте.

Отношение к таким действиям главы колхоза были самые противоречащие и противоположные: Болотникова и любили и ненавидели, и уважали и презирали, и проклинали и восхваляли.

И все это делалось молча. Все точки зрения оставляли при себе, лишь изредка осмеливаясь за закрытыми дверями шепнуть на ухо что-нибудь, что было целиком твоим мнением и точкой зрения.

Болотников продолжал действовать, не забывая иногда на собраниях напомнить о своей давнишней дружбе с таким-то и таким-то человеком из верхушки…

Далеко не все верили его словам. Но не переставали относиться к Потапу с опаской.

Думаете, все так легко принимали особое отношение? Нет, не все. Немногие. А кто осмеливался это сделать, похвастаться спокойной жизнью не мог.

Наблюдение, слежка. Проступок. Стукач. Неприятности. Для каждого оканчивающиеся самыми разнообразными развитиями сюжета.

Конечно, мы понимали – в этих «отборах» есть и обратная сторона. Но никто не знал достоверно, в чем же заключалась ее суть.

Понятным и очевидным была финансовая доля Болотникова. А избранные, подозрительно редко навещавшие родное место, говорили такие сладостно-приторные речи, что даже родственники многозначительно поглядывали друг на друга… или же не смотрели друг на друга вовсе. Из-за стыда. Из-за смущения. От разочарований…

Я нашла ключ. Но он пока лишь первый.

Болотников заинтересовался и ИМ.

Ему повезло: его встречу с Потапом отложили.

Я уверена: он бы не принял его предложений: не из тех он людей. Знаете, есть такие молодые люди: они привыкли (или предпочитают) всего добиваться своей головой и своими руками.

« Болотникову этого не понять», - подумала я, выглядывая в окно: Потап Михайлович стоял на крыльце своего дома, указывая на хлев, стоявший возле домика одной из тех девиц, которую я видела сегодня днем.

Девушка стояла рядом. Она кивала головой. Наконец протянула руку.

Через пару минут в хлеву стояла приведенная с поля корова. Она протяжно мычала, ожидая, пока ее подоят.

Анна вошла в дом Болотникова и вскоре вышла оттуда с ведром.

 

***

 

Оля уехала в начале августа. Машу она забрала с собой со словами: « Я лучше буду для нее матерью-одиночкой, чем этот…»

Мама поспешно приложила ладони к моим ушам. Спустя секунду опустила, и я услышала окончание фразы:

-… будет для нее вечно пьяным отцом.

Никто ей не перечил, никто не противился ее отъезду.

Хотя лично я считала это побегом. Моя сестра бежала от мужа, от разъяснений, от семьи, от решения проблем.

Конечно, много вины лежало на Игнате – человеке некогда ответственном, муже некогда заботливом, отце некогда любящем.

- Прощай, сестра. – Оля обняла меня и без лишних слов и слез отпустила. Зашагала к грузовику.

- А я не буду прощаться, слышишь? – прокричала я, испытывая злость и разочарование: моя родная сестра не смогла справиться с проблемой, не смогла ее решить. Не смогла ее преодолеть. Она сделала то, что многим из нас кажется наиболее легким и безопасным: бежать. Быстро уходить. Быстро перебирать ногами. Подальше от тех, к кому недавно так же бежали навстречу.

Оля обернулась. Продолжая идти. Торопливо идти. Быстро уходить…

… Глубоким вечером Игнат, задевая встречные камни и спотыкаясь на гладких поверхностях, появился во дворе.

Прежде чем забыться в тяжелом алкогольном сне, он несколько раз ударил по лицу мать, накричал на меня и выбил окно в спальне.

Я отправила маму к жене Болотникова, к женщине, которой можно было доверять (в отличие от скользкого мужа, который в тот вечер отправился в город).

Моей же постелью стали два стула на кухне, которые я поставила рядом.

Накрывшись полотенцем, я задремала. С единственным риторическим вопросом в голове: « Почему?..»

 

***

 

Почему нет ни строчки? Почему почтальон проходит мимо дома? Почему все сыновья написали свои матерям?

У него уже не было матери. Но ведь я-то была! Я была жива!

Разве он сам не говорил о том, что я стала его самым родным и дорогим человеком?

Началась учеба, а новые знания не находили отклика и желания познания в моей душе и в моих мыслях. Чаще и чаще я думала о грядущей опасности, о его местонахождении, о его действиях мыслях, эмоциях…

К середине октября директор попросил меня зайти в кабинет. Поручение было передано при всем классе. Охнув и изобразив искреннее изумление, одноклассники смотрели на меня. Что ж, они удивились после еще больше, поняв, что меня это известие (вполне ожидаемое мною) совершенно не тронуло.

Я спокойно встала. Степенно направилась к двери. И, уже закрывая дверь, услышала недоуменно-осуждающе-пораженный шепот…

- Я так понял. Товарищ, Вы находите ваше поведение приемлемым?

- Нет, Григорий Дементьевич.

- Тогда почему же не устранить то, что является Вам помехой? В конце концов, Вы же комсомолка!

Он ждал ответа, но мне нечего ему было сказать. У него была жена, три дочери – очаровательные избалованные проказницы, тоже комсомолки…

- Григорий Дементьевич, Вам почта.

- Спасибо, сейчас подойду, - ответил он молодой учительнице, а затем вновь обратился ко мне.

- Вы, товарищ, подумайте пока над своими поступками, которые большей частью своей состоят из проступков.

Он вышел; я дала волю слезам. Сразу после того, как стукнула что есть силы кулаком по столу.

Несколько бумаг вместе с конвертами посыпались на пыльный пол.

Стараясь не накапать на жесткие листы, я принялась быстро собирать их.

Осталось одно – конверт, снежно-белый, со знакомым каллиграфическим почерком…

Колени подкосились. Я села на пол, сжимая в руках ЕГО письмо. Не обращая внимания на то, что только что собранные бумаги вновь рассыпались…

Я оглохла. Онемела. Зато обострилось зрение, выковывая каждое слово в воспалившемся мозгу.

« Уважаемый товарищ!

Спешу сообщить: мы переведены под Киев, но я чувствую – это ненадолго. Слишком велико напряжение. Арийская машина думает, работает, составляет, подписывает.

Мы не надеемся оказаться поблизости: по предварительным данным, следующий пункт – северные районы.

Чувствуем себя неплохо. Лекарств хватает».

Он кричал давно. Но я его не слышала.

 

***

 

- Почему он все время пишет «мы»?!

Чай, поданный забеспокоившейся Ульяной Александровной, был горячим и сладким.

Только тогда, находясь в квартирке директора, я начала вновь воспринимать окружающее: различать цвета, тона, запахи, формы. Описывать их, характеризовать, анализировать.

- С ним мой сын.

- Сын?!

Ульяна Александровна, на которую я посмотрела тут же после произнесенных Григорием Дементьевичем слов, закрыла рот ладонями, дабы не разорвать плотную тишину всхлипами. Она плакала с того момента, как я оказалась на пороге.

- Да, мой сын от случайной молодой связи…. Его мать скончалась несколько месяцев назад…

Что он несет? Как так? Неужели возможно, что…

- Мать вашего сына случайно не Надеждой звали?

Вздрогнули оба. Ульяна уже не пыталась плакать беззвучно. Теперь она рыдала во весь голос.

- Хотите всю правду: так получайте!

Теперь он опустил свой кулак на обеденный стол.

- Да! Ее звали Надежда Викторовна! Она родила за свою короткую жизнь двоих детей: оба оказались мальчишками. Они родились с разницей в два года и…

- Прекрати! Перестань!

Ульяна. Закрыв уши руками, кинулась прочь из комнаты.

Я едва сдержалась, чтобы не выбежать следом – слишком очевидной стала правда, слишком болезненным стало восприятие… И слишком много вопросов возникало по мере продолжения нашего разговора, моего пребывания здесь…

- Я был единственным, кто знал о вас… О тебе и нем…

Поток гнева ярости, выражавшийся в сердитых и даже грубых интонациях его голоса, сменился шепотом, до интимности откровенным.

