За эту зиму Юрка Сыч совсем извелся. Он и до этого был не Геракл, а тут и вовсе: похудел, осунулся и как-то по-старчески ссутулился. Из-за чрезмерной худобы черты Юркиного лица заострились, особенно нос-крючок – Сыч, да и только. Юрка имел ещё одну странность, делавшую его похожим на эту птицу, – взгляд: пристальный, цепкий, изучающий. Уставится на человека и смотрит, смотрит, только тонкие веки-перепонки или мембраны дернутся на какие-то сотые доли секунды и вновь замрут над нависшими бровями. Неприятный был взгляд. Сколько раз Юрки били морду за эту особенность, но потом свыклись – черт с ним, пусть смотрит, авось дырку не прожжёт.

– Юрка, иди, опрокинь стаканчик, – зазывали его деревенские мужики в свою компанию.

– Не буду! Зарок дал, пока этих сюк не постреляю – ни грамма, – Юрка шепелявил и многие буквы путал, особенно когда волновался. Но тогда, как назло, в Юркин лексикон так и лезли столь ненавистные ему слова, состоящие из букв, которые он не выговаривал.

– Ну как знаешь,– мужики к зарокам относились с пониманием, – А как Карка поживает?

– Чё ей будет, сюки?

Карка – это Юркина жена: некогда смазливая, ветреная и пустая бабёнка, к тому же «слабая на передок». Что тут поделаешь, любила Карка всякого рода любовные приключения. А может и не любила? Ведь вряд ли любит алкоголик водку, которая доводит его до скотского состояния, когда и душа, и тело протестуют, и разум противится, но неведомая темная сила вопреки всему влечет человека в этот бездонный омут. Это не просто природная порочность, а болезнь, какая-то одержимость. Каркины измены Юрка не принимал это близко к сердцу, во всяком случае, виду не показывал, что это его задевает самолюбие. У Юрки была одна беда – явно заниженная самооценка. Он уже давно смирился с мыслью, что страшный, тщедушный, шепелявый уродец, (ещё младых ногтей его заставили поверить в это и учителя, и одноклассники) и Юрка ни начто не претендовал: ни на любовь женщины, ни на уважение односельчан.

Юрка Сыч был добрый малый. Она и Карка приблудилась к его двору поздней осенью, как бездомная собачонка: голодная, оборванная, с блямшем под глазом. Пожалел он её, дуру.

Юрка любил природу: весной и летом – рыбалка, зимой и осенью – охота.

– У Юрки – охота, и у Карки – охота, – посмеивалась деревня.

Вначале было поползновение за Юркиной женой закрепить благородное прозвище – Кармен, но оно шло ей, как корове седло, поэтому первые три буквы народ взял из классики, а две, последние, добавил от себя, и получилось – Карка. К такому прозвищу никакого резюме не нужно. Похождения Карки сам черт описывал и того чернила кончились, но не о ней речь. Этой зимой Юрку Сыча лишили покоя волки.

Пока волки резали потихоньку колхозных овец, внимания на них никто не обращал и даже, напротив, многим это было на руку. Частенько по вечерам возле клуба дымился мангал, на котором лениво румянилась аппетитная баранина. Разумеется, шашлык жарили не волки. Вот вам пример мирного существования человека и зверя в условиях развитого социализма, когда все довольны, за исключением разве что овец.

И волкам, и людям эти маленькие шалости сходили с рук. В опалу волки попали, когда в январе зарезали двухлетнего бычка Юрки Сыча. Ведь надо же: ни у кого не зарезали, а Юрки – охотника взяли да и завалили животину белым днём, да ещё чуть ли, не возле дома.

Тут было отчего придти в негодование, словно в морду плюнули, дескать, чмо ты, а не охотник и хрен тебе, а не новую лодку по весне – именно такие надежды возлагал Юрка на быка.

