Пролог

(из пустопорожской летописи времен незапамятных)

 

… И повелел царь-государь стороны Пустопорожской Ферапонт Тороватый, во славу восшествия своего на престол и десяти годов царствования на оном созвать гостей на пир велик. И сели за столы дубовые, скатерти браные бояре родовитые, князья удельные и прочая, прочая, прочая… Всего знати - числом боле триста душ. И повелел государь гостям пить да гулять, да себя, Тороватого, славить. И воспели хвалу государю бояре да князья, да графья с баронами, со всей своей дворней и челядью.

Но не возрадовался хвале той государь, ибо узрел он диво дивное, уму-разуму недоступное: уж не две дюжины князей светлейших за столом сидит, пирует, а все три – без самого малого. И графьев считать – не сосчитать, со счету сбиться… Верно вещал казначей свет Премудрый Кузьма: во время оно один лишь злата ларец на пир уходил семидневный. А нынче, гляди-ка, и трех-четырех будет мало!

И кликнуть немедля велел государь воеводу приказа Сыскного, вернейшего, как пес, опричника Федотку-Кровопивца. И отдал свое повеление грозное, посохом кованым стукнув о пол твердокаменный :

- В три дня Сыскному приказу выведать, отколь случилась прибыль родовитых. А как сыщется супостат, повинный в сем воровстве, его и всех самозванцев - немедля на плаху. А коль не сыщется – весь приказ сядет на кол!

 

«Казнь»

 

Двое дюжих стрельцов с бердышами втащили по крутым приступкам на высокий, дубовый помост лобного места длинного и верткого, как вьюн, подьячего Титулярного приказа. Его руки были туго стянуты за спиной толстой веревкой. На поясе болталась медная чернильница с торчащим из нее обкусанным гусиным пером. Подьячий то и дело вертел головой во все стороны, как бы желая напоследок насладиться этой возможностью. Толпа зевак запрудила широкую площадь. Следом за стрельцами на помост важно взобрался толстый глашатай с сизым носом. Он развернул длинный, до пола, свиток царского указа и откашлялся.

- Мы, божьей милостью царь-государь стороны Пустопорожской, Ферапонт Тороватый, – заревел он по-медвежьи, водя носом вдоль строк, – сего числа велим огласить сей указ…

Притихшая, было, толпа неожиданно загомонила, засвистела, заулюлюкала и затопала ногами.

-Покороче! – завопили сиплые глотки. – Указ-то, эвон какой длинный – до обеда не управишься. Давай постановляющую часть!

- Да, ладно уж, задави вас лихоманка! – проворчал глашатай, перебирая свиток. – Будь по-вашему. Значит, так. Означенного Игнашку, сына Редькина, поправшего законы стороны Пустопорожской, презревшего великое доверие государево и совершившего воровство бесчинное, а именно: повинного в выдаче за мзду всяким худородным титулярных грамот о причислении оных самозванцев к именитому и знатному сословию, предать достойной каре. Повелеваю: подьячего Игнашку лишить живота через четвертование!

- Эх-ма-а-а-а-а!.. – подпрыгнув, дурным голосом заревел Игнашка.

- Не ори, тут ишшо не все, – глашатай покосился на него одним глазом. – Тут ишшо кое-что написано. Но милосердием нашим царским смягчаем сию кару и повелеваем отсечь одну лишь… Э-э-э… Нет, не руку. Размечтался! Одну только голову. Ну вот, а ты пужаться надумал!..

Двое рыжебородых купцов, стоявших у лобного места в широченных волчьих дохах, со вздохом переглянулись и задумчиво похлопали по туго набитым поясным кошелям.

- А у тех, кои по-воровски стали знатью, титулярные грамоты отымут? – громко спросил из толпы лупоглазый граф в бобровой шапке с павлиньим пером.

Глашатай, неспешно спускаясь вниз, знающе усмехнулся.

- Знамо дело, отымут. И грамоты… И головы…

- По… поделом им, татям окаянным! – взвизгнул побледневший граф, куда-то быстро исчезая.

Купцы снова переглянулись и, кряхтя, запрятали кошели под полу.

- Поделом!!! – заголосила толпа. – Палача сюда! Па-ла-ча! Па-ла-ча!

Громко сопя, на помост неуклюже взобрался рыхлый, щекастый детина, в кумачовой рубахе и кожаном переднике. В пухлых ладонях он неумело держал большую, острую секиру. Увидев его, площадь разочарованно взвыла:

- У-у-у-у!.. Нешто, енто палач?!! И где ж такого откопали-то? Кудеярыч куды делся? Эй ты, ответствуй народу, коли спрашивают!

- Занемог… – смущенно ответствовал палач, пожимая плечами и шмыгая носом. – Ему нонче утром женка дверью палец прищемила, побег до знахарки припарку ставить.

Веселый булочник с румяным, как блин, лицом выглянул из-за черной спины трубочиста и радостно известил окружающих, глядя из-под ладони на палача:

- Тю! Братцы! Так это ж сосед нашенский, Миколкой-балбесом прозывается. Ай да Миколка, заешь тя короста! Гляди-ка – в палачи подался!