- Я не знала… - несвязное бормотание было вызвано слезами, пока еще сдерживаемых робеющей силой воли.

- Он не считал необходимым говорить Вам… тебе. Я поклялся, что буду молчать. Так что можешь быть спокойна.

- Спасибо… Вам. Берегите Ульяну Александровну.

И я убежала. Желание остаться наедине с собой перечеркнуло все. И пересилило все.

Я была преследуема собою: своими мыслями, бессвязными и растерянными; своими чувствами, расстроенными и разочарованными.

Почему он не сказал раньше? Да, я прощаю ему отсутствие писем – причиной тому является благоразумие и осторожность. Но я ему не могу простить, не могу понять причины его молчания.

Он стыдился отца? Ненавидел его? Оберегал мать?

Написал, что переведен… Под… Куда же?.. Ах, да! Под Киев! Совсем близко!

Но… Но почему написал про лекарства? Был ранен? Болел? Боже, зачем я так быстро ушла?! Столько вопросов! Столько сомнений! Столько волнений!

Лепестки превратились в крупное сухое неживое Нечто. Стебель почернел. Так быстро…

Сумеет ли он сохраниться до следующей весны?

А до его возвращения?..

 

***

 

Теперь я понимаю. что это две разные вещи. Раньше я не отличала одну от другой.

Верить. Надеяться. Глаголы, их суть, были единым равным.

Теперь понимаю, что мое представление было ошибочным…

Вера стоит на первом месте. Вы не обращали на перечисление внимания: Вера, Надежда, Любовь.

Мы привыкли именно к такому порядку. Если что-то меняется в этом порядке, то нам кажется, что где-то непорядок.

Начинает резать слух.

В молитвах Вера также в первых местах:

« Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.

Аминь».

В моей жизни шло перечисление справа налево. Любовь, причем в одной из своих не самых принятых форм; Надежда, поначалу твердая и устойчивая; Вера – больная, хилая. Но все же Вера…

… Началась война. Первые недели я теряла рассудок от ужаса и страха. Я не чувствовала себя живым существом. По ночам, в течение первого месяца борьбы не только там, на фронте, но и внутри себя, я не слышала стука собственного сердца – прислушивалась к громовым сотрясениям воздуха. К стуку оружия. К смертельной ритмичности взрывов, к их убийственно своеобразному темпу, с каждым разом становившимся все более непредсказуемым и безобразным…

Смысла жизни не было. Был одни лишь Страх. Страх перед смертью, перед жизнью, которая пока еще окружала. Правда, наравне со смертью…

Первые дни многие, охваченные безрассудным страхом, не знали, что делать.

Ведь жизнь не могла течь по тому же руслу, по которому текло до этого. Но как идти дальше, никто не знал. Ждали, пока кто-нибудь другой предпримет первые действия.

Как это не показалось для меня странным, но таким человеком оказался Потап Болотников…

И вот люди стали заняты. Это было лучшее лекарство от всеобщей болезни: в работе человек забывает (хоть на время) о том, что работы мало касается. А даже если и имеет отношение к делу, то все равно это малое спасение.

Огороды стали отличной маскировкой для убежищ, количество которых в течение нескольких дней возросло в десятки раз…

С утра и до обеда, с обеда и до ночи я понимала, что значит быть кротом.

Земля и лопаты – вот кто были моими верными, спасительными друзьями в те дни.

Мама жаловалась на скоротечность времени. Я ее не понимала: для меня дни растянулись, словно плохая резина, которую тянули и тянули в обоих направлениях с одинаковой силой …

Почтальон пока появлялся исправно: каждый вторник люди ожидали тихий шелест белой, желтой, новой, старой, бумаги и ее появления в железных коробках….

Этого ждали с нескрываемым нетерпением. Ведь больше не осталось у нас парней моложе 18 и мужчин не старше пятидесяти…

Болотникову было далеко за шестьдесят, остальные его возраста передвигались с помощью посторонних – либо предметов, либо людей. Некоторые не передвигались вовсе…

А эти мальчики, всеми силами – мыслимыми и немыслимыми, пытавшиеся покинуть райцентр во время призыва, не успокоились и тогда, когда армия отправилась на фронт…

И все ждали весточки. Если не себе, не от своих родных, то ждали и желали поскорее получить другим – а может, а вдруг, их-то знает «что-нибудь о нашем»?

Так и я. Я была из числа вторых.

Каждый вторник, если до этого не встречала на улице в течение недели, я проходила мимо дома Григория Дементьевича. Заглядывала в ящик (если калитка оказывалась распахнутой настежь).

Ничего. Ни строчки.

Ни взгляда, ни жеста, по которому я могла бы судить о положении, о возможных новостях.

Лишь один раз я увидела – и то, только Ульяну.

Это было самое начало.

Она стояла на улице – покупала у доярки молоко.

Я подошла к ней сзади.

Она резко обернулась и, наткнувшись на меня, выронила купленную бутылку…

Я машинально достала из кармана последние имевшиеся в наличии деньги и протянула ей. Она бросила негодующе-гневный взгляд и вновь обратилась к доярке.

Чувствуя себя виноватой, я все же осмелилась обратиться к ней.

- Чего тебе? – грубо спросила она, когда я пошла следом за ней по пустынной улице.

- Вам писем не приходило?

Мой голос прозвучал тихо и робко. Боялась не только того, что нас услышат. Я боялась услышать ответ.

И мой страх не исчез. Он вырос, окреп, возмужал.

- Нет. И больше не смейте обращаться ко мне.

Больше я никогда ее не видела.

 

***

 

Это была иная форма существования. И в этой форме мы, люди, проверялись на прочность, что явилось самой трудной проверкой. Которую многие не выдержали.

А те, кто вынем, были настоящими героями. Известными, малоизвестными. Явными, скрытыми. Но все же были. И все же – герои.

Мы все были не только под властью Судьбы, но и под начальством Случая.

Форма правления надо мной приобрела свойства случайности. И это изменило не только мою личную жизнь, но и судьбы тех, на кого власть Случая не распространялась.

Вторник. Утро. Лил дождь, поэтому пока мы с мамой находились дома: наводили порядок в погребах: кто знает. Может, скоро придется воспользоваться ими?

Я выносила на веранду пустые банки, в которые должны были быть овощи, как вдруг мама воскликнула:

- Ты слышала?

Я замерла. Руки начали дрожать, стало трудно удерживать ставшую тяжелой посуду.

- Мама, что я должна была услышать? Что услышала ты?

Я боялась ответа. Неужели взрывы?

Мама не ответила. Она бросилась к дверям и, не испугавшись дождя, побежала к воротам. Вскоре я увидела ее бегущей по улице.

Что она делает?!

А это? Это что такое?

Люди, много людей. И все бежали. В том же направлении, что и моя мама.

Приехал почтальон. Приехал, несмотря на недавние слухи о том, что в главпочтамт подорвали…

- Мне есть?

- А мне?

- Фамилия какая!

- Здесь есть Ховлеева?

- Где Маруся? Ей письмо!!!

- Фекла, телеграмма тебе!

Суета. Слезы. Ожидание.

Легкая радость и нервные срывы.

Бесконечный поток человеческих эмоций. Бесконечная, непрерывная энергия этих эмоций…

В тот день новости пришли почти ко всем.

Я тоже не осталась в стороне, вопреки противоположному ожиданию: мама протянула мне две телеграммы. Уже прочитанные ею. Значит, новостей оттуда не было.

Зато была иная новость, по удару своему сильнее страха, паники.

Олю, мою сестру, застрелили. В собственном доме. Маша, - по власти Случая, никак не Судьбы! – осталась жива. Она играла в прятки с соседским мальчишкой. Того мальчика убили – была его очередь искать Машу, которая ползая по огороду, доползла до опушки леса. И затаилась там…

- Иван Авдеевич просит забрать ребенка. Мама, надо ехать.

- Там опасно!

- Мама, я знаю.

