В пути.

 

Два коротких слова - долгий путь. Идем четвертые сутки.

Равнина, равнина, равнина… Четкая линия горизонта, как мираж. Не добраться, не потрогать рукой.

Определенно легче идти по горам, перебираться через барханы или пересекать холмы… . Ведь есть возможность того, что дойдя до вершины перед тобой откроется … Еще два шага и все…

А здесь… Угнетающая монотонность. Бесконечное русское поле, как отечественная хандра. Великая, безграничная, бессмысленная.

Нас осталось девятнадцать человек. Еще есть автомат: почти двадцать. Как мы сможем противостоять? Непонятно. Кому нам нужно противостоять? Непонятно. Зачем нам надо противостоять? Непонятно…

Четыре дня без изменений. Вокруг ничего живого – только пепел. Прах земли, прах травы, прах… людей… одинаково.

Прошлое тоже прах. Его тоже можно взять в горсть и развеять по ветру.

Небо заляпано зеленым. И эта назойливая муха-мысль, что оно идеально гармонирует с цветом окружающего… Серым. Боюсь произнести это вслух. Меня не поймут. Уверен, что съедят…

Температура плюс 29. Только у меня остался календарь. Сейчас февраль.

Карта совершенно бесполезна. Не за что зацепится. Компаса нет, звезд не видно, ни деревьев, ни муравейников, ни мха… Но я чувствую, что мы приближаемся к Москве. Пахнет большим городом, чувствую. Но и об этом не стоит говорить – посчитают, что сошел с ума. Егор запишет в свой «журнал». Был недееспособен…

Вопрос, который мы также аккуратно, приглядываясь друг к другу, но все-таки часто обсуждаем: какое оружие против нас использовали? Обсасываем эту тему. На нее нет негласного запрета. Спасение для меня. Есть возможность выговориться…

Ни один из нас не может соотнести оружие с последствиями…

Любопытно. Мы не шеренгой идем, не колонной, не клином. Мы идем бесформенной кучей, растягиваемся, разрываемся и снова собираемся воедино.

Капля ртути. Молчать об этом…

Мы серое на сером… Кожа пропиталась пылью и, похоже, навсегда.

На моей когда-то пестрой рубахе не видно уже рисунка.

Самое ужасное, что мы еще не разу не натыкались на водный источник.

А меня постоянно мучает жажда. Иголку под ноготь за глоток обыкновенной воды.

В моей фляге осталось еще много крови. Наверное, больше, чем у остальных.

Но я просто не могу пить это... Делаю несколько глотков и начинает тошнить.

Не выношу этот вкус…

А жаловаться опасно… Когда все прикладываются к своим флягам, я тоже. Но обычно только обмакиваю губы…

Как его звали? Не помню… Игорь? Он почти всегда шел справа от меня… Илья? Два дня назад шепнул мне, что начинает отчаиваться. Я моментально выдал его.

Мы растягиваем это тело (Иван?) уже пару дней. И все еще пьем. Однако запасы подходят к концу…

Мы не долго выбирали главного. Опасная должность. Если, что-то пойдет не так. Если допустишь малейшую оплошность – сразу пойдешь под нож. Это глупое природное стремление властвовать не для меня… Можно очень скоро превратиться в сладковатое вяленое мясо и в запись журнала...

Артур коренастый, безликий, рассудительный, но заносчивый…

Он еще в бункере начал командовать. Бывший, честь, хвала, медали. Никто не был против.

Вчера разжигал нас гимном. Мы поддержали: гордость, Родина, надежда и даже сердце долбило по ребрам… А потом закончили и стало стыдно. Пыль, серо-зеленое небо, горизонт. Ничего больше. Ни-че-го.

Четвертые сутки, как семьдесят лет. Бесконечный путь, непонятная цель, серость…

Уверен, что все задаются вопросом: а стоило вообще идти? Какая разница где умирать? В бункере или пустыне?

