Берлин… Весь он насквозь пропитан вдохновением. Даже воздух. Он заставляет меня писать. Как и любой другой писатель, я не могу творить без вдохновения…

 

Вот, к примеру. Через открытое окно видна черепичная крыша, радиомачта, два мансардных окна, каминные трубы. Внизу каменный колодец — двор. Доносятся ноты из песни про Степана Разина. Эта мелодия!.. нежно обволакивает сердце и погружает в приятные раздумья. Пальцы гармониста превращают её то в мягкую и сладкую музыку, то в громкий и мощный протест. Гармонист — без ног. Он стоит на каких-то обрубках, узких и коротких.

 

Внезапно меня пробирает дрожь. Я вспоминаю один весенний вечер. Кажется, это был ноябрь. Да, ноябрьский туманный вечер. Именно с него я и начну этот роман.

 

***

 

Холодный ветер грустно залаял под мост и, свистя, кинулся через отлитую балюстраду наверх. Широко закачался одинокий бледно-зелёный фонарь. Наверху заскрипели, столкнувшись, а затем жалобно зашумели металлические нити. По чёрной поверхности Яузы, будто скрываясь от чьего-то преследования, быстро скользили полосатые пятна.

 

По мосту бежал догоняемый ветром и громким звоном трамвай. Внутри были видны тёмные силуэты, приклеившиеся к его внутренним стенкам и будто корчившиеся в судорогах. Чьи-то цепкие руки крепко держали ещё чью-то. В воздухе же повисло несколько ног.

 

На платформе зазвучали ругательства, а потом неизвестный голос закричал: «Проходите же дальше, товарищ! Я упал!» Вагон тут же исчез за углом.

 

Неподвижными остались мёртвая луна, запертая в двухцветном круге, да её бледный свет, падающий на леденеющую землю через морозный, колющий воздух. Замер в одной позе одетый в тёплый плащ милиционер, стоявший неподалёку на углу. Не двигаясь замерзала на мосту над речной пропастью слегка согнутая мужская фигура.

 

Человек находился здесь довольно долго. Усталым взором он провожал бегающие мимо трамваи и неодобрительно покачивал головой. Иногда поворачивался в сторону реки и молча смотрел на чёрную воду. Тогда его взгляд становился каким-то удивлённым. Будто он хотел понять — как эта речонка до сих пор не заледенела?

 

Внезапно ветел усилился и стал рвать воротник пальто. Оторвав две пуговицы, он открыл лицо человека: с серыми глазами, прямым носом, большими губами. Усталость, написанная на этом лице, могла говорить только о том, что кто-то явно не спал несколько дней…

 

Москва, казалось, находилась очень далеко. А здесь, на берегу, торчало много фабричных труб и на время затихших корпусов заводов. Промышленный рисунок разрезал пурпурный блеск столичных огней фантастической чёрной полосой. Будто глухая стена, он творил безлюдие, превращал в тёмную тишину мерцающий шумный центр.

 

Привычным движением человек схватился за рукоятку очередного трамвая и повис на подножке. Вагон резко тронулся с места и, высоко прыгая, побежал вперёд. Путь был неблизкий.

 

На каждой остановке неистовствующие толпы штурмовали двери, а кондуктор кричал: «Мест нет! Трамвай поехал!» Но никто не выходил. Лишь через некоторое время мужчина поднялся на верхнюю ступеньку, распихав всех с самого низу.

 

И вот, теперь там, внизу, стояла маленькая женщина с сумочкой в руке. Её глаза были полны страха.

 

«Виталий! — сказал себе мысленно человек. — Она не выдержит этого ужаса!». Он попробовал опустить ногу вниз. Но дикий женский крик не дал ему этого сделать: «Что вы делаете?! Вы же вытолкнете меня!»

 

Виталий посмотрел на неё сверху через плечо и снова поднялся на верхнюю ступеньку.

 

«Телефонистка, наверное. Возвращается с вечернего дежурства. Дома её, наверно, ждёт ребёнок. А мужа нету!..» — почему-то предположил он и почувствовал в груди неприятную, болезненную тяжесть.

