АЛЕКСЕЙ и АФРОСИНЬЯ 1.ПОБЕГ «Рада бы курица на пир не ходить, да за хохол тащат». (Пословица.) Нивы. Пажити. Дубравы. Пыль. Дорожная тоска… Повстречались близ Либавы две кареты у леска. На дороге чужедальной из родимых палестин вышел к тётушке опальной нелюбимый царский сын. Кабы знать, где будет встреча, разошлись бы среди дня, но, коль встрелись, делать неча: обнялись – никак родня! Одного того же древа Марья вроде бы с Петром, только – дочь другого чрева, вот и все проблемы в том. С дней, когда стрелецкой кровью отмывали кровь с корней, тень сестры, царевны Софьи, всюду тащится за ней. Под орлиным царским оком, пусть он сам и далеко, даже в тереме высоком мелкой птахе нелегко. Со смиреньем и опаской, временами чуть дыша, дочь Марии Милославской шла по лезвию ножа. Несмотря на все невзгоды, а случалось и дрожать, ухитрялась по все годы братня гнева избежать. Без душевного сугрева, на ладошку опершись, тётка Марья старой девой доживает тихо жизнь. И, когда бы дым развеян, в довершение невзгод эта встреча с Алексеем на пути с Карлсбадских вод. Слово за слово – беседа! Среди прочих новостей про Ливонию и шведа, ей поведал Алексей: «Чтоб однажды домоседу не проснуться чернецом, в Копенгаген спешно еду на свидание с отцом. Верен он своим капризам – тщится к воинским трудам приобщить. Прислал мне вызов. К ноябрю быть должен там. Остаётся шаг до плахи, или тропка в монастырь. Только я не рвусь в монахи… Погожу читать псалтырь. Но откроюсь по секрету: если станет забижать, Кикин вызнает по свету, как бы мне отель сбежать». «Бечь?! Куды?! Из мыслей выкинь… Эка дурь… Напрасный труд… Под землёй не спрячет Кикин, а на ней везде найдут. Ты к отцу бы притулился. Чай, к родному – не врагу…» «Може так… Да я решился. Ноне-завтра убегу». «Ну, тады беги втихую. Не пуши хвоста трубой. Наклонись-ка, поцелую. Прощевай. Христос с тобой». Ей племянник поклонился. На обочину сошёл. И как будто растворился за одним из польских сёл. В Нарве лишь буянил даве. Только в Дне коней менял. Только пьянствовал в Елгаве. Только в Данциге гулял. Только был, но тем не мене нет его – как волк слизал. Ан следы свернули к Вене. Значит, к цесарю сбежал… Что ж, пока путём рутинным весть плетётся до Петра, нам поближе с царским сыном познакомиться пора. Всех больнее при разводах достаётся детворе… Так и здесь – отец в походах, мать сидит в монастыре. При мальчонке – “кавалеры”, целый сонм придворных дам… Он уже запомнил “Еры”. Он читает по складам. Он – игрушка для утехи: восхищаются уму; хвалят первые успехи по цифири и письму. Сообщают тятьке слуги: сын твой атлас в ум берёт (скромно личные заслуги выставляя наперёд). Отрок Библию читает. По-немецки он мастак. Пётр поздненько понимает: что-то деется не так… Надо страны знать земные; языки царям нужны; только качества иные в их характере важны. Поздно истина простая достучалась до отца: сын в его орлиной стае, как комолая овца. Царь – он главный заводила. Всё и все в его руках. Отвернулся от кормила на минутку: дело – швах! День настал, хозяин трона призадумался впервой: как там смотрится корона над сыновней головой? А по Сеньке эта шапка? А под силу сыну груз? Парень вроде и не тряпка, но ленив. И хуже – трус. Может это и печально, но от правды не уйдёшь: пожилые изначально всласть ругают молодёжь: «Мол, какие нынче всходы… То ли дело были мы!» Вот бы старцам сбросить годы… Вот бы юным – их умы… Даже будь ты трижды гений; будь хоть полный эрудит – вкусу старших поколений гений вряд ли угодит. Всё на место ставит время; возраст, он своё берёт – возмужав, младое племя хает младших в свой черёд. Жизнь идёт, взрослеют дети, жить спешат своим умом. Было так до нас на свете. Так же будет и потом. И практичная Минерва на вопрос – куда идти? – нам пространство для маневра выделяет на пути. Хочешь, двигайся во славу по родительским стопам. Если дело не по нраву, выбирай заделье сам. Вас из клерков жребий выпер? Место есть у слесарей… К сожаленью, этот выбор ограничен у царей. Можно клясть судьбу и бога, только, что ни говори, сыну царскому дорога предначертана – в цари. И когда живёте розно, то потом кому пенять, как спохватишься ан поздно в детях что-либо менять. А ученье из-под палки у придворных на виду не добавит ни смекалки, ни желания к труду. На лице явилась кротость, взгляд наполнился свинцом, и всё шире, шире