По орехи

 

Осень в тот год выдалась солнечною, мягкою. Селяне после трудового дня чинно сиживали на скамеечках возле своих палисадов. Прогретые улицы навевали дрему. В переднике осенней расцветки стояла на взгорье тайга. Все в тот год уродилось. Запасов было сделано вдоволь. Кое-что продано. Завелись лишние деньжата – можно и покутить. Мужики и кутили. Но то, чтобы очень, но нет-нет, да и вспыхивали ссоры. Но деревенская душа отходчива. Сразу заключался мир, и был тот мир крепче прежнего.

Молодежь кучкой бродила по селу из конца в конец, лузгая крупные семечки, обгладывая с обломанных веток черемухи рясные гроздья. Языки делались шершавыми, как терка, дубели, но это не мешало, под дзеньканье расстроенной гитары, распевать модные пенсии, незнание слов в которых заменялось тривиальным "тра-ля-ля".

Итак, осень выдалась щедрой. Среди мужиков прошел слух, что в урочище Горелом кедр уродил много ореха. Где это урочище, я не знал, но по рассказам понял, что оно не так уж далеко. Тем более что рядом проходила лесная дорога, по которой вывозили хлысты на Нижний склад.

Желающих сходить со мной по орехи не нашлось, и я, презрев домоседство, на свой страх и риск решил сходить в это урочище один. Выпросил у соседа старенькую берданку с тремя патронами да дворового пса Цыгана – и пошел…

Долго шел по лесной дороге. Потом свернул на тропинку, потом на тропку, потом по склону вниз… вниз… Тропка сама собой исчезла, и я пошел наугад. Шел по густым зарослям красной смородины, набивая рот водянистой кисловато-сладкой ягодой. Хотелось пить.

Я спустился на дно оврага, и тут набрел на ниточку ручейка, стремительно сиганувшего в гущу ощетинившейся крапивы. Утолив жажду, присел около вибрирующей осины и запрокинул вверх голову. Звенящее, как бубенцы, небо заползло внутрь меня и властным голосом гипнотизера приказывало спать… Сбросив оцепенение, плюя на усталость, я все же встал. Собака, сомлевшая от жары, вставать явно не хотела, но, видя, как я стал удаляться, ленивой трусцой догнала меня и поплелась рядом.

Я шел прямо на закат. Заблудиться не боялся, поскольку знал, что обратно пойду на восток, да и мощные "КРАЗы", вывозящие хлысты, помогут найти дорогу. Но я просчитался. Дело в том, что я отправился в "поход" в четверг, надеясь всю пятницу посвятить шишкованию, и к вечеру выбраться на дорогу. Но в пятницу и субботу лес не вывозили по той причине, что возить было нечего. Бригады лесорубов всю пятницу проваляли дурака, а в субботу проработали только до обеда. Но об этом я узнал позже…

Не знаю, чем и объяснить, но я вышел на это место. Вышел, как по ниточке. Прямо к небольшой "мельнице", возле которой стоял шалашик из еловых веток, покрытых полиэтиленовой пленкой. В шалашике я нашел мешочек с кусочками желтого, прогорклого сала, пересыпанного крупной солью, коробок спичек и несколько сухариков черного хлеба. Рядом с "мельницей" лежали противни из тонкого листового железа, днища которых были усеяны отверстиями разного диаметра. Я догадался, что это были сита, через которые орех очищался от мусора и калибровался.

Я развел небольшой костер, вскипятил воду в кружке, запарил в ней листья и ягоды красной смородины. Достал из карманов хлеб, немного вареного мяса. Цыган тыкался в меня со всех сторон, нетерпеливо повизгивая и пуская слюну.

- Погоди, родной,- увещевал я его,- не суетись. Сейчас мы с тобой поужинаем.

Солнце уже закатывалось, и я, приготовив в шалашике постель, с удовольствием улегся, расслабив тело. Лес, как и большой город – имеет свою ночную жизнь: вот прошлепал кто-то по ручью – то ли заяц, то ли еж; вот замельтешили летучие мыши, а вот и ночной тать с большой дороги – лупоглазый филин-сова. О… этот может наломать дров. Эта птица умеет имитировать человеческую речь. Страшно довериться такому одушевленному "магнитофону" – заведет в самую глухомань и бросит. А вот это уже совсем непростительно с моей стороны так фамильярничать с природой… Гулкие звуки протыкаю загустевший лесной воздух… кто же это? Коза? Олень? Эти хоть и безобидные, но в суматохе могут и наступить. Однако менять ночлег уже неохота и я, положась на судьбу, засыпаю…

Утром, облепленный комарьем, подбежал к ручью, умылся, потом вздул огонь в костре, позавтракал, осмотрел кедры. Их было одиннадцать. Выбрал самый урожайный, привязал к ногам "когти" (железные пластины с шипами) и начал карабкаться по стволу. Вскоре я уже сидел на толстой, прогибающейся под моим весом, ветке. Передохнув, стал взбираться выше, высматривая шишки покрупнее.

В это время у меня с ноги слетел "коготь". И тут я допустил ошибку: отвязал второй "коготь" и сбросил его вниз. Шишек было много. Я топал по веткам, и шишки смоляными каплями летели вниз, с чавканьем впиваясь в лесную подстилку.

Цыган вначале бегал под кедром, но, схлопотав по ушам, поджав хвост, разлегся у шалашика.