Оттопыренные уши палача густо покраснели. Он торопливо достал из кармана кожаный колпак с прорезями для глаз и попытался надеть его на голову. Но, тщетно – колпак был слишком мал, и натянуть его удалось только на макушку. Толпа злорадно захохотала. Один из купцов, похожий на филина, сердито плюнул.

- Тьфу! Черт-те что, а не палач. Кудеярычу в подметки не годится. Тот секирой-то машет – одно загляденье, ровно на гуслях играет!

Трясущимися руками, кое-как закатав рукава, палач, стараясь не глядеть на свою жертву, указал Редькину на выщербленную от частого употребления толстую, дубовую колоду.

- Ты… Того… Ложись, давай!..

- Чаво?.. – страдальчески скривился Игнашка. – А-а… На плаху…

Понуждаемый стрельцами, он хлопнулся на колени и вытянул длинную, гусачиную шею. Площадь приумолкла, кое-кто начал торопливо креститься. Бледный как полотно, палач медленно вскинул секиру. Все, затаив дыхание, ждали… Стало даже слышно, как где-то на чердаках завывают голосистые мартовские коты. В ожидании смертного мига Игнашка зажмурился, но палач, почесав плечом ухо, неожиданно спросил:

- А-а-а… Ты нонче… Молился?

- Это я-то? – прорыдал Игнашка, отрывая голову от плахи, залитой слезами. – Ага, молился. Ажно три раза!

В толпе послышался недоуменный ропот.

- А-а… - палач наморщил лоб. – У батюшки, у отца Мирона, исповедался?

- Исповедался. Все, как есть выложил на духу! – Игнашка истово затряс жидкой бороденкой. – Что и на дыбе утаил – батюшке поведал!

- Толковал тебе, олуху, - кривоносый стрелец двинул другого локтем под бок, - огоньку, огоньку прибавь – ведь не все еще выведали! Списков-то воровской знати так и не сыскали…

- Чаво там!.. – равнодушно сплюнул тот, - Все едино – голова с плеч. А ты, малый, поспешай. Я нонче не снедал, дома шти стынут.

- Ишшо успеешь, успеешь, брюхо-то набить! – плаксиво огрызнулся палач, опуская топор и утирая нос рукавом. – Думаешь, легко сечь башку по первому-то разу?! Поди, попробуй… Чертова работа! Истинно наставляла меня мамынька: читай псалтырь, Миколка, не то окроме как в палачи никуда боле не возьмут!..

- Мой-то тоже дурень дурнем растет… – вздохнул купец с большой бородавкой на носу. – И куды б его, к какому делу пристроить? Был бы добрый человек, чтобы приписал к ученому люду – озолотил бы такого благодетеля!

Редькин при этих словах дернулся, как ужаленный осой.

- Простофиля я простофиля! – застонал он, колотя головой о плаху. – И что ж раньше-то об том не смекнул?! Писал бы дурней в грамотеи, глядишь – одним кнутом бы и отделался…

На площади, тем временем, разгоралось недовольство.

- Эй ты, недотепа-недотюка! Скоро ль думаешь исполнять царско повеление? – нетерпеливо домогались самые кровожадные. – Чего копошишься? Руби, давай! Тюк – и поминать пойдем. Трактир недалече.

Миколка, закусив губы, снова начал поднимать топор.

- Эх, соколик, - скосив глаза в его сторону, прошептал Игнашка, - да останься я в живых, быть тебе не то, что унтер-бакалавром - на самого штабс-магистра бумагу мог бы выправить. Вот те крест!

Миколкины руки в один миг одеревенели, и он застыл, как каменное изваяние. Но площадь, не в силах дождаться любимого зрелища, разбушевалась не на шутку.

- Руби-и-и-и-и!.. – срывая голос, завопили и завизжали в самых дальних концах. – Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!

Пуще всех выходил из себя мужичонка в дырявом кафтане и облезлой шапке с оторванным ухом. Его вопли заглушали всех прочих.

- Креста на тебе нет, Агафошка, пес ты окаянный! – приподняв над плахой голову, возмущенно возопил Редькин. – Не я ли тебе, бесстыжему, состряпал вольную грамоту за малый жбан прокислого меду?!

Испуганно заморгав, Агафошка проворно шмыгнул за широченную спину кузнеца. А площадь продолжала неистовствовать:

- Ру-би! Ру-би! Ру-би! Ру-би!..

-Руби, руби, паря, - стрелец с плоским, рябым лицом похлопал палача по спине, - а не то, кабы тебе самому не довелось кнута отведать. Да, не приведи господь, от Кудеярыча!

Услышав про Кудеярыча и кнут, палач из бледного стал зеленоватым. Он стиснул дрожащими, потными ладонями грубое, скользкое топорище и, скривившись, как скупец, которого принуждают резать курицу, несущую золотые яйца, вскинул секиру высоко над головой…

- Сто-о-о-о-о-о-й!!! – заглушая вопли толпы, с дальнего конца площади донеся истошный крик. – Сто-о-о-о-о-й, Мико-о-о-лка-а-а-а-а!..