 

В голову полезли воспоминания. Летняя подмосковная ночь. Благоухающее поле, мокрая трава; рожь, тропинка, тишина… Но эта идиллическая картина пришла не одна. Следом явился внезапный приступ злой тоски, колющей и пронзающей сердце чем-то длинным и острым.

 

В ту ночь… Мужчина, вспоминая, начал снова как бы переживать прошлое: ощущая, как он опять идёт пешком на дачу, оставляя всё дальше за спиной станцию, на которой за несколько минут до того вышел. Стряхивая подобранной тут же палочкой головки придорожного василька, он мечтает о встрече с супругой.

 

В какой-то момент в голове эхом гремят голоса, и Виталий чувствует приближение жаркого спора. Хотя сегодня ему одного уже хватило, дискуссии о метрополитене. Где его позиция, увы, не была поддержана. Поэтому теперь изнутри рвётся огромное желание высказать вслух всё, что приходит на ум. И добавить нечто не сказанное ранее, но вместе с тем очень важное.

 

Ночь… Глубокая и тёмная тёплая ночь манит всё сильнее и сильнее.

 

Мышление уже прекратило свою деятельность, и перед глазами только заканчивающееся поле. И мост, по которому надо пройти. Видны стоящие тут, недалеко, дома.

 

Доченька уже спит, а Ольга — жена — готовит чай, спеша до прибытия мужа закончить свои хозяйственные дела. На веранде стоит керосиновая лампа под зелёным колпаком и чайный сервиз. С одной стороны от веранды протянут холст, неподвижный как море в штиль. Другую сторону украшает дыра в стене.

 

Внизу видна песчаная дорога, петляющая между кустами и цветочными клумбами. Если Оля приготовила чай, она, наверное, уже вышла в спящее поле и ждёт мужа там, ласковая, нежная, сохранившая для него тепло своего тела.

 

Но полевая дорожка, выбежав изо ржи, указывает на железнодорожный мост. (Виталий и сам не понял, для чего остановился под этой железной конструкцией.)

 

Рельсы не издают ни одного звука. К горизонту бежит длинный ряд жёлтых мерцающих точек. Со стороны станции слышен последний свист одинокого паровоза. Грустно…

 

Мужчина смотрит покрытыми плёнкой тумана глазами на дрожащие огоньки, и голову его наполняют беспокойные мысли.

 

Вот он закончил университет и стал инженером. Мечты сбылись. Электричество, с детства манившее его, перестало быть тайной, закрытой в сказочном сундуке. Оно открыло ему самую интересную и многоликую профессию, дающую широчайшие возможности. Он получил кабинет в Мосхозупре, и теперь по собственной инициативе разрабатывает проект метрополитена.

 

Оля тоже должна бы быть довольной. Ведь четыре года до этого они жили только на его стипендию. А теперь у него есть хоть и небольшая, но более-менее пригодная для жизни зарплата. Жена может быть спокойна за завтрашний день. И жизнь, освободившись от мучительной бедности, кажется, начала возвращаться к истокам их любви.

 

Но увы! не так уж всё сладко. Управление против метро. Наброски, которым отдано столько бессонных ночей, валяются на полке, покрытые пылью.

 

Ольга устала. Она давно привыкла видеть жизнь такой, серой. Поэтому всё реже раздаётся её смех, а глаза всё чаще тускнеют и приобретают окрас серьёзности. Когда он начинает шутить, она сурово пожимает плечами, чем даёт понять: не рассмешишь! И даже любовные ласки доставляют лишь минутное удовольствие.

 

Она не желает верить обещаниям. А Виталий получает маленькую зарплату, и из-за этого у них ничего нет. Всё поношено, всё нужно чинить или покупать, и даже дача, столь необходимая для ребёнка; даже дача — это новый долг. Где найти столько времени, сколько нужно, чтобы взять хоть каких-нибудь сил, найти источник удовлетворённости жизнью?..

И их здоровье не идеально: у него воспаление лёгких; она перенесла преждевременные роды и приобрела целый букет женских заболеваний.

 

Молодость кажется сном, никогда не существовавшим на самом деле. Любят ли они до сих пор друг друга? Могут ли они вообще любить?!..

