Вскоре после Чернобыльской аварии среди населения появилось миграционное движение, которое сразу же нарекли «радиофобией». Если раньше никто особо не интересовался уровнем заболеваемости в той или другой местности, то теперь слухи нарастали, как снежный ком: там ветер что-то надул, тут дождь не такой прошел… Очень опасались за детей, по утрам перед отправкой в школу или детсад расчесывали их головки и присматривались: не лысеют ли?

 

Коснулась эта тревога и нашей семьи. Жили мы с тремя детьми на пятом этаже «хрущевки» с видом на водохранилище. Все чаще среди соседей слышались разговоры: а не влияет ли на чистоту окружающей среды атомная станция, расположенная на том берегу? К ней через воду всего семь километров.

 

Мой муж Павел работал в экспериментальном цехе загородного завода, с утра до вечера пропадал на работе. А я находилась в отпуске по уходу за годовалой дочерью Маринкой и просто изнывала от навалившихся мыслей о вреде радиации. Старшие наши сыновья – школьники младших классов – как и все часто простуживались, болели и выздоравливали. Но мне казалось, что детвора очень хилая и бледная. Заглядывала в глаза, щупала подчелюстные железы, все чаще подходила к окну, мысленно мерила водное расстояние.

Однажды, едва дождавшись мужа и уложив детей пораньше, я потянула супруга на балкон. Сумерки сгущались, первые звезды проступали на небе. Павел заметил, что мои глаза увлажнились, из них вот-вот закапают слезы.

 

- Что случилось? Дети?

 

- Да! – закивала я и прикрыла за собой балконную дверь. – Они такие бледненькие, болезненные… Я понимаю, тебе трудно будет решиться, но хотя бы выслушай меня.

Павел в свое время увез меня из деревни, где часто гостевал у своей тетки. Рыжая от веснушек, совсем невзрачная -- куда мне было даже мечтать о том, что приезжий сосед обратит на меня внимание. Но, познакомившись случайно, мы сразу же понравились друг другу. Каждый стеснялся признаться в своей симпатии до тех пор, пока Павлу пришла повестка из военкомата. Проводы из города перенесли в деревню, в теткин двор, отсюда было ближе к месту отправки новобранцев, ведь парень призывался из той местности, где работал после металлургического техникума.

 

Длительная переписка открыла наши души и чувства. После армии поженились.

Вскоре получили квартиру, зажили отдельно от родителей. Все шло отлично, мы рано стали совершенно самостоятельными. Но как быть с этой «радиофобией»? Как сказать мужу о том, что уже созвонилась со знакомыми в деревне и они хлопочут в местном колхозе о предоставлении им льготного дома, которые выделялись нужным специалистам?

 

Именно упираясь на главную причину – ухудшение здоровья детей, я подговорила Павла на переезд. Ключи от квартиры сдали в ЖЭК, поскольку о приватизации жилья в то время даже речи не было.

 

Действительно, в селе нас сразу же поселили в новый дом: колхозу позарез нужен был сварщик. Таких новостроек здесь стоял целый ряд – штук восемь или девять. Все уже были заселены.

 

Под выходной началось знакомство с соседями. Они оказались компанейскими и доброжелательными. Кто-то принес свежего молочка для Маринки, кто-то – рыбки из местного пруда. Сразу же начали советовать, с чего начинать хозяйство.

 

-- У нас хорошо родит картошка, -- доложила соседка напротив – коренастая и плотная доярка Оксана. – Мы дадим вам семенную, чтоб на базаре не покупать. Сорт отличный!

Сосед слева – очкастый художник Борька из сельского клуба – притащил что-то живое в мешке и выставил посреди двора:

 

-- Вот! Дарю! Это – нутрия. Она непростая. Глянь, скоро будут нутрията. Ты ее, Павел, не бойся. Я тебе и клетку приволоку.