Ни одного сигнала. Артур соорудил радиоприемник из каких-то подручных средств лежавших в бункере. Медные провода, кусок железа, фольга, перемотал обыкновенным шнурком – получился шипучий коктейль. Круглые сутки стоны помех, и беспокойные вздохи. С таким же успехом можно было сделать из этого бусы.

Никто не спасся? Похоже на то.

В руках Артура радиоприемник скорее как тотем. Вот и все.

Кто владеет информацией (или ее отсутствием) тот владеет… А впрочем, смешно…

В первый день пути перед сном затеял общее собрание. Измотанные упали полукругом. Двое уснули сразу:

- Браться и сестры,- нам нужно держаться вместе, враг может быть рядом, -

Этот его противный акцент… Намеренно вялые выверенные жесты - руки как по рельсам.…

- Судьба подарила нам возможность бороться и шанс выжить…

Как-то по-солдатски и с привкусом фанатизма…

- Движение – есть жизнь!

Думал тогда: странно, что никто не смеется. Смотрел по сторонам. Никто!

Ни одной улыбки. И я молчал. Хотя может все закономерно?

Все устали, все хотели, чтобы собрание закончилось, все готовы были поддержать что угодно, лишь бы поскорее… Не было сил спорить, не было сил говорить, только изредка кивать…

Девятнадцать пластмассовых китайских болванчиков. И автомат. Двадцать.

Артур набрал воздух в легкие, свистнул хроническим бронхитом:

- В той ситуации, в которой мы с вами оказались нет ничего страшнее, чем отчаяние. Отчаявшийся – никакой пользы коллективу принести не сможет, а лишь будет тормозить его. Сеять смуту, мешать.

В той ситуации, в которой мы с вами оказались, нет ничего страшнее, чем сойти с ума. Сошедший с ума никакой пользы коллективу принести не сможет, а станет лишь обузой.

Помолчал. Ощупал каждого черными зрачками. Продолжил:

- А еще все мы понимаем, что у нас нет продовольствия. Нет воды.

Отсюда предложение: отчаявшихся и сошедших с ума уничтожать. Кровь, мясо внутренности распределять поровну внутри коллектива.

Головы осмотрели друг друга, помолчали, и плавно закачались… И я согласился.

Это была окончательная победа Артура. Он это понял… Добавил торжественности в голос:

- Мы пишем новую историю России и, возможно, человечества. Все с чистого листа. Предлагаю завести «походный журнал», куда будем записывать все, что с нами происходит, а также имена героев и каждого «отбившегося» с нашего общего пути…

Никто и ничто не будет забыто, друзья… Ответственным за журнал назначаю, Егора. Есть возражения?.. Он справится. Я уверен.

Егор. Молодой огромный, похожий на гигантского прямоходящего бульдога. И речь похожа на собачий лай. В бункере рыдал как ребенок, рассказывал, что любимая осталась наверху, громадные слезы текли по подбородку, шея блестела. Каждый курящий из жалости выдал ему по сигарете. Он сразу успокоился.

Не помню, чтобы в пути рядом с Артуром не было Егора. Не помню. Спелись…

Только не говорить это вслух Никогда… Донесут…

 

В шестое утро проснулся последним. Чихнул и выплюнул пыль. Рядом со мной тихо плакал одинокий комок человеческого тела. Нет смысла подходить и успокаивать. Есть, конечно, шанс спасти, на время привести в чувство. Но надо же что-то есть? Мясо подходит к концу…

Кругом все так же хмуро. Лучи только от лица Егора. Он красный, возбужденный, взволнованный. Начертил в нескольких шагах от стоянки пальцем небольшой портрет Артура. И как мать, бегает над рисунком, заботится, охраняет, следит, чтобы не натоптали.

Толпа, продирая глаза, смотрит на портрет и растерянно молчит. Я молчу тоже.

Артур, наверняка, понял, что это глупо, наверняка, изумился бездарности – и все равно польщен, все равно довольный чешет голову руками.

