Ночной Город всегда отстранённо холоден – здесь я употребляю «холоден» в смысле безразличия. Город холоден, хоть иногда и кажется, будто он заигрывает с тобой, щедро рассыпая свои огни – словно тут и там в накинутой на плечи хламиде мрака мелькают досадные прорехи. Город холоден – и согреть его нельзя даже самыми отчаянными способами: ни выпивкой, ни продажной женской лаской.

Город жесток. Упаси тебя боги раскрыться, сократить дистанцию, понадеявшись на кажущееся сочувствие! Тем больнее будет укус, ужаление в самую душу. И это вовсе не потому, что кто-то тебя так уж ненавидит – нет, просто ты безразличен городу, настолько безразличен, что замечать твои беды и горести он попросту не желает, а посмеяться над ними… Что ж, отчего бы и не посмеяться? Если бы Город был живым – а иногда мне кажется, что он всё-таки жив своей странной и до омерзения чуждой жизнью – если бы он был жив, то, верно, в глубине своей чудовищной сущности изумился бы, узнав, что какая-то человеческая букашка надеется на понимание или хочет выглядеть личностью в его глазах… Впрочем, нет ведь у него глаз! – или всё же есть? И все эти бесчисленные чёрные провалы равнодушных окон, вычурность надменных витрин, презрительно полуприкрытые веки троллейбусов и безумные зрачки автомобильных фар и есть его глаза. Иногда мне кажется, что Город пристально вглядывается в наши жизни миллионами своих безжалостных и отстранённых… глаз? Всё же – глаз? Не знаю. Так чуждо может смотреть насекомое на камень, который нельзя съесть.

Это не просто слова. Случись что – и неосторожный канет в ночи без звука, без воспоминания, словно никогда и не было его на свете, а Город будет продолжать жить своей бесконечной жизнью.

Город стоит на останках своих жителей. Вереницы неизвестных тянутся по его улицам, чтобы в конце жизни приложиться к тем, кто был до них. Он силён тем, что нас в нём – миллионы, и исчезновение одной-двух песчинок из этой исполинской горы никак не скажется на самой горе, и она будет всё так же возвышаться безликой чёрной громадой.

Мерой защиты человека является полное неприятие сущности Города, недопущение ума к осознанию его страшного закона – словно дети, с головой закрывающиеся от буки одеялом, мы пытаемся убедить самих себя в том, что ничего этого нет, что всё совершающееся совершается словно бы и не с нами, что вот сейчас мы закроем последнюю страницу, и злые разбойники и жуткие чудовища останутся за обложкой, а нас напоят тёплым молоком и, поцеловав в лобик, положат спать.

Именно поэтому в недрах Города, в его искажённом сознании неотвратимо появляются свои странные мифы и легенды. Кто первый роняет мысль, кто развивает её? Сколько подобных искорок-мыслей погасло, не найдя понимания? И сколько ещё погаснет?

Но то миросознание, которое находит отклик в обожжённых Городом душах, даёт иногда удивительные результаты. Я говорю сейчас про легенду о призрачном автобусе, который якобы время от времени появляется на ночных улицах. Садящиеся в него никогда более не появляются в Городе, и сама память о них неуловимым образом быстро исчезает, словно и не бывало никогда такого человека… Все попытки задержать или хотя бы сфотографировать таинственный автобус неизменно оканчивались неудачей, хотя любой мало-мальски осведомлённый в городских сплетнях без запинки перечислит вам его приметы: цвет серебристо-серый, большие тонированные стёкла, внутри свет, неяркий, такой, что только-только видны силуэты сидящих на креслах пассажиров.

В чём-то этот случай сродни легенде о летучем голландце, только трансформировавшейся под гибельные условия Города. И антитезой звучит предположение, что пассажиры автобуса увозятся в какую-то иную жизнь, радостнее и совершеннее здешней – хотя, по здравом размышлении, никаких предпосылок к такому утверждению нет. Просто у человека есть свойство – надеяться на лучшее несмотря ни на что.

Поговаривают, что каждый из жителей Города один раз в жизни должен увидеть этот автобус. И решить, войти в него или же уйти прочь.