Палач и стрельцы испуганно обернулись, силясь понять, кто и почему кричит. К своему крайнему удивлению они увидели глашатая, который, размахивая руками, сломя голову мчался через плотную толпу к лобному месту, словно перед ним было чистое поле. Несмотря на свои семипудовые телеса, он единым махом взлетел на помост и, задыхаясь, кинулся к Редькину.

- Живой! Слава тебе, господи, живой! Живой! – без конца повторял он, ощупывая Игнашку, будто не веря своим глазам, что шея подьячего цела и невредима.

По притихшей площади прокатился недоуменный говор. Охая, глашатай выпрямился и, с трудом переводя дух, выпалил в изумленную толпу:

- Поми… Помилован! Помилован Игнатий сын Редькин всемилостивейшим царем-батюшкой и жалован алтыном на водку. Ура государю! Слава всемилостивейшему!

- Ур-ра-а-а-а-а-а!!! – восторженно откликнулась площадь. – Слава всемилостивейшему! Слава Тороватому! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!

В одно мгновение всех охватило неистовое ликование. В небо воспарила туча шапок, вслед за которыми над толпой взлетели подброшенные десятками рук здоровила-кузнец и лупоглазый граф, словно это именно они избавили от неминучей смерти невинную душу… Те, у кого в кармане бренчала медь, во главе с трубочистом бежали в трактир пить во здравие царя-батюшки и раба божьего Игнатия. Агафошка, хватая трубочиста за черный от сажи рукав, восторженно орал, подпрыгивая на бегу:

- Вот етто по-нашенски! Вот уж за что люблю государя!

Проливая счастливые слезы, рыжебородые купцы громко целовались. Ошеломленные стрельцы и палач стояли как истуканы, не зная, горевать им или тоже радоваться. Утирая с лица ручьи пота, глашатай причмокнул, зажмурясь и покрутив головой.

- Ммм… Эх, и повезло вам, ребятушки! Эх, и повезло! Можно сказать, в сорочке родились. Государь-то, как Игнатия помиловать надумал, так погрозился, что, ежели опреж его воли помилованного сказнили, всех троих вас – на кол! Так-то вот…

Вывалившись из трясущихся рук, на помост разом грохнулись бердыши и секира. Стрельцы, отпихивая друг друга, спешно кинулись распутывать узлы веревки, стягивающей руки Редькина.

- Ты уж, брат, на нас не серчай, – ворковал рябой, усердно работая ногтями и зубами. – Сам пойми – служба!.. Ежели хошь, давай, зайдем ко мне, щей похлебаем. Моя женка стряпает всех наилучше – язык проглотишь!

- Ну-ка, дай лучше ножом разрежу эту веревку. И какого черта ты таких узлов понавязал? – сердито сопел кривоносый. – Лучше, айда, брат, ко мне в гости. Медом угощу – хоть царю на стол. Ей богу! От моих медов и ворона соловьем запоет. Ты это… Гм… У меня ж тоже, такой болван вырос – аккурат, палач Миколка. Можа, по знакомству поспособствуешь определить его в грамотеи?

- Титыч, как же это вдруг? – Миколка растерянно теребил пуговицу на кафтане глашатая.- То казнить, то миловать…

- О-хо-хо, милок! Тут дело хитрое. Как насели на государя эти воровские князья да графья, он, бедный, света белого не взвидел.

- Так они же незаконные!

- Да хоть бы и так… Порознь – незаконные, а вкупе – сила! Пролезть в родовитые, знамо дело, мудрено. Так вот, кто б думал, что и оттоль выгнать не легче? Сам, поди, слышал: что написано пером, не вырубишь и топором! – глашатай в сердцах пнул секиру. – Ну, паря, я так смекаю, быть тебе теперь в больших грамотеях!..

 

Эпилог

(из той же летописи)

 

…И начался пир во славу царя Фрапонта Тороватого и двадцать годов его царствования на троне. И сели за столы, винами и яствами изуставленные, князья да бояре, и прочая знать родовитая. И сели за столы мужи ученые, всякие науки постигшие, великой мудростью пренаполненные. Штабс-магистров село больше дюжины, унтер-бакалавров – больше сотни душ. И дивились послы иноземные сонму мудрости Пустопорожской. И воспели гости хвалу государю, всех наук покровителю. Только радости-веселия государю не доставили, тяжкой думою чело его омрачилося.

Уж сколь ни тратил он злата-серебра и камней самоцветных на ученый люд, толку-смысла в том не заметилось. Чуть приспичит случай сладить штуку хитрую, излечить хворобу тайную, разгадать знамение небесное, грамотеи бегут брать ума взаймы: кто в Царьград спешит, а кто – в Ганзу на поклон отправляется. И сошлись брови государевы тучами черными, и ударил он в пол посохом кованым, велев кликнуть к себе опричника Федотку-Кровопивца, чтобы отдать свое повеление грозное:

- В три дня выведать, отколь такая прибыль премудрых, ежели при дворе – и одного умного днем с огнем не найти. А как повинный сыщется – с самозванцами оного на плаху, а не сыщется – весь сыскной приказ на кол!..

 

КОНЕЦ?..