пропасть между сыном и отцом. Пётр вначале горячился и сыночка побивал. Алексей ожесточился: изворачивался, лгал. А в нелёгкую годину, наконец, настал момент и отец отправил сыну свой последний тестамент: «Понеже всем известно есть, как утеснённые от шведа, не зрели мы иного света, что из окна и лишь победа нам помогла завес отверзть и возвратить былую честь. Тот скромный результат трудов моих и ревностных сынов российских отворил дорогу не токмо к вражьему порогу, но, почитай, в его обитель. И можно видеть как сейчас всегдашний грозный наш гонитель, которого единый глас мог в бегство опрокинуть нас, от наших выстрелов дрожит. Но радость от меня бежит, когда на линию наследства я, озираясь, погляжу и там всечасно нахожу твоё к правленью непотребство. Бог не лишил тебя ума, а что до слабости телесной, то дело не в руке железной: охота здесь важней весьма. Но лень и праздность – твой удел. Не внемля моему совету, сторонишься военных дел, хоть через них мы вышли к свету. Один пример скажу притом: ведь равноверные нам греки попали под ярмо навеки, оставив беззащитным дом. Мир добывают не крестом! Ты мнишь, что, под своим началом, доверишь войны генералам, но это тоже не резон: всяк смотрит на начальство; он, потворствуя причудам малым, пред вышним лезет на рожон, ища награды или славы; но даже лёгкие забавы, какими душу веселят, чуть отведёт начальник взгляд, покинут для своей управы. А что сказать про ратный труд, где люди головы кладут? Пока ты в бой не сходишь с ротой, чтоб самому поднатореть, то, будто птенчик желторотый, принужден в рот иным смотреть. Как распознаешь авантаж? Как в деле недочёт укажешь? Как нерадивого накажешь? И как за подвиги воздашь? По здравом смысле рассуждая, тебе на первое скажу: я тоже смерти подлежу и страшно умирать не зная, кому оставлю, умирая, всё то, что в жизни насажу. Тому ли кто презрел судьбу, сиречь библейскому рабу, вкопавшему талант свой в землю? Сей перспективы не приемлю. Могу ли я тебя жалеть, коль не щажу живот свой бренный? Прочь вырву яко уд гангренный, чтобы всему не околеть. Как твой отец и господин не нахожу к спасенью средства иного, как лишить наследства, хотя б ты у меня один. Или себя переломи. Или иночество прими». (От рожденья забияка и большой оригинал, Пётр о знаках Зодиака ничего, увы, не знал. Объяснить они могли бы, чем отличен от отца, по рожденью – Близнеца, сын, рождённый в знаке Рыбы.) Как того отправишь в келью, в ком наследственный изъян: склонность к лености и зелью ведь в крови у россиян. Внешне сын со всем смирился, не пошёл с отцом вразрез; воле царской подчинился и, как видите, исчез. Государю доложили. Изменился Пётр с лица: «Хоть под волнами морскими, а найдите подлеца! Улучил, мерзавец, время под лихое ремесло: Милославских злое семя новой смутой проросло. На весь мир теперь стыдоба: сын презрел родимый кров! И не сам! При нём зазноба. Крепостная из чухнов. За собой ту девку возит и, видать, покуда цел, Афросинью он не бросит – слишком сердцем прикипел. Вот по девке и ищите. От меня сию же ночь почту к цесарю пошлите с просьбой в поисках помочь». Гнали вскачь коней в три смены, в гололёд, в туман, в пургу… Привезли ответ из Вены. В нём про сына – ни гугу. Пётр прочёл и взбеленился: ишь, как родич услужил; ладно хоть не поленился и отпиской ублажил. Пишет царь своей рукою: «Строки вашего письма для моей души, не скрою, огорчительны весьма. Обойдён вопрос искусно… Только, если нет чернил, цесарь хоть бы что изустно мне о сыне сообщил. Здесь я вижу повод к ссоре и отказ от тесных уз. Если так, придётся вскоре нам расстраивать союз. В Мекленбурге повсеместно в помощь вам стояла рать, а сегодня неизвестно с кем придётся воевать. Сумасбродные проделки приведут, глядишь, к беде: сын сбежал за ради девки, чтобы с нею жить в блуде. Чем напрасно вздорить с нами, вы ему обратный путь показали бы, мы сами разберёмся как-нибудь. Даже, видимо, не будем без нужды вас привлекать, лишь позвольте нашим людям в ваших землях поискать, потому как углядели в тот предел прямую нить. И прошу мне в этом деле утеснений не чинить!» 