ТЕМ ЛЕТОМ

 

В мае 1941 года красный командир Павел Смирнов получил, наконец, долгожданный отпуск. Он мечтал провести его с дочкой, Танечкой, но не в московской квартире, где всё напоминало об арестованной два года назад и сгинувшей где-то жене, а на каком-нибудь курорте. Там можно будет подлечить шестилетнюю Танюшу, тяжело заболевшую после исчезновения мамы, и быстро постаревшую тёщу.

Сослуживец Павла, которому довелось побывать летом сорокового в Литве, посоветовал поехать в Друскининкай, тихий уютный курортный городок. «Место, обалденное, – с восторгом говорил сослуживец, – грибов навалом! Рыбалка на озёрах. А для дочки твоей и бабушки – лечебные воды, грязи. Хочешь, дам тебе адрес доктора тамошней больницы. Встречал наши войска, как родных. Жена у него – еврейка, поэтому они счастливы были, что Литва не отошла к гитлеровцам. У доктора дом недалеко от курортного парка, и он иногда сдаёт комнаты».

Так в середине мая Павел, Танечка и бабушка, Елена Васильевна, оказались на маленькой, похожей на игрушечную, железнодорожной станции «Друскининкай». Их встретила приятная женщина лет тридцати, Дина, жена доктора Ежи Ковальского. Приехавших разместили в двух светлых комнатах, с окнами, выходившими в цветущий сад. Дни летели быстро. Танюша подружилась с восьмилетней дочкой Ковальских Яной. Все вместе они ходили на пляж, на противоположный берег Немана.

– Люди здесь очень приветливы, – сказала Елена Васильевна Дине Ковальской.

– У Вас такая светящаяся добротой девочка. Невольно к себе располагает. А отношение к советским сложное. По эту сторону Немана люди привыкли быть приветливыми с любыми курортниками: отдыхающие для местных – хлеб насущный. А на том берегу, на хуторах, совсем не спокойно.

В начале июня отпуск Павла подошёл к концу, и он уехал,оставив дочку и тёщу на попечение гостеприимных хозяев.

 

В середине месяца Елена Васильевна почувствовала, что вокруг происходит что-то неладное. Беззаботный, спокойный настрой курорта сменился жёстким напряжением. Явно нервничали и доктор, и его жена.

– Что-то случилось? – спросила Дину Елена Васильевна.

– Прошла быстрая, но обширная депортация, – ответила Дина, – Многих выслали в Сибирь. Не обошлось и без досадных перегибов. Но Вас это не должно беспокоить. Отдыхайте по-прежнему.

Легко сказать: «Не должно беспокоить!» Елена Васильевна вспоминала дочку. Для Дины они – благополучная семья красного командира, а не дочь и мать советской заключённой, на себе испытавшие «досадные перегибы». Если бы Павел не отказался от жены после её ареста, сейчас у Танечки не было бы и отца. Простить зятя за отказ Елена Васильевна не могла до сих пор, а ведь без Павла ей с внучкой вообще бы, наверно, не продержаться.

 

В пять утра двадцать второго июня Ковальским позвонил из Вильнюса брат Дины, Моисей. Спросонья доктор не сразу понял, что произошло.

– Вильнюс бомбят немцы! – кричал в трубку обычно флегматичный Моня. – Это – война. Вам нужно срочно уходить на восток. По железной дороге не пытайтесь: она идёт через нас, и её бомбили.

– Я не могу уехать: у меня больные.

– Но Дину с дочкой отправляй немедленно. Ты же знаешь, что они делают с евреями. А ты и Дина ещё и советских привечали! Я больше говорить не могу: мы уходим.

Ежи сидел потрясённый. Включил русскую радиостанцию, услышал весёленькую

музыку. Но брат Дины – человек серьёзный. Доверять ему можно. Почти тут же раздался звонок из Каунаса. Он услышал испуганный голос сестры:

– Слава Богу, я дозвонилась! Каунас бомбили. Уходите скорее.

Связь оборвалась. Ежи быстро разбудил всех обитателей дома, рассказал им об услышанном.

– Я остаюсь: в больнице мои пациенты, к тому же начнут поступать раненные, а вам всем надо уходить срочно. Путь по железной дороге на Вильнюс, видимо, отрезан. Дина, возьми велосипед, будешь везти на нём по очереди девочек. Пойдёте лесом к дому Вацлова. Это мой двоюродный брат, лесник, – пояснил он Елене Васильевне,– дом его в восьми километрах отсюда. Брат советских не очень жалует, но я вытащил с того света его младшего сына. Вацлав должен вам помочь. У него лошадь. Пусть его старший сын, Юзеф, довезёт вас на телеге до белорусской станции Лида. Надеюсь, там вы сможете сесть в поезд. Вам, Елена Васильевна оставаться никак нельзя: вашего зятя в форме с командирскими ромбами многие видели, а Дина – еврейка. Ей уходить надо срочно.

– Я без тебя не пойду, – пыталась возражать Дина

– Пойдёшь и будешь спасать и себя, и ребёнка, – отрезал доктор.

В начале седьмого они уже шли по лесной тропе к Вацлаву. Но до его дома добрались только в начале десятого. Лесник выслушал Дину хмуро. Сказал, что брату надо было думать, на ком жениться.

