Брусника под снегом или поторопись, брат…

 

Глухой звук выстрела, похоже, не произвел на привыкшую к шумам войны лошадь особого впечатления, она словно в недоумении посмотрела на комиссара большими грустными глазами, слегка позвенела мокрыми, изжеванными удилами и только лишь после этого лениво и вызывающе медленно тронула прочь от ворот.

- Прощай Володя, прощай братишка….

Негромко, словно только для себя прошептал штабс-капитан, но сани, на которых он стоял, уже необратимо уходили из-под его ног, влекомые ленивой и равнодушной ко всему происходящему вокруг лошадью, и веревочная петля все крепче и крепче сдавливала его шею, безжалостно ломая кадык и позвоночник.

Последнее что почувствовал, осознал Кудрявцев, была лишь короткая, необычайно резкая боль где-то в затылке, да промелькнувшие уже на задворках сознания нечеткие, да и никчемные теперь уже воспоминания, короткие и неверные, словно всполохи июльских зарниц…

1.

…Небольшая, сельская, но тем, ни менее кирпичная церквушка почти по самые стрельчатые, забранные коваными решетками окна утопала в рыхлых, искрящихся под неверным вечерним сибирским солнцем сугробах, и лишь неширокая, небрежно очищенная от снега дорожка вела к плотно прикрытым, тяжелым дверям.

- …Есть кто живой?

В гулком церковном полумраке голос вошедшего офицера, молодого еще человека в длинной, по шпоры, кавалерийской шинели со штабс-капитанскими погонами показался необычайно громким и как будто даже несколько дерзким.

Из приоткрытых царских ворот, жирно раскрашенных дешевой бронзовой краской, на голос вышел старик-священник в простенькой ветхой рясе, высокий и худощавый, с редкой неухоженной бородой.

- Никак решили исповедаться, господин офицер?

Голос протоирея негромкий и спокойный, тем ни менее легко возносился к самому куполу, теряющемуся в прокопченной, плотной черни.

- Экая акустика у вас, батюшка…- с легким удивлением произнес штабс-капитан и, подойдя к священнику, поцеловал его старческую, сухощаво-горячую руку.

- Нет, пожалуй, к исповеди я еще не готов. Так, устал что-то, зашел передохнуть малость, отдышаться…. Устал уже убегать батюшка,устал…

- Издалека ли бежите, господин офицер, извините, не знаю как вас по имени отчеству…?

- Александр Александрович Кудрявцев, к вашим услугам.

Офицер привычно прищелкнул каблуками.

- А бегу батюшка, почитай от самого Каменного пояса.…Да так бегу, что в отчий дом заскочить не успел…. Матушку проведать даже Бог не дал…

- Откуда ж вы родом-то, молодой человек - продолжал допытываться священник со странной настойчивостью, с любопытством вглядываясь в смуглое, худощавое лицо собеседника.

С Тобола батюшка, с Тобола…. Никак приходилось бывать в наших- то пенатах?

- Уж ни Александра Титовича ли сынок будите?

В голосе священника проскользнуло как будто бы даже и удивление…

- Его, царство ему небесное – Кудрявцев перекрестился, четко и старательно…

- Пять лет уже как схоронили.… В нашем роду мужчины на земле долго не задерживаются. …А вы батюшка, что ж, судя по всему, знавали родителя моего? Вот же пассаж, какой приключился…

Священник подошел к бликующей, стреляющей маслом лампадке что под Спасом нерукотворным, пальцами поправил фитиль и только тогда ответил, слегка покачивая головой.

- Как-же, Как-же, и батюшку вашего Александра Титовича и матушку вашу Марфу Алексеевну.… Всех знавал.…Да, у вас же молодой человек и брат еще, по-моему, был? Или я запамятовал?

Офицер потемнел лицом и нехотя бросил, осматривая церковное убранство:

- Был. Да и есть, наверное.… У красных он говорят, в комиссарах как ни странно карьеру строит…

В церкви повисла напряженная тишина, лишь кое-где треском отзовется оплывшая свеча, да уставший ветер, предвестник пурги по заиндевелому стеклу нет-нет, да и скребанет жестким, стылым снегом…

- Тихо здесь у вас,- вновь заговорил молодой человек.

- Пурги и той почти не слышно…. Хотя чему удивляться: стены небось в три кирпича, да к тому же тайга вокруг….Тайга… В вашей церкви, наверное, поется хорошо…. Ладно поется, наверное…

- А вы спойте Александр Александрович - не то в шутку, не то в серьез предложил протоирей, присаживаясь не коротенькую скамейку, стоящую возле пустующей нынче свечной лавки.