2. КРЕПОСТЬ ЭРЕНБЕРГ «Ой, долиною-низом заросла дороженька хмызом…» (Из песни) «Гляди, приседает на кажинном шаге придворный петух при камзоле и шпаге. Сейчас обмахнётся брыластою шляпой и шаркнет ногой перед русскою бабой. Лишь он распрямится, как сей же момент я тоже должна произнесть кумплимент. Меня прозывают здесь дюже мудрёно: заглазно – метрессой; прилюдно – матроной. А я при царевиче вроде обсевка: любому понятно – евоная девка. Добро бы невеста ай жёнка честная, а то с ним и доси ведь сплю крепостная. Он, правда, на полном сурьёзе сулится, что как возвернёмся, то буду царицей. Да то возвращенье когда ещё будет… Поди передумает или забудет. Отыщет под стать своему интересу в иных государствах какую принцессу… Неладно царевич замыслил измену: с пути своротили; приехали в Вену. Нечаемым снегом об летней поре наш принц объявился при здешнем дворе; вошёл к вице-канцлеру – мол, “не взыщите, я цесаря должен просить о защите: отец отнимает права на корону. Вотще обвинил в неспособности к трону. Боюсь, он готов меня жизни лишить, а я ещё молод, мне хочется жить. А жить всё опаснее день ото дня, ведь Меншиков с мачехой травят меня. Надеть заставляют клобук и вериги; ведут в пользу младшего брата интриги… Конечно с рождения я не воитель, так нужен стране не солдат, а правитель. Гоняем войска по чужим государствам, а время заняться бы собственным царством. Чем счастье кому-то нести, наперёд и своё накормить не мешает народ. Но разве печётся о том душегуб? Отец ведь во всём необуздан и груб, и сам, под горячую руку, бывает, безжалостно многих людей убивает. Уж столько им пролито крови безвинной, что я не рискну объявиться с повинной. Там дети мои! Их судьба несчастлива! Ведите же к цесарю!.. Дайте мне пива…” На наших австрийцы совсем не похожи. Какие здесь всё-таки постные рожи. Под ласковой маской улыбок притворных скрываются замыслы тонких придворных. Они на вопрос не ответствуют сразу, а лепят вначале цветистую фразу; потом выражаются выспренним слогом, да врут под любым благовидным предлогом. Настолько порой хитроумен ответ, поди разберись – то ли “да”, то ли – “нет”. Царевича к цесарю не допустили. Под видом того, чтобы тайно гостили, отправили в Альпы. В какой-то Тироль тащиться по горным дорогам изволь… Царевич записан за здешним острогом. Он числится здесь в заключении строгом. Конечно, острог уступает хоромам, но потчуют досыта пивом и ромом. Тут этого зелья, похоже, в избытке. Царевич без меры вкушает напитки. И, только напьётся, витийствует втуне. Да всё мне твердит о какой-то Фортуне: мол, эта Фортуна отца изничтожит и нам воротиться в Россию поможет. Да, что-то с Фортуны той проку покуда не видно и думаю – не было б худа. Уже нас Фортуна содержит в тюрьме и что там ещё у неё на уме? Пока мы по градам и весям кружили, послы государю про всё доложили, а он, напрямую, без долгих затей, послал к императору верных людей сказать, мол, в семействе чего не бывает? Пусть цесарь в чужие дела не встревает. Доселева мы его в судьи не звали и с этой нуждой обратимся едва ли. Как самодержавный Руси государь, не токмо что подданных, всякую тварь один он казнить или миловать волен, а прочим-другим этот суд не дозволен. Когда он и в целом земле властелин, ему, несомненно, подвластен и сын. Царь сыну родитель, и сыну – радетель и живо способен внушить добродетель. Пусть цесарь его отправляет домой. А в Альпах, взаправду, красиво зимой. Сочельник прошёл, начинаются святки… Сегодня ребята пойдут на колядки. Мальцы наизнанку напялят овчины, усы намалюют, наденут личины, а наши, наверно, вернулись из бани; горячие шаньги едят у мамани. Ах, господи-боже, как ясно помстилось! (Раскланялся пентюх…) Салфет, ваша милость!» 3.ЗАМОК “САН ЭЛЬМО” “Овца так не укусит, как волк слижет”. (Пословица) Случатся без времени гости и, если их даже не ждут, хозяева вспомнят о тосте, немедленно стол соберут. Достанут соленья из бочек, нальют неизбежных сто грамм и лакомый самый кусочек кладут на тарелку гостям. Конечно – сумятица встречи, вверх дном перевёрнут весь дом; звучат малосвязные речи промежду едой и вином. Разобрана жизнь по шурупу, отыскана степень родства, которую даже сквозь лупу порой и рассмотришь едва. Хозяева дружно стеснились; бельём снеговой белизны застлали постели, чтоб снились приезжим приятные сны. Но первые дни пролетели; недели проходят и, глядь, вас месяц такой канители нешуточно стал утомлять. Уже и в семейные ссоры вас гости втянули и вы взялись разбирать их раздоры, крепить их семейные швы. Уже ваши утлые кости полгода лежат на полу, и первые признаки злости