- Ты никуда не поедешь! Я не хочу и тебя потерять!

- Ты потеряла Олю. Но Маша-то жива...

- Нет! Решено! И ни слова!

Ночь та была теплой. Это показалось хорошим знаком.

Я ловко закрыла окно и дала деру: надо было успеть до утра поймать машину.

 

***

 

Решительность, столь сильная и нерушимая поначалу, уже через сутки сменилась управляемым страхом. За свою жизнь.

«Может, вернуться?»

Я гнала эгоистические мысли из своей головы. Мне должно было быть стыдно: я боялась смерти, в то время как ребенок – ребенок! – был в самом эпицентре опасности, был окружен этой смертью…

 

***

 

Интересное понятие – дорога. Нет, не в своем смысловом понятии, а в своем физическом значении.

Она под ногами она – сзади, стоит только повернуть голову; она – перед нами, стоит только всмотреться в линию горизонта. И дальше этой линии ты не можешь что-либо разглядеть.

В этом вся и загадка.

Удивительное понятие – путь. Удивительнее она становиться по мере увеличения отрезка этого пути.

Неоднозначное имеют действие над нашими мыслями и внутренним состоянием эти два понятия: дорога и путь. Кого-то успокаивают созерцанием плавного движения внешнего мира, шепотом камней под колесами, однообразностью нашего положения: мы сидим и мы смотрим. Мы можем что-то сделать руками, повернуть голову, потопать ногами. Или что-то в подобном роде.

Но мы остаемся в сидячем положении. И это имеет свой эффект.

Долгий путь предстоял мне. Из города в город; по сельским песчаным тропинкам, по каменной кладке; порой по траве – я ехала.

Стараясь не смотреть, как опасность и разрушения оставляли свои следы на населенных пунктах, свои отпечатки на лицах людей.

Не желая оставлять в памяти безумие голода, убийственность холода и всепоглощение отчаяния, я продолжала путь, моля Господа, чтобы Маша к моему приезду была жива.

Я теряла счет дням. Вскоре потеряла счет и часам. Потом время исчезло совсем, слившись с бесконечной лентой дороги…

Глубокой ночью мы оказались у цели…

 

***

 

Отыскать нужный дом было нелегко – строения имели вид потрепанный, погубленный, изрядно побитый. Таблички с указанием адреса встречались редко, не говоря о цифрах и числах. Некоторых домов не было вовсе.

Твердая уверенность с том, что рано или поздно я отыщу Машу, быстро улетучивалась. Быстро испарилась, поэтому уже нельзя было схватить ее руками и вернуть обратно. Уверенность осталась среди этих камней, которые всего несколько дней назад были кому-то родным местом, кому-то - убежищем, опорой…

Я бежала из этих мест. Бежала от мыслей, которые они вызывали: «Неужели и мой дом разделит участь этих строений, к которым уже подошла война, по которым она уже прошла? Что будет со мной? С мамой? Что сейчас с Машей?»

Ко второму часу пребывания в месте назначения я наконец отыскала нить. Какая-то женщина, спешившая в одном со мной направлении, провела меня до больницы, в которую свозили несовершеннолетних.

- Это – больница? – спросила я, глядя на полуразвалившееся здание. Его восточное крыло было словно разорванная ткань грубого материала. Из более-менее уцелевшей западной части слышались голоса. Где-то в глубинах, внутри, горел свет.

В коридоре, заваленном обломками кирпича, сидели несколько мальчишек в залатанных штанишках и грязных порванных рубашечках.

- Кто здесь главный?

Я подошла к ним и протянула большое яблоко, которое захватила с собой из дому для своих обедов.

- Мы тебя проведем. – Мальчик, который сказал это, выглядел самым старшим.

Это здание, в недры которого меня вели… Это был памятник всему непрочному, разбитому, уничтоженному. Газеты заменяли оконные стека, у стульев не хватало ножек, койки были на последней службе…

Все было испорчено. Всюду были следы безжалостных разрушений.

Я жадно впивалась глазами в лица. С первого взгляда они все были одинаковыми: серые – из-за грязи и пыли. Грустные, осунувшиеся, голодные. Вряд ли бы среди них я смогла узнать веселую, беззаботную живость лица и глаз маленькой Маши.

Передо мною вдруг появилась женщина. Высокая, плотная, с большими руками и настороженным взглядом.

- Кто такая? Откуда?

Я объяснила ей, где находится моя малая родина, назвалась полным именем и тут же спросила о Маше…

Меньше чем через час я несла ее на руках к тому месту, где я заранее предусмотрительно договорилась с шофером.

Улица была пуста. Ни людей, ни машин. Только кошка сидит возле пепелища…

Где-то глубоко-глубоко я почувствовала зарождение паники. Нельзя было давать ей выход, давать ей развитие! Надо было идти. Идти быстро, тратить как можно больше энергии на действие физическое, а не восприятие эмоциональное. Которое являлось губительным, ибо вызывало порождение ядовитой паники…

Маша дремала.

Я смотрела лишь под ноги, изредка вскидывая голову: правильной дорогой ли я иду?

Где-то послышался шум мотора. Голоса.

Я прислушалась, в испуге замерев на месте, боясь услышать жесткий, сухой, неродной язык…

- Сюда! Сюда! В этом направлении!

Я кинулась на этот звук, на звук этого сильного мужского голоса.

Он был рядом. Совсем близко. До него можно было дотянуться… Еще секунда! И свершиться прикосновение, подтверждающие существование материи, существование тела.

Но все явилось обманом: эхо шагало рядом со мной, отражая самое себя. И все же я не останавливалась…

- Rasch, rasch! Vorwârts!

Я ни слова не поняла из сказанного. Но страх, порожденный отчасти инстинктом, уносил меня подальше от того места, где находились люди, недостойные таковыми называться.

Неожиданно на одной из пустынных улиц Маша издала звуки плача: она проснулась, ей хотелось есть.

- Подожди, Машенька, потерпи. Скоро будем дома… - бормотала я что-то, что больше было похоже на лихорадочный бред тяжелобольного. Который говорил, лишь бы говорить, дабы дать выход воспаленному сознанию, взбудораженным нервам.

И внезапно все кануло в пустоту разброшенных осколков, в разруху города.

Из земли выросла фигура в офицерской шинели. «Немецкая» - подсказал кто-то невидимый. Он стоял за моей спиной. Этот Невидимый Кто-то.

- Nocn ein! Das ist sehr gut!

Он схватил меня за рукав и потащил за собой. Я постаралась вырваться, но безуспешно: Маша вдруг стала тяжелой ношей, а рука немца с цепкими пальцами клещом присосались к одежде.

Я не поняла, что он сказал. И что вселяло наибольший… страх? Нет. Это был уже ужас. Он парализовал тело: оно стало способным лишь на слепое подчинение; ужас парализовал вскоре и мысли: образовалась сияющая пустота, в которой не было ничего, что могло бы излиться, превратиться в ощущения, эмоции, восприятия, реакции.

Были голоса. Много голосов.

Поток незнакомых, непонятных, режущих ухо слов. Мужские голоса доминировали в этом водовороте. Доминировали над женскими… Что это за знакомые переливы?

Слышалась понятная, ласковая уху речь женщин. Звуки голосов совершенно не напуганных. Более того – бодрых и, насколько это могло быть возможно – радостных.

Товарный поезд. Это был товарный поезд. Он стоял на линии железной дороги, единственной уцелевшей в этом городе.

Как много людей! Я видела их спины. Нет, больше я ПОМНИЛА ПОСЛЕ эти спины, облаченные в самую разнообразную одежду. Здесь были и рваные серые тряпки, и добротные чистые блузки.

Еще я помню, что ни у кого не было на руках детей. Я помню волну, очередную волну ужаса, появившуюся и распространившуюся во мне в момент совершенного открытия...

Давка, грохот, крики, гул… Здесь были и девочки, и девушки, и молодые женщины; и мальчишки, и юноши… И всех гнали в вагоны.