– Мы перед Ежи – должники. Так что лошадь с телегой дам. Юзеф вас проводит, но не до самой Лиды. В город ему соваться нельзя: лошадь отберут да и самого в Красную Армию забрить могут, не посмотрят, что ему шестнадцать! «Слышишь, – обратился Вацлав к сыну, – везёшь только, пока лес вас прикрывает, а потом – ты с лошадью домой, а они - пешком в Лиду. Людных мест избегай. Увидишь, что ехать дальше опасно, сразу бросай их и – домой!»

Дорога шла по лесу, такому мирному, светлому, приветливому.

– Лес слишком прозрачный, – вздохнула Елена Васильевна, – далеко просматривается. В наших лесах подлесок есть, кусты. Там спрятаться легче.

Но лес, казалось, не таил никаких опасностей. Уставшие девочки заснули в телеге. «Поспите и вы», – сказала Дина Елене Васильевне. И та, действительно, забылась на время чутким, тревожным сном. Она проснулась от резкого торможения. Беглецы увидели низко летящие самолёты. «Свастики», – с ужасом прошептала Дина. Самолеты пролетели чуть к северу и начали сбрасывать парашютистов.

– Всё, – сказал Юзеф, – дальше не повезу. Эта просека выведет вас на дорогу. Свернёте направо. Километров через десять будет Лида.

Он уехал. Они остались в незнакомом лесу.

- Диночка, я не имею права задерживать вас, – заставила себя сказать Елена Васильевна. – Сейчас угроза для вас обоих больше, чем для нас: ведь в этих местах отца Танюши никто не видел. На велосипеде вы доберётесь до Лиды быстро. Мы и так на пешем этапе вас задержали. Уезжайте, а мы пойдём потихоньку.

– Но как же я вас брошу? А если заблудитесь?

– Юзеф объяснил, как идти. Всё просто. А вы и так для нас много сделали.

Дина и Яночка уехали, а Елена Васильевна и Тата медленно побрели по просеке. Они ещё не дошли до описанной Юзефом дороги, когда девочка сказала: «Я больше не могу идти!» Елена Васильевна посмотрела на внучку: губки синие, одышка. Надо

останавливаться. Они легли на траву. Где-то на западе гремели взрывы, низко пролетел немецкий самолёт. Елена Васильевна высосала очередную таблетку нитроглицерина.

Только бы не разбомбили железную дорогу! Господи, что делать?!

Неожиданно на просеке появился обоз: на телегах везли маленьких детей. Детский сад? Елена Васильевна собралась с силами, схватила Тату и бросилась с ней перед обозом на колени. Слёзы текли по её щекам, и она, как ей казалось, кричала, а на самом деле тихо умоляла:

– Возьмите нас, Бога ради! У девочки сердце больное, идти не может. Мы идём из Друскининкая. Девочка идти не может. Её отец красный командир. Не бросайте нас, возьмите!

Какой то мужчина, оказавшийся завхозом, поднял старуху, подсадил на край и без того переполненной телеги, засунул рядом Таню. Посмотрев на её синие губы, подозвал

женщину с медицинской сумкой.

– Что с девочкой? – спросила она.

– Порок сердца. А мы прошли много.

– А у Вас тоже сердце? Задыхаетесь очень.

– В груди болит.

Не останавливая подвод, женщина вынула из сумки укладку со шприцами, ампулы. Сделала укол Тане, а потом и бабушке.

Ехать по широкой дороге, ведущей к Лиде, работники детсада побоялись: на ней было больше шансов попасть под бомбёжку, да и лошадей с телегами могли отобрать отчаявшиеся уйти пешком люди. И завхоз направил лошадей по просеке. Он был здесь единственным мужчиной и как-то незаметно взял на себя руководящие функции у немолодой растерявшейся заведующей. Когда обоз подъехал к железнодорожному полотну, вдалеке показался идущий в направлении Лиды поезд. Завхоз и женщина с медицинской сумкой встали на шпалы. Поставили рядом с собой детишек из старшей группы. Этим щитом железнодорожный путь был перекрыт.

«Я побегу вперёд, буду махать кепкой, – крикнул завхоз, а вы стойте на путях. Если поезд не остановится, я попытаюсь спрыгнуть в сторону, и тогда вы делайте так же, как я». Поезд всё же остановился. Матерящийся машинист и пассажиры втащили детей в вагоны.

– Я тебя в трибунал сдам, – кричал машинист завхозу.

– Ну, и сдавай, а мне детей спасать надо, – отвечал тот.

 

На этом поезде они доехали до Полоцка. Там всех детсадовских посадили в эшелон, который должен был идти дальше, на восток.

– Возьмите нас с собой, – попросила заведующую Елена Васильевна, – я и нянечкой, и кухаркой работать у вас могу. И французскому детей учить, и немножко музыке. Боюсь, нам одним до Москвы не добраться!

– Оставайтесь. Вы и так уж, вроде, наши. Дело Вам найдётся. Как-то дико сейчас

слышать о французском и музыке. Но Вы правы. Дети, вроде, спаслись. Им надо будет

учиться. И музыке тоже.

Стучали колёса. Поезд вёз их в неизвестность. Шёл второй день войны.

 

ШАГ

 

Шёл февраль 1953 года. На душе у Елены было тяжело, неспокойно. Да и о каком спокойствии может идти речь, когда по радио кричат о врачах – отравителях, больные боятся обращаться за помощью, арестовано большинство её знакомых профессоров – медиков. Могут ли арестовать её? Почему нет? Впрочем…

В тридцать восьмом арестовали Сашу – любимого мужа, с которым ей пришлось расстаться незадолго до того. Пришлось, хоть он этого и не хотел. Она приняла решение сама, когда узнала, что молоденькая лаборантка их института Люсенька ждёт от Саши ребёнка. Когда Сашу арестовали, малышу было всего три месяца. Елена, тогда уже заведующая лабораторией, начала помогать деньгами растерявшейся, не имевшей никаких средств к существованию Люсе. Опасно ли это было? Такой вопрос как-то не возникал.