блуждают у вас по челу. Ещё через некое время терпёж иссякает совсем: на вас переложено бремя чужих неподъёмных проблем. Сознанье терзает досада, и оторопь просто берёт: а мне всё зачем это надо? Хлопот и своих полон рот! Хозяева блудных гультяев готовы свести, как мозоль, а гости ругают хозяев за их дармовые хлеб-соль. И радостно сердце забьётся, когда вам, едва не взашей, с огромным трудом удаётся однажды спровадить гостей. Пять месяцев жизни в Тироле творец отпустил беглецу, но жительство в неге и холе, похоже, подходит к концу. Пока молодой конспиратор забился, как пёс в конуру, царь ищет его. Император не в силах перечить Петру. На поиск “известной персоны” тот выделил ушлых ребят: его дипломаты-шпионы ни днём и ни ночью не спят. Румянцев спроворил охоту, разнюхал следы по горам, и сразу досадную ноту строчит Веселовский Абрам: нашлась, дескать, наша потеря и явный обман налицо – верните залётного зверя живьём на отцово крыльцо. Идёт при дворе волокита, но царский напор не сдержать: глубокая тайна раскрыта. Немедленно надо бежать. Оседланы наскоро кони, в ночи, с Афросиньей сам-друг, чтоб скрыться верней от погони, царевич пустился на юг. Промоины, осыпи, скалы… Вершины заснеженных гор… Но вот позади перевалы – открылся равнинный простор. Пред ними во времени скором возникли сады и поля, предстала рассеянным взорам Италии древней земля. Сменили седло на карету; едва огляделись вокруг; и, снова по белому свету, всё дальше и дальше – на юг. По сути и гений, и бездарь один исполняют закон: царевич, как некогда Цезарь, пешком перешёл Рубикон. Скользнуло по берегу око, но войск не увидело там. Лишь странный чернец одиноко за ними побрёл по пятам. Испуганный лик пилигрима. Насуплен молоденький паж. Куда мимо Пармы и Рима торопится их экипаж? Здесь некогда мудрый Лукреций, вникая в природу вещей, идеи высоких концепций хотел донести до ушей. Он звал человеческий разум не действовать прочим во вред: надеялся, кажется, разом избавить всех смертных от бед. Наивный, людские пороки гекзаметром думал свести. Увы, только были пророки и в те времена не в чести. Стоят Апеннинские горы, как раньше стояли они, и те же под ними раздоры, как в те достославные дни. Но вот горделивый Неаполь предстал изумлённым глазам. Поодаль дымящейся лапой Везувий грозит небесам. Альпийской природы свирепость забыта за дальней чертой, готова приморская крепость принять беглецов на постой. Возница ударил в ворота; качнулась трава-повитель; и сделали пол-оборота две пары заржавых петель. Цветут недотроги-мимозы; кудрявит лозу виноград; летучие майские грозы сменяются треском цикад. Раскинули кроны на склонах ряды серебристых олив; под рокот валов утомлённых качается синий залив. Заполнив пространство беспечно своей орудийной пальбой, о чём-то действительно вечном гремит неумолчный прибой. Но дали, облитые глянцем, пугают своей красотой: по следу приходит Румянцев. За ним прибывает Толстой. Они домогаются встречи, ссылаясь на волю отца; заводят лукавые речи, которым не видно конца. В интриге сии виртуозы продумали слово и шаг: они чередуют угрозы с посулами всяческих благ. Синхронно работает связка. Согласно дуэтом поют… Однако ни ласка, ни таска эффекта пока не дают. Царевич петляет, как заяц, держась за земную юдоль. И тут возникает данаец – Неапольский вице-король. Коварные люди умели издревле за скромную мзду жечь храмы, сдавать цитадели, ввергать своих ближних в беду. Польстившись на шубу соболью, а то и за тридцать монет, не брезгуя кровью и болью, спровадят тебя на тот свет. Иуд в грешном мире навалом. И правило подлость ввела – платить благородным металлом за гнусные эти дела. С годами меняются цены; известно всё больше имён; но так и не сходят со сцены злодеи различных времён. Яд капает в чашу Сократа… И жив до сих пор Святополк… И радостный вопль Герострата ещё по сей день не умолк. Граф Даун к делам приступает. Он вслух сожалеет о том, что беглый инфант не желает вернуться в родительский дом. Загадочный русский характер нелепостью графа смешит: дарует прощение патер, а сын принимать не спешит. Но словом царевич не связан. И сам волен выбрать свой путь, а вот крепостную обязан в хозяйские руки вернуть. Не знаешь, откуда подкосит негаданно злая беда: да как Афросинью он бросит?! Без Фроси ему – никуда! И в горе своём безрассуден, идёт Алексей к ней самой: «Что делать, любимая, будем?» «Поедем, царевич, домой». 