 

Мужики возились в сарае до вечера, возле них крутились мальчишки – и свои, и чужие, - детей набежал полон двор. На кухне жарилась рыба, в спальне в обнимку с бутылкой деревенского молока спала маленькая Маринка. Жизнь начиналась не так уж плохо!

 

Борька предложил Павлу вырыть колодец на меже, чтобы был один на два двора. Он, этот очкарик, оказался хозяйственным малым, хотя появился в селе, как говорят, без году неделя. Не потому им дали дом, что нужен был художник. Школа нуждалась в преподавателе английского языка. Договорились с руководством колхоза о предоставлении жилья. С учительницей, женой Бориса, Анфисой Петровной мы познакомились только через месяц: она была на курсах повышения квалификации. Явилась расфуфыренная, шумная, по-детски неуемная. Мигом облетела все комнаты, осмотрела разношерстную видавшую виды мебель, подарила мне яркие тканевые салфетки, приказала окна на зиму без нее не утеплять, поскольку есть один секрет для того, чтобы влага внутри двойных рам не давала конденсата.

 

Я только успевала кивать головой да соглашаться со своей всезнающей соседкой, а Павел не переставал перед ней расшаркиваться да извиняться за беспорядок. Для него люди, владеющие иностранным языком и умеющие профессионально петь, становились непревзойденными авторитетами. Анфиса попала в их число.

 

После нее в комнатах оставался тонкий запах французских парфюмов, расставлялись по-новому стульчики, перевешивались на стенках книжные полки.

Я ценила доброту умной соседки, но где-то в душе все же пробуждалась тревога. Казалось, что Анфиса мгновенно затмевает, отодвигает на задний план меня как хозяйку. Постепенно вместо покорного согласия решила пустить в ход агрессивное сопротивление: выбросила искусственные цветы, выставленные Анфисой на трельяже «для декора», перестелила по-своему коврик в передней, не вдоль половиц, а поперек, параллельно порогу. Начинала одергивать мужа, когда тот, как говорится, с отвисшей челюстью следил за порхающими движениями «англичанки». Засмотреться здесь было на что: круглолицая, с ямочками на щеках, глаза у нее такой синевы, что кажутся украденными у неба. А брови? Они по-детски нежные: то удивленно взлетают на лбу, то вдруг напрягаются и дрожат от смеха. Смеется она заразительно и естественно. Вздрагивают локотки, трепещет ниже шеи розовая впадина между ключицами.

 

«Кто ж не влюбится в такую? Разве слепой…»-- растерянно думала я. Расстраивалась все больше и больше, замечая, что соседка чересчур часто забегает в наш дом. Будто бы и по делу, но бывает и без повода. Вроде красуется перед Павлом, выставиться хочет. Куда тут мне с моими опостылевшими веснушками!

 

Изменение в моем поведении стало заметным. Павел открывал для себя совсем новые мои черты: раздражительность, повышенный без причины тон, швыряние вещей. Под «раздачу» попадали Мишка с Лешкой, крутившиеся под ногами в неподходящий момент, «отрывалась» порой и на Павке:

 

- Тоже мне герой выискался: через лужу учительницу переносит. А если б не ты, как бы она брела?

 

- Послушай, да что ты в самом деле завелась? Я воспитанность проявлял, чтобы не подумала, что мы здесь совсем одичали.

 

- А пусть думает, что хочет! Я два года с армии ждала, попробовала бы она ни на одного парня не глянуть, ни разу на танцы не сходить!

Павел подошел ко мне, обнял за плечи:

 

- Ну и что ты запереживала? Думаешь, я польщусь на эту красотку? Да ты у меня самая красивая, самая-самая, слышишь? Никогда во мне не сомневайся! – прошептал мне прямо в ухо и при этом нежно прикусил мочку.

 

Я, конечно, зарделась, махнула на мужа белым полотенцем:

- Лис, настоящий лис!