 

– … нет, старик, что ни говори, а доказательств этому никаких нет, – опуская усы в пивную пену, возразил собеседнику Син-Бад.

– А доказательств и быть не может! – задумчиво отозвался Джи, рассматривая свою кружку на просвет. Мелкие пузырьки росли, поднимались от самого дна и гибли в скопище себе подобных. – Мы с тобой прекрасно понимаем, что все наши построения основаны на голой логике с минимумом допущений. Нет фактического материала, и это само по себе уже является примечательным фактом, из которого можно сделать вывод, что ТАМ не так уж и плохо, а скорее даже хорошо, иначе хоть кто-нибудь да ухитрился бы вырваться обратно…

– Или наоборот, – хладнокровно парировал Син-Бад. – ТАМ плохо настолько, что люди гибнут, не успевая и подумать о возвращении. Рассуждая чисто теоретически: если кому-то надо, чтоб ТУДА поступал… э-э-э… некий контингент – или, правильнее даже сказать, материал – то логично предположить, что этот кто-то в этом каким-то образом заинтересован. А поскольку в природе альтруизм отсутствует, так что я скорее вижу на другом конце кровожадное чудовище, пожирающее доверчивых простачков.

– Э-э-э, нет, не согласен. Неверна сама посылка: природа ни в коем случае не злонамеренна. Допустим, ей чужда сентиментальность, но прогресс идёт по пути развития материи в жизнь, и далее в личность, и после самоосознания личности – по пути появления морали, и это тоже факт! И чем личность совершеннее, тем неприемлемее ей собственное развитие за счет ущемления других.

– Чушь, – покачал бритой головой Син-Бад. – И ты сам это прекрасно знаешь. Развитие, ущемление… Дай хоть один пример! А? То-то! Если кошка поймает воробья, она его съест. В ста случаях из ста. Или ты скажешь, она ему зёрнышек насыплет и поможет тёпленькое гнёздышко свить?

Син-Бад победно осушил кружку и потянулся за следующей.

– Так что в добреньких дядей я не верю, – заключил он. – И ты не веришь, я-то тебя как облупленного знаю, дружище…

Это было правдой. Джи и Син-Бад дружили с очень давних пор, с прекрасных и давно прошедших студенческих лет, когда весь мир казался лежащей у ног горкой трофеев, девушки были прекрасны и благосклонны, а будущее представлялось чередой блистательных успехов… О, святая наивность юности, не отягчённая ни семьёю, ни боязнью случайно повредить положению в обществе! С тех пор прошло много лет, но и Джи, и Син-Бад дорожили дружбой и время от времени встречались вот так, запросто, несмотря на то, что у каждого своя жизнь, свой круг общения и интересы. И тогда они были друг для друга просто Джи и Син-Бадом – так звучали их давние студенческие прозвища.

Джи был романтиком – именно был, потому что Город безжалостно вытравил из его души все прежние мечтания и грёзы. Остались в прошлом стихи – а писал он их в своё время много и жадно, и вроде бы получалось весьма недурно, потому что даже признанный скептик Син-Бад позволял иногда себе снисходительно хвалить написанное.

Жизнь круто обошлась с Джи. После женитьбы и рождения близнецов как-то само собой получилось, что времени на литературу стало оставаться всё меньше и меньше, а там умерли родители, один за другим. Денег не хватало – и он был вынужден подрабатывать, прихватывая выходные и праздники. Аспирантуру пришлось оставить. Любимая жена всё чаще намекала, что совершила ошибку, выйдя за него замуж… Джи прекрасно понимал, что все эти её срывы – от безысходности, но, случалось, не сдержавшись, тоже мог наговорить в ответ обидных слов. Взаимные обиды заживали долго, заявляя о себе колючими шипами воспоминаний. Короче, налицо был весь стандартный набор неудачника.

Син-Бад тоже не мог похвалиться особым везением в семейной жизни. Правда, характер у него был более крут – а может, эгоистичен – так что, когда жена Син-Бада в свою очередь заявила, что достойна лучшей жизни, он расстался с ней быстро и решительно, как хирург, отсекающий безнадёжно больную конечность. Никто никогда не услышал от него ни слова жалобы, и у окружающих сложилось впечатление (Джи-то знал – ошибочное), что Син-Бад холодный и циничный самолюб.