– Карка, сюка, насяла сякуту чистить, а быка в сад выгнала, к стогу сена. Я сляды смотрел: волсяра быка от дома отсёк и ся деревню погняль. Крупные сляды, видно, матёрый, сюка! А волчица их в кустах за деревней поджидала – сик, горло быку, как косой, тот и дрыгнуться не успел. Волчица резала. Хорошо они там погуляли: кругом куски мяса валяются оторванные. Зачем? Волк, что оторвёт, то проглотит. Смеются надо мной, сюки!

С тех пор Юрка потерял покой, целыми днями он колесил по округе в поисках волчьего логова. По осени Юрка промышлял барсуками и делал на этом неплохие деньги, продавая жир туберкулезникам. Но на волков ему охотиться ни разу не приходилось. Это было что-то новое, загадочное, зловещее. Несколько раз за эту зиму Сыч ездил в район и вёл переговоры с другими охотниками. Просил председателя колхоза писать какие-то письма. В конце февраля в деревне появились четыре снегохода «Буран». Время от времени Юрка отчитывался перед общественностью:

– Хрен возьмёшь с тарелки гвозди! Ох, хитры, сюки! Чуть «Буран» затарахтит, волчара сразу на стог залезает и оттуда зырит, куда мы едем. А потом, как пятки смажут и тигулю. За сутки по двести километров пробигают. А потом опять возвращаются, что им тут мёдом что ли намазано?

Однако, хлопоты Сыча увенчались успехом. Однажды, серым мартовским утром, сырым и ветреным, когда уже в дуновение ветра явственно чувствовалось дыхание весны, к магазину подъехал «Буран» с санями на буксире. За рулём снегохода сидел охотник в белом комбинезоне, а сзади его Юрка Сыч в медицинском халате. К саням был привязан мертвый волк.

Толпа ринулась смотреть трофей. Но подойдя к саням люди, вдруг замирали и, словно при покойнике, начинали говорить шепотом: вид огромного зверя с оскаленной и как-то неестественно перекошенной пастью, вызывал ужас. Деревенские собаки, трусливо поджав хвосты, прятались за людей.

– Хорош теленочек? Мы его сейчас на складе взвешивали – 90 кг. Нагулял, сюка, тело на моём быке. Давайте за просмотр по рублю! – Кто-то принёс из магазина водки. – Теперь можно. Волчица ушла, сюка! А у этого, волка, челюсть была сломана, да видать, срослась неправильно. Не мог он сам жрать, вот волчица его и кормила, отрывала ему куски от моего быка, – Юрка натощак быстро захмелел, его глаза лихорадочно заблестели, голос сделался тонким и плаксивым, – А ведь не бросила она его – калеку! Ой, сюка! Вот ведь как любила! А умирал он как? Мы их к речке прижали, всё – тупик: лед уже от берега оттаял – метра три нужно было прыгать. Волчица перепрыгнула, а ему ляжку прострелили. Он ей и говорит: «Беги, моя голубка, спасайся! Тебе ещё наших детей растить нужно. Не поминай меня лихом. Приму я лютую смерть за нашу любовь».

– Что так и сказал? – попытался кто-то съязвить в толпе, но всегда спокойный и равнодушный к насмешкам Юрка взрывается:

– Смейтесь, смейтесь, сюки! Досмеётесь, вот ощениться она, только пух от вашей скотины полетит по осени, леса у нас не маленькие – есть, где затаиться. А он за свою любовь героическую смерть принял: сам на собак бросился. А что он может сделать, с такой челюстью? Но собак он тормознул – не дал им прыгнуть за волчицей.

Юрка Сыч говорил сбивчиво и вдохновенно. Прилив вдохновения путал его мысли, но, тем не менее, из его путанного, сбивчивого рассказа вырисовывалась четкая картина. Волки бежали к реке. Обрывистый, крутой берег давал возможность разогнаться перед прыжком. Волчица прыгала первая, и чуть было не утонула; под её задними лапами обломился огромный кусок серого, ноздреватого льда. На брюхе она выползла на льдину. Ей повезло, иначе бы мощное течение реки увлекла бы её под лёд.