Подошла и моя очередь. Это было подсказано инстинктом, а не командой, которой я все равно бы не расслышала: уши сдавило чем-то массивным. И это массивное Нечто мешало возможности слышать и слушать.

И вот свет, естественный свет дня стал постепенно меркнуть, теряться. Я сидела в толпе, я вдыхала самые разнообразные запахи, их самые разнообразные сочетания. Я смотрела в серое мерцание темноты, не видя ее. Я слышала речь, но не понимала слов, не вникала в их суть… А разве она есть в словах? Порой мне казалось, что обезьяны лучше понимают друг друга, нежели мы. Именно потому лучше, что у них, в отличие от нас, не имеется способность обличать свои помыслы в смысловые сочетания букв и слогов. Жест, движение – они имеют одно-единственное значение. Один смысл.

У нас же всюду царит подвох, двусмысленность, двузначность.

В какой-то момент я осознала: Маши нет. Я больше не держу ее на руках. Отчего же еще может быть такая легкость?..

Я закричала, но крик поглотила захлопнувшаяся дверь и стук колес…

 

***

 

Остарбайтеры были нужны Германии.

Впервые этот сухой и жесткий для восточного уха термин «Остарба́йтер» (нем. Ostarbeiter — работник с Востока) был введен Главным управлением имперской службы безопасности 20 февраля 1942 года в общих положениях по вербовке и использованию рабочей силы из оккупированных территорий СССР. Автором термина принято считать Германа Геринга.

Запросы фашистской Германии постоянно росли, и уже к сентябрю 1941 года насчитывалось свыше 2,6 млн. вакантных мест. Уже 5 августа 1941 года было опубликовано распоряжение министра А. Розенберга о всеобщей трудовой повинности, которое распространялось на население в возрасте от 18 до 45 лет…

 

II

 

Снегопад прошел лишь утром; остальную часть дня природа не давала осадков.

В германском городе Н., по улице Н., в доме Н., семья Н. готовилась к празднику.

Приготовления не могли бы быть охарактеризованы как традиционные, с присущими данному явлению радостями ожидания, таинственностью олицетворения, беззаботностью духосостояния, светлости и чистоте тонов и красок…

В этой семье многое было наоборот: девочки степенно ходили по дому в тщательно накрахмаленных платьицах цвета угля. Их веселые лица и блестящие радостным возбуждением глаза создавали невыносимый по дикости своей контраст.

Фрау сидела за столом, нарезая мясо. Не переставая аккуратно и ловко орудовать ножом, она отдавала приказания прислуге и девочкам. Поминутно обращалась и к сыну, который растапливал камин.

Фрау (это бросалось в глаза) держалась, как могла. Нет, силы у нее еще были, но их хватит только на время празднества. А после она предастся скорби в полной мере, поскольку жена его единственного сына была ей словно единственная дочь, о которой она всегда мечтала.

Херр… Его движения были подобны машине замедленного автоматического действия. Его лицо, вот уже несколько недель каменное и холодное, не выражало абсолютно ничего. В глазах не было то тени скорби и горечи потери, свойственной людям, лишившимся чего-то родного, любимого, близкого. В его чертах не проскальзывали моменты элементов смятения, душевного непокоя, чувства растерянности.

И все же что-то выдавало его. И имя этому «что-то» - автоматизм. Автоматизм движения, программирование ситуации… Ему велели (точнее, попросили, но роботы не различают понятий «просьба» и «приказ») растопить камин – и вот он сидит на корточках, вытянув руки, подметая старым фраком начищенные Таисией полы.

Сама Таисия, облаченная в юбку и старый фартук, сидела этажом выше и читала молитву. Вдруг она остановилась: губы ее замерли, дыхание на миг прекратилось.

В комнате появилась тень. Это была ее подруга. Она была тоже в черном. Скорбь и траур одежды отражались и на ее лице.

- Пора спускаться, - тихо сказала вошедшая и оставила Таисию. Та закончила молитву и поспешила к столу.

Взрослые договорились не упоминать имени хозяйки дома в тот вечер – все ради девочек.

Для всех это было страшное совпадение случаев: смерть за две недели до Нового Года. Так неожиданно угас молодой огонь молодой жизни…

Беседа протекала тяжело, словно загрязненная вода, которая несла свои воды по медленному ленивому течению к тревожно бурлящему водопаду.

Таисия и е подруга быстро справились с нехитрой праздничной трапезой и приготовились к уборке. Они ведь являлись прислугой в доме и не знали выходных.

Юные Хельга и Хелен принялись за скромные порции сладкого. Розмари не спешила к ним – она устроилась в углу и долго там что-то тайно мастерила. Ее секрет недолго оставался секретом, а вскоре предстал на всеобще обозрение. Но это произошло немного попозже.

Фрау села у разгоревшегося камина, ее сын устроился у ее колен.

Пока девушки убирали со стола, мыли посуду, комнаты были погружены в молчание и тишину, которую никак не могли являться предпосылками к ожиданию чуда и интригующему волнению. Волнению торжества.

Фрау и сын изредка переговаривались шепотом. Было понятно: они говорили о жене и дочери, матери и женщине.

- Кажется странным, когда во время войны люди умирают своей смертью. Правда?

- Но ведь война закончилась, Таисия! К тому же она умерла из-за…

- Да-да, я знаю. И все-таки?

Глаза подруги на миг остекленели. Она, не моргая, впилась в точку на стене поверх умывальника, не замечая, как мыльная пена стекает с посуды на пол.

- Я не думала о таких вещах.

Тишина вновь расползлась по дому…

 

***

 

Звезд видно не было. Или все же они были?

Она сидела у окна, погруженная в иной мир, который находился здесь, рядом: в ней самой. И который был так далеко. С которым она попрощалась так давно. И вот мелочь, пылинка разорвала туго затянутый шов на порезе…

… Розмари подбежала к ней перед отходом ко сну. Ее глаза сияли. Она с гордостью, радостью, волнением, протянула узорно вырезанный лист из нотной бумаги, на котором были написаны стихи и партитура незатейливой мелодии.

- Я сама все это придумала. – Сказала тихо Розмари.

- И стихи? – спросила она, пораженная.

Девочка кивнула.

Она вскоре скрылась за дверью спальни, а девушка осталась в коридоре, погруженная в нахлынувший поток сердечной крови. Она не помнила, как это вдруг она оказалась в своей каморке. Таисия еще не пришла: она помогала фрау с вечерними процедурами.

Свеча была длинной, желто-серой. Огонек колебался. Порой сильно, порой едва заметно. Все зависело от дыхания той, что сидела рядом.

Эта приятная мелочь – подарок искреннего существа, обернулась воскрешением из памяти захороненных обломков, благополучно затерянных и оставленных в той, навеки утерянной, жизни.

Она сидела очень долго. Пришла Таисия, тихо легла. Вскоре заснула, мирно дыша. Не просыпаясь от тяжелых вздохов и яркого света.

Ее подруга сидела, смотрела на листок. Читая стихи? Нет, читая то, что видела, что могла увидеть лишь она в те минуты перед собой – письмо, отданное ей ранним летним утром... Оказалось, что она знала его наизусть.

Сделав это открытие, она легко и стремительно пронеслась по комнате и, очутившись около своей кровати, достала тонкую тетрадку, в которой вела хозяйственные расчета. Быстро отыскав свободный чистый клочок, она принялась за нелегкую миссию: предстояло делиться с неживым предметом своим грузом, болью и сгоревшим чувство покоя и радости.

 

«Ты как-то сказала, что потеряла счет дням и часам после встречи со мной. Ты не помнила, когда мы встретились. А я не забыл: ведь это был день, с которого началась иная жизнь.

Это был шестой день января. Каникулы - в самом разгаре. Все готовились к встрече Рождества.

Мы оба пошли в одну и ту же церковь. В одно и то же время.

Хотя могли выбирать время. Могли выбирать место.

Из-за случайности, из-за несовпадения таких мелочей, как время и место, мы могли бы потерять кого-то важного.