 

Этот вопрос пришёл тогда, под мостом, совсем неожиданно. Как будто кто-то специально подкараулил мужчину здесь и, пользуясь тем, что он погрузился в себя, безжалостно пронзил его спину острым ножом. Виталий сжался, а затем, неожиданно для себя перестав думать и о зелёном колпаке, и о тёплом чае на веранде, начал внимательно слушать, что происходит внутри. И явственно почувствовал, как оттуда — что-то уходит. Уходит с болью, уходит навсегда…

 

Покидая дом, жилище, комнату, где живут многие годы и где всё так знакомо, всё мило и прекрасно, огорчённые люди видят голые стены; грязный, неметённый пол; лампочку, одиноко висящую в воздухе. И у порога, не находя в себе сил перешагнуть через него, как обычно, как всегда, задерживаются на одну минутку, бросают взгляд назад, и комната кажется им умилительно жалкой. Кажется, что она выражает чей-то немой упрёк, немой плач. Вот так посмотрел тогда Виталий на своё сердце и понял, что оно пустое, ибо столь светлое когда-то чувство покинуло это жилище.

 

Затем, четыре месяца спустя после того дня, сама судьба убедила его в невозможности уклониться от неизбежного конца. Ольга прежде верила, что «когда-нибудь потом» их жизнь улучшится. Несколько лет, пока он учился, было трудно. Но она верила, что всё закончится, ждала вознаграждения… которое оказалось нищенским.

 

Женщина должна была много работать, почти не испытывая радостей жизни. Теперь и она начала верить в то, что вместе им лучше не жить. И поэтому на когда-то молодое, овальное лицо легла прозрачная бледность, появились глубокие морщины. Из-за этого уголки губ резко опустились и в серых добрых глазах появилось выражение безнадёжности. Тогда Виталий начал боязливо прятаться от этого холодного скептицизма.

 

Всё дальше он становился от неё, всё больше углублялся в работу; занимался книгами, газетами, проектами, эскизами. Всё меньше ласковых слов он находил для жены и всё меньше времени уделял семье.

 

Супруги стали требовать друг от друга всё большего, молча ожидая, когда их миры опять смогут найти точки соприкосновения. Но ожидания не оправдывались, и взаимное раздражение постепенно нарастало, мало-помалу стирая из памяти те светлые дни, которые радовали некогда счастливую пару в самом начале их общего пути.

 

И вот тогда из осеннего тумана, из холодного ноябрьского воздуха стал потихоньку, но всё яснее проявляться конец их совместной жизни…

 

Сильный толчок отбросил Виталия к окну трамвая. Стекло со звоном разбилось. Но этого почти не было слышно, поскольку в тот же момент откуда-то со стороны подножки; может быть, даже из-под колёс, раздался дикий крик. Раненной рукой мужчина с силой дёрнул за шнур, остановив вагон, после чего выпрыгнул через окно. То, что предстало его взору, заставило моментально забыть и о руке, и об Ольге.

 

Чуть сбоку от рельсов находилась пустая кожаная сумочка. Рядом с ней валялись рассыпанные дешёвые конфеты и разбитая кукла. Виталий подошёл к тому, что раньше, будучи человеком, было хозяином этой сумочки.

 

Да, так и есть, это она. Та самая женщина, телефонистка, которая только что боялась быть вытолкнутой. Мёртвая.

 

Руки — отростки её небольшого туловища — беспомощно лежали на рельсах. Из-под юбки виднелась белая, с синими сосудиками, кожа бедра.

 

Уже собравшаяся толпа зевак в страхе молчала. Поэтому единственная фраза, сказанная кем-то вполголоса, прозвучала очень громко: «Мы на последних выборах нашему депутату дали наказ, шоб построили в Москве метро!»

 

Виталий задрожал. «Да, да! — думал он, согнувшись то ли от холода, то ли под гнётом впечатления, которое произвело на него описанное. — Да, да! Надо сделать! Как можно быстрее!»

 

В глубине улицы, тревожным свистом освобождая себе дорогу, уже разрезала тьму своими белыми глазами карета скорой помощи. Подняв разбросанные конфеты и куклу и передав это всё подошедшему милиционеру, мужчина начал продираться сквозь толпу к одной небольшой улочке.