- Да какой из меня регент, батюшка?

Коротко хохотнул офицер.

- Я за эти годы молитвы и те боюсь, позабыл, а уж про псалмы и говорить нечего…Спирт неразведенный пить научился, сидя в седле спать пообвык, матом ругаться опять же, а вот святые тексты…

- А это ничего, это не страшно, - священник отчего-то как будто бы даже и развеселился.

- Вы спойте, чего вам сейчас больше всего хочется,…Что на душе лежит. А я глядишь и подпою, если смогу…

Кудрявцев расстегнул шинель, в мелких росинках растаявшего в церковном тепле снега и смущенно отвернувшись от священника, запел негромким, но до необычайности теплым и проникновенным голосом, сначала несмело и даже как будто робко, но потом все увереннее и увереннее:

 

« В лунном сиянье снег серебрится,

Вдоль по дороге троечка мчится.

Динь-динь- динь, динь-динь-динь,

Колокольчик звенит,

Этот звук, этот звон,

О любви говорит»….

 

Он замолчал, склонил голову с коротко остриженными темными, слегка волнистыми волосами, словно прислушиваясь, как последние слова романса затихали среди расписанных фресками колон и куполов церкви. Тишина окружившая молодого офицера была настолько совершенна, что было слышно, как капли поплывшего снега, срывающиеся с папахи, падали на каменный пол.

- …Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела - проскрипел откуда-то сбоку, со стороны хоров несколько протяжный, неприятный женский голос, заставивший вздрогнуть, расслабившегося было душой офицера.

- Не пугайтесь, Александр, - поспешил объясниться, приподнимаясь со своей скамьи священник.

- То Давыдова, Мария, - здешняя юродивая.…В прошлую зиму дом свой подпалила, так я разрешаю ей здесь, на хорах ночевать.… И ей теплее и в храме вроде бы как за сторожа…. Народ наш побаивается ее, вещуньей и провидицей считают.…Недавно правда побили крепко, еле выжила, слава тебе Господи.

Над резными перильцами церковных хоров появилась опухшая, в синяках и кровоподтеках физиономия юродивой.

- Что милок, устал никак? Отдохни болезный…

Блаженная широко раскрыла рот и громко рассмеялась отвратительным, квакающим смехом. Удивительно белые и здоровые, крупные зубы ее словно светились в полумраке

- Отдохни мальчишечка, больше уж не приведется, чую, не дадут тебе сродственники твои спокойно жизнью своей распорядиться.…Ох, не дадут…

Она вновь зашлась в своем мерзком хохоте, накинула на встрепанные волосы прожженную, мышиного цвета шаль и скрылась, словно растворилась в такой же серой, мышиного цвета тени…

- Вот же накаркала бестия.

Нарочито весело бросил Кудрявцев, и пошел, чуть слышно позвякивая шпорами к скорбно умолкнувшему священнику.

- Господин штабс-капитан. Красные! Красные у реки!

Заснеженная фигура нарочного мелькнула в клубах белого пара и снега в широко распахнутой дверной створке и застыла в ожидании.

- По коням. Отходить по направлению Канска. В схватку не вступать. – Спокойно, без лишней спешки приказал он нарочному, и когда за тем закрылась дверь, поклонился расстроенному протоирею.

- Вот так мы и бежим батюшка.…Куда? Зачем? Разве что Богу одному известно.…И кто поможет нам? Бог разве что.…Но что-то он особо не торопится.… Раньше мы все на казачество Сибирское да Даурское надеялись, до семнадцатого года до 150 тысяч казаков под шашку в здешних краях поднять можно было…. Да где оно, казачество это? В распыл пошло.…Да в РККА похоже по глупости переметнулось.… Не на кого нам больше надеяться… Вот так-то батюшка.…Ну а теперь давайте прощаться…

Кудрявцев поцеловал протоирею руку, перекрестился, улыбнулся устало и, уже в дверях, надев папаху, поспешил прочь…

2.

Сквозь сиреневую пургу, заблудившуюся между кедровыми и сосновыми стволами великой Сибирской тайги, уходили на восток разрозненные остатки Колчаковских соединений, преследуемые по пятам красной армией, неожиданно переметнувшимися на сторону РККА чехословацкими полками, и частями укомплектованными из китайских наемников, жестоких и по-восточному беспощадных.