Но Его Величество Случай нам благоволил: ты стояла передо мной. Со своей старшей сестрой. Потом она ушла, и я занял ее место – как будто бы так и надо. Будто это была самая естественная вещь на свете. И обратился к тебе с пустяка…

Оказалось, что мы оба принадлежим миру звуков и гармонии, что мы говорим на одном языке, понятном лишь нам… Только ты была ученицей, а я – студентом. Разница в возрасте нас не пугала и не смущала. Она испугала после. Наше окружение.

Извини, что напомнил об этом. Есть вещи, о которых следует не говорить никогда. А сеть такие, которые позволительно произнести лишь раз – а после замолчать на долгое-долгое время.

Мне… я не знаю, почему я начал письмо в прошедшем времени… Может, потому что скоро наша история прервется? Может, это предчувствие завершения? Ведь завтра я уезжаю….

Вот видишь – я опять говорю о грустном, хотя перед написанием поставил себе прямо противоположную цель…

Все. Новое начало. Я буду писать… нет, я уже пишу в настоящем времени.

Ты спрашиваешь: «За что ты меня любишь?»

Я отвечаю: за твою веру. Веру в уверенность, веру в людей, веру в Жизнь.

За твою самостоятельность и жизнеустойчивость. За твою духовную силу и умение быть выше обстоятельств.

Таких «за» я хочу привести сотни миллионов, но, к сожалению, мои чернила и моя бумага мне этого не позволяют. И все же еще одно «за» я приведу, отхвачу.

Ты не отвернулась от меня когда ушла навсегда мама. Ты поверила мне когда мои доводы и оправдания были слишком слабы, но слишком верны.

Жалеть буду лишь об одном: у нас нет ни одной фотографии. Сейчас она бы мне очень пригодилась…

Я боюсь забыть твое лицо.

Остальное мне не страшно, хотя я представляю себе, что может случиться в будущем

Твой К.»

 

Отложив бумагу, она стала разминать остро болевшую кисть правой руки. Она только сейчас заметила, что начальные буквы их имен совпадают. Надо же, она ЛИШЬ СЕЙЧАС это заметила.

Пора ложиться. Завтра рано вставать.

Ох, как это все надоело – уже который год подряд она страдает хроническим недосыпом. Который год живет в этом доме, который год видит одни и те же лица … И который год ничего не знает ни о сестре, ни о племяннице, ни о маме!

Она даже не знает, стоит ли хоронить их в своей памяти; стоит ли готовиться к тому самому худшему, которое однажды может настать?..

 

***

 

На следующее утро на несколько часов в доме установилась власть Суматохи- Кутерьмы. Заняты были все: пожилая фрау с помощью Таисии чистила и подшивала свое выходное платье; девочки с другой служанкой укладывали прически; Херр пребывал в городе.

Слегка уставшие, но довольные и красивые, около полудня девочки сели за стол в ожидании трапезы. Вслед за ними вошла фрау, позади которой семенила, поправляя на ходу платье хозяйки, Таисия. Девушка была в повседневном рабочем платье.

- А разве Та не поедет с нами? – спросила младшая Розмари, которой не удавалось выговаривать имя девушки полностью, не допуская при этом ошибок.

- Нет, дорогая, ты же знаешь: прислуга на подобные мероприятия не допускается.

Это было сказано с грустной снисходительной улыбкой тоном спокойным, без излишней надменности.

Пока девушки подавали еду, фрау добавила:

- Хотя я бы взяла вас обеих с собой. Вы замечательные работники и я была бы не прочь похвастаться вами.

Девушки засмеялись сразу же после того, как раздался добродушный смех фрау. Девочки, приоткрыв маленькие тонкие губки, смотрели на старших удивленными глазами, стараясь понять их. Что ж, пусть стараются. Но им это все равно навряд ли когда-либо удастся. Мы слишком поздно становимся взрослыми для того, чтобы понять людей, проживших в этом хаосе больше нашего…

Стол был накрыт немного беднее, нежели накануне, но внутреннее состояние семьи и прислуги могло бы посостязаться с их состоянием вчерашним.

Важнее Нового года в это время в этом городке было несколько событий, среди которых – обед у одной авторитетной и богатой семьи Н.

Значение подобных мероприятий не меняется уже несколько сотен лет: рост авторитета, весомость репутации – всех этих хрупких и зыбких предрассудков, ни о чем конкретно не говорящих, ничего определенного не открывающих.

За завтраком царило оживление – настолько легкое, лихорадочное, стремительное, что, казалось, оно вот-вот превратиться в мираж.

Все, кроме прислуги, обсуждали предстоящее мероприятие.

Таисия и подруга уже приготовились провести день в обществе друг друга. Они знали, чем займутся – их ждал быт, требовавший к себе постоянного неусыпного внимания.

Пришло время подавать чай. Таисия аккуратно поставила перед Херром чашку, отметив про себя, что сегодня он выглядит лучше, нежели накануне. В его глазах появилась тень веселости, радости; он осыпал малышек и пожилую фрау комплиментами, интересовался мелкими, но милыми мелочами.

Поймав удивленный взгляд Таисии, он улыбнулся:

- А почему бы вам, дорогие девушки, не сопровождать нас сегодня на обеде? Ма, как ты думаешь? – Херр повернулся лицом к фрау. Та выглядела немного озадаченной.

- Ма, решайся! Я уверен: там будет такая скука, что тебе захочется, чтобы тебя кто-нибудь развеселил неглупым разговором. Я не прав?

Таисия, не менее Фрау удивленная предложением Херра, смотрела на подругу, пытаясь взглядом передать появившиеся эмоции.

Все ожидали решения пожилой женщины. Ее лицо, поначалу сосредоточенное и хмурое, постепенно смягчилось. Наконец она улыбнулась и дала утвердительный ответ.

 

III

 

Серость дня первоначально заглядывала в глаза. Потом она видна из окон этого здания, в котором я и Таисия провели уже несколько часов, утомивших нас своей показательной напыщенностью, самовлюбленной гордостью; отказом показывать истинное лицо, нежеланием принимать действительное как реальность…

Я смотрела на этих людей с жалостью и сочувствием – разве это не одно и то же? – и пыталась понять, почему так все сложилось…

Они боялись признать то, до чего нельзя было дотронуться, но что ощущалось чувствами: голод, разрушения, боль, слезы… Это было частью жизни. Это было на самом деле. Но почему-то многие продолжали играть в эти бессмысленные прятки.

Фрау и Таисия отошли поздороваться, я же незаметно проскользнула в маленький, тихий уголок - единственное место, в котором не было человека. Я аккуратно присела на край подоконника…

Люди обменивались рукопожатиями, улыбались. Столько разных улыбок… Я раньше не замечала сколь велико количество вариаций, которые может создать человек одной лишь улыбкой.

Воздух был пуст. Я ожидала мягкости, теплоты, искренности, любезности. Но нет. Изолированная вакуоль, в которой была лишь пыль.

Чего-то здесь не хватало. Для полного ощущения пустоты? Нет, для иллюзии существования нечего положительного в атмосфере дома.

Чего же? Это было что-то такое простое, явное – казалось, можно протянуть руку и схватить эту хитрую невидимку … Которая стояла рядом, но в нужный момент ускользала, уплывала, рассеивалась.

Раздался перезвон бокалов, где-то в глубинах комнат послышался смех…

Кто-то прошел мимо, напевая бессвязный мотив…

Музыки! Здесь не хватало музыки!

Я принялась искать фрау – захотелось восполнить обнаружившийся пробел…

 

***

Дама в ярко-красном благосклонно кивнула, давая, таким образом, разрешение на небольшую паузу, которая должна была помочь расслабиться гостям.

Девушка, которую фрау Н. представила своей гувернанткой, заметно нервничала. Ее ноги слегка дрожали (возможность заметить это представилась многим во время поднятия юбки перед тем, как сесть на стул), пальцы ее рук бесконтрольно тряслись, пока она играла пару аккордов для ознакомления с инструментом.