Волк на мгновение остановился. Это промедление было нужно для того, чтобы дать волчице сгруппироваться перед прыжком. В этот миг его и зацепила пуля. Он по инерции спустился вниз, но понял, что ему не перепрыгнуть полынью. Волчица в нерешительности металась по льду.

Волк резко осадил перед самой водой и, осознав всю безвыходность своего положения, и чтобы не провоцировать волчицу на роковой, опрометчивый поступок, развернулся и бросился на собак. Единственное, чем он мог им досадить, это сбить двух-трёх с ног мощной грудью. И когда собаки поняли, что волк-калека не представляет для них никакой угрозы – бросили на него. В гигантском живом клубке замелькали собачьи морды и лапы.

Серый мартовский наст окропился волчьей кровью. Но дело было сделано: волк выиграл время – волчица была спасена. Теперь можно было и умереть достойно. Волк каким-то непонятным образом перекувыркнулся через голову, разбросал собак и бросился на «Буран». Он облегчил охотникам задачу: до этого они не решались стрелять в эту кучу-малу из-за боязни попасть в собак. Теперь стрелять было можно.

Последний раз спружинили мускулистые волчьи лапы, мелькнул перед глазами лес и хмурое мартовское небо. И кто бы что не говорил: он сам сделал свой выбор и ни о чем теперь не жалел, и ни в чем не раскаивался.

Волчица наблюдала за этим уже с другого берега. Пули поднимали снежную пыль возле её лап, увертываясь от них, она прыгала по сторонам, переступала с ноги на ногу, но почему-то не убегала. И одному только Богу известно, что творилось в её душе.

Из толпы выходит подвыпившая Карка, с желтым, словно восковым лицом, вся в каких-то фурункулах (поговаривают, что у неё сифилис) и тянет Юрка за рукав:

– Пойдем, сейчас и у нас с тобой любовь будет!

– Уйди, сюка! – Вырывается Юрка, – Сейчас как дам прикладом промеж глаз и ляжешь тут рядом с волком.

Юрки наливают ещё стакан водки, он выпивает и, вдруг, к удивлению всех начинает навзрыд плакать. Сам, стыдясь этих слез, он садится на корточки возле убитого волка и закрывает лицо полой халата.

Мертвый волк с широко растворенной пастью и вывалившимся наружу алым языком, словно беззвучно хохочет над Юркиным горем. Пуля от карабина вошла точно в грудь и вышла со спины между лопатками, по траектории полета пули было понятно, что стреляли снизу вверх. Смерть застала его в прыжке.

Юрку уже больше никто, не о чём не спрашивал, глядя на него и на Карку всем и без того всё ясно: Юрка позавидовал волчьей любви.

Размазывая кулаком крупные, как градины, пьяные слезы по обветренному лицу, Юрка выглядел смешно и нелепо. Какой он охотник? Вон они охотники: в унтах, в меховых «пилотах», в белых комбинезонах, карабины у них с оптическими прицелами, румяные, здоровые, в каждом по центнеру веса – сытые, ухоженные. А Юрка – такого соплёй перешибёшь: в стоптанных, прожженных у костра валенках, в этом смешном халате, с проволокой вместо пуговиц, вооруженый старенькой двустволкой – какой же это охотник? Горе, а не охотник! Охотники не плачут, а этот распустил нюни. Городские, настоящие охотники усмехались в усы, к ним инстинктивно льнули деревенские бабы, а Юрка безутешно плакал.

Сегодня он отомстил за съеденного бычка, но смерть его обидчика не принесла ему удовлетворения и место обиды в душе теперь заняла странная, непонятная тоска, пронзительная, как волчий вой, и гнетущая, как могильный камень. Юрку мучили сомненья: что-то он сделал не так, не то, опрометчиво, не по совести и этого уже нельзя было поправить, переиграть, но что именно – Юрка не знал. Пока не знал…

 

3.04.09 г.