Во время войны, когда Елене за создание нового лекарства, спасшего сотни тысяч раненых, сам Сталин вручал высшую премию, она решилась обратиться к нему с просьбой. Вот это было и впрямь опасно! Она попросила проверить обоснованность ареста бывшего мужа. И Сашу выпустили! Правда не надолго. Сейчас он опять там…А её не трогают. Почему? Ей кажется, что Сталин отнесся к ней с симпатией. А может быть, так думают начальники, имеющие право решать, кого сажать, кого миловать?

 

Елена шла на работу по Бульварному кольцу. Выпавший ночью снег ещё не успел покрыться городской копотью. «Надо как-то успокоиться, – убеждала она себя, – думать не о череде арестов, а об исследованиях, о работе, только о ней».

В приёмной Елену ожидал заведующий первым отделом Андрей Иванович Пелипенко. При его появлении она всегда внутренне сжималась и в то же время старалась придать лицу вежливо-равнодушное выражение. Как-то в день Победы, когда фронтовики делились воспоминаниями, Пелипенко поведал о своих заслугах: в сорок первом он участвовал в срочной высылке советских немцев из Поволжья в Сибирь. Елене рассказывали, сколько погибло в ту пору ни в чём неповинных детей, женщин, стариков. Позже, насколько она знала, Пелипенко служил в охране лагерей. А теперь вот присматривает за сотрудниками её института, да и за ней самой, конечно.

Войдя в директорский кабинет, Пелипенко раскрыл папку для бумаг и передал Елене текст приказа, исходившего якобы от неё самой. В приказе говорилось о немедленном увольнении из института шести сотрудников. Это были: её ближайший помощника, талантливый, безотказный Ефим Крицман; имеющий мировое имя в науке профессор Михаил Александрович Гринберг; работавшая с Еленой под обстрелами в Сталинграде Мария Шапиро; способная аспирантка, похожая энтузиазмом на Лену в молодости, Неличка Луцкая и мать – одиночка, библиотекарь Тамара Пинскер.

– Подпишите, Елена Васильевна, всех евреев велено гнать, – бодро доложил Пелипенко.

«Но я не могу это подписать!» – подумала она возмущённо и тут же сказала:

– Это невозможно. Я не подпишу такое.

– Но это приказ свыше, Елена Васильевна! Вы понимаете, что будет, если я доложу о Вашем отказе?

Она понимала, но взять ручку и поставить свою подпись просто не могла. В кабинете стояла напряжённая, наэлектризованная тишина. Надо было что-то сказать.

– Вы свободны, Андрей Иванович, – стараясь чётко и спокойно выговаривать слова, произнесла Елена.

Она подняла на него глаза. Лучше было бы не делать этого. В глазах Пелипенко, быстро сменяя друг-друга, промелькнули изумление, угроза, усмешка, презрительный взгляд на неё как на существо обречённое, уже вроде и не существующее…

 

Когда Пелипенко ушёл, Елена направилась в свою лабораторию. Она шла мимо сотрудников, которые ещё не знали о случившемся и спешили поделиться с ней результатами новых опытов. Но ей сейчас необходимо было остаться наедине с собой.

«Что теперь будет? Арестуют? Когда? Уже этой ночью? Надо срочно сделать всё, что ещё можно успеть, – думала она, –лучше оставить незаконченную рукопись своей книги какому-то надёжному человеку, которому вряд ли угрожает арест… Пожалуй, Фёдору Селиванову. Герой – фронтовик, умный, не зашоренный, безусловно, порядочный. Но позвать его сразу нельзя. Потом могут вспомнить, что Елена вызвала Селиванова к себе первым, сразу после разговора с Пелипенко. Надо сначала поговорить с аспирантами, а с Федором потом. И пусть Фёдор захватит с собой папку с протоколами опытов, вместе с ними незаметно унесёт и рукопись книги».

Когда Селиванов пришёл, она плотно закрыв за ним дверь, тихо сказала: «Федя, Вы не возьмёте к себе на сохранение эту мою незавершённую книгу. Говорить об этом никому не надо». Брови Фёдор поднялись вопросительно. Но в 1953 году подобная просьба любого профессора – медика никого не должна была удивить. И выражение лица Фёдора стало взволнованно-удручённым, но деловым. «Я сохраню её. Что я ещё могу для Вас сделать?» «Это всё. Большое спасибо. Положите рукопись в свою папку, чтоб не привлекать к ней внимания. И работайте». Его взгляд спрашивал: «Может, Вы что-нибудь объясните?» «Это всё, – повторила она, – всего Вам хорошего, Федя !»

Что ещё она может успеть сделать до вечера? У давнишней сотрудницы Елены, Виктории Викторовой, тяжело, чуть ли не безнадёжно заболела дочка. Надо позвонить фронтовому товарищу, Всеволоду Скрипкину, попросить взять девочку в его клинику, лично проконсультировать. Он хороший врач. Может, найдёт выход. Обычно Елена подписывает по таким поводам письма на бланке института. Но завтра её подпись может быть уже крамольной. Надо позвонить сегодня.

