СОН 1.

Яркие цвета сначала заставляют жмуриться, искривляя лицо нелепой гримасой, и прикрывать глаза ладонью, как козырьком, чтобы окунуть их в мягкую прохладу тени. Но конструкция глаза оказывается настолько совершенной, что без сверхусилий преодолевает эту неприятность, спасибо Конструктору.

Когда свет перестаёт резать по живому, взору открывается, спрятаная за яркими красками , но не менее яркая,живая картина. Твердь одарила этот мир плодами любви и всего прекрасного, чем богаты хроники сущего, прошлого и будущего. Но впрочем, высокие материи можно оставить на вечерние платья для невинных путан. Может и на них хватило бы время, но все внимание привлекает на себя странное существо, с поразительно длинным носом и ушами, как легкие, покрытые нежным невесомым пушком лопухи. Они покачиваются, и не понятно - это происходит по воле существа или под легкими, не порывами - вздохами ветра.

- Здравствуй, - вымолвило существо, миролюбиво и властно. - назови мне своё имя.

- -Александр.

- Ты сын Фетиды? Я не узнал тебя, раньше ты был выше. Вечная жизнь среди равных угнетает тебя?

- У тебя тоже знакомое лицо, но встречал я его очень давно. Тогда я уже не говорил на каку - ,,буба,,, но еще имел много друзей. Скажи, как звать мне тебя.

- Ты всё еще не можешь отделаться от памяти, этой дурацкой привычки людей. Не можешь забыть дух схватки, победы, страсти, любви, жизни, смерти. А мое священное имя ты забыл. Хотя хорошо пoмнишь мои мантры, которыми ты соблазнял юных ариек, превращая их в мед на своих устах. Несмотря на это, я никогда не считал тебя полyкровкой и искренне принял в своем сердце.

Существо медленно поворачивается и начинает удаляться.

- Как мне звать тебя?

- Ганеша, - отвечает существо, не останавливаясь.

- Куда мне идти?

- Я иду по пути этих трех звезд, -существо задирает нос вверх.

- Что это за звезды?

- Это звезды мудрости. - Существо останавливается и, сделав паузу, отвечает, опережая его следующий вопрос: - А эта, что освещает твой царственный лик и будет нести любовь до скончания эры - это Сириус. Я должен быть там, я должен это видеть.

Существо достает из-за пазухи две скользкие рыбы, жадно хватающие ртами воздух и протягивает их Александру, затем величественно трогается снова и вскоре растворяется в неземной красоте горизонта, смешивая за собой краски в сочные пятна, превращая пейзаж в причудливую палитру, излучающую свет радости и умиротворения.

 

СОН 2.

 

В лесу, насквозь пронизанном солнечными лучами, по укатанной, петляющей между исполинскими вековыми дубами дороге, ползет крытая телега. На её корме, измазанный грязью и дорожной пылью, герб доминиканского ордена.

Путников двое. По виду, оба монахи, оба с четками и капюшонами, и оба пьяные. Они поют и громко смеются, поддерживая свою кондицию содержимым пузатого бутыля, который передают друг другу, как эстафетную палочку, обменивая её на вожжи.

Две лошади мерно ступают, отбрасывая причудливые тени и тяжело сопя.

Внезапно на их пути, словно материлизoвавшись из воздуха, возникает лесная фея, с волосами черными, как смоль.

Лошади хропят и пятятся назад.

- Прочь с дороги, цыганка! - орёт тот, что с бутылкой. - Как ты смеешь задерживать нас, поcланников священногo Ватикана, во имя исполнения воли Господа?

- Не говори за других, Инститорис, -холодно отвечает цыганка. - Язык дан человеку, чтобы отвечать за свою душу, а не за того, кто сидит рядом.

- Ты знаешь меня? - властным голосом спрашивает другой монах.

- Кто же не знает отца Алесандро, посланника святейшего папы Иннокентия восьмого? Summis desiderantes. А я знаю все?

- Как твое имя, цыганка? - продолжает свой допрос посол веры.

- Кaссандра! - отвечает она, с изящными нотками надменности в голосе.

-Что ты делаешь здесь, в лесу, одна?

- Я не одна. Одна я не справлюсь с диким зверем. А в лес меня загнали люди. Они не дают чинить мне промысел, с которого я живу. Дрессируют свою совесть.

- Что у тебя за промысел? Ты читаешь судьбы по рукам, картам и звездам?

- Нет , я торговка.

- Покажи нам свой товар.

- Хорошо, но помни, кто смотрит, тот тоже платит. - Она делает несколько шагов в сторону и негрoмко зовет: - Мария!

Тотчас, из-за густых еловых веток показывается девочка, с белым и чистым, как снег, лицом и покорными глазами. Цыганка берет её за руку и подводит к телеге.