У Павла и вправду волосы отливали медным цветом, были вьющимися и густыми. Они теперь всегда приятно пахли дымком. Обустраивались – выгребал мусор, жег листья и

прошлогоднюю траву. Работал на сварке в степи, руки пахли металлом. Старался, входил в новую колею.

 

Я в чем-то чувствовала перегиб со своей стороны. Ревность – нехорошая черта, но и бдительность никогда не мешает. Ты посмотри, какая мадам выискалась: что ни день – она на пороге.

 

С учительницей стала построже, но агрессивность в себе все же угомонила. Ведь ничего пока не случилось. Стреляет глазками девица, видать, мало ей собственного мужа. Господи, он у нее такой замухрышка! Толстенные стекла очков постоянно запотевают, а ему и протереть некогда, так и ходит, словно крот. Куда ему заметить женины выходки? Весь в заботах, на днях решил голубями обзавестись.

 

Вечерком забежал к Павлу:

 

- Ну, что потомство, подрастает?

 

- Ого, еще как! Девять нутрият, скоро меня сожрут. Смотри, какие жирные! Вон тот бутуз возле корытца, видишь? Слушай, а что с ними дальше делать, когда вырастут?

 

- Еще спрашиваешь! Самочек случай, а самцов забивай на мясо.

- Как? Мне не приходилось…

- Я научу! Берешь гаечный ключ…

- Какой? – перебивает Павел, не догадываясь, о чем идет речь.

- Какой-какой! – передразнивает его сосед. – Двадцать четыре на двадцать два – понял?

- И что закручивать?

- Не закручивать, а бить, понял? По затылку – раз! И готово. Обдираешь кожку и отдаешь мне – вычинять буду, я умею.

- А-а-а… -- протянул Павел. – Но ведь их жалко, они совсем ручные.

- Мне тоже вначале было жалко, но мясо у них очень вкусное и полезное!

 

Хозяйский парень Борька. И забор у него раньше, чем у всех новоселов появился, и голубятня вон новенькая – за день смастерил, и мотоцикл во дворе, -- кто-то из дачников расплатился за Борькины художества. Он прекрасно разрисовывает железные ворота, колодцы, даже стены в доме – на любой вкус. Его лебедей распознаешь в каждом дворе – символ любви, красоты, верности, семейного счастья. Так он сам считает. Когда только успевает: и в клубе плакаты рисует, и сельчан обслуживает…

 

Как ни крутился, а прозевал свою жену. Не оценила она его стараний. В один день рухнули все планы. С кем-то Борька ее застал в собственном доме. Пока ездил в поле – на комбайнах звездочки «малевать» за намолоченную сотню тонн зерна, она кого-то привела. Так потом в селе судачили. Избил он Анфису. К участковому вышла, не прячась. Хотя можно было косынку накинуть: лицо, как футбольный мяч – все синее. Лупил Борька так, чтобы никто уже не мог любоваться Анфисиной красотой…

 

Уехала она от него. Хотели потом дом у Борьки забрать, но пожалели, пусть живет, как в квартире, куда ж ему деваться? Мать к нему примчалась откуда-то из оренбургских степей. Принялась спасать сына от пьянства. Слава Богу, очухался. Как после угара стал собираться с силами: поправил пошатнувшийся забор, вырвал вдоль него бурьян, сгреб в кучу, разжег костер. Сбежались мальчишки, подбросили веток, закатали в жар картофелины, с нетерпением ждут, пока будут готовы.

 

Борька смотрит на клубы дыма, затем снимает очки. Заботливо протирает обвислым краем свитера.

- Что это он? – спрашиваю тихонечко у мужа. – Протирает, как никогда…

- Видать, прозреть намеревается, – объясняет Павел. – Слишком долго смотрел на свою Анфису, как сквозь туман. Теперь пора протереть не только очки, но и душу. Давай помогу! – уже громче подает голос на соседскую половину.

 

Борька выкатывает из-под навеса свой мотоцикл. Долго к нему не прикасалась хозяйская рука…