4.ВОЗВРАЩЕНИЕ “Ублажай лиска голубку, да хвост не кажи”. (Пословица) Невероятно, но природа здесь допустила недосмотр – среди беспечного народа родился реформатор Пётр. Чужие строки неуместно класть в стену собственной избы, но я рискну: он как известно “Россию поднял на дыбы”. Привыкли наши лежебоки корпеть над родовым гнездом и не иметь пустой мороки, а для Петра Европа – дом. На запад взяв ориентиры, в её глухие уголки на долгосрочные квартиры он двинул русские полки. Фельдмаршалы и генералы, его опора и оплот, не славы жаждали – опалы, чтобы стереть военный пот. Хотелось от лихой работы вернуться вновь под отчий кров, где ждут их мирные заботы по мочке яблок, рубке дров. Надеждой жили бедолаги: какие зёрна Пётр ни сей, наденет шапку Мономаха за ним царевич Алексей. Их гонит вдаль петровский гений, но в тот же день как царь умрёт, в пружине властных понуждений иссякнет часовой завод. Жизнь никому не в радость ныне и беспросветней с каждым днём, но все надеются – при сыне от нервотрёпки отдохнём. Кто не желает доли лучшей? Кто Рок не хочет умолить? Кто не готов на всякий случай под низ соломки подстелить? Пока хребет свой от натуги Пётр надрывает в беготне, предусмотрительные слуги пекутся о грядущем дне. И, зная как частенько дрыном родитель потчует сынка, на распре меж отцом и сыном ведут игру наверняка. Где шепотком, полунамёком в угаре пьяной болтовни внушают, что под грозным оком добры к царевичу они. Совет, обставленный толково, глядишь, сгодится на веку, а вскользь подброшенное слово, как лыко, впишется в строку. Когда в известном тестаменте царь пригрозил монастырём, сын сообщил о документе тому, кто был поводырём. И князь Василий Долгорукой мольбам царевичевым внял, сходил к Петру с его докукой и хвастался, что с плахи снял. Не раскрывая все детали того, как выполнен курбет, во избежание печали он Алексею дал совет: «На волю божью уповая, ты можешь дать любой зарок – то не расписка долговая… Ещё когда наступит срок! Пиши хоть тысячу отказов. Покорствуй. Или делай вид. А что касаемо монахов – клобук ведь не гвоздём прибит». Нередко люди похвальбою свой укорачивают век; рискуют и чужой судьбою. Увы! Тщеславен человек. Хлебнув излишнего, не скрою, я сам что попадя мелю: ох, во хмелю мы все – герои; все – Цицероны – во хмелю. Не то что ястреб или сокол и пьяный заяц тоже смел, но смелость нам выходит боком, когда наступит опохмел. Судьба коварна и корява… Где та сыновья благодать? А вот отцовская расправа уж точно не заставит ждать! Поскольку дикий царский норов известен прочим был зело, то дальше праздных разговоров противодействие не шло. Все знали: меж Москвой и адом укрытый от досужих глаз высоким прочным палисадом в Преображенском есть Приказ. Князь Ромодановский Феодор, там, будто лекарь полковой, легко снимал хмельную одурь. Случалось, вместе с головой. Когда от неминучей кары слетел царевич из гнезда, ведя с друзьями тары-бары, никто не ожидал суда. Тех, кто болтал не удосужась продумать стоимость тирад, теперь объял животный ужас: царевича везут назад! Вполне невинные проделки запахли форменной бедой: на чьей судьбе сойдутся стрелки? За чьей душой придёт конвой? Все соколы – ужи и слизни… Куда забиться муравью… Ценою чьей презренной жизни царевич выкупит свою? Вот он Италию проехал… Уже он на родной земле… Уже пронёсся слух – приехал! Собрался весь синклит в Кремле. Ввели царевича. Без шпаги… Он плакал… На колени пал… Подали перья и бумаги, чтоб отреченье написал. Пётр высказал слова укора; настала скорбная пора: в тиши Успенского собора разнёсся нудный скрип пера: «Я здесь, перед людьми и богом, целую крест и в том клянусь, что впредь ни под каким предлогом в права наследства не вступлюсь. Блюсти обет сей буду свято, а право на российский трон я признаю за младшим братом моим – царевичем Петром. Прошу нижайше, раб прилежный, лишь пропитанье и покой. В чём и подписываюсь, грешный, своею собственной рукой». Царь сыну обещал прощенье, но обязал: «Откроешь тех, по чьим лукавым наущеньям ты вдохновился на побег. На все вопросы мне ответы представить на письме изволь». Тут Кикин всплыл, его секреты и подстрекательская роль. Как ни таился угорь вёрткий, не уберёгся интриган… Князь Долгорукой, встреча с тёткой подвинулись на задний план. Вот