Ещё… Славе Лучникову предстоит вскоре защита кандидатской. Елена – его научный руководитель. Ему это аукнется. Надо срочно ввести нового руководителя. Она попросила секретаря пригласить профессора Марину Михайловну Петрякову. Сказала, Марине Михайловне, что чрезвычайно занята и была бы очень признательна, если бы та внимательно присмотрелась к работе Славы в качестве второго, а, может быть, и единственного руководителя. Марине Михайловне лишний руководимый не повредит, а Славе Елена преподнесёт всё так, чтоб он не обиделся.

Препараты, находящиеся на клинических испытаниях… Скажется ли на их судьбе её арест? Остаётся лишь уповать на прагматизм властьимущих. Противомикробные препараты сейчас жизненно нужны стране.

 

Дома Елена быстро собрала самые необходимые вещи, которые можно взять с собой в тюрьму. Лишних бумаг у неё не было. Время не способствовало хранению дневников и прочих пережитков прошлого, могущих сослужить плохую службу при внезапном аресте. Лена повертела в руках довоенные фотографии, на которых она была запечатлена вместе с видными французскими, немецкими учёными во время её стажировки в Сорбонне и в институтах Берлина. Сжигать фотографии было жаль. А о «порочащих» Елену связях в компетентных органах и без того знают.

Ну, что же, теперь предстояло ждать. Звонить кому-нибудь она боялась. Звонок может навлечь на её абонента неприятности… А поговорить хотелось, особенно с братом Сашии, Марком. Он так трепетно к ней относиться. Сделал её прототипом главной героини своей повести. Лене вдруг пришла в голову странная мысль: может быть, она – Елена отказалась подписать этот приказ потому, что не могла сойти с пьедестала, на который её водрузил своей повестью Марк? Ерунда, конечно. Она просто не могла подписать эту бумагу. Не могла и всё!

Годовалая, проворная кошка Маркиза прыгнула в кресло, в котором сидела Елена, выгнув рыжую спинку, изящно прошлась по поручню, потёрлась о Ленино плечё. «А что с тобой будет? – тихо обратилась Лена к Маркизе. – Надеюсь, возьмут сердобольные соседи».

Время шло. Никто за Еленой не приходил. В третьем часу ночи она всё же заснула, не раздеваясь, по-прежнему сидя в кресле…

 

Утром Елена, как обычно, пришла на работу. А днём ей сообщили, что её институт решено закрыть! Вот этого она никак не ожидала!.. Недооценила коварства системы: если бы Елену просто посадили, она выглядела бы для идеалистов жертвенной героиней, могли бы найтись и последователи. А теперь она представала в качестве виновницы закрытия важных для здравоохранения разработок, причиной несчастья множества своих учеников, сподвижников, соратников… Кого из директоров – правдолюбов, если такие найдутся, может вдохновить подобный пример? Ни-ко-го! А посадить её, поиграв предварительно, как кошка с мышкой, ещё успеют…

Пилипенко, не теряя времени, оповестил об увольнении и его причине всех остающихся без работы сотрудников института и аспирантов, которым уже не удастся завершить диссертации. Одни молча, ни на кого не глядя, торопливо собирали свои вещи, другие – гневно и громогласно клеймили директора. Та самая Виктория Викторова, о больной дочурке которой вчера хлопотала Елена, сказала бывшей директрисе наедине, в лицо: «Вы не имели права на такой поступок! Директор института обязан быть политиком. А в политике главное – целесообразность! Белые перчатки не всегда бывают уместны».

Дома Елена дала волю слезам. Ей припомнился разговор с братом Саши в день, когда Лене доверили создать институт. «Я очень рад за тебя, – говорил тогда Марк, – ты сможешь воплощать свои замыслы. Но… должность директора крупной организации – это, пожалуй, та черта, за которой трудно оставаться порядочным, благородным человеком, увы!» Тогда она отшутилась: «А тем, кто не сподобился сесть в директорское кресло быть благородным человеком легко и просто?»

 

Что случилось потом? Через десять дней умер Сталин. Вскоре выпустили врачей – «отравителей». Елене поручили открыть институт с ещё большими возможностями. К ней вернулись прежние сотрудники. Только вот Виктория Викторова не возвратилась, хотя Елена её и приглашала.

 

Почему Елена вспомнила эту историю во всех деталях сегодня? Накануне в Доме учёных, который она так любила за несуетную старомодность обстановки, отмечали её юбилей. Она сидела на сцене в элегантном синем бархатном костюме, на ногах – изящные итальянские лодочки на шпильках. Выкрашенные в цвет коньяка волосы удачно уложил перед началом действа прекрасный парикмахер. Елена даже реснички подкрасила, утверждая всем своим видом, что шестьдесят пять – совсем «не вечер»! В директорской ложе сидел уже давным-давно реабилитированный, возглавляющий крупный институт её бывший муж, её пожизненная любовь, Сашенька, со своим сыном. Со сцены рассказывали различные истории из её жизни: о том, как танцевала в юности в студии Айседоры Дункан, как испытывала на себе новое лекарство и так далее. А в кулуарах, как ей потом поведали, вспоминали и то, что она помогала в трудный период жене своего бывшего мужа, и о том, что в 1953 году она оказалась единственным директором института, отказавшимся уволить сотрудников – евреев, и ещё много о чём.

Грузинские коллеги подарили ей в тот вечер дерево в кадке, на его ветвях висели спелые мандарины. Докторант из Австралии преподнёс экзотическую синюю пичугу в клетке… «Как отзывчив мир на минимальное добро, на простую порядочность!» – думала она. Потом Елена заметила в зале свою бывшую сотрудницу Викторию Викторову с красивой девушкой – дочкой.