 

– Добро должно торжествовать не реже чем зло, – подумав, сказал Джи. – В силу природного равновесия. И если ЗДЕСЬ, допустим, зло преобладает, то должно же быть место, где всё наоборот?!

– Не обязательно, – отозвался Син-Бад. – И потом, что это за категории – зло, добро? Конкретный поступок может быть оценен только по отношению к кому или чему-либо. Общество казнит преступника – благо это или нет? Это с чьей стороны смотреть, я бы сказал.

– Я говорю про абстрактные категории, – возразил Джи, сосредоточенно сдувая пену. – Про то, о чём любой может не задумываясь дать своё заключение. Ты просто знаешь, что это вот – хорошо, а это – плохо. Интуиция. Внутренний голос. Совесть. Божественное откровение, если хочешь. Называй как знаешь, но такая внутренняя шкала есть у каждого. И приобретает конкретику она, реализуясь в виде поступка…

– Кто-кто чего-то там приобретает?!

– Абстракция. Чистое добро или зло. Проявляется действием.

– Чистое, нечистое... Ерунда всё это. Пей лучше пиво, а то газ весь выйдет.

Джи сделал длинный глоток и вздохнул.

– А я бы уехал, – вдруг сказал он, – честное слово!

– Так в чём же дело? – невесело усмехнулся Син-Бад. – Скатертью дорога. Только врёшь ты всё. Никуда ты отсюда не рыпнешься. У тебя – жена, дети… Это если бы у тебя, допустим, память пропала, как в мексиканском сериале – тогда ещё может быть, а так – не решишься, духу не хватит. Слишком уж ты правильный… И я не решусь, – вдруг добавил он. – И потом, кому мы там нужны, со своими дурацкими комплексами! Зло, добро...

– Если бы добро – да сразу всем... – начал Джи.

– Так не бывает – отрезал Син-Бад. – Люди – это стадо. Или даже нет, это броуновские частицы. У них не может быть единой цели – по крайней мере, на хоть какое-нибудь длительное время. Это уж я не знаю, кем нужно быть, чтобы заставить их иметь общую цель!

– Почему же. История знает примеры. Вот, скажем, Гитлер…

– Что Гитлер?! Он же объединил не всю нацию, а только часть нации, пусть даже большую, и потом, хорошо было это объединение – всё равно каждый за себя… Да не объединитель это, а наоборот: он же противопоставил немцев всему остальному миру – а по-другому бы не смог, да и никто бы не смог. Запомни: для объединения необходим враг, это аксиома. Вот против врага объединиться – это пожалуйста, это я понимаю.

– Почему обязательно враг? Может быть, опять-таки, просто единая цель.

– А что такое цель? Вот у нас чего-то нет, а нам этого хочется. Это наше недовольство существующим положением – а что, скажешь, такая жизнь не враг? Самый настоящий враг, только не персонифицированный. И когда мы добиваемся, чего хотим, мы этого врага сокрушаем… Впрочем, как правило, не добиваемся и не сокрушаем, – Син-Бад криво усмехнулся и замолчал, глядя поверх головы Джи в тёмное окно.

На город падали сумерки. Зажигались фонари и фонарики, в оконных стеклах то и дело взблёскивали фары перемещавшихся в безликом пространстве города автомобилей. Начинал накрапывать дождь, и мечущиеся их лучи рассыпались искрами, изламываясь в каждой отдельной капле. Но здесь, в баре, было сухо, тепло и уютно. Уходить отсюда в темноту и дождь не хотелось, и Джи, подозвав официанта, заказал ещё две кружки.

– Если не удаётся изменить обстоятельства под себя, приходится изменять себя под обстоятельства, – сказал он, развивая промелькнувшую в сознании мысль. – Второе, к сожалению, случается гораздо чаще. Поэтому Автобус вечен. Всегда найдутся слабые и обиженные, готовые рискнуть. Здесь им терять нечего. А там…

– Да нет никакого там! Я, брат, убеждённый атеист, и ты ко мне с поповскими бреднями не лезь.

– Автобус – не бредни. Он существует. Против этого, надеюсь, ты возражать не станешь?

