Над Москвой прошел дождь. Его обещали, но в утренней светозарной суете ничто не предвещало перемены погоды. Однако, как только минуло два по полудни, небо мгновенно затянуло низкими лиловыми тучами, сделалось темно, и с высот хлынули потоки воды. При этом на горизонте, над самыми дальними домами, на протяжении всего процесса оставалась светлая полоса, что давало надежду на скорейшее его окончание. Дождь продлился около получаса, сник, тучи посветлели, местами развеялись, и когда еще последние струи дождя орошали землю и асфальт, над городом выглянуло солнце. Вокруг сразу сделалось светло, заверещали птицы, и зелень, умытая и свежая, заблистала под его лучами. Под окнами, шурша шинами, ползла подобно гигантскому удаву нескончаемая пробка. В центре ее, как дань человеческой глупости, еле двигалась и усердно поливала тугой струей дорогу оранжевая поливальная машина, похожая на беременную корову. Троллейбус с промытыми стеклами дергался, силясь перестроиться в средний ряд, его не пускали. Он уже достаточно перегородил и без того запруженную улицу, когда наконец кто-то от злости нажал на сигнал и получил в ответ зычный рык рогатого чудища. Из кабины высунулось бордового цвета женское лицо, трогательно обрамленное белым платочком, и раздался отборный, на высокой ноте, мат. И это странное сочетание – белый платочек и подзаборная ругань, особенно всех поразили и охладили, и больше никто не жал на сигналы, а троллейбус втерся куда хотел и продолжал практически стоять, как и пять, и десять минут назад. А до остановки было еще далеко. Нужно было миновать перекресток. Там, за перекрестком, не видимая, но слышимая, взывала о помощи карета скорой помощи. Ее вопли тревожно резали молчаливый эфир, без того нарушаемый лишь шуршанием о мокрый асфальт медленно крутящихся колес. Пробка была такой жирной и плотной, что не было никаких шансов пробиться сквозь нее, не имея в запасе какого-либо волшебства типа технического средства вертикального взлета. Да и то бы не помогло, ибо известно как все пространство над улицей опутано проводами. Попробуй тут, прыгни выше головы. Будешь болтаться как та старушка из детской страшилки. Впрочем, кряканье и вой скорой неожиданно смолкли. Можно было вообразить себе, как она, понукаемая водителем, не считаясь с приличиями и правилами дорожного движения, пробралась к обочине, тяжко перевалила на тротуар и продолжила путь, рискуя пополнить ряды больных. Есть и такой вариант – человек, которого она спешила доставить в лечебницу, не дождался разрешения транспортного кризиса, и умер. Могли ведь довезти, и он умер бы в реанимации. А может быть спустя двое суток в палате. А может через год, или через десять лет. Но смерть ждать не стала, и скорой больше не было необходимости заявлять о себе, о своей неотложности, о том, что вы все сволочи, не можете дорогу уступить, тут ведь человек умирает… Но лучше и гуманнее думать, что просто водитель очень хотел домой. Он ехал со смены, или после каких-то личных дел, или был несложный вызов, никого не госпитализировали, и он вместе со всей бригадой предвкушал небольшой отдых, обед. Ему оставалось всего-то метров 800 до больницы, вот уже почти виден ее забор. Не виден, потому что деревья, и ларек с колой, и остановка с толпой озверевших граждан. Еще нужно добраться до поворота, потом свернуть раз, проехать вдоль нескончаемого грязно-розового забора, потом свернуть опять, и только тогда покажутся долгожданные ворота. И тот человек, который, быть может, умер этим днем в карете скорой помощи, тоже хотел так повернуть два раза и увидеть ворота. Конечно, не хотел, и не увидел бы, но его бы ввезли в них, потом к приемному покою, потом открыли бы дверцы, выволокли каталку, сестра сняла бы с кронштейна пакет для капельницы и, подняв руку вверх, проводила бы больного на каталке внутрь желтого здания с лепниной. Санитары толкали бы эту каталку и ржали о чем-то своем. Потому что они на практике, молоды и ни хрена не понимают ни в жизни, ни в смерти. И этот человек жил бы еще 10 лет. Троллейбус достиг остановки и начал проделывать обратные маневры – из среднего ряда к тротуару. Платочек ли был забыт, или неравномерно двигающиеся автомобили уже перестроились, как пятнашки, и троллейбус был окружен непосвященными, но опять раздался раздраженный клаксон, потом другой. Троллейбус и платочек, храня молчание, судорожно ложились на новый курс. Наконец, чудовище, значительно переехав остановку, замерло, и толпа, тоже безмолвно, с отчаянием обреченных, ломанулась к передней двери. А дождик больше не пошел. Тучи совсем растаяли, на синем небе, как размазанная белая краска, обозначились рваные облака. Солнце продолжало светить, и пробка, и троллейбус, и скорая его совершенно не волновали. Перестали они волновать и меня. Тем более что пора было приступать к делам земным. Я зашторила окно, села на стул, сняла со стола ноутбук, вошла в Word и написала этот нечто. Не то рассказ, не то эссе. Наблюдение жизни. Хороший стиль, прекрасное будущее, нужно еще поработать… И только для того, неизвестного, у кого для меня нет ни имени, ни фамилии, да и был ли он вообще, все закончилось навсегда. Навсегда. И на секунду стало страшно, и больно, и жалко. И его, и, почему-то, себя. Секунда минула, и все стало обычным. Как всегда. Так прошел вечер. Над Москвой прошел дождь.