В тот вечер Елена не могла остановить мысли надолго на каком-либо эпизоде прошлого. А сегодня, сидя в своей квартирке среди моря цветов со старой кошкой Маркизой на коленях, она вспоминала, вспоминала. Среди прочего, и тот момент десятилетней давности, когда ей принесли приказ, который она по законам времени обязана была подписать.

 

В КАНУН ВАЛЬПУРГИЕВОЙ НОЧИ

 

Нина Алексеевна устроилась у окна туристского автобуса. Её переполняли впечатления двух последних дней, проведенных в сказочном Гарце. Вспоминались городки и посёлочки: Гослар, Остероде, Вернигероде с узкими, извилистыми улочками, где не без труда могут разминуться два человека; игрушечными площадями размером с уютный зал, домиками в стиле средневекового фахтверка; причудливыми часами, отсчитывавшими мгновения иных веков. И, конечно, в памяти остались отслужившие своё серебряные рудники; огромные каменные глыбы, окутанные тонкой вуалью ключевых вод; стоящие на камнях, как на пьедесталах, вековые ели. Но всё затмили виды с легендарной горы Брокен: колышущееся море лесов на горных склонах, обилие всевозможных оттенков зелёного, лишь вдалеке переходящее в голубоватую дымку. Брокен… По преданию, в ночь на первое мая на этой горе собирается на свой шабаш нечистая сила: ведьмы различных рангов, дьяволы и сам Сатана! В Нинином рюкзачке лежала купленная на Брокене фигурка ведьмы на помеле. У ведьмы был крючковатый нос с большой чёрной бородавкой. Из оскаленного рта торчал единственный зуб. Глаза из-под седых бровей глядели безумно, но радостно. «А сегодня как раз последний день апреля, – подумала Нина, – забавно!» Потом её, кажется, сморил сон…

 

Неожиданно она услышала приятный мужской голос:

– Разрешите расположиться рядом с Вами?

Нина посмотрела на говорившего. Это был высокий, стройный мужчина лет шестидесяти в залихватской тирольской шляпе и элегантном плаще болотного цвета. К их туристической группе он явно не принадлежал. Может, попутчик, договорившийся приватно с водителем автобуса?

– Да, да, садитесь, пожалуйста, – поспешила ответить она.

– Сказочные места! Не правда ли? – сказал незнакомец.– Нечистая сила проявила отменный вкус, выбрав именно Брокен для своих собраний. Кстати, как Вы относитесь к персонажам Вальпургиевой ночи?

– Думаю, среди них было немало весьма интересных личностей, – беззаботно улыбнулась Нина.

– Да? – обрадовался незнакомец.– Ваши слова внушают мне некий оптимизм. Извините, времени до захода солнца мало. Приходится, как говорят, брать быка за рога.

Не откажите в любезности взглянуть на меня внимательно. Я Вам никого не напоминаю?

Нина стала разглядывать попутчика. Тонкие черты лица. Нос с небольшой горбинкой. Умный, ироничный взгляд серых глаз. Неглубокие, явно не скорбные морщины. Волевой подбородок. Ощущение энергии…

– Пожалуй… Пожалуй, Вы похожи на моего двоюродного брата, – неуверенно сказала она.

– О! Браво! Вернее Ваш брат похож на меня!

Последняя фраза показалась Нине странной, самонадеянной.

– Разрешите представиться, – сказал, между тем, незнакомец, – Яков Пинский, к Вашим услугам.

– Нина Алексеевна, – сказала в свою очередь она, – но здесь, в Германии, все мы потеряли отчество. Так что – просто Нина. Забавно: Яковом Пинским звали моего деда по материнской линии.

– Великолепно! – возликовал странный попутчик. – Честно говоря, я не рассчитывал, что моя бывшая супруга и так и не простившая меня старшая дочь – Ваша мама будут упоминать при Вас моё имя. Вам трудно поверить в то, что я Ваш беспутный дед? Но сегодня – канун Вальпургиевой ночи. Сегодня и не такие чудеса возможны. Скажите честно: Ваши мама и бабушка меня очень ругали?

Он говорил так быстро и напористо, что у Нины как-то не оставалось времени усомниться в его личности, и она, стараясь быть деликатной, ответила: «Описывали поступки»

– Ах, поступки! Что значат поступки без мотивов и обстоятельств? Сухая материя! Да, я с трудом терпел свою супругу, верную, благодетельную, вялую, наивную, сентиментальную дурочку, нудную и фригидную (простите, но у Вас, насколько я знаю, – сексуальная революция, и говорить с дамами можно практически обо всём).

«Нудная, фригидная дурочка? Это он о моей любимой бабуле?! – внутренне возмутилась Нина.– Тоже мне, супермен, герой – любовник! Кто-то писал, что нет холодных женщин, есть те, которых мужчина не сумел разбудить». Но сказать подобное новоявленному деду она всё же не решилась. А он, между тем продолжал:

– Когда я имел уже двух дочек, я встретил другую женщину – свою настоящую половину. Она была молодой, очаровательной, страстной. В небольшом, затхлом, патриархальном городе она решилась на связь со мной, родила мне сыновей. И это в те времена! Я не бросил жену, содержал её и дочек, старался в тайне держать наличие второй семьи. Ну, скажите, какие ко мне могут быть претензии? Особенно в свете теперешней морали. Не моя вина, что соседка – злобная сплетница Муська (возможно сегодня я её встречу) рассказала обо всём Вашей бабушке.

