Да простит мне Ирина Балинская ( http://www.interlit2001.com/balinsky-1.htm ), что её эссе «Два Александра, или Величайшая мистификация русской литературы» подтолкнуло не столь к серьёзной рецензии, сколь к немного хулиганской медитации на (чуть в стороне от затронутую, но) всё-таки Пушкинскую тему. (Думаю «Товарищество «АСП» простило бы.

 

Б.Дрейдинк

 

«Для меня, как для каждого россиянина, слово Пушкин с детства было таким же значимым, как Родина. Как и все, я учил наизусть пушкинские стихи, читал книги о нем. Казалось, мы о Пушкине знаем почти все, можем, чуть ли не по минутам, рассказать его биографию. Но... чем больше я узнавал, тем непонятней становился для меня феномен Пушкина».

 

Ирина Балинская

 

Я это знал. Нет, вы не поверите, но я это всегда знал.

 

Не спрашивайте откуда. Ещё в школе сидя рядом с первой красавицей нашего класса, вполне, впрочем, равнодушной к моим, на её коленки, косым взглядам, я сидел-делал вид, что внимательно слушаю училку Наталью Фёдоровну. «Наталья» с каким то непередаваемым эротическим придыханием и с особым таким ударением на согласном П, произносила имя великого поэта: П-П-П-Пу-у-у ... Далее у неё следовала огромная пауза, в течение которой всё её либидо должно было преодолеть то, непереносимо для неё длинное, расстояние и прямиком угодить её великому обожэ прям куда-нибудь в... ухо, к примеру. Про эротику мы в то время знали всё. То есть абсолютно. И поэтому с почтением относились к придыханиям училки по литре (фу, какое извращение) к памяти поэта. И сочувствовали ей.

 

Продолжая коситься на всё так же недосягаемые коленки первой красавицы класса Машки С., мы очень-очень понимали училку. Покуривая в туалете свои первые сигаретки, мы частенько обменивались довольно взвешенными рассуждениями на темы коленок, эротики и Пушкина. И уже тогда, много лет назад, главный среди нас (и самый опытный среди 8 классов женолюб — два раза уже прижавший »в тёмную» нашу Машку в коридоре) Серёга К., уже тогда посеял первые сомнения в наши, не отягощённые всем опытом предшествующего литературоведения, мозги — НЕ ТОТ ОН. Совсем не тот. Что-то тут не чисто. Ну, смотрите сами — какие девчонки у него были — всё барышни из царских побочных семей. Как это — побочных. Серёга смотрел на нас с жалостью. Мальки — не мог он столько девчонок перетр... перетрогать. Не дано это нашему брату. Наш брат молча кивал, затягиваясь вонючими дешёвыми сигаретами и глубоко, вслед затяжкам — задумывался. Нет, не может, — думали мы, уверенно представляя себе, что если только можно было то уж я б...

 

Пушкин отомстил мне за сомнения и крамольные, в адрес отечественного литературоведения, мысли. Отомстил на экзамене — тройкой за «нераскрытие гражданской позиции поэта». Из-за этой тройки я не попал в десятку самых успевающих учеников класса и, как следствие, не поехал в поощрительную поездку в Болдино. А гад Серёга — попал и поехал. И вместе с мисс класса Машкой С. И потом (правда — нет) рассказывал немало подробностей из сокрытых от глаз нашей училки (курирующей турпоездку), сторон отношений учеников. Да врал, наверное. Но претензии к поэту поселились в душе прочно и не вымываемо никакими — в дальнейшей жизни — книжками и методичками по истории русской литературы.

 

Не мог. Никак не мог — и с дамами, и с гордостью, и со стихами, и... ваще. Ну, а с другой стороны — ну подумаешь — стихи написал. Да вон в Интернет зайди — их там немеряно, на любой вкус и цвет. Что хошь — бери читай, наслаждайся.

 

Хорошо. И в то время много было поэтов, кто-то был лучший — конечно. Но не на столько же! Впереди, понимаешь, планеты всей. Да и, когда со всех сторон тыкают в нос: Пушкин, Пушкин, Пушкин, — начинаешь сомневаться... А тем более, что это всё восторженное обучение проходило в не менее восторженной атмосфере панегириков всеобщему социальному счастью.

 

А Пушкин жил. Жил своей жизнью — и ловца женских сердец, и покорителя поэтических мужских, и в словах юного восьмиклассника, в его первой минуте его первого признания своей соседке по парте. Жил в письме, посланном в армию моей матерью, утешающей мою, полуторагодовалого воина, тоску по Питеру — «Одна заря спешит другую сменить, дав ночи полчаса»

 

Жил он и студенческих самиздатовских подпольных Гаврилиадах, (кстати, на моей памяти их было — ну, три разных варианта и все приписывалась Ему, отцу поэзии). Жил он в неожиданно, сравнительно недавно, проснувшемуся во мне интересе к перечитыванию Онегина. Боже, а это-то зачем, — спросил я своё неумеренно разбушевавшееся подсознание.