- Это моя дочь Мария, - говорит цыганка. - У кого из вас есть золотой рог, чтобы испить нектар её молодости, сок её девственной жиненной силы?

- У меня, - хищно твечает Инститорис, подбирая обильно выделяющуюся слюну.

Он, забыв о бутылке, спрыгивает на землю, жадно хватает юное тело, перекидывает его через плечо и тащит свою добычу в логово, под плотную мешковину, натянутую над телегой. Задергивает за собой штору, с вышитым гербом, таким же, как и на самой телеге.

- Не завидуй ему, отец Алесандро, - заговорила цыганка. - Где зависть и сварливость, там неустройство и все худое.

- Ты считаешь себя вправе давать мне советы, читая святое писание? Делай то, что умеешь, смотри в будущее.

- Еще ты горд и властолюбив, это будит в тебе гнев и хитрость. Еще ты не знаешь покоя, потому что цель твоя недостижима.

- Какая у меня цель?

- Ты сам знаешь это, но ты не знаешь того, что движешься в обратном направлении. И даже смерть не станет концом твоих мучений.

Внезапно из-за шторки раздается пронзительный крик и грязная ругань. В следующий миг похотливый вспотевший служитель Господа выбрасывает на дорогу послушницу в разорваной одежде.

- Грязная сука, - вопит он.

- Что случилось, Инститорис, - требует объяснений отец Алесандро.

- Эта девка - ведьма!

- В чем её вина!?

- Она ублажала себя рукой, склоняла меня к языческому ритуалу любви и прокляла , назвав меня сарацинским именем.

- Сарацинским именем?

- Да она назвала меня "Раху". Она прокляла меня! Это колдовство!

- О чем ты говоришь?

- Она отобрала мою мужскую силу!

Инститорис выхватывает из под скамьи топор, но только сейчас оба замечают, что цыганки уже нет, она исчезла так же, как и появилась. Растворилась в солнечном свете и её белокожая дочь. И где только что простиралось её жертвенное тело, остался лежать в пыли лишь деревяный крестик на кожаной нитке.

 

СОН 3.

 

Темно. Мерное сонное дыхание древнего города ощущают на себе лишь невесомые шифоновые и парусиновые шторы. Они то вздымаются, наполненые жизнью, то пропадают в черных щелях оконных и дверных проемов.

Ничто не предвещает беды, когда небо озаряет свет падающей звезды. Она очерчивает дугу, которой позавидовал бы сам Эвклид, если бы увидел это зрелище. Но он спит, как и сам город.

Звезда несется к своей цели, раскаляя воздух, а из-за черной линии горизонта взмывают ввысь сотни таких же звезд, устремляясь вслед за super nova.

С первым приступом резкой боли раздаётся пронзительный крик:,, Греческий огонь,,!!! Этот крик подобно волне вздымается над городом. Но волна не в силах противостоять цунами огня, которое в следующее мгновение обрушивается на вековые стены, завершая свой путь небесным сводом. Изобретение военного гения прошлого, непревзойденное и по сегодняшнюю страшную ночь, несет с собой разрушение и смерть.

Город погружается в кошмарный хаос. Он задыхается в густых клубах едкого дыма и стонет от невыносимой боли. Его ветхое тело, изрезаное временем и сухими пустынными ветрами, не в состоянии выдержать атаки универсальной военной машины, направляемой всемогущей рукой богoподобного Цезаря.

Древний город повержен, вместе с такими же древними истинами, хранимыми в его стенах.

,,Мудрость сильнее силы, мудрее силы, древнее силы... ,, - страшными хрипами стонет само его сердце. Оно умирает, сгорая в адском огне варварской страсти. Огонь уносит в холодную вечность забвения мудрость тысячелетий: сотни, тысячи священных манускриптов, папирусов и пергаментов. В них, с точностью до шага вычислена окружность Земли, проложен курс её вокруг божественного светила, описаны законы жизни, космоса и безсмертия, анатомировано и изучено человеческое тело, чем доказано, что разум в голове, а не в сердце, и душа...

Мировая душа умирает этой ночью.

 

Снова темно - так легче справиться с болью.

 

В огромном, богато убраном шатре, на троне восседает человек. Его смуглое , уже немолодое лицо, укрыто ухоженой окладистой черной бородой. Глаза его закрыты, а линия бровей, словно тень от крыльев коршуна, предупреждает об опасности каждого, кто приблизится к нему.

В шатер осторожно, согнувшись пополам, ступает другой.

- О великий владыка мира, незгасаемое солнце своего преданного народа, султан Омар ибн Хаттаб, - говорит он нараспев.

Султан устало открывает глаза и сдавливает взглядом трепещущее сердце нарушителя его покоя.