– И мою милую, детски-наивную, верившую в любовь до гроба бабушку в сорок лет разбил паралич!

– Ну, кто виноват, что она оказалась такой впечатлительной?! Ещё и прикрывалась болезнью, вживалась в неё. Я думаю, там было больше от истерии, чем от паралича.

– Вам просто была удобна версия истерии. Вы внушали её соседям, младшей дочке. А я знаю, паралич был настоящий. Помню, с каким трудом бабуля ходила, делала всё одной рукой…

– Пусть так. Но они уже шестьдесят пять лет, прошедших после моей смерти, не пускают меня Туда, к моей любимой Оленьке, к детям. Разве это справедливо?

– Вы сказали: «они»? Но разве Бог не един?

– Един. Они – это аппарат, тамошние чиновники. Не может же Он сам заниматься всем. А чиновники – есть чиновники!

– Вас осудили за измену жене?

– Нет, конечно. Если осуждать всех изменивших жёнам… Нет, у них есть другая статья: оставление в тяжёлый момент без помощи. Они считают это грехом в любые времена… А что мне было делать? Началась Мировая война. Был приказ эвакуироваться. Я посадил жену и младшую дочку в поезд, шедший в Киев, где училась на Высших женских курсах моя старшая дочка, Ваша мама. А сам уехал с Оленькой и мальчиками. Несмотря на войну, Оленька была так счастлива, что мы, наконец, открыто вместе… Как я должен был поступить?

– Не знаю, может быть, увезти вместе обоих женщин и всех детей и помогать в тяжкие годы войны и революции им всем, насколько хватило бы сил… Не знаю. Вашей старшей дочери в ту пору было восемнадцать. Она вынуждена была растить сестру, опекать оставшуюся инвалидом маму. Подорвала своё здоровье, позволила себе подумать о замужестве только, когда поставила на ноги сестру. Так или иначе, Вы отняли у неё молодость и много жизненных сил.

– Вот и они так говорят. И существую я в качестве некоего незначительного, мелкого беса. Порядочных людей не вижу, нечистая сила не уважает из-за мелочности греха. Для них я не фигура! Обидно! Даже вот на посещение Брокена в Вальпургиеву ночь ждал очереди пятьдесят лет! Наконец сподобился! На фоне нудного существования допуск на Брокен, знаете ли, – событие. Будет много интересных личностей, красивые ведьмочки! – он мечтательно замолк, потом продолжил. – Простите, я отвлёкся. Вы бы хотели ещё что-то узнать?

– Что было с Вами после того, как Вы с новой семьёй покинули родной город?

– Мы жили трудно, но счастливо. А умер я в тридцать девятом году. Ваша бабушка скончалась ведь в том же году. И не поверите: через несколько часов после меня. Вероятно, она, действительно, меня любила, была настроена на мою волну. Помните: «Они умерли в один день…». А Оленьку и моих сыновей убиты фашисты. Когда Вы увидите своих бабушку и маму, расскажите им о нашей встрече, попросите от моего имени прощения. Может, простят, как Вы думаете?

– А почему Вы полагаете, что я с ними встречусь, а не буду скитаться, как Вы или того хуже?

– Вы, насколько я ощущаю, не заели ничью жизнь. За это многое прощается.

Он замялся, потом нерешительно спросил:

– Вы меня осуждаете?

– Имею ли я на это право? К тому же, если бы Вы не обрушили на свою старшую дочь заботы о больной маме и младшей сестрёнке, она вышла бы замуж рано, за влюблённого в неё студента, а не за моего отца, с которым она встретилась в тридцать лет. И, как это ни парадоксально звучит, в этом случае меня просто не было бы на свете. Так что, с эгоистической точки зрения, пожалуй, я должна быть Вам благодарна.

– Послушайте! А ведь из этого постулата можно кое-что извлечь для моей возможной реабилитации! Не правда ли?! – воодушевился Яков.

 

В это время гид объявил, что автобус останавливается на двадцать минут. Все могут размяться. Двери открылись. Народ потянулся к выходу. Нина не заметила, как её собеседник исчез.

– Девять вечера, – сказал один из туристов,– к Брокену, наверное, уже подтягиваются гости!

«Что это было? Он мне приснился?» – недоумевала Нина, возвращаясь на своё место. И вдруг заметила маленький кусочек плащевой ткани болотного цвета, зацепившийся за шарнир подлокотника соседнего кресла…

 

К полуночи Нина Алексеевна была уже в своей квартирке. Она достала из толстого альбома старинный, пожелтевший снимок. Фотограф увековечил на нём счастливое семейство. Дама в длинном белом платье с кружевной накидкой накрывала на летней терраске столик к чаю. Волосы дамы были уложены в строгий пучок, и выглядела она лет на тридцать. Добропорядочная, спокойная, уверенная в завтрашнем дне, «устроившая свою жизнь» мать семейства. На качелях сидела маленькая девочка. На ступеньках, опираясь на притолоку, стоял молодой мужчина, статный, элегантный. Небольшие усики. Умный, мечтательный взгляд, мягкая улыбка. Фотограф сумел передать и энергию, и раскованность главы семейства и его способность покорять женские сердца. Это были они: Нинина бабушка, которой шёл в ту пору лишь двадцать второй год, её супруг и их двухлетняя дочка – Нинина мама. Один из друзей, впервые увидевший эту фотографию когда-то сказал Нине: «Какой лихой, однако, был у тебя дед!»