так, друзья: по ходу действа шанс угодить за палисад обрёл глава адмиралтейства, пролаза, Кикин Александр. Царёв любимец в близком прошлом, толковый проводник идей, он погорел на самом пошлом – проворовался прохиндей. Хоть брал не часто и помалу, на прокормленье, между дел, а всё-таки попал в опалу. На месте, правда, усидел. Перетерпел не подав вида и слов худых не говоря, но в душу горькая обида с тех пор запала на царя. Украл-то малость – и немилость… Пётр не простил, хоть мог простить. И так само собой случилось – холоп стал господину мстить. Заматерелый идеолог дождётся и на груше слив: к успеху путь и крут, и долог, но идеолог терпелив. Так приручал зверей наш предок. Так реки сковывает лёд. Плясать своих марионеток так заставляет кукловод. Мороча видимостью дела, запутал в сеть своих интриг он непутёвого пострела и тем немалого достиг. Из дома выманишь едва ли нас калачом куда-то вдаль, ведь ненадёжной вертикали мы предпочтём горизонталь. Нам пособи открыть хлебало; да хлёбово подай в кровать; да чтобы в рот само упало; да кто б помог пережевать. А он взамен родных пенатов нашёл царевичу приют, где по три тысячи дукатов на пропитание дают. Он тут родным отцом не понят – уж от придирок невтерпёж: работой в гроб, гляди, загонят. А там по-царски отдохнёшь! О здравом смысле забывая от вечной нашей нищеты, как на чужие караваи мы алчно разеваем рты! И чувствуем себя неловко, став жертвой уличных проныр – обычно только в мышеловках находится бесплатный сыр. Царевич в мире поскитался и объявился на поклон; на этом Кикин и попался – идею бегства подал он. Его схватили и в оковах свезли из Питера в Москву; он стал юлить, но Пётр – не промах: держи ответ по существу! За оговоры неприязнью он был навечно заклеймён и с тем к жестокой смертной казни министрами приговорён. И, вдруг, ещё одна зарница из прошлого блеснула вновь: Авдотья, бывшая царица, в монастыре “сошлась в любовь”. В её монашескую келью, царицей самолично зван, неоднократно с этой целью ходил армейский капитан. Служа при рекрутском наборе, он пополнял царёву рать и приобрёл возможность вскоре солдат с царицей настрогать. Завистливой монашкой выдан, за непотребство и хулу он был Петром нещадно пытан и дни докончил на колу. Но вот отправился в могилку уже и главный поводырь; отъехал Долгорукой в ссылку; Авдотья – в дальний монастырь. Ни челяди, ни домочадцев не пощадил девятый вал: и до учителя добрался; и писарей не миновал; а всё есть у царя работа – растёт реестр для топора. Ан тут какая-то забота остановила бег пера. Чело Петра покрылось хмарью, он долго думал, а потом приговорил: царевну Марью за прегрешенья сечь кнутом. 5.ПЕТЕРБУРГ “На чужой рот пуговицу не нашьёшь”. (Пословица) Зима откатилась метеля, когда из моравской земли, уже в середине апреля, чухонку домой привезли. Возок прикатил среди ночи, а велено, чтоб поутру предстала пред царские очи. Ввели Афросинью к Петру… Мослом не разжиться с цыплёнка, а тоже – источник греха! Стоит крепостная девчонка… Холопка… Почти что сноха. Несказанно царь удивился: «И чем ты Алёшку взяла?» «Не ведаю. Если влюбился, так я не при чём. Не звала. Ни знахаря, ни ворожею не надобно мне в сторожа, ведь я и в постель к Алексею пошла под угрозой ножа. Меня о любви не спросили, а просто заставили лечь. Попробуй противиться силе, когда о царевиче речь? И девичья честь там и смелость достались в трофеи врагу. Всё мало помалу стерпелось, да только простить не могу. Таскает меня повсеместно как ту бессловесную тварь…» «Тебе, значит, много известно?» «Я всё расскажу, государь. Хотя подноготной не знаю, но так Алексей объяснил: “Мол, вышним во всём угождаю, да только отцу я не мил. И батюшка ищет причину меня подвести под извод, а чтобы ускорить кончину призвал на всю зиму в поход. Предписано мне среди свиты при нём находиться, как псу, но только я той волокиты по слабости сил не снесу. И, чаю причастна к мученью тут мачеха. Как ни крути, отец по её наущенью меня хочет в землю свести. Да сам он недолго протянет: по хворям то ясно видать. Тогда моё время настанет, лишь год или два переждать”. Ему были вести из Вены, что, дескать, развязка близка, поскольку готовят измену весной в Мекленбурге войска. Надеялся очень на смуту: мол, чернь поднимается скрозь – глядишь, поменяет всё круто не бог так наш русский авось. Однажды мне радостно