На одной из станций в электричку зашел мужчина 36 лет, как это потом выяснилось. Немного неопрятный, в кепке, с небольшой щетиной, темной кожей, какая бывает у бездомных. Только это - вот эта нечистая кожа - выдавала в нем... неустроенность. Ну и немного мутный взор, очень обманчивый, как я понял потом.

 

Он остановился покурить в тамбуре, сначала закрыл дверь - и только потом прикурил.

После он зашел в вагон и сел рядом со старушкой, спящей на одной из лавок. Она вытянулась и лежала, и от этого ее можно было принять за одну из них. Много разве людей будут просто так лежать на лавках в электричках? Да и одежда ее была какая-то в пятнах, выцветшая. Мужик, видно, так и ошибся, разбудил ее. Потом понял, что не прав, но все равно сел.

Как-то сам собой у них завязался разговор. Я не прислушивался, но до меня долетали обрывки слов. Она начала:

- А вот ты бы тоже пошел и работать начал.

- А я работаю...

- Работаешь?

- Ну да.

- И что же ты работаешь?

- У меня, бабушка, - а у него голос такой, с хрипотцой, сорванный, но какой-то добрый. Честный голос, - профессия сложная и опасная. Я - вор карманный.

- А как же ты так?

- Ну вот так.

- И крупно ты воруешь?

- Ну бывало и крупно. Было: 6 мерседесов украл, новых, и 5 других машин дорогих. Но это давно. Много чего было.

- Карманный, говоришь?

- Ну всякое было...

- Так и где же оно все?

- Дык пропиваю...

Разговор то затихал, то возобновлялся с новой силой, я слышал некоторые части, но так и не мог определить, как бабушка относится к такому странному, не самому удобному попутчику.

- Но ведь мне, бабушка, ничего не надо. Я вот вчера помидорку съел, с солью - вот и все, и больше не надо ничего.

- Ну так и пошел бы работать, коли так мало тебе надо.

- А что мне та работа-то, бабусь? Зачем она?

- Ну как? Вот ты будешь с утра вставать, идти работать, потом получать, что заработал. А-то что так - тут что-то подворовал, там что-то обломилось...

- А дальше-то что?

- А дальше - спать ночью, а утром снова работать.

- Нет, бабусь. Работа - это если мне заботиться о ком надо. Если бы жена или дети-оглоеды, или братья-сестры, там. А так - один я. И нет никого.

- Вот так уж один?

- Да. Раньше нас трое работало. Люська, вот, со мной была. Она по экспрессу, по дорогому ходила. А теперь ушла к хахалю...

- И ты один остался?

 

Дальше? Мне показалось, что он хотел поскорее прогнать от себя какие-то воспоминания, потому замолчал, опустил глаза. Она что-то еще спрашивала - но полушепотом, без энтузиазма. А потом он вновь поднял голос.

- А вот он вдруг говорит мне: "Ничего не тронь, не бей, не режь, вот - крест мой возьми". А я ему: "Да на что ж я его, крест твой, брать буду?". А он: "Так ты продай! Но не трогай меня только!" Я отвечаю: "Э ж как же так можно, крест продавать?" Как же это, говорю, можно, крестом торговать? Как Иисуса - и остальных - продавать и покупать можно?

Там еще какие-то потом слова были, но я почувствовал, что мысль одна через них идет, через то, что потом он говорил:

- Ведь Бог - он ведь все видит. Он никогда нам плохого не делает. Но вот я думаю, за все плохое - за все ответить придется. И всякому. Вот любой скажи: "я, мол, без греха", - и ведь неправда. Неправда будет. Нет никого без греха. И ты вот сделаешь что, сподличаешь, а он тебя как отец - возьмет, да и ремнем по заду. А ведь правда. Правда? Бон - он же Отец наш всевышний, и Иисус - отец человеческий. Ему ведь все равно, хоть ты седой весь будешь, с бородой, сключенный - а все равно как сын его. И я - вот мне уже почти сорок, через четыре года сорок будет, а ведь я тоже сын ему. И все мы так. Вот и мне все зачтется. Я знаю...

- Так тебе 36? А я думала, все 50 будут...

- А вот ты бабушка, в церковь ходишь? - Он был весь на одной волне, не обращал внимания ни на кого вокруг, весь ушел в эту речь. Как исповедь.

- Да ведь нет... Я же слепая почти, не вижу ничего. Вот и не хожу. А ты почему не работаешь?

Дальше я что-то упустил. Он ткнул двумя пальцами в горло - то ли рану какую показывал, то ли каялся, мол, пью я... Затем она спросила:

- А ты, что же, за грибами охотник? - Я понял, что тему они сменили.

- Я? Нет... Я по грибы не хожу... В детстве, с батькой, было дело. А теперь...

Он замолчал. Еще пару секунд они молчали, а потом он, словно и не ей вовсе, невольной своей собеседнице, а куда-то еще, произнес:

- Скоро опята пойдут... Недельки через две.

И замолчал.

 

Через одну станцию он вышел курить. Уже стоя в тамбуре, он убрал еще не прикуренную сигарету и открыл дверь женщине, тучной, с букетом цветов, собравшейся выходить. Он ждал, когда она пройдет, рассматривал цветы и ждал. Потом спросил что-то, вроде: "это у вас георгины?" - и ждал. А она стояла у самого тамбура, но не шла.

Он молча закрыл дверь и закурил. Потом, выбросив сигарету, пошел сквозь вагон и, напевая "О, этот солнечный Кавказ...", скрылся за моей спиной.

 

Когда я вышел на своей станции, я остановился у метро покурить и внезапно увидел в мусорном ведре, прямо у дверей, картину - ничего не значащий пейзаж, маленький, но в хорошей рамке, сам со вкусом сделанный. Он был уже потертый, тут и там следы от пепла кинутых в урну окурков, следы мусора.

 

И в голове что-то словно связало эти две вещи... Что же с нами такое?

 

Кто мы, если бродяга, мелкий воришка - человек, которого мы привыкли бояться, брезговать им, которого за человека-то не считаем - если он обрел в душе мир с Богом и там, внутри себя, будет почище многих. Кто мы, если в то же самое время обычные люди, которые считают себя добрыми и хорошими, такие как все, выбрасывают в мусор картины - чей-то труд. Просто кидают по пути на работу или в гости в ведро.

 

Кто мы?