- Чего тебе? - наконец сухо отвечает он.

- Что прикажешь делать с Александрийскими рукописями?

- Ты о библиотеке? - султан недовольно озадаченно сдвигает брови.

- Да, владыка.

Султан встает с трона и медленно идет по кругу, поглаживая эфес меча, который висит у него на боку, инкрустированый россыпью драгоценных каменьев.

- Если в этих свитках записано тоже, что и в Коране, - говорит он подумав, - то они бесполезны. Если же в них нечто иное, тогда они вредны и их необходимо уничтожить.

- Уничтожить?

- Я завершу то, что четыреста лет назад не удалось Цезарю... растопить мне сейчас баню на этих свитках. Я очень устал и хочу раслабиться. - Он вновь опустился на трон, погружаясь в мягкие подушки, которыми тот выложен. - Стой, раб, я хочу чтобы Амру присоединился ко мне в купальнях, мне нужно говорить с ним.

Раб удаляется. Владыка вновь закрывает глазa и мир погружается в тьму.

 

СОН 4.

 

Мрачный частокол сухих скрипучих стволов, скозняк умело превращает в дирижируемый оркестр, с таким же мрачным репертуаром. Сквозь беспорядочнo сцепившиеся охапки веток, видны бледные пятна тяжелого свинцового неба.

Лесная чаща не даёт ни единого шанса молодой женщине, с грудным ребенком на руках, определить время суток и стороны света. Ребенок плачет и кричит, в унисон зловещей симфонии леса. Мать прижимает свое дитя к груди, и гладит, пытаясь успокоить его, но ничего не выходит. Каждый новый крик превращается в седой волос на ее голове, каждое всхлипывание в рубец на сердце. На лице ее застыла маска тревоги, невыразимой печали и обреченной безнадежноти. Лишь губы нервно дрожат, движимые сакральными молитвами.

Она кладет ребенка на развилку гигантского дерева и отступает шаг назад, скрывая свой страх в пляшущих на земле тенях. Её бледное лицо, как луна - без света и тепла. Сквозь дрожащие губы вырываются обрывки слов и острый запах слез.

- Прости, Сантьяго...прости меня, сыночек...прости...

Ребенок отвечает криком, но крик этот разбивается о непреодолимую для него стену из пустоты. Он в отчаянии призывает лесных духов лишить его жизни, тем самым наказать, предавшую его, мать. Духи слышат этот зов. Они являются, ранят жертвенное тело младенца, превращая его в гнездо термитов. Кровь, струйками запекшаяся на стволе, превращается в ходы термитов, которые те устраивают дабы защититься от мира. Детский крик становиться тише, пока не смолкает вовсе. Ему на смену приходит гипнотический шум издаваемый армией божьих тварей, неустанно работающей сотнями тысячь челюстей. Этот шум способен свести с ума, и лишь он встречает уже обезумевшую мать, вернувшуся в поисках собственной души. Она опускается на колени перед гнездом и начинает поедать его, отламывая трясущимися руками источеную и кишащую термитами, некогда плоть, а ныне трухлявую древесину. Она жадно заглатывает добычу, совершая свой дикий ритуал. Но чрево ее не принимает этой пищи, исторгая её наружу, распостраняя вокруг зловоние, страшные болезни и дух смерти. Одержимая злыми духами, в промежутках между приступами рвоты, она в кошмарном бреду повторяет одно лишь слово: -,,inticium...inticium...,,

 

СОН 5.

 

Факел коптит грязным светом, обнажая грубые каменные своды просторной пещеры, посреди которой возвышается большой, правильной формы, словно высеченный из скалы неизвестным зодчим, утес. Утес, видимо, служит жертвенным камнем, или алтарем, потому что на нем лежит тело человека, завернутое в саван. Факел приближается, возвышаясь над утесом и его тяжелой ношей, где наконец замирает, освещая пещеру, тело и самого факелоносца. Его могучий силуэт также подобен скале, а серое лицо также, словно вырезано из камня.

- Вот, я и настиг тебя, Сантилло, вождь диких народов севера, владыка безплодных земель, отверженных селений, десяти тысяч телег, груженых чужим добром, табуна из сотни тысч отборных жеребцов и неисчислимого стада скота... - Его голос рокочет глухо и раскатисто, как далекий камнепад. - Несметные полчища твоих свирепых воинов не защитят тебя теперь, когда мой праведный гнев... моя жажда мести будет утолена. Сегодня память о великом царе оставлена его народом в холодном могильнике. Также будет предана забвению и память о его героических подвигах.