бает, что брат тяжело занемог: “Отец, вишь, своё замышляет, да против тех замыслов бог. Хотят во главе государства поставить младенца Петра, а ну как до бабьего царства дойдёт, так не будет добра. Со смерть отца и расплата придёт, не промедлив и дня: немногие встанут за брата, когда большинство – за меня! Как только надену корону, так сразу от лишних хлопот войска отведу в оборону; сведу за ненужностью флот. Обрыдла отцова божница! Лишь я до венца доживу, немедленно съедет столица из Санкт-Петербурга в Москву”. Грозил, что опалой пометит тех знатных, кто к батюшке вхож и всех бритолицых заменит на благообразных вельмож». Пётр замер в предчувствии взрыва, но голос сорвался на крик: «Позвать мне светлейшего! Живо!!! (И Меншиков тут же возник.) Послушай, Данилыч, про сына! Опять обхитрил Алексей! Раскаянье – это личина… Силён… Ох, силён лицедей. Он там не от тягот спасался, а часа удобного ждал. И даже не ждал, а старался всё сделать, чтоб час тот настал. Желательно с новым мерилом его исповедовать в том». Светлейший хихикнул: «Кадилом?» Но Пётр отмахнулся: «Кнутом! Застенок вчиняйте немедля! Зазорно?! Ин быть посему… Похоже, намылится петля за то что открылось ему. Иди, разбирайся с пройдохой, да долго разбор не тяни… А девку, пожалуй, не трогай. Пускай поживёт у родни. Для курицы сыщется кочет и мужняя будет жена». «А буде она не захочет?» «За “хочет” не знаю. Должна». 6.ЗАСТЕНОК “Вот тебе помои – умойся; вот тебе онучи – утрися…” (Из песни) Российские каты недаром свой хлеб многотрудный жуют: уже за десятым ударом им Лазаря тати поют. С пятнадцати – тело на вынос: и самый отчаянный вор родимую матушку выдаст, подпишет любой оговор. Он то, чего не было, вспомнит; чего и не знал – подтвердит. А кнут запятые восполнит и вынесет лично вердикт. Хотя бы ты нем аки рыба; хоть прочен, как горный гранит: соколика вздёрнут на дыбу – на ней и немой говорит. На камень не трать динамита, зови пыткаря-егозу: обычным кнутом из гранита он выбьет в два счёта слезу. Бессменно по времени года палачья страда горяча: есть денно и нощно работа для верной руки и бича. Их чёрное дело не ново. Они на чём хочешь возьмут: достаточно выудить слово, а заговор сами спрядут. И эхо мышиного писка представят за пламя костра простые подвижники сыска, заплечных искусств мастера. Упрятавшись наглухо в стенах, они не мозолят глаза, но стены из брёвен толстенных не гасят их жертв голоса – прохожий стремглав мимо тына несётся под сдавленный вой… Но браться за царского сына… Такое и катам впервой. Судьба, их величество, Случай! Нередко среди горемык увидишь под жизненной кручей недавних всесильных владык. Вчера недоступный и гордый, спесивый земной полубог, сегодня с расквашенной мордой целует холуйский сапог. И спесь, словно краска линяет в воде на холсте голубом, а первая пытка равняет властителя мира с рабом. Запомнить и то ещё надоть, наметив себе апогей – чем выше вознёсся, тем падать на грешную землю больней. Не только заведомой твари отведать пришлось батожья – бывали под пыткой бояре; висели на дыбе князья. Забудут любую заслугу… Не спас и немецкий прононс от порки царёву подругу, прекрасную девицу Монс. Ответ за букет безобразий в компании верных друзей держал здесь разбойничек Разин. Теперь твой черёд, Алексей. Сегодня любые угрозы формальностью стали пустой, но всё же по списку вопросы ему излагает Толстой: «Отец обусловил в рацеях взыск тем, чтобы ты объявил всю правду о злостных затеях. Но многое ты утаил. Со слов полюбовницы видно, что в деле полно плутовства: поездка не столь безобидна, как то представлялось сперва. Ответствуй, с кем заговор выткал? Кому рассылал письмена? За то, что покажешь под пыткой, отмерено будет сполна. Приступим, ребятушки! С богом! Вкатите ему двадцать пять…» Ошпарило спину ожогом. Подьячий хватился – считать. Вот плеть отгуляла по телу, да только ведь зван не на чай – Толстой возвращается к делу: «О чём умолчал? Отвечай!» «Всё правда, что было в “повинной”, виновных нигде не покрыл; нигде не ославил невинных… Игнатьева, разве, забыл… Известен был пастырь духовный о том, что всечасно творца тревожу я просьбой греховной, где смерти прошу для отца. На это мне пред образами ответил он: “Быть посему! Простит тебя бог. Мы и сами кончины желаем ему”». «Почто поведеньем негожим себя выставлял пред отцом?» «Легко подчиняться в