Она не видела пианино, да вообще – музыкальных инструментов – с незапамятных времен. Но никто об этом не знал. Никто и не хотел знать. Никому не было до этого дела. Людям зачастую наплевать на человека как на духовную личность: им нужны только результаты его работ. И это - самое малое, что они могут потребовать. Чаще всего они становятся вампирами, изматывающими душу, низвергающими принципы, пожирающими ум…

… Стараясь обмануть саму себя внушаемым спокойствием, она пару раз вдохнула-выдохнула. Что-то внутри на миг унялось, но вдруг она почувствовала нетерпение и раздражение, появившиеся в этой гостиной. Видимо, она слишком долго молчит.

Что же играть? Какие клавиши нажать, чтобы родились те самые, нужные звуки? Которые бы приняла публика и которые не ранили бы душу ей…

Это сложно. Эта трудновыполнимо. Но она попробует.

 

***

 

Капельки пота, выступившие на кончиках пальцев, растеклись прозрачными пятнами по клавишам.

Я взял тему, оставшуюся в памяти с далеких, тех времен того мировоззрения и мироукладства… Плавная, печально-торжественная полифония заполнила притихшее пространство. Тема была лаконичной, но кратной. Она требовала продолжения, а мне не хотелось так быстро с ней расставаться, дать ей погибнуть.

Началась импровизация. Импровизация души. Крик души – души уставшей, души умиравшей… Тихо, верно угасавшей. Души, приближавшейся все ближе и ближе к пеплу окружавшего ее мира.

Огонь пока еще живущей души не грел: он стал холодным. Трепетал под порывами ветра? Нет, он не старался жить, он не хотел больше ни гореть, ни греть.

С ним приключилось самое страшное - ему было все равно. Впереди ждет пепел? Так пусть. Он будет пеплом, частью серых частиц.

Моя душа не противилась этому. У нее не было ни желаний, ни сил, ни целей… Она просто блуждала в туманном лабиринте. Из этого лабиринта, если зашел однажды, не выберешься никогда…

… Руки сами собой сыграли завершающую гармонию. Я быстро поднялась, неуклюже поклонилась, и поспешила к фрау.

 

***

 

Фрау подозвала к себе Таисию и попросила ее вместе с подругой сопроводить ее к лестничной площадке, на которой ожидалась встреча представительниц уходящего поколения: таких же, как и она, бедных, но гордых фрау, которые зареклись до самой смерти бороться со смертью и прожить еще несколько лет так, чтобы детям и внукам не было стыдно за них.

- Надеюсь, милая фрау Хоффсейнберг тоже придет: вчера ее племянник застрелил какого-то поляка, у того в кошельке нашли довольно-таки приличную сумму…

У Таисии передернулось лицо. Она украдкой посмотрела на подругу, желая увидеть ее реакцию и сказать без озвучивания слов: « Как она может так говорить? Как они могут СЕЙЧАС убивать?.. Разве это не чудовищно?..». Но подруга шла, опустив глаза. Выражение ее лица говорило: «Оставьте меня в покое. Я ничего не хочу знать. Я не хочу ни с кем говорить.»

Троица неспешно пересекла залы с высокими потолками, гостиную с камином и карточным столом, несколько комнат, в которых встретили молодых девушек-прислуг славянской внешности, пожилых женщин – их хозяек, молодых мужчин – их хозяев. Изредка пробегала стайка детей в платьях сложного фасона, но блеклых расцветок…

На лестнице уже расположилось несколько семей, включающих в свой состав лишь представительниц женского пола: маленькие худенькие девочки, угловатые и еще более худые девушки, женщины с уставшим лицом и душой, постаревших раньше времени, совсем дряхлые и не очень старушки в черных одеждах и поношенных, стершихся украшениях.

- Добрый вечер, фрау, - поздоровались наперебой все, стоявшие на ступеньках.

- Добрый, - ответила торопливо фрау и кивнула на площадку, находившуюся пролетом ниже, возле первого этажа, - почему бы нам не спуститься?

Группа людей согласилась, и вот вскоре начался оживленный разговор, который Таисия и подруга понимали плохо: когда так быстро говорили по-немецки, они не разбирали слов и, следовательно, не имели возможности их перевести.

Они стали у задней стенки, где серость штукатурки оттеняли искусственные цветы.

Пока им хватало кислорода: девочки, девушки, женщины и пожилые не сильно напирали, пока их количество было в пределах допустимого. Пока никому не было тесно.

Но они закрывали весь обзор: кроме спин, рук, ног, голов, профилей и фасов мало что было видно, разве что (если поднять голову) перила и другой такой же пролет, как и здесь – серость и цветы, которые даже не пахнут…

Таисия думала о цветах и запахах, в голове же ее подруги была Пустота. Ни мыслей, ни чувств, ни эмоций – ходячий робот. Она слышала, как бьется ее сердце, которому уже надоело стучать и стучать, дабы качать кровь человека, который не хотел, чтобы оно проделывало эту трудную и изнурительную работу…

Она не видела, как толпа несколько поредела, как ранняя ночь прогнала короткий день, как зажгли свечи в доме и фонари на улице. Как для обозрения представился холл первого этажа и люди, входящие и выходящие в здание и из здания.

Она не заметила отсутствия Таисии, исчезновения фрау. Она стояла, погруженная в Пустоту. Устав жить, влача жалкое существование здесь, где не было и не могло быть целей, смысла, уверенности, человеческих отношений…

Наконец она вздрогнула: разминая затекшую ногу, ощутила укол: рука задела небольшой гвоздь в стене, к которому были прибиты цветы… Внезапно вернулась способность слышать и воспринимать услышанное: звуки голосов, стуки дверей, топот ног, стук каблуков…

Она подняла глаза… И спросила себя: «Почему я сплю? Сейчас же нельзя спать! Нужно немедленно проснуться!» Но глаза не желали открываться. Потому что уже были открыты.

И видели человека, стоявшего у подножия лестницы, смотревшего на нее с таким же болезненным удивлением, каким и она смотрела на него.

Это все было знакомо: эти волосы, никогда не слушавшиеся и ложившиеся беспорядочным вихром, эти глаза, такой проникновенной глубины, такой искренней нежности. Эта фигура, столь часто приходившая во снах и столь же часто уходившая прочь, стоило только почувствовать присутствие реальности там, за закрытыми глазами…

Словно в том сне, она стала спускаться к нему. Боясь, что он уйдет. Несмотря ни на что, боясь, хоть и зная, что это неизбежно случиться – ведь у каждого сна есть конец…

Она вытянула руку и прикоснулась к его щеке. Она была холодная.

Она вытянула другую руку и дотронулась лба. Он тоже был холодный.

Все его лицо было холодным.

- Почему ты не исчезаешь?

Он испугался: вдруг она сошла с ума?

- Зачем мне исчезать?

- Не знаю. Просто обычно на этом мой сон заканчивался, я просыпалась и понимала, что это была очередная иллюзия.

- Но сейчас-то это не так.

- Не уверена.

Она почувствовала, как сильные руки (его руки!) обняли ее и отвели куда-то.

Ей было все равно, куда. Лишь бы никто не помешал, никто бы не рассеял туман, никто бы не потряс за плечо, призывая проснуться, никто, кроме него, не позвал бы по имени…

Они присели, но она этого не заметила. Единственное, что она способна была воспринимать и осознавать пока - это присутствие его рядом. Присутствие его в этой жизни, в этом мире.

Осознание того, что он оказался тем счастливцем, кто отвоевал свое право на жизнь. Поборолся за себя, за свое будущее.

Странно, но ей не хотелось знать, как он оказался в этом городишко, как попал на этот обед…

Как случайно оказался он перед ней! Ведь они могли разминуться и так и не узнать, что оба живы, и оба имеют право на счастье. Что пришел конец тревожным терзаниям, грустным восприятиям, слезам, в истинности причины которых до этого момента не могли удостовериться они оба. Можно попрощаться с сомнениями, волнениями, догадками.

Они ведь могли не встретиться…

Жгучее осознание этого причинило боль душе. Она еще крепче обняла его, продолжая молчать.