Забравшись на самую вершину кедра, я увидел человека, вернее то, что от него осталось. Головы не было. Была кожаная куртка, висевшая на сучке, пропоровшим ее острым концом от поясницы до плеча. Были еще брюки, заправленные под куртку. Из штанин и воротника куртки белели кости. Меня замутило. Я знал, что года четыре назад потерялся печник и балалаечник Арсений. Уехал на лошади в лес и не вернулся. Лошадь пришла одна. "Так вот, значит, какую смерть тебе судьба уготовила,- подумал я. – Эх, Арсений, осиротела твоя балалайка".

Я стал спускаться. Ступив на последнюю ветку, с ужасом увидел, что спуститься на землю мне не удастся, ведь я остался без "когтей", а обнять толстый ствол и удержаться на нем я не мог. До земли было метров двадцать, и прыгать я не решался. Тогда я повис на ветке, обхватил ствол ногами, насколько было возможно, и со всей силой прижал ладони к мягкой коре кедра. Обдирая ладони, колени, живот, грудь, подбородок я обмылком соскользнул вниз. У самого корневища руки, не выдержав напряжения, ослабли, и я мешком свалился на колючую подстилку. Переждав жгучую боль, подошел к ручью, оборвал лохмотья кожи, обмыл пораненные места, и, вернувшись к шалашику, натер их салом. Соль начала разъедать раны, и я взвыл волком. "Что же делать?- думал я. – Бросить все да идти домой?"

Цыган, чувствуя, что со мной происходит что-то неладное, сидел рядышком, тихо повизгивая. Боль немного утихла. Я собрал все упавшие шишки, перемолол их на "мельнице", просеял на ситах и ссыпал чистый орех в припасенный мною целлофановый мешок. Вместо лямок приспособил обрывки бельевой веревки, найденной в шалашике. Мешок оказался тяжелым. Лямки буквально врезались в плечи. Я подложил бересты, и двинулся в обратный путь. Но во всей этой суматохе я совершенно отключился и не сразу заметил, что небо потемнело и понемногу накрапывает дождь. Куда ни глянь – всюду серо. Не зная куда идти, я укрылся под большой елью – там еще было сухо. Дождь пошел сильнее, стало совсем темно. "Крыша" моя стала протекать, и скоро я промок до нитки. Спички я умудрился потерять, и развести костер было нечем…

Страшной была эта ночь. То и дело перед глазами маячили очертания неизвестных мне зверей. Я понимал, что это галлюцинации, но воображение облекало эти контуры в живую плоть, и я всю ночь стискивал ободранной ладонью рукоять ножа. Больно… холодно… страшно… Но вот немного развиднелось. Боже мой, какой контраст! Еще неполные сутки назад я, от избытка чувств, радуясь жизни, прыгал, смеялся, пел песни… а сегодня… Временно пропавший без вести, продрогший, обессиленный плетусь наугад по раскисшим перелескам, превозмогая так не к стати пробудившуюся изжогу. Но я шел и шел вперед. Часы показывали четыре час дня, когда я, рухнув на колени, упал ничком в мокрые листья. Пес куда-то исчез, но вскоре появился, держа в зубах полиэтиленовый мешочек с салом. Еще не веря в случившееся, я сбросил с плеч ореховый груз и прошел вперед. Так и есть! Я вернулся к шалашику, только с другой стороны. Вот и мельница, сита. Залитое кострище. В шалашике было сухо, и мы с Цыганом провели в нем остаток дня и всю ночь. Утром очень хотелось есть. Но из еды было лишь сало да орехи. Сало я отдал псу. Он глотал его, подрагивая всем телом. К полудню дождь перестал, и мы вновь побрели. На этот раз я все-таки нашел тропку, но опять стало темнеть. Плечи уже не чувствовали груза, боль притерпелась, и я уже подумывал о скором выходе на тропу, а там и до дороги рукой подать, но что-то случилось с собакой. Цыган не мог двигаться. Он лежал на боку, то съеживаясь в комок, то вытягиваясь. "Салом отравился, наверное"- подумал я. Раскрыл ему пасть, засунул пальцы в глотку и шевелил ими, пока не вызвал рвоту. Псу полегчало, и вскоре мы двинулись дальше, но темнота настигала катастрофически. Ноги подгибались, и если б не армейская закалка, бросил бы я этот мешок. Но вот уже и волок, а чуть дальше – вправо, потом еще чуть наискось – и дорога. Вдруг Цыган припал на брюхо и заскулил.

- Ну что ты, милый,- присел я около него,- немного ведь осталось. Пойдем, родной, пойдем.

Но подниматься собака не хотела. И тут над головой раздался шум. Я вскинул голову, и на фоне еще светлого неба увидел большую рысь, метнувшуюся с верхушки сосны, под которой мы с Цыганом так неосторожно расслабились. Рванув с плеча ружье, я упал на спину и выстрелил не целясь. Рысь помчалась по деревьям прочь, а я долго не мог прийти в себя. Подул ветер, показались звезды. Я сориентировался, и уже уверенно, повеселевший, прибавил ходу. Вскоре окоем на моем пути засиял голубым светом, послышалась музыка, льющаяся из клубного репродуктора. "Воскресенье же сегодня, в клубе танцы. Дошли!"

Утром рассказал мужикам, как все было. Рассказал и про Арсения, и про рысь… а вскоре мне пришлось уехать. Уехал на Сахалин, где жила моя мать, и орехи эти помогали нам коротать зимние вечера. Но вот недавно снова побывал в том краю. Село расстроилось, людей прибавилось. А кедры те срубили. Леспромхозу увеличили план заготовок. Пришлось бить вглубь тайги новую дорогу, и а они – сердешные – оказались аккурат посередине трассы. Обойти их, видимо, ума не хватило, а может и лень-матушка. В общем, пошли кедры под топор. Останки Арсения в том же году захоронили на сельском кладбище.

 

Вот, пожалуй, и все.