 

— Как это зачем. Там же красиво.

 

Вот вам и глубины неприятия Поэта, косвенно уведшего у юного школяра первую девчонку класса.

 

Красиво. Там, оказывается, красиво! Красиво и хорошо. Зачитаешься. Задумаешься. Расслабишься. Загрустишь. Заглядишься. Замечтаешься. Прям занеможешь. И улетишь. И отбросишь зовущие совсем в другие дали лозунги: «П. — это наше всё» и «Солнце...» и т. д. Нужные, очень нужные фразы... тем, кому всегда нужно кого-то вести и указывать, где кому лежать, чтоб соблюсти порядок. Орднунг, иерархию, замуровать на века в столпы общественной и писательской жизни. Но какое отношение они, эти потуги, ко мне-то имеют? А в крови у нашего поколения: Столпы — это пусть вам будут. А мы здесь с винца начнём, кухонные литературные ночные бдения.

 

Так Пушкин селится в душе не книжным портретом, но чем-то субъективным, в каких-то засаленных, в помойку алкашом брошенных, тонких сборниках; в родительских собраниях сочинений, со знакомыми до слёз пятнышками вишневого варенья и закладками из засохшего цветка ромашки — на странице тихого, на весь мир гремящего «я вас любил...» Вдохните этот запах времени, это ведь ваша вещь. Ваш Пушкин.

 

Сколько общемассовых школьных сочинений провалило трясущихся абитуриентов, выбравших для себя расхожие избитые темы о «роли» и т. д. Сколько волн ненависти должны были омыть это имя и навсегда отбить охоту к нырянию с головой в этот омут. Омут поэзии Пушкина.

 

Да ну их. Ну их, эти официозные царские помпы; огни фейерверков; пафосно усиленные на всю Дворцовую, интимно-эротичные изъявления любви Поэта. Это не мой Пушкин. Это чей-то другой.

 

Кем бы он там ни был, но...

 

Мой — близкий, средних лет, заводной, не невинный, (в смысле не чурающийся вина:), чаще грустный, и главное весёлый, ироничный сосед. Сосед и по прошлой, и по нынешней жизни. И скажи ему, в период загульного веселья: А есть ли ты вообще? А не плод ли ты системы промывания мозгов? Одной из струй этой системы, навязывающей всем только своё мнение?

 

А!! О-па! А может и нет тебя, а? Может всё это некая пиар-пропагандистская-машинно-акция, для кого-то в чем-то выгодная, а кого-то в чем-то уедающая? Ведь вот пишут: «как по-разному описывали внешность великого поэта современники. Один видел его, двадцативосьмилетнего, «белоглазой штучкой», скорее мальчиком, чем мужем; другой в это же время писал, что, «после бурных годов первой молодости и тяжких болезней, он казался по наружности истощенным и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице»; один называл его лицо выразительным, другой считал, что черты лица его малоинтересные. Он бывал очень разным и внешне и по характеру». (И.Б.)

 

А может и тогда была, как и во все времена у всех политиков, — какая-то потребность в тебе.

 

О! да ты брат создан не силой соития двух любящих сердец, а силой необходимости! Ведь во все времена власть нуждалась в кумирах поэзии и искусства не менее чем в дипломатах и пушечном мясе для своих битв.

 

«...изменить Россию сверху невозможно. Крепостное право и абсолютизм делали рабами не только крестьян, но и их хозяев»; «так для создания великой литературы был созван комитет под кодовым названием «Пушкин». (И.Б.)

 

Ну, скажи — так это, а?

 

Сейчас возьму твой том... — Нет, лучше дать этому, моему Пушкину текст И.Б. и посмотреть.

 

Посмотреть, как раздвинутся в улыбке полные африканские (или как там в тексте говорят, — разные) губы, как из налёта пыли диссертаций; из мелом на доске написанных тем; из борьбы со сном в академических спорах; из-за тяжёлых портьер музеев и выставок; из юбилейных портретов, принявших на себя роль обоев на стенах; — из всего из этого вдруг выглянет живое, весёло-задорное, знакомо-соседское лицо и подмигнёт; а лукавым своим взглядом упрётся в ах! какие аппетитные, красивые коленки моей соседки по парте, первой красавицы нашего класса — Машки С. Такие близкие тогда — и такие сейчас далёкие по времени, прожитом с этой НЕ патетичной неприятием-любовью к образу Великого Поэта.

 

И, по-моему, здорово, что эта улыбка будет светиться теперь и на родном сайте:)

 

Ааа! Стоп! Подождите! Я понял, понял! Ирина Балинская — потому так точно описала всё...

 

Ну, догадались! Так она же... Ну вы всё поняли? Надо будет внимательно познакомиться с её жизнью и творчеством.

 

И сообщить потом редактору — кого это тут собираются печатать. ))

 

13.06.05

 

Ирина Балинская. «Два Александра, или Величайшая мистификация русской литературы»