 

ПОТОМКИ ЦАРЯ СОЛОМОНА

 

Павел Спиридонович Соломонов долгие годы служил корректором в издательстве политического, то есть коммунистического, просвещения. После кончины Советской власти и короткого душевного кризиса, вызванного потерей ориентиров, перешёл он работать в газету сугубо националистическую. Эта газета вынуждена была менять время от времени названия, но дух её был несменяем, несгибаем и боевит. Павел Спиридонович с удовольствием рассуждал с новыми коллегами о «Протоколах Сионских мудрецов», происках жидомасонов, засилье «чёрных». В тот день он задержался на работе дольше обычного: все готовились к предстоящему маршу под лозунгом «Россия – русским!»

Вернувшись наконец домой, Соломонов застал своё семейство в каком-то необычном, наэлектризованном состоянии. Сын Фёдор, начинающий бизнесмен, нервно потирал руки и загадочно ухмылялся; пятнадцатилетняя дочка Катюша то хмыкала, то хихикала; супруга Лидия выглядела, озадаченно-испуганной. На вопрос отца «Как дела?», Фёдор попросил не торопиться, не суетиться, сесть на диван и спокойно воспринять несколько неожиданную, в чём-то даже шокирующую информацию.

– Ты только не волнуйся, отец, – повторял он, – никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь! Тут такое дело… Письмо пришло, электронное…

– Дали бы отцу сначала поесть, а потом уж вникать в такие новости! – вмешалась жалостливым голосом Лидия.

– А то, – скорчила рожицу Катюшка, – после такого письмеца у нашего папули аппетит пропасть может!

– Да что за письмо-то? Из налоговой что ли, по твоему бизнесу? – настороженно спросил Павел Спиридонович сына.

– Нет. Письмо тебе. Хотя касается, как я понимаю, и меня, и Катюшки. Все мы тут потомки – наследники.

– Наследники? Помер кто?

– Помер. Три тысячи лет назад! Я тебе лучше зачитаю. Слушай: «Уважаемый господин Соломонов, Павел Спиридонович! С удовольствием сообщаем Вам, что, по сведеньям, которыми располагает Международный Комитет потомков Царя Соломона, Вы, с большой долей вероятности, происходите от этого мудрейшего Царя и одной из его семидесяти жён, а именно, тёмноликой Абишаг. Нам удалось проследить линию потомков Соломона и Абишаг до середины девятнадцатого века, до мещанина города Вильно Моисея Беньямина Соломона. А на пути от означенного господина Соломона, превратившегося в Соломонова, до Вас у нас есть неясные моменты. Мы будем их уточнять, но и Вы сообщите нам, пожалуйста, семейные предания, а может быть, документальные данные об означенном Соломоне – Соломонове, о его переселении в центр России, его детях, внуках и т. д. С почтением и наилучшими пожеланиями Международный Комитет потомков Царя Соломона». Ну и электронный адрес администрации, всё чин-чинарём!

– Чертовщина какая-то! Сионистская провокация! Какое я могу иметь отношение к какому-то Моисею Соломону? Бред! – возмутился Павел Спиридонович.

– Провокация? А откуда у нас фамилия Соломоновы? – спросила ехидным голоском Катюшка.

От соломы! Были Соломовы. При переписи стали Соломоновыми! Вполне исконная история! И нечего воду мутить! Это я тебе как отец говорю!

– Пап, – вмешался Фёдор, – может, не стоит от царя отпираться! Если родство подтвердится, я от этого Соломона на одной рекламе столько бабок отхвачу!..

– И в Израиль поедем, – мечтательно сказала Катюша, – представляете, прилетаем, а по радио объявляют: сейчас по трапу самолёта спускается семья потомков Царя Соломона!

– Да не нужен мне этот жидовский царь! Позор какой! – плюнул в сердцах Павел Спиридонович.

Ты хоть знаешь, что это за царь? Мы тут с Федей уже в Википедию заглянуть успели,– возбуждённо затараторила Катя, – мудрый, великий, все в тогдашнем мире его уважали! Написал «Песни песней». Это о любви. Я скачала. Вот послушайте: «Кто эта блистающая, как заря; прекрасная, как лун; светлая, как солнце?.. Округление бёдр твоих, как ожерелье…Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями… Стан твой похож на пальму, а груди твои на виноградные кисти…» Класс!

– Да, эротика – что надо! – одобрительно заметил Фёдор.

– Охальником был этот Соломон, прости Господи! – осудила царя Лидия.

– Стоящий мужик, – не обращая на слова матери никакого внимания, продолжал Фёдор, – Мы ещё «Экклезиаст» скачали. Сложная штука, но ничего, освоим! Этот Соломон твердил: «Всё суета сует»… А сам, между прочим, какой дворец себе отгрохал, трон из слоновой кости, колонны из позолоченных кедровых стволов!

– А сейчас дворец тот кому принадлежит? – выказала живую заинтересованность Лидия.

– Разрушили дворец, разворовали в незапамятные времена, мамуля, – вздохнула Катя, – так что материальные ценности от родственничка нам не достанутся, увы и ах!

– Уже и родственничек он тебе! Вы только послушайте, что она мелет! Мне

такой родственник даром не нужен! – возмущался раскрасневшийся Павел Спиридонович.