– Буду. Где факты? Факты мне подавай! А то одни домыслы. Я лично его не видел!

– Ну, Гитлера ты тоже не видел. Так что, его не было?

– Был. Гитлер – был. Он, дружище, сумел повлиять на историю, и плоды этого влияния может увидеть каждый.

– Так влияние Автобуса на людей…

– Да пусть даже твой Автобус и существует! Где-то там в эмпиреях. Это ещё ничего не доказывает. Может, это шайка какая-нибудь людей похищает!

– Какая шайка? Для чего?

– Откуда я знаю?! Может, на органы для пересадки. Может, собачий корм из них делает. Или марсианам рабов продаёт.

– А почему его никак задержать не могут?

– Ха! Да стражам нашим доблестным отслюнивают столько, что хоть на бронепоезде катайся, никто тебя и пальцем не тронет.

Джи озадаченно замолчал. Нигилизм Син-Бада возрастал с каждым глотком, и спорить становилось практически невозможно. Он видел, что друг его, что называется, закусил удила и теперь никакие доводы на него не подействуют. Но всё-таки Джи чувствовал определённую натяжку в рассуждениях своего оппонента, только никак не мог правильно сформулировать возражения. Голова была тяжёлой, словно всё выпитое пиво аккумулировалось именно там, и соображалось поэтому медленно. Почти всегда он мог найти убийственные аргументы и буквально размазывал Син-Бадовскую логику по столу – но позже, когда возможность для спора бывала уже упущена. Более того, эти возражения – если даже они поспевали вовремя – представлялись неотразимо убедительными лишь для него самого, а на Син-Бада не производили ни малейшего воздействия: была в том неимоверная ослиная упёртость и какая-то фантастическая вера в собственную непогрешимость.

Всё же Джи сделал ещё одну попытку:

– А если бы ты сам встретил Автобус – как, рискнул бы?

– Не знаю, – тяжело ворочая головой, ответил Син-Бад. – Не знаю, брат...

В душе Джи победно прозвенели фанфары: вот оно, нащупана критическая точка! Теперь спор пойдёт по другому пути! Но Син-Бад, всё так же качая головой, продолжал:

– Не знаю, брат, за кого ты меня принимаешь... Ты же не дурак. Не заставляй меня думать о тебе плохо... Нет никакого Автобуса! То есть, он есть – если тебе так угодно – как есть главный выигрыш в лотерее. Может быть, его кто-то когда-нибудь выиграет, но твои конкретные шансы – ноль.

– Не спорю, шансы малы, но от нуля всё же отличны!

– Ещё раз повторяю – ноль! Примерно так же, как если бы эта пустая кружка вдруг стала полной. Теоретически возможно, что нужные атомы и молекулы вдруг сгруппируются нужным образом в нужном месте… Да брось ты, сам же знаешь, такого не будет ни-ког-да. И давай закончим на этом...

 

Джи шёл домой. Как-то незаметно он прошёл почти полпути. Всё-таки они с Син-Бадом сегодня прилично накачались.

Почему жизнь сложилась так, как она сложилась? С каждым годом гайки поджимаются всё туже и туже. Конечно, очень сильно влияет то, что изменяется сам мир вокруг. Раньше всё было как-то надёжнее и определённее, а теперь… Хотя, с другой стороны, при взрослении (в понимании Джи, взросление шло независимо от возраста, всё время до самой смерти) – так вот, с каждым годом человек кладёт на свои плечи всё больший и больший груз. Хочет он того или нет. И не каждый выдерживает, да и тем, кто держит, такая ноша радости не прибавляет. И когда сломавшийся падает, на оставшихся распределяется вес, приходившийся ранее на него, и нет исключений из этого правила. Так, может, плюнуть и не забивать себе голову, раз от тебя в этом смысле ничего не зависит?

Джи помотал головой, отгоняя толкущиеся на одном месте мысли. Проще нужно относиться ко всему. Наверное. Только как же проще, когда уже один раз осознал проблему, а теперь забыть не получится. Впрочем, а почему – проблему? Это реальность жизни, с этим и нужно жить. Придётся.