А разве нужны ли слова в таких моментах?..

Ей внезапно послышалось, что кто-то зовет ее по имени. Она вздрогнула и дернулась.

Внезапно его лицо стало жестким, напряженным, словно он пытался скрыть какую-то боль.

Она обеспокоено посмотрела на него. Он смотрел в сторону. Ей показалось, что он старательно избегает ее взгляда.

- Мы только что встретились, а ты уже что-то скрываешь. Не надо этого делать. Пожалуйста.

Еще мгновение он смотрел куда-то в сторону, затем развернулся к ней…

Только теперь, при столь близком расстоянии и при столь близком сочетании она смогла увидеть, как изменилось что-то неуловимое, но явственное. Что-то такое, что раньше было естественным. Сейчас же, исчезнув, это «что-то» изменило всю картину. И эта картина потеряла очень важный штрих, без которого произведение невозможно было бы назвать гениальным…

Тени усталости навсегда, казалось, застыли в глазах. Боль от потерь, возможных и свершившихся, также отпечатались навеки. Неподъемная тяжесть ежесекундной борьбы оставила свой след в самой его личности. Это чувствовалось даже здесь, сейчас, при полном молчании и поглощении совместно проведенными минутами…

- Почему ты так смотришь?

- Пытаюсь понять, что в тебе изменилось.

 

IV

 

Ничего не сказав, он лишь горько усмехнулся и еще сильнее прижал к своему телу.

Мое ухо, в повседневной жизни такое безучастное, дремлющее, такое равнодушное ко всем окружающим колебаниям, стало вдруг чутким, всепроникающим, всепоглощающим… Оно, словно изголодавшийся волк, жадно выхватывало питательные куски, намеренно желало насытиться ими. Насытиться до такого предела, чтобы после хватило на многие-многие часы, пока не представиться иная возможность.

Сейчас оно лихорадочно направляло свои силы в различных направлениях, не желая, да и боясь, упустить что-либо, не заметить чего-то, пока, может, и неважного: мое ухо стало страшным эгоистом.

- Как ты сюда попала?

- Я – гувернантка в одной из местных семей. Они достаточно авторитетные люди чтобы присутствовать на подобных мероприятиях.

Мы вновь замолчали. Пока я не задала встречный вопрос, имевший смысл и цель такие же, как и его.

- Я возвращался домой. Пока наш поезд не остановили и не высадили всех на неопределенный срок… Слушай, это длинная и неприятная история. Я не хочу сейчас портить ею нашу встречу. Я тебе расскажу ее попозже…

Внезапно его глаза оторвались от моих глаз, в которые он смотрел на протяжении этих пространственных слов, составлявших фразы и предложения. Он посмотрел поверх моей головы и, прежде чем я успела обернуться и увидеть за моей спиной фрау Н., он сказал на превосходном немецком:

- Я ее брат. Я хочу забрать ее домой. Завтра я уезжаю в Союз, не могли бы вы отпустить ее домой, чтобы она успела запаковать вещи?

Поворот был равен трестам шестидесяти градусам. Моя жизнь: вся моя короткая история, все мое жалкое существование, все мое непродолжительное путешествие, моя избитая покореженная дорога - внезапно изменилась суть, направление, место, время, траекторию, цель.

Фрау что-то ответила. Выражение ее лица было удивленным. Это удивление было из разряда неприятных. Она явно не была рада внезапному объявлению кого-то близкого мне, кого-то, кто мог меня защитить. Кто мог забрать меня отсюда. Забрать из их жизни, из их чужой и непонятной мне жизни. Забрать из этого мира, из этого общества…

- Идем.

Тепло его руки на мгновение вернуло в эту комнату, в этот холл. Вернуло в ощущение правдивости, реальности всего того, что происходило вокруг, кругом, рядом, со мной.

Я вновь ощущала присутствие людей, наличие света, звуков, движений. Мир продолжал свой бешеный темп, сделав лишь краткую паузу, которая тянулась до неприличия долго…

Свет ламп и свечей стал светом уличных фонарей, проезжающих автомобилей.

Мы стояли на улице.

Мы.

Вдвоем, вместе. Рядом. Друг с другом.

Стоим. Вдвоем, вместе, рядом. Друг с другом.

На улице. Вдвоем, вместе, рядом, друг с другом.

Впервые мы вдвоем стоим рядом друг с другом. Впервые за…

- Сколько лет прошло?

Он опустил глаза. Волосы растрепал резкий порыв ветра. Наверное, этот порыв был холодным: он немного съежился, поднял воротник пальто, не отпуская моей руки.

- Семь.

Впервые за семь лет. Семь…

- Так много. Мы, наверное, сильно постарели.

Он ничего не ответил, но мне показалось, что он улыбнулся. К сожалению, свет фонарей не показывал его лица полностью, и я не смогла впервые за семь лет увидеть его улыбки…

- Сейчас подъедет один офицер и отвезет тебя ко мне. Оставайся там, жди меня. Я поеду получу разрешение на выезд и вернусь к тебе.

Неужели все это было так легко? Пройдя столько нечеловеческих испытаний, вынеся столько терзаний, издевательств, пережив минуты опустошающего отчаяния, парализующего панического страха… И вот теперь все зависело от таких мелочей: бумажек, условностей, договоренности…

- Ты как лед.

Может быть. Я не знала точно – я не чувствовала своего тела. Телесная оболочка испарилась, предоставив место лишь ошеломленной душе и сверхобострившемся чувствам.

Он обнимал меня, желая согреть. Я смотрела куда-то в сторону, почти не ощущая его рук…

Весь мир отодвинулся, отошел вдаль. Переместился за кулисы. Вы понимали, что та что-то происходит. Но что именно, никто из вас не знал. Кто-то даже не хотел знать. Другие порывались открыть занавес…

И все же загадка оставалась загадкой.

То, что скрыто от нас, не предназначено нам.

Зачем сходить с ума по тем вещам, сущность которых до сих пор никто не открыл?..

- Ты давно здесь?

- Несколько лет.

- Значит, ты не знаешь, что там произошло…

- Нет. А тебе есть что мне рассказать?

Он не ответил. Густые тени ночи легли на наши фигуры, лица. Я не видела его. Я лишь угадывала его черты.

Шорох колес ворвался в поле моего восприятия.

Он открыл дверь, сказал пару фраз на родном языке. Затем обратился ко мне:

- Этот человек знает, куда тебя отвести. Жди меня там, я буду через пару часов.

- И мы поедем домой?

Это было произнесено тоном потерявшегося ребенка, который долго-долго бродил по незнакомым улицам незнакомого города, отчаявшись вновь увидеть маму. И вот вдруг случай подарил ребенку доброго незнакомца, который решил помочь ему найти дом, маму…

- Неужели домой?

Он ничего не ответил. Просто крепко обнял и, не стесняясь шофера, начал целовать…

Дверь сухо стукнула.

Я припала к стеклу – оно покалывало кожу, потому что было холодным.

Я начала ощущать холод.

Он стоял совсем близко. Его сбившееся дыхание я чувствовала даже здесь, несмотря на преграду.

Слава богу, он не помахал рукой. Значит, он обязательно вернется…

Шофер включил фары. Косые бледные лучи осветили улицу…

Я наконец увидела его лицо. Его губы покрылись синеватой тенью, кожа была бледна, глаза лихорадочно блестели… Он улыбался – спокойной улыбкой счастливого человека, уверенного в себе, в окружающих, в будущем…

Он начал что-то говорить, но я не разобрала, что. Он это понял и, наклонившись поближе к стеклу, проговорил более четко.

По губам я прочитала фразу, которую он в крайний раз говорил, казалось, лишь вечность назад…

Я ответила ему. Сказала то, что не сумела сказать тогда, когда он уезжал, когда мы прощались…

Он все понял с первого раза.

Лениво зашуршали колеса.

 

Мое сердце горело. Голова стала легкой.