Сотни и сотни кованых копыт раз за разом дробили морозную корку стылого верхового, покрытого снегом торфа. Дорогу отступающим преграждало огромное, бескрайнее и бездонное, и скорее всего безымянное болото, лишь в отчаянные морозы промерзающее, да и то не на много, не до дна…

Все чаще и чаще болотные топи выплескивались на заснеженные кочки , поросшие клюквой да брусникой, вонючей, черной жижей.

- Давай Ландыш, не отставай, нельзя, никак нельзя, милый…

Упрашивал штабс-капитан своего чисто-белого, с едва заметной ржавчиной молодого, несколько нервного жеребца-трехлетку, как только замечал, что перепачканные в болотной гнили по самые бабки стройные, конские ноги начинают бестолково дробить и без того неверное, дрожащее крупной дрожью болотное покрывало.

- Ууууух!- громко и вонюче, спереди и слева выдохнул потревоженный предшественниками болотный газ и испуганный Ландыш, нервно и протяжно всхрапнув, рванул вправо, в антрацитом блестевшее бездонное окно…

- Нет Ландыш, нет!- резко дернул на себя уздечку раздосадованный Кудрявцев, но было уже поздно.

Молодой, и наверное не очень опытный конь, не чувствуя у себя под ногами хоть какой-то пусть самой маломальской опары растерялся и с каждым своим движением, все глубже и глубже загонял и себя и своего седока в черный, равнодушный болотный кисель…

- Все! Это конец…- С трудом вырвав ноги из стремян Александр, с силой оттолкнулся от крутого, скользкого бока громко и жалостливо ржущего Ландыша, и провалившись по грудь в холодную мешанину, враз озябшими пальцами попытался зацепиться за неверную опору, ближайшую качающуюся кочку…

- Да помоги же ты мне Господи! Не по-христиански погибать то так…Помоги…

Неизвестно кого больше, себя или зазевавшегося Господа Бога уговаривал, увещал капитан, черт знает каким чудом выворачивая себя из равнодушно-смертельных объятий топи, но все ж таки, потеряв сапоги и оружие, оставив болоту шинель и папаху, истерзанный и донельзя измотанный Кудрявцев выпростался на более или менее прочную поверхность…

- Спасибо тебе батюшка, - обтирая колючим, жестким снежным крошевом грязь с лица подумал он.

-Хорошо наверное за меня помолился, от души…

Приподнявшись на колени, молодой офицер забился было в резком и истеричном хохоте и только тут, только сейчас вспомнил про Ландыша, про жеребца своего настолько чистых кровей, что у многих высших офицеров от кавалерии, при виде его, гордой и ровной поступи выступал пот глубоко запрятанной, всепожирающей зависти….

А с Ландышем все было кончено…И хотя жеребец еще пытался вытянуть, выгнуть свою тонкую мускулистую шею с коротко стриженной серебристой гривой и удивительно красивой головой с большими глазами и чуткими раковинами ушей навстречу своему насквозь промокшему и раздавленному хозяину – это пожалуй были уже последние, жалкие потуги, практически агония совсем недавно совершенно здорового и крепкого организма…

И тут жеребец заржал…И ржанье его, высокое и требовательное , переходящее в стон и плачь, бросило Кудрявцева на землю, заставило его такого же молодого и сильного, как и погибающий рядом конь, с размаху втереть лицом в снежно-грязевую хрень, рассекая о льдинки воспаленные искусанные губы и сдирая клочья кожи с обветренных щек, биться в бесполезной и бессильной истерике…

- Трус! Трус! Трус!- бил онемевшим кулаком по ломкой ,прошлогодней осоке ничего уже не соображающий офицер, не замечая появившихся из ближайшего кустарника красноармейцев с удивлением наблюдавших за этой его истерикой…

- Трус…- прошептал он в последний раз и вытянув свое молодое и выносливое тело затих, скорее всего потеряв сознание…Но что-то несуразное, совершенно ненужное, сейчас, в этот страшный для Александра миг взбудоражило, возбудило его угасающее сознание…

…Брусника. Размазанные и раздавленные ягоды брусники, отливающие кровью на фоне лощеных, темно-зеленых листочков расплываясь у него перед глазами отчаянно пахли ушедшим летом, недосказанным любовным признанием, недописанной, плохо срифмованной строчкой, беззаботным детством,…там на Тоболе…

3.