хорошем. А как подчиняться в плохом? По мне, от отцовского дела отечеству истинный вред: война с потрохами нас съела и нам от неё проку нет. Зачем нам чужие народы, когда они нас не зовут? Они нам за наши заботы сторицей ещё воздадут. России не меч и секира нужны, а кольчуга и щит – и так захватили полмира. Хоть их бы не дать растащить». «Скажи, почему мимо права на трон собирался взойти?» «Трон мой! То отцовская пава к нему заградила пути». «Когда бы войска взбунтовали, случись то и впрямь не дай бог, и выступить с ними позвали, пристал бы к означенным?» «Мог!» Заслушав доклад эмиссаров, Пётр снова назначил допрос. Вкатили пятнадцать ударов и задан последний вопрос: «Как сам объявил ты намедни – мог к власти прийти на крови. Ты с кем обсуждал эти бредни? Сообщники – кто? Назови!» «Вы просто вокруг посмотрите – не видит их только профан. В сообщниках даже святитель, престолоблюститель Стефан! Искать дальше этого не в ком, хоть выбейте душу бичом…» «А в чём помогла твоя девка?» «Не знала она ни о чём». 7.КАЗНЬ “Целовал ястреб курочку до последнего пёрышка…” (Из песни) Как с решеньем ни крути, милость против нрава. Вот и розыск позади… Впереди – расправа. Палачу царём наряд за труды обещан. Очи катовы горят огоньком зловещим. Для него за баловство накидать подушек: он и чёрта самого, как щенка, придушит. Лёгок смертный реквизит. Без вина хмелея, с вожделением глядит кат на Алексея: «Доигрался, шалопай; спёкся, мотылёчек! Что ж, обнимемся давай, тятенькин сыночек. Непотребные слова говорить о хаме будешь богу, но сперва посучи ногами. Ты лягаться погоди, не кусайся эдак; на свет белый погляди, голубь, напоследок. Я скучать тебе не дам, чтоб не быть без хлеба. У меня ты милый сам отойдёшь на небо. Вкус подушки незнаком? Накося – попробуй. Закуси пуховиком. Не рыгай утробой… Скоро вечный передых даст тебе планида! Ты чего это затих? Что удумал, гнида? Вот ещё развёл мокреть… Экая морока… Исхитрился помереть, сволочь, раньше срока. Нет, гляди, каков нахал?! Мигом околел он… Ты ж мне сирому не дал насладиться делом. Супостат! Сдыхать скорей… Супротив народа до чего же у царей хлипкая порода». Кат локтём соплю утёр и, сойдя в покои, смачно плюнул на ковёр: «Ждёте? Упокоил…» 8.БРАЧНАЯ НОЧЬ “Девку в церкви обвенчали, стала девка бабою; если в церкви не венчать, будет то же самое”. (Частушка) Желаний женских, как известно, не разглядеть за полной тьмой: они – мираж и, если честно, малопонятны ей самой. Вчера – одно; иное – ныне… Здесь предсказуемости нет. Вернуться к нашей героине упорно требует сюжет. Её дальнейший путь житейский в верхах решили, наконец, и бравый офицер гвардейский повёл девицу под венец. Зане сиятельный покойник уже не мог чинить помех, сыграли свадьбу и повойник прикрыл невестин прошлый грех. А чтобы с мужем богоданным ночами сладко ей спалось, царь наделил чету приданым, какое под руку пришлось Ещё в ушах трезвон венчальный; ещё кружится голова, но праздник сходит, быт печальный вступает полностью в права. От новоявленной дворянки, за неименьем в доме слуг, снять сапоги, смотать портянки законно требует супруг. Ему плевать какая мука терзает хрупкую скудель: «Чего валандаешься, сука? Скидай рубаху и – в постель. Шустри, не то – под зад коленом… И где растят таких фефёл? Вот наградил господь поленом… Ну што царевич в ней нашёл? Эх, поучил бы дуру жисти, да завтра утром – в караул. Ты амуницию почисти». К стене приткнулся и заснул. На сердце пагуба и стужа. На теле след осклизлых лап. Из горла доблестного мужа разносится могутный храп. В ночи Венера-заряница плывёт над пасмурной водой; заснуть пора бы, да не спится на брачном ложе молодой. На грудь плитой могильной давит почти воздушный пуховик. Глазами мёртвыми буравит из недр подушки смутный лик и неизвестно в чём причина, но краем врезалась в бока та невесомая перина, которая, как снег, мягка. А это что за русый волос? В ночи чуть слышным ручейком журчит под самым ухом голос. И этот голос ей знаком. Кого он ей напоминает?.. Но тот уже не оживёт… А голос снова возникает; её по имени зовёт: «Я здесь, с тобой, моя касатка: смерть разлучить нас не смогла». Внезапно страшная догадка её сознанье обожгла. Среди орудий смерти лёжа, осмыслив всё, что позади, завыла грешница: «Алёша-а-а… За что? О боже! Пощади…» | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