При раздаче следующей туши – наверняка Егор получит больший кусок…

- Я – рычит Егор – не спал всю ночь. Старался, рисовал, хотел сделать приятное, отблагодарить за все, что для нас сделал…

Кто-то решил заработать и себе дополнительную долю – начал восхищаться. В итоге работу Егора похвалил каждый. Дальше разделились.

Часть продолжила восхищаться рисунком, остальные пошли резать «отчаявшегося», а заодно и сошедшего с ума человека.

Кровь решили выпускать еще у живого, поэтому сначала оглушили автоматом. Тело замерло и обмякло. Серое пыльное лицо выглянуло наружу.

Милое, почти детское личико. Девушка. Совсем худая. Если ее хватит на полтора дня – уже хорошо.

 

Егору действительно досталась самая большая и вкусная часть. Артур тоже взял много. Остальным раздали поровну. Честно.

Толпа…

Люди почти потеряли лица. Людям не хотелось говорить, да и не о чем было.

Артур запретил разговаривать о прошлом. «Прошлое, осталось позади и вселяет в наши души опасное чувство ностальгии, которое постепенно сводит с ума»

Обсуждать можно было только будущее. Но с каждым днем в него верилось все меньше.

Смеялись очень редко. Только, если это своим тромбонным гоготом первоначально одобрит вождь.

Толпа молчала и шла… Каждый день шла и уже редко смотрела вперед, тем более по сторонам. Дни шли также бессмысленно…

Седьмой, восьмой, девятый…

 

На десятые сутки немного отстал. Левая нога все чаще предательски ныряла в пыль и как будто немела. Меня подождал соплеменник. Мы долго шли молча. Потом сказал: «Привет!»

Я не помню, чтобы кто-нибудь говорил это слово в новом времени. Меня будто ударили. Но скоро пришло осознание. Я почти посмеялся… Скривил уголок рта.

Человек смотрел проникновенными голубыми глазами, двумя фонарями висевшими высоко надо мной:

- Радиоприемник Артура… не работает. Я рассмотрел его вчера. Он не может работать. Он нас обманывает. И, вполне может быть… - потом осекся, ускорился, ушел.

Я придавил свой взгляд к полу и подумал, что надо рассказать об этом нашему вождю. Но не успел: Лишился дополнительного куска.

На стоянке обессиленный упал и сразу уснул. А проснулся уже от автоматной очереди. Кто-то, конечно, меня опередил.

Артур хладнокровно вещал нам, ерзающим по земле:

- Предатель! Взгляните на него! Предатель!...

И что-то еще говорил…

Я взглянул на стеклянные голубые глаза. Сплюнул от досады. И сразу уснул.

 

Еще через два дня пути умер сам Артур. Что-то с легкими. Бубнили, мол человек был хороший, а по мне на вкус все похожи и почерк на всех одинаковый…

Главным тут же выбрали Егора. Он пролепетал пламенную речь. Сказал, что наконец приведет нас… Потом запнулся и обвинил во всех грехах Артура. И собственноручно записал в журнал свою же речь.

Вечером Егор устроил праздник, прочитал стихи. Кто-то дуэтом спел русскую народную песню.

Еще Егор разрешил «сомневаться» и «чуть-чуть отчаиваться»… Правда, через два дня из-за, «лишних разговоров», «всеобщего уныния», недостатка сумасшедших и соответственно отсутствия мяса - снова объявил закон действующим. Для порядка, обвинил первого кто попался под руку. И как подобает застрелил.

Спустя неделю ели уже Егора. Бедняга, отлучившись в туалет, забыл автомат…

Вожди продолжали меняться, но большинству уже стало безразлично… Все четко знали что делать, а что нет. Через три недели нас осталось девять человек, включая автомат. Врага все так же не было, пейзаж оставался прежним словно кто-то нас загнал в колесо и наблюдает как мы ходим по кругу.