Глупцы думают, что мысли – это только мысли. Умные тоже на это надеются. Но я же не просил, от меня это не зависело – родиться или не родиться в этом мире. И кто виноват? Родители? Или никто не виноват? Наверное, никто: как можно искать причину в случайности. Или не случайности? Тогда зачем этому кому-то моя жизнь, моё существование здесь, на этой планете, в этой вселенной?

Син-Бад добавил бы: и с этим пивом в животе. Потом, важно помолчав, объявил бы это пиво смыслом жизни. А что, с него станется. Самое удивительное, что и аргументов-то, чтобы опровергнуть эту бредятину, нет, да и быть не может. Если всё случайно, то всё и бессмысленно, в том числе все и всяческие аргументы…

Джи почувствовал, что запутался. И ещё почувствовал, что природа властно разрешает его от сумбура мыслей: перед ним вставала вполне конкретная и неотложная проблема. Правильно, пиво – это мочегонное, и избыток жидкости должен быть удалён из организма. Причём немедленно.

Джи заторопился, впрочем, понимая, что домой всё равно не успеть. Ускоряя шаги, он свернул в первую попавшуюся подворотню, благо, что во дворе было темно: то ли в фонаре перегорела лампочка, то ли его, фонаря этого, никогда во дворе и не было.

Сказать, что Джи мучила совесть – было бы неправдой. Конечно, он крайне отрицательно относился к паскудникам, гадящим… Да в общем, везде, где можно, гадящим. Однажды он и сам пинками выгнал из своего подъезда пристроившегося там было пописать юнца. Но, во-первых, сам-то он в подъезд сейчас не подался, пристроился за кустом сирени, во-вторых, начинался дождь, который должен был если не смыть, то замаскировать следы преступления, а в-третьих, не до рассуждений ему было. Кто сам пивко пивал – поймёт и простит…

Автобус он увидел, как только обернулся. Как и следовало из рассказов, был он серебрист (хоть и не было фонаря, но это-то заметно было), по затемнённым стёклам сползали капли, и ничего за стёклами было не разобрать. Вроде бы виднелись какие-то силуэты, а может, и нет.

Была в нём какая-то лёгкая стремительность, говорившая о незаурядном таланте и классе автодизайнеров, сумевших добиться эффекта, когда даже неподвижная машина, кажется, вот-вот умчится вперёд. Чуть рокотал мотор, даже с еле заметным присвистом, и входная дверь, легко скользнув в сторону, открыла сухое и тёмное пространство – Джи видел, как водитель, в бейсболке и тёмных очках, повернул к нему голову и вопросительно смотрит на него.

Джи нерешительно подошёл к двери и взялся за поручень. Тысячи вопросов, перебивая друг друга, метались у него на языке, но ни один не в силах был вылиться наружу. Водитель нетерпеливо мотнул головой – мол, садись давай, нечего время терять – и подвинул рукоятку рычага переключения передач. Мотор еле слышно взвыл, но не противно, а даже как-то музыкально, но Джи, внезапно чего-то испугавшись, отступил на шаг и отрицательно покачал головой. Водитель пожал плечами и, потеряв интерес к пассажиру, нажал кнопку на приборном щитке. Дверь скользнула на место, и автобус, поворачиваясь лоснящейся тушей, стал осторожно втискиваться в подворотню. Всхрапнув выхлопом, он исчез в сумраке, и лишь отражающиеся от кирпичной кладки звуки свидетельствовали о том, что автобус благополучно вывернул на улицу и удаляется, чтобы навсегда исчезнуть из жизни Джи – исчезнуть среди мороси и темноты надвигающейся ночи.

Джи стоял, неподвижно опустив руки. Показалось ему или нет – но было у него стойкое ощущение, что в самый последний момент в заднем стекле мелькнуло лицо Син-Бада.

 

Потом он шёл домой под уже вполне оформившимся дождём, не обращая внимания на то, что промокли туфли и вода неприятно затекает за воротник. Лицо его было напряжённо и строго. Джи думал. Ему нужно было обязательно достроить логическую цепочку и непременно убедить себя в том, что он поступил правильно. И в то же время Джи знал, что никогда ему этого не удастся.

Как, впрочем, и убедиться в обратном.