Станция. Уездный городишко: Пёстр, как скатерть, в клумбах и садах, Ветерок задиристым мальчишкой Прячется в сиреневых кустах, Дергает черемухи за косы, Распускает белые банты, Маленькая церковь при погосте, Улицы опрятны и чисты. Выбелены сбитые бордюры, Дворники перроны подмели. Тут же у перронов куры-дуры В придорожной роются пыли, Транспарант, как парус, грудь вздымая, С Днем Победы поздравляет всех. Цифры расписанья разбирая, Я нашел значительный огрех И пробел в движеньях электричек. Невесёлый подведя итог, Понял я, из цифры цифру вычев, Что застрял часов до четырех. Лило утро свет небесно-синий, Май цветеньем трав благоухал. Я не впал в тяжёлое унынье, Деньги в кошельке пересчитав. Что с того, что наши грёзы блекнут, Стоит ли Создателя гневить, Ведь немного нужно человеку, Чтобы время с пользою убить. Ищущий обрящет перспективу – Благовест отрадный в кошельке – Я к палатке – с мыслями о пиве, О леще копчёном и реке. Всё не так уж плохо в этом мире, Как бы не был путь земной тернист. Вижу деда в орденах, в мундире, Капитан, петлицами танкист. Маленький – метр пятьдесят, не выше, Галифе, гармошкой сапоги. Что-то палкой хочет скинуть с крыши, Подхожу: "Сыночек, помоги!" Дед потешный, дед карикатурный, Я смотрю, не пьян ли? Вроде нет. С воробьиной щупленькой фигурой Суетится у палатки дед. Слушаю невнятный лепет деда, Суетливый, сбивчивый рассказ: "К поезду я, нынче День Победы, Встретиться должны мы – трое нас С нашей роты только и осталось. Век Адамов не отпущен нам, А у стариков какая радость? Встретиться да выпить по сто грамм, Помянуть погибших честь по чести, В наши годы каждый час, За одним столом собраться вместе, Может быть, уже в последний раз. Что ж, добро! Я с головой дружу И пока при памяти, при силе. Только я к палатке подхожу, Как меня ребята обступили. Подшутить над стариком не страшно, Средь овец и трусы – удальцы, С головы сорвали мне фуражку, Бросили на крышу, сорванцы, И умчались – поминай, как звали, Мне ж фуражка позарез нужна". Дед подпрыгнул, звякнули медали: "Ты, сынок, не глянешь, где она?" Драма из-за старенькой вещицы, Но столь нужной деду позарез. Ящик раздобыл у продавщицы, С помощью него на крышу влез. Раритет вернулся снова к деду. "Час теперь который?" - Я сказал. Дед вздохнул: "Куда же я поеду? Я уже на поезд опоздал". Пыль смахнул заботливо с фуражки, Козырек надвинул на глаза: "Выпьем за Победу по рюмашке?" Не посмел ему я отказать. "Мне два шага здесь идти до дома. У тебя ведь дел поспешных нет? Поглядишь, сынок, мои хоромы, Чем разжился я на старость лет. Все равно просторнее, чем в танке, Старику и угол по душе! Здесь ючусь в бараке, в коммуналке, На втором, последнем этаже". Штукатурка зданья отвалилась, Кошками загаженный подъезд, Может, Достоевскому лишь снилась Мерзость запустенья этих мест? Впитывая сердцем боль чужую, Он свой разум начал линчевать, Оттого его рекомендуют С Фрейдом в совокупности читать. Пред фасадом ветхие сараи, В коридоре провалился пол, Доски попрочнее выбирая, Дед меня на лестницу провел. Шел за ним я, горбясь и мрачнея, На меня неслись со всех сторон С грязных стен тупые изреченья Юных идиотов всех времен. В грязное оконце смотрит утро, Паутины серебрится нить. На стене сюжеты Камасутры Кто-то набросал, что б не забыть. Коридор ведет в владенья деда. Сколько ж проживает здесь семей? Ящики, тазы, велосипеды, Примусы, кастрюли всех мастей. Жалкая, убогая каморка – Два на три, похожая на склеп, Пахнущая плесенью и хлоркой, За стеною общий туалет. Мебель: две дубовых табуретки, Низенький сервантик, стол хромой, По столу разбросаны таблетки, И графин, наполненный водой. Для вещей по стенам вбиты гвозди, Календарный Жукова портрет. Видимо, на пенсии геройской Здесь не очень-то жирует дед. Представляю, мерзкая квартира: Домочадцев пьянки, склоки, брань. И, как гостья из другого мира, К свету рвется листьями герань. …Дед мгновенно захмелел от водки И как будто вдруг помолодел, Розовый румянец тронул щеки, Взгляд туманно-синий просветлел, Вспыхнул, как суровый отблеск стали, Что врагам не оставлял надежд. Засветились гордостью медали: "Кёнигсберг", "Варшава", "Будапешт". Сытые, кичливые державы – В прах повергла русская броня. "Были у меня ещё две "Славы", Только облапошили меня. Этим проходимцам чёрт не брат, Подослали целого старлея Сделать с орденов тех дубликат, Якобы для школьного музея. Прочих орденов составил списки, Всё ходил, вынюхивал, подлец, Мне бы нужно взять с него расписку, Почерка