– Пап, ну ты же всё время говорил, что вокруг – одни скрытые евреи! Так чему ты удивляешься? При этом у большинства этих скрытых – родственники просто шелупонь! А мы оказались – царских кровей! Этим, между прочим, не разбрасываются! Ты, как хочешь, а я напишу в архив Вильнюса. Попытаюсь навести справки об этом Моисее Соломоне. Потом сам будешь мне за это благодарен! – настаивал Фёдор.

 

За ужином кусок не лез Павлу Спиридоновичу в горло. Его мысли метались между предположением, что на его семейство обрушились происками сионистов и ласкающими сердце словами сына «мы – царских кровей!..» Заснуть ни он, ни жена никак не могли. Лидия вздыхала, ворочалась, а потом вдруг сказала:

– Паш, я раньше признаться тебе боялась. Уж очень ты своей чистокровностью гордился, а теперь уж!.. Куда ни шло… В общем, знай: бабушка моя по материнской линии татаркой была. Вот так! Ты уж прости!

«Ну вот! Ещё и татарка», – горестно подумал Павел Спиридонович. А вслух сказал:

– Ладно уж. Всё одно к одному. Что делать-то будем?

– Пусть Федюня справки наводит. Он башковитый. Может, в того царя пошёл?!

 

На работе всю следующую неделю Павел Спиридонович маялся. Он вычитывал тексты о кознях инородцев и впервые не находил в них душевной приятности, опоры, созвучности. На третий день по дороге домой, он зашёл в библиотеку. Стыдливо осведомился, нет ли еврейской энциклопедии. Таковая нашлась. «Всюду проникли» – по привычке подумал он, и всё же попросил тома на букву «С», а позже и на «Д». Он внимательно прочитал статьи о царе Соломоне и отце его Давиде. Выказывать интерес к новоявленным родственникам, читая тексты дома по компьютеру, на глазах у детей, ему не хотелось. И Соломон, и Давид, если верить энциклопедии, были людьми вполне стоящими. К тому же, Давид, кажется, приходился предком самому Иисусу Христу!

Ночью Павлу Спиридоновичу приснился странный сон. Сам царь Соломон разговаривал с ним в пышном тронном зале. Потом к ним присоединилась женщина, очень похожая на их соседку из второго подъезда Эсфирь Самуиловну.

– Это твоя праматерь, Тёмноликая Абишаг, – сказал Павлу царь Соломон.

– Почему он презирает евреев и людей других племён? – спросила женщина. – Мне это неприятно.

– Не огорчайся,– уверил царь, – он поумнеет.

– Такой старый и поумнеет? – засомневалась женщина.

– Всему своё время. Время разбрасывать камни и время собирать камни, – изрёк Соломон.

Павел Спиридонович проснулся, но сон не отправился в небытиё, как это случалось обычно при пробуждении. Он оставался ярким, чётким и при свете дня.

 

На работе Павлу Спиридоновичу сообщили, где и когда он должен быть в воскресенье, чтобы принять участие в подготовленном марше «Россия – для русских».

– Я не смогу, – неожиданно для себя сказал Соломонов.

– Почему? – изумился приглашавший.

– Семейные обстоятельства, – туманно, но твёрдо сказал Павел Спиридонович.

«Обстоятельства, и впрямь, семейные, но знали бы товарищи, какие это обстоятельства!» – горестно подумал он …

 

Дома дети сообщили Павлу Спиридоновичу, что днём пришло новое письмо от Международного Комитета потомков Царя Соломона. На этот раз Комитет сообщал, что, по уточнённым данным, Павел Спиридонович Соломонов не происходит от Моисея Беньямина Соломона из Вильно. Предком Павла Сидоровича является понтийский грек из Феодосии Александр Саломонитис, родство которого с Царём Соломоном представляется сомнительным, но будет проверено.

Павел Спиридонович обескуражено опустился на диван. В душе он уже как-то примерился со своими еврейскими, но всё же царскими корнями. Потеря Моисея Соломона и появление нового претендента в пращуры огорчили его очень.

– Папочка! Не расстраивайся так, – пыталась утешить отца Катюша, – я уже успела почитать в Википедии о понтийских греках. Среди них были вполне заслуженные люди. К тому же, очень возможно, что этот Саломонитис тоже потомок царя Соломона. Ведь у Соломона было семьдесят жён из разных племён и семьсот наложниц! Так что шанс у нас, при такой-то фамилии, конечно, остаётся!

– А я ещё сам разберусь с этим Моисеем Соломоном. Какие есть доказательства, что он не наш предок?! Может кто-то просто хочет его себе присвоить для гешефта! – упрямо заявил Фёдор.

 

В воскресенье Катя встретила у своего подъезда соседей по дому и одноклассников Толю Соколова и Митьку Домодедова. Поболтали. Как бы, между прочим, Толик спросил:

– Что, папаша сегодня опять марширует?

– Нет, – махнула рукой Катюша, – у него кризис сознания!

Когда Катя скрылась в подъезде, Толя победно посмотрел на друга.

– Слыхал! Кризис сознания! А ты говорил: «Не сработает!» Ещё как сработало!

– Да… Но метод, сам понимаешь, не очень законный, – пробурчал Митя.

– Ты предпочитаешь, чтоб я этому типу прочёл лекцию о всеобщем братстве, о том, что все мы произошли от Адама и Евы, и что при внимательном рассмотрении этнически чистокровных днём с огнём не сыщешь? Не будь занудой и гони мой выигрыш! – засмеялся Толя.

 

Анатолий собирался стать психологом, Митя – юристом. Им обоим очень нравилась Катя Соломонова и был категорически несимпатичен её папаша.