 

***

 

Сегодня меня лишь гнетёт серая тоска.

 

И это ощущение постоянной печали так ужасно, что у меня не хватает сил продолжать работу. Никак не могу отбросить от себя чувства потери. Смотрю на немногочисленную мебель, стоящую в комнате моего берлинского друга: вот большая деревянная кровать, на которой лежит тёплая немецкая перина, вот гигантский шкаф, вот портрет Ленина, разрезанный острым лучом солнца… я смотрю на мебель, но ничего этого не вижу; перед моим взором лишь печальные и полные слёз глаза женщины, с которой я, казалось, вечно был связан общей судьбой. А в ушах — лишь умиляющий голосок: «До свидания, милый папочка!».

 

В суматохе я даже не поцеловал на прощание мою доченьку!

 

Но ведь граница осталась позади. И польские солдаты в Столбцах уже отняли вместе с моим паспортом моё прошлое. Только блеск и звон офицерских сабель и шпор внезапно напомнил мне не покинутый дом, а далёкий фронт, и я как будто оказался там снова.

 

«Да, было время! В Варшаву я тогда добирался по-другому. Помню: под жутким дождём мы переправлялись по шатающемуся, только-только починенному мосту через набухшую коричневую реку. В быстро сгущающейся тьме лица товарищей приобретали всё менее узнаваемые очертания. Ливень пробирал до костей.

 

Над шумящими макушками сосен жужжали польские самолёты. До смерти устав, в тяжёлых из-за воды ботинках, я бродил мимо бесшумно движущихся силуэтов, каждый раз запинаясь за телефонный кабель. На ночь меня оставили в доме мясника. До утра там раздавались крики в телефонную трубку, ежеминутно входили посыльные, кто-то скрипел пером, дожигая тусклый свет свечей.

 

А рано утром я проснулся от жуткого грохота. На меня посыпались осколки оконных стёкол. Я накинул плащ и, дрожа от холода, вышел из дому. За рекой ещё видны были польские солдаты, которые, скрываясь в кустах, бежали к берегу».

 

Вот о чём я размышлял, сидя в быстром варшавском поезде и глядя на то, что происходит снаружи бегущего по рельсам состава. Почти до самой столицы за огромным окном вагона-ресторана был практически неизменный пейзаж: лес, поле, болото; болото, поле, лес; грустные соломенные крыши. А внутри, в ресторане — на коробку печенья в моей руке с опаской поглядывали другие пассажиры. С опаской, — потому что на ней было написано: «Большевик».

 

Ладно, хватит, хватит! Кажется, вдохновение снова поймано. И надо быстро закончить главу, пока не улетело. Я добавлю лишь несколько слов.

 

…Улочка, по которой пошёл Виталий, привела его к бульвару. Здесь он слился с прогуливающимся сбродом.

 

Женщины сидели на скамейках, закинув ногу на ногу. Красные огоньки их сигарет были единственным источником света на аллее. Мужчины ловили этих мотыльков, чтобы, проходя мимо, посмотреть в искусно подведённые глаза или бросить их обладательницам какое-нибудь насмешливое словечко, после чего миновать скамейку, показывая всю отвратительность естественного, грубого мужского смеха.

 

От толпы несло перегаром, дешёвой косметикой и плесенью.

 

Ни одна женщина не была пропущена.

 

Пение пьяниц, оскобления, хохот и свист гармони, сливаясь в единый голос, заглушали ветер.

 

Виталий перешёл Страстную площадь, зашёл в открытую дверь и стал подниматься по каменной лестнице на четвёртый этаж. Там он не спеша нажал три раза на кнопку звонка.

 

— Зои Ивановны нет дома, — сказал незнакомый женский голос через чуть приоткрывшуюся дверь. Женщина хотела закрыться, но нога гостя помешала ей это сделать.

 

— Она на заседании?

 

— Не знаю! Может быть! — Она резко щёлкнула ключом.

 

Виталий постоял около минуты у закрытой двери, после чего спустился вниз по лестнице и отправился в Мосхозупр.