Вскоре эта воздушная легкость стала передаваться во все тело, сводя с ума нервы, обостряя чувства, призывая к движению.

Я сдерживала себя. Лишь иногда теребила руками подол пальто… Руки были ледяными. Я приложила их к пылающим губам. Что это?

Занемевшие пальцы дотронулись до щеки. Она была мокрая.

Оказывается, я плакала.

Да. Это слезы! Я плакала! Я снова могла плакать! Я снова стала восприимчива к этому миру! Я словно только родилась. Все было в новизну: дышать, слышать, видеть…

Я обрела себя. Я обрела мир. Все наконец стало на свои места. Еще немного – и будет поставлена точка в прошлом. И начнется новое предложение о будущем.

Осталось лишь немного подождать…

 

***

 

Улица была пустынна.

Одинокий фонарный столб, словно невольный свидетель увядания дня, светил пронизывающим холодным светом. В этом свете кружились в хаотичном танце мириады частиц: не то снежинки, не то капли серого ливня, не то пыль с городских дорог…

Вдруг в эту гордую одинокость проник человек. Высокий, с непокрытой головой, в старом поношенном пальто. В нарастающей мгле уходящего зимнего дня лица было не различить. Так, лишь очертания – да и то смутные, размытые, словно только что нарисованная картина, которая оказалась по несчастной участи своей под обильными немилосердными осадками. Которые никого не щадили. Не щадят. И не будут щадить.

Ни сейчас, ни после. Ни после вашей смерти, ни после моей.

У природных характеристик нашей биосферы нет границ, нет срока годности и срока давности. В природе многое постоянно и неизменно. Даже несмотря на вмешательство в нее нас – Людей. Людей, которые возлагают на себя поначалу слишком многие объемы ответственности, а с течением времени перемещают груз подальше от себя. Туда, подальше – в природу. Пускай разбирается сама.

Но ведь дети ответственны за своих родителей.

А разве мы – не дети?

Все мы дети. Просто у нас не хватает смелости вовремя признаться в этом не только окружающим, но и самому себе…

… Ветер усиливался. Танец пыли в этом отрезке света стал символом Хаоса и Борьбы.

Человек продолжал идти. Он лишь приподнял ворот потрепанного пальто. Продолжал идти, уткнувшись взглядом в пыль дороги. Я сомневаюсь, что в ту минуту он что-либо различал. И все же он явно слонялся не без цели. Он шел уверенно, торопливо…

… Внезапно что-то вмешалось в эту сокровенную тьму, в этот молчаливый холодный блеск света, в эту пронизывающую тело и душу холод.

Что-то постороннее, физически ощутимое, но невидимое, и оттого еще более будоражащее и пугающее.

Человек на мгновение замер. Прислушался. Оглянулся. И продолжил путь тем же торопливым шагом. Только теперь в эго движениях стала проскальзывать суетливость, волнение, которое он старательно пытался скрыть от этого неведомого Чего-то.

Широкая улица, на которую он свернул, была серой, со старыми постройками, полуразваленными, ветхими. На этой улице не могла быть Жизнь. Окна – без стекол; редкий дом имел целые четыре стены. А если и имел, то в настолько плачевном состоянии, что лучше уж было бы не иметь стен вовсе.

И вот вдруг, совершенно невероятным образом, из этих памятников и невольных свидетелей убивающих человечество событий, появился мальчик. Худой,- нет, правильнее сказать, - тощий. Словно тень самого себя.

Он появился буквально из-под земли, буквально вырос перед глазами путника.

Этот мальчик был напуган. Это почувствовалось в воздухе, в котором стало витать возросшее напряжение…

Заунывный порыв ветра донес до слуха чьи-то шаги – много шагов многих ног.

Каким-то секундным порывом, пронесшегося внутри, путник подбежал к мальчику, схватил его за руку.

Они кинулись со всех ног под смертоносную музыку стрельбы. Было не разобрать, стреляли ли по ним или по кому-то или чему-то другому, но инстинкт гнал прочь.

Мальчик сходил с ума от страха: его ладонь до боли сжала ладонь неведомого возможного спасителя; его ногти до крови разодрали кожу руки, за которую он отчаянно держался.

Путник понимал, что так долго продолжаться не может, что скоро могут сдать нервы. Что скоро кто-нибудь решит не сражаться. Просто ляжет и примет…

Нет, он этого не допустит.

- Держись, малыш. Мы прорвемся.

Улица тянулась бесконечно: ни угла, за которым можно укрыться, ни пригодных для укрытия домов, закоулков. Еще несколько метров отчаянного бега – и вот какое-то строение.

Но мальчик, казалось, ослеп от ужаса.

Он метнулся в сторону, обезумев от панического страха и завладевшего им инстинкта выживания. Путник кинулся за ним и, быстро нагнав, схватил за плечи.

Снаряды не отставали.

Им казалось, что они – повсюду. И просто каким-то чудесным образом ПОКА ЧТО не задели их, чем ознаменовали бы прекращение биения сердца двух человек.

Путник накрыл своим худым телом тощее тело мальчика. Крепко держа его за локти, путник замер на месте, ожидая момента, когда можно будет укрыться за стеной, которая вот, возле них, в каких-нибудь двух метрах…

Статуи, которыми они стали, оберегал Ангел-Хранитель. Они чудом оставались живы под напором убийц, которые непонятно откуда взялись здесь, в этом тихом и мирном городке…

Смертоносный ливень стал ослабевать. Сейчас!

Рывок! И вот оно… Спасение? Нет.

Оно - Окончание. Завершение.

Он – Финал, Конец.

Она – Пустота. Она – Кончина. Она – сама Смерть.

Мальчик почувствовал на себе тяжесть и, не в силах противостоять ей, он упал на острые камни.

На нем лежало тело незнакомого человека, одежда которого быстро впитывала в себя кровь.

Вскоре и мальчик, инстинктивно понявший, что стоит притвориться убитым, был в крови. Но не своей.

 

Эпилог

«Жизнь привела сюда, в новый дом, в новую семью, в новый мир.

Я и сама должна стать новой, дабы соответствовать тому новому.

Я готова это сделать. Готовность заключается в том, что я могу без горечи, слез и сожалений расстаться и попрощаться.

И главное – забыть.

Забыть все.

Кроме него.

Его я не забуду никогда, каким бы новым не был мир, какой бы новой не был я. Это будет единственным, что останется от прошлой Ксении.

Его могила находиться в другой стране, в другом городе.

Но мне на это наплевать. Я приезжаю туда каждое воскресенье. Мне надо говорить с ним, рассказывать все то, что происходит в моей жизни. Я знаю - ему это интересно. Во всяком случае, дайте мне в это поверить, ведь он был единственным, кто любил меня не просто за то, что я сестра, дочь или подруга.

Он просто любил, а я знаю, как это тяжело – любить меня.

Мне удалось узнать, что Маша умерла от голода зимой сорок третьего. Оля погибла где-то на Украине. Алиса, этот живой, веселый, светлый, яркий огонек… Он погас весной сорок четвертого. Его погасил немецкий автомат.

О маме мне ничего не известно.

Нашу деревню спалили. Сейчас там что-то строят, но я даже видеть этого не хочу. Поэтому и остаюсь здесь, в качестве домработницы состоятельной вдовы.

У меня нет ни целей, ни стремлений. Я ничего особого не желаю… к чему? Все ведь преходяще в этой жизни. Все приходит и уходит, и даже эта богатая вдова однажды может оказаться одинокой, покинутой и забытой всеми разорившейся старухой.

На все воля Случая.

Или это все-таки что-то приходящее и посылающееся оттуда, свыше?..

Не осмелюсь давать однозначный ответ. Потому что не знаю его. Да и навряд ли когда-либо узнаю. Как и не узнаю, почему именно он, именно в тот вечер, именно на той улице и именно в то время… Все так жестоко совпало.

Я не боюсь умереть. Я просто живу. Без смысла, без надежды, без веры, без любви.

Думаете, так невозможно?

Возможно. Еще как возможно.

Просто вы никогда не пытались». ©