Мы шли, шли, шли… И все-таки это лучше, чем сидеть на месте… В конце концов, теперь это единственное, что умеем делать.

 

Однажды… Худое, похожее на дворнягу существо … Не совсем человек… Как будто видел его впервые… Предложил съесть… себя. Кричал, внезапно остановившись, упав на колени, надрывно, пискляво:

- Мы как будто попали в адскую колею. Не хочу, не хочу и не могу больше. Нет смысла. Я жертвую собой. Но вас жалею больше, чем себя.

Я понял. Мы, наверное, все поняли, что он имел в виду. Кто-то шепнул, что он гений, кто-то крикнул, что он ядовитый.

Дворнягу выгнали, шепнувшего съели и шли дальше...

 

Я ведь точно знаю. Слишком много было времени. Нам ничего больше не остается как двигать ногами. Куда уже не имеет значения.

Путь выбран до нас. Думать об уже бессмысленно. Ведь можно заблудится и пойти в обратную сторону.

Говорить о том, что думаешь еще опасней. Лучше молчать и продолжить путь, чем утолять голод кому-то другому.

Единственная мысль, которая меня сейчас забавляет: «Какой он был на вкус – этот Чацкий? Такой же?»

Мы играем по правилам и может куда-нибудь придем. Вот, что я решил. Да и те, кто остался решили точно также. Мы верим, мы не одиноки и еда, какая бы ни была – всегда под рукой…

Мы просто все молчим об этом. Даже об этом простом - на всякий случай молчим.

По крайне мере пока…

Пыль въелась даже в губы. Пыль перекрасила даже глаза.

 

Нас осталось пятеро. Мы потеряли автомат. Говорят, что забыли, но я думаю, что очередной главарь оставил его намерено. Неуютно без оружия, беспокойно, непривычно…

В небе расцвел желтый свет и пыль, оставшись серой, будто немного прерумянилась.

А на тридцать четвертый день уже под вечер воздух набух шумом и через минуту над самыми головами, выпучив прожекторы, пролетел вертолет.

Настоящий, живой, вертолет.

Через час их стало уже пять, а потом они кружили целыми стайками.

Радоваться или готовиться к смерти, от бессилия плеваться в небо на это железо… Было непонятно. Полные надежды мы просто по инерции шли…

Еще через пару нам скинули несколько пластиковых коробок. Газированная вода, соевое мясо, жевательные резинки и куча презервативов. Огромное количество презервативов. Груды…

Но спускаться к нам никто не собирался…

 

Изо дня в день нам только скидывали эти ящики… И только…

Впятером мы почти отмылись газировкой и заново познакомились.

Мы снова обрели имена, пол и кое-какое прошлое… Мы со смехом вспоминали скудные на события старые походные будни.

Теперь мы шли просто так. Потому что больше нечего было делать. Со странными и даже глупыми улыбками на лицах…

Однажды себе на голову одел презерватив. Просто так. Ради шутки. Забыл, не снял, а через некоторое время их натянули все.

Примерно через десять дней на нашем пути начали появляться такие же кучки людей.

Они говорили на разных языках. Украинском, польском, французском, английском. Оказалось, нет больше границ, они стали бесполезны…

Каждый встречный с ящиком на плечах… У каждого на голове натянут презерватив…

Лишь в одной из упавших за все это время коробок оказалось что-то необычное. Обрывок газеты с некрологом. Говорили о человеке с именем и фамилией. Одна из соплеменниц вспомнила, что этот тот самый, которого мы выгнали. Он умер и все, видимо должны были об этом узнать. Но он умер…

 

…А мы продолжаем жить. Условие новой игры привычное: нельзя останавливаться…

Мы продолжаем двигаться каждый день. Теперь, чтобы снова и снова с неба нам сбрасывали коробки.

Правда… Иногда мелькает…

Если мы уже достигли цели, куда…?

Впрочем, незачем об этом говорить и даже думать.

Лучше молчать. Знаю точно… Нам лучше молчать…