…Эх, хорошо, надежно строились раньше в Сибири. Лесу, какого угодно, от вечной, неподдающейся гнилости лиственницы, до ярко-желтых, смоляных сосен всего вдоволь. У самого распоследнего лентяя и пьяницы- просторный дом- пятистенка, а если ты к тому же еще и трудяга, любящий и жалеющий каждую копейку то не просто дом, а обширное подворье, замощенное толстенной половой доской и сплошь крытое крышей под железным прокатом, с кучей всяческих подсобных построек: сарайчиков да овчарен.

А уж про ворота и говорить нечего. Ворота в Сибири – лицо хозяина. Если они у тебя высокие, да полосой кованной, толстой словно рессоры оббиты, то к тебе и уважение особое, согласно ранжиру. А если напротив из плашки какой-никакой, да шляпки гвоздей загнутых то тут-то там видны, то с тобой на равных и баба не всякая разговаривать станет…Сибирь.

- Товарищ комиссар! Товарищ комиссар!- в просторное, прокуренное помещение чайной при постоялом дворе с радостным криком вбежал веснушчато-ржавый, лопоухий и кривоногий красноармеец-недомерок.

- Там, на болоте, наша разведка белого офицера в плен взяли…Суда ведуть…

Из-за стола, заставленного стаканами с мутноватым самогоном, высокими, литровыми ,полупустыми штофами волнисто-зеленоватого стекла, глубокими тарелками с разварной, исходящей парком картошки и соленых груздей под полупрозрачной луковой стружкой, поднялся молодой, лет двадцати навскидку парень, с чуть заметными усиками над верхней губой. Так- сплошное недоразумение, а не усики…

Линялую гимнастерку его, перетягивала новенькая портупея с фанерной кобурой маузера, светло желтой, под лак…

-И что, сам сдался?- презрительно хмыкнув поинтересовался молодой комиссар.

- В распыл его, расстрелять…Нам трусы не нужны. У нас самих таких хватает…

- Да похоже что нет…- Возразил красноармеец.

-Господин офицер из топи выбирамши, без оружия остался…А как брать стали, разве что зубами не рвал, прости Господи.

- Смелый значит…- буркнул парень, сделав вид, что не заметил оговорки своего бойца по-поводу господина офицера.

- Ну раз смелый, значит повесить его, и вся недолга. Здесь же суку белогвардейскую, на воротах!

В побелевших пьяных глазах комиссара читалась неприкрытая ненависть…

Толстый телом мужик, в темно-багровой, шелковой рубахе на выпуск буфетчик, он же владелец постоялого двора подбежал к молодому человеку…

- Не надо бы здесь, не надо бы на воротах, ваше благородие…Зачем дом покойником поганить?

- Какое я тебе, морда кулацкая благородие? Я временно исполняющий обязанности комиссара тринадцатой эскадрильи, пятой РККА под командованием товарища Эйхе. И зовут меня товарищ Кудрявцев, Владимир Александрович…А ну ка повтори…

Мужик дрожащими от страха губами пытался склеить какие-то фразы, но кроме отдельных, несвязанных слов типа :товарищ, комиссар, Эйхе да Кудрявцев у него ничего не выходило.

- Пошел вон! Падло ссыкливое…- распорядился Владимир и отвернувшись от плачущего буфетчика, пинком распахнув тяжелую дверь чайной вышел на высокое, старательно отметенное от снега крыльцо.

Прямо под воротной балкой, на санях, слегка, для проформы припорошенных прошлогодним сеном в коркой застывшей офицерской гимнастерке, без погон, стоял со связанными за спиной руками штабс-капитан Кудрявцев, стоял молча, ссутулившись, отворачивая избитое лицо от холодного, колючего ветра. Кто-то из красноармейцев, уже успел снять с пленного приглянувшиеся надо полагать брюки, и темно-коричневые ,пропитанные торфяной водой кальсоны бугрились и льдисто хрустели при малейшем движении офицера… Под самым подбородком Александра, некогда упрямым ,с едва заметной ямочкой, а ныне заросшим, со следами жестоких побоев бугрилась узлом светло-желтая, пеньковая веревка, только что найденная у запасливого буфетчика, которую не спеша и обстоятельно привязывал к балке невесть откуда появившийся в рядах красных кавалеристов молодой матросик, в коротком черном бушлате, наброшенном на голое, разрисованное татуировками тело. Закончив с петлей, тот ловко спрыгнул на сани, рядышком с капитаном и потрогав у того петлю на шее, с издевательским смешком спросил:

- Ну как, ваш благородь, не жмет? – и под громкий хохот собравшихся на предстоящее , дармовое представление красноармейцев, с показным испугом спрыгнул прочь.