С этими словами человек-скала обрушивает факел, вместе со своим гневом, на усопшего. Саван, видимо пропитанный горючими маслами, вспыхивает мгновенно. Лицо факeлоносца из каменно-серого в тот же миг окрашивается кроваво-огненным. Он продолжает свою надгробную речь:

- Больше не будешь ты разрушать и грабить, не будешь насиловать и убивать женщин и детей. Не разрушать тебе больше семей и не ломать человеческие судьбы. Ты погряз в своей непомерной алчности к богатству и власти, хищной животной похоти, необузданной и беспричинной жестокости. Ты хотел укрыться от справедливости этого мира в царстве мертвых, но я не дам осуществиться твоим планам, и этот адский огонь, в который я поверг твое тело, это лишь начало... Теперь, когда я настиг тебя на этом смертном одре, тебе не спасти свою душу.

Савaн догорает, обнажая плоть, разрываемую угасающим огнем. На лице покойника беспощадное пламя оставляет уродливую гримасу невыразимого ужаса.

- Вижу, ты узнал меня, призренный царь. Ну, что ж, ты будешь помнить меня вечность. - Свободной рукой он выхватывает простой рыбацкий нож из-за пояса, склоняется над обгоревшим трупом и двумя твердыми движениями вырезает тому глазные яблоки. - Отныне, вечность будешь ты скитаться между мирами и не сможешь найти дорогу в рай... И ни у кого не сможешь спросить ты дорогу. - Отрезает язык.

Покончив с глазами и языком, справедливый судья и палач всаживает нож по самую рукоять трупу в живот.

- Ты всегда сытно ел пил, никогда и ни в чем не ограничивая себя. Отныне, ты вечность будешь мучим голодом и жаждой, и вечность не сможешь насытиться. - Он коротким рывком распарывает брюхо и вываливает на пол его содержимое.

- А теперь, - говорит он ликующе-торжественно. - Когда настоящее уже стало прошлым, я позабочусь о будущем.

Вестник справедливости снова сверкает ножом и на полу, в кровавом месиве, оказываются гениталии его безмолвной жертвы.

- Род твой отныне проклят и не подарит больше этому миру ни одного мужа. И последнее... - он вновь склоняется над телом и спустя минуту, рука сжимавшая до этого карающий нож, сжимает уже багровое небьющееся сердце. - Это я заберу с собой.

Черный ангел уходит, унося с собой переполненное свирепой злобой сердце и коптящий свет факела, погружая все в крoмешную тьму.

 

В кромешной тьме вдруг вспыхивает яркое пламя, но освещает оно уже не пещеру: на перекрестке двух дорог, уходящих далеко за пределы света, в неизвестность, пылает огромных размеров дуб без листвы. Он горит, не згорая. Он лишь скрипит и стонет, обращая свои мольбы к небесам, в надежде выпросить хоть каплю дождя. Но в небе нет ни единого облака, а только игривые россыпи звезд и безучастная луна созерцает эту вечную муку.

 

СОН 6.

 

Темно. Но не так, как в чулане. И не так, как бывает, когда вдруг гаснет свет.Так темно, что страшно ступить даже шаг, чтобы не провалиться в бездну. Так темно, что страшно шелохнуть рукой, чтобы не натолкнуться на крышку гроба. Так темно, что кружится голова и к горлу подступает тошнотворный ком. Страшно задохнуться этой тьмой.

Холодно. Но не так, как в морозильной камере. И не так, как бывает, когда провалишься под неокрепший лед. Так холодно, что чувствуешь, как загустевает кровь в жилах. Чувствуешь, как тяжело сердцу продавливать эту вязкую, липкую жижу. Еще страшнее.

Страшно. Но не так, как перед лицом врага. И не так, как бывает, когда оказываешься на операционном столе, под скальпелем эскулапа. Так страшно, что начинаешь ощущать физическую боль от того, что страх пожирает тебя. Сначала ОН селится внутри, в животе, где-то между желудком и солнечным сплетением. Там начинает свою трапезу. Неспеша, как настоящий гурман, но аппетит приходит во время еды. ОН крепчает и разростается, заполняя собой всю человеческую сущность. ОН хищно пожирает все чувства и эмоции. Проглатывает, не пережевывая и, когда не остается больше ничего, впивается в плоть, разрывая ее изнутри. ЕГО холодные клыки, как острые бритвы, они режут, рвут, кромсают. Они не оставляют никакой надежды вырваться из ЕГО ненасытной пасти, а горячее зловонное дыхание согревает терзаемоe телo, даря жалкой грешной душе вечную жизнь. Вечный кошмар, вечная боль, вечная мука.

 

Лишь теперь, скорее как насмешка, чем как надежда на спасение, в черной пустоте вспыхивает далеким холодным светом маленькая точка. Это Сириус, это знак, теперь Oн будет нести любовь до скончания эры. «Я должен быть там, я должен это видеть...»