хотя бы образец. Так-то нас и учат, ротозеев. Ордена пропали ни за грош. Океан без берегов – Расея, Где теперь паскудника найдёшь? Что же время делает с людьми? Беспредельны подлости границы. Ладно б он за ордена мои Совести купил себе крупицу! Мне довольно, дай тебе налью. Не стесняйся, налегай на сало, Я вообще-то лет как пять не пью. Думка в сердце мне одна запала: В голове шумит и без того, Раны ноют, множатся болезни – Близок час призыва моего – Я предстать пред Богом должен трезвым". Я молчал, мне было неуютно, Мой визит стал походить на казнь, Каплями тяжёлые минуты Бились в темя, взрывами дробясь. Словно смертник в подземелье прочном, Я сидел в колодках и цепях, Хитрой сетью плёлся дым табачный, И горчила водка на губах. Дальше разговор пошел про танки, Как под Курском сбили с немцев спесь. "Я вообще-то родом с Якиманки, Улица в Москве такая есть. Память приоткроет чуть, раздвинет, Сомкнутые кольца бытия. Видится оазисом в пустыне Юность довоенная моя. О войне воспоминаний много, То бронёй кромсаю вражий дот, То спешу к пехоте на подмогу. Явственнее прочих эпизод Почему-то память сохранила: Мы подбиты, медленно горим, Запертые в танке, как в могиле, "Тигр" напротив тоже недвижим. В полумраке, копоти и дыме, В один миг утратив весь кураж, Ползает котятами слепыми Чудом уцелевший экипаж. Люк открыт: кто ранен, кто контужен, Выбиваясь из последних сил, Мы, как черви, тащимся наружу, Только вдруг немецкий "Тигр" ожил. "Тигр" в бою и полудохлый страшен, Помню дрожь в коленях до сих пор: Заскрипев, раскачиваясь, башня Дуло навела на нас в упор. Душу страх объял холодный, мерзкий, Словно паралич разбил меня. Смерть близка настолько, что нарезки В воронёном дуле вижу я. Только наше выгорело дело, Почему-то немец пощадил, Может, у него затвор заело Или сам смертельно ранен был. Смерть решила ль свой отсрочить срок, Бог ли сам за нас вступился, грешных, Только после этого, сынок, Стало атеистом одним меньше. Я тебе как на духу скажу: С той поры, на случай тот взирая – Верую, хоть в церковь не хожу, Я попам не очень доверяю. Я молюсь деревьям по весне, Травам, долу, тихим русским водам, Но зачем посредник нужен мне В диалоге между мной и Богом? Болтовнёй я утомил тебя, Пей, сынок, и мне плесни полстопки. …Жизнь послевоенная моя Задалась не сладше этой водки! Помнится весной сорок шестой – Наградил меня Бог не по чину – Молодой красавицей-женой. Девка – хоть пиши с нее картину. Я, как мерзкий Карла рядом с ней, Хоть на каблуках двойных сапожки. Пела – что твой курский соловей, Только тронут кнопки на гармошке. Мучился в догадках разум мой, В поисках от глаз сокрытых истин: Ну зачем я нужен ей такой? Ей бы генерала иль министра. Нет, она со мной всё и со мной. Я при ней, как с королевой пешка, Сколько в адрес выслушал я свой От друзей презрительных насмешек. Ревновал её ведь, дуралей. Комнатку супруга получила, Народила мне двоих детей, Третьего рожая, опочила. Вместе с ней скончался и малец. Утром дочку в садик, в ясли сына, Словом, героический отец. А себе вторую половину Так и не нашел. Хотя знакомство Мне, нет-нет, случалось заводить. Глянешь, вроде баба без уродства, А с покойной не могу сравнить. Даром баба за столом хлопочет, Предлагает мне еду, питьё. Думаю: коль мне она не очень, А детишкам – что с ней за житьё? Мачеху! Детишкам! Разве можно? Так всю жизнь и прожил бобылём – Сын давно погиб в глуши таёжной, Дочь – столичным сделалась врачом, Важная, как Савская царица, Взглядом жжёт меня из-под очков, Начала сходиться, разводиться, Раз в году меняет мужиков. Всех и не упомнишь фаворитов. Внучки – тоже матери под стать, На меня лишь фыркают сердито, Даже слова не дают сказать. Музыка грохочет, стонут стены: В зале танцы, в комнатах возня. Пострашнее гитлерова плена Обернулась в доме жизнь моя. А моей дочурки новый гость, – Дед вдруг вздрогнул и навзрыд заплакал, – Миску выдал мне, чтоб ел поврозь, Словно я заразная собака. Я для них стал распоследний враг, Жизнь заел, украл луну и солнце, Я прощу, но зло, как бумеранг, Снова на исходную вернётся. Ни один учёный не посмел Опровергнуть эту аксиому. Я в изгнанье благо усмотрел – Кладбище недалеко от дома". Меня ждали праздные дела, Дед меня обнял, и мы простились, Дверь за ним куда-то поплыла И, как крышка гроба, затворилась. Заскрипели ветхие ступени, Кончилась проклятая стена, И тягучим запахом сирени Снова обдала меня весна. 11. 11. 2005. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