Александр молча и равнодушно посмотрел на разбитного матросика и вновь остановил свой взгляд на все еще стоящем на крыльце комиссаре…

- Богато жить будешь, Володя. – Невесело бросил он, не повышая голоса, словно наверняка был уверен, что тот, к кому он обращается обязательно расслышит каждое его слово, не смотря на вой морозного ветра и выкрики солдатни вокруг.

…- Только вчера о тебе вспоминал, и вот сподобились встретиться…Что же ты, брат, так и не подойдешь ко мне, не обнимешь? Или за эти годы ты совсем меня позабыл, а Володя?

Он сплюнул, но неловко(все разбитая губа), и слюна повисла на кармане гимнастерки, застывая и белея на глазах.

Трезвея на бегу, Володя быстро, через ступеньки соскочил с крыльца и оказавшись прямо перед скрученным братом, прошипел зло, с ненавистью.

- Нет. Нет у меня брата. Я уже давно, сознательно, решительно и бесповоротно отрекся от всякого родства с теперь уже чуждым мне классом, дворянством и буржуазией…

- Тьфу ты,- рассмеялся старший брат, весело и снисходительно.

- Ты Володька разговаривать по-людски и то разучился…Все слова словно на митинге, красивые и пустые…А вспомни, как нас maman французскому обучала. Теперь тебя боюсь и русскому заново учить придется, если что…

- Если и придется, то не тебе, шкура белогвардейская!- вновь словно пьянея от собственного, сиюминутного превосходства над старшим братом закричал Владимир. А сам, вновь забежав на крыльцо и прижавшись к резным балясинам, громко и четко проговорил, почти прокричал:

- Товарищи красноармейцы. Друзья. Я как временно исполняющий обязанности комиссара нашей дивизии приказываю, ярого врага Советской власти, белогвардейского офицера, бывшего штабс-капитана Кудрявцева Александра Александровича казнить через повешенье, в назидание всем явным и скрытым врагам нашей, молодой и пока еще неокрепшей республики.

Стоящий рядом с лошадью впряженной в сани красноармеец неловко перекрестился и хлопнул кобылу по теплому, тяжелому крупу.

Уснувшая по всей видимости кобыла равнодушно скосила глаз, но с места не тронулась…По рядам продрогших красноармейцев, пробежал не громкий и не смелый смешок.

Комиссар спрыгнув с крыльца и подбежав к кобыле грязно выругался…

- Что ж ты Селиванов за мужик такой, лошадь и то тебя не слушается…Огрызок хренов ты, а не мужик.

Расстегнув побелевшими пальцами застежку на кобуре, Владимир спросил своего брата, с интересом вглядываясь в его лицо.

- Ну что, Сашка, может хочешь чего ни будь перед смертью попросить, скажи…Вдруг да и сделаю…Добрый я нынче что-то…

Кудрявцев –старший жалостливо посмотрел на брата, мысленно изумляясь, какая метаморфоза произошла с ним за эти ,неполные пять лет и удивленно спросил :

- Ты что Вовка, всерьез собираешься Россию под кухаркиных тетей подложить? Да ты рехнулся, братец…Что они с ней сотворят, ты подумал… А что с тобой, но только попозже? А впрочем, что толку с тобой беседы разводить. Заканчивай скорее. Холодно. Замерз очень. Боюсь инфлюэнцею схвачу…

- Инфлюэнцею!? - отчего-то с таким-то необъяснимым восторгом громко выкрикнул комиссар и шалея от всего происходящего, подскочил к лошади и раз за разом выстрелил из маузера у нее над самым ухом всю его обойму.

Глухой звук выстрелов, похоже, не произвел на привыкшую к шумам войны лошадь особого впечатления, она словно в недоумении посмотрела на комиссара большими грустными глазами, слегка позвенела мокрыми, изжеванными удилами и только лишь после этого лениво и вызывающе медленно тронула прочь от ворот.

Штаб-с –капитан, не отрывая от брата своего взгляда, и что-то шепча, непонятно и негромко, неловко засеменил босыми ногами, но вскоре сани закончились и длинное его тело дернувшись несколько раз повисло посреди ворот, страшно-стройное, со слегка перекошенной головой…

Еще несколько дней пьянствовал в селе временно исполняющий обязанности комиссара отдельной тринадцатой эскадрильи Кудрявцев Владимир Александрович со своими преданными боевыми соратниками, а насквозь промерзшее тело его брата, снял с петли на следующую же ночь боязливый буфетчик и захоронил за селом, врыв над безымянной, неглубокой могилой простенький, наскоро срубленный крест.