Наступил новый день. Он был ничем не примечателен, впрочем, как и череда всех остальных дней. Такое же обычное утро. Тусклый свет, проникающий в комнату сквозь пыльные стекла окон с облупившейся краской, только угнетал, делал все более серым, а от этого скучным и сонным. Все здесь было уныло. И потертый коврик, готовый вот-вот развалиться, и маленькое радио с неизменно грустным романсом, и желтоватые стены, бывшие некогда приятного кремового оттенка. И высохшая герань на подоконнике уныло клевала сухими листочками в стекло, и старенький столик, накрытый вязаной аккуратной салфеткой, и даже маленькая собачка, - все было уныло. Картину завершала советская кровать с полированными, деревянными спинками. Но, несмотря на серость этого жилого пространства, там убирали, нечасто, конечно, но убирали. Если бы дело было в желании! Дело в возможностях, силах.

Послышались шаги. Неуверенные, шаркающие шаги.

В комнату, опираясь на длинную, сучковатую палку, зашла старушка. Это была одна из тех старушек, которых никогда не покидает грусть и тоска. Все в ее виде было грустно. Она была маленького роста, немного сгорбленная под тяжестью прожитых лет и болезней. Лицо, испещренное морщинками, казалось внешне спокойным, бледные губы были плотно сжаты. Старые руки с желтой кожей были усыпаны пятнышками, что французы называют «маргаритками смерти».

А глаза… глаза у нее были будто неживые. В них не плескалась ни радость, ни горе. Они просто смотрели, не выражая никаких чувств, выцветшие от старости и горьких слез. Когда-то, наверное, они были голубыми и умели смеяться и радоваться, но теперь разучились, и казались стеклянными, потому что все время в них стояла стеной влага. Глаза обрамляли красные, немного обвисшие веки с редкими коротенькими ресницами.

Голова старушки несильно, но мелко тряслась, будто она качает ей из стороны в сторону ругая нерадивого внука.

Старушка была одинока. У нее не было родственников, друзей, знакомых, ни одной родной души, только соседи, которым не было дела до живущей в соседней квартире бабушки. Поэтому у нее не был телефона, говорить все равно было не с кем. У старушки была только маленькая, хромая и худенькая собачка, которую она однажды подобрала зимой у подъезда. Так они и жили с тех пор, коротая дни у окна и доживая свой век вместе на те крохи, что давало государство.

Когда-то, когда старушка была молодой, у нее был садик, прямо перед домом, прямо под окном. Она очень любила его. В нем росли розовые и белые цветы и березка. Теперь, по прошествии многих лет, деревце выросло и закрыло окно старушки от внешнего мира, но она не расстраивалась. Иногда, в плохую погоду, березка стучала в ее стекло своими веточками.

Бабушка с собачкой каждый день сидела у запыленного окна и смотрела на улицу, на редких, еле различимых, прохожих, на старых, на молодых, и часто плакала. А собачка, сидящая на коленях, тихо поскуливала, словно жалея ее.

Бабушка была бесконечно одинока. Одиночество давило на ее плечи, пригибая все ближе и ближе к земле. Когда-то у нее был сын, но он бросил ее, поняв, что больше не нуждается в материнской опеке. Это были по истине тяжелые дни для любящего родительского сердца…

Старушка в молодые годы и уже будучи постарше трудилась, как и всякий добропорядочный советский гражданин. Но сын ее бросил, здоровье надломилось, и с каждым днем, откалываясь по кусочку, становилось все хуже. Но она смогла пережить и жить дальше с треснувшим здоровьем и кровоточащей раной на сердце.

Пенсия у бабушки была маленькой, по инвалидности, и поэтому она буквально выживала в четырех стенах, борясь со слабостью и трясущимися от недоедания руками. Просить милостыню было невмоготу, но однажды старушке пришлось это сделать. Заболела собачка, и необходим был укол, на который у нее не было средств.

Снег больно кусал ее, стоящую у аптеки с протянутой рукой, обдуваемую всеми ветрами до костей в стареньком драповом пальто. Люди угрюмо шли мимо, практически не обращая на нее внимания, иногда даже спотыкаясь и толкая старушку, и уходили не извинившись. Она не удивлялась, привыкнув к человеческой бездушности, а просто стояла, протянув вперед замерзшую и покрасневшую руку. Но все-таки купила лекарство. По дороге домой она поскользнулась и упала, больно ударившись коленями о сердитый лед. Она лежала какое-то время на дороге, рыдая от боли и беспомощности. Никто не помог, не протянул руки. Люди обходили ее, брезгливо посматривая на «бомжиху», залившую глаза и спящую прямо на снегу. Лекарство, к счастью, не разбилось, и собачка была спасена, благо бабушка по профессии была ветеринаром.

В транспорте никто не уступал ей места, хотя и ездила она редко. Так и стояла, держась за поручень старыми шишковатыми руками глядя прямо перед собой. Она была для всех тенью, никто не замечал ее, будто умершую, будто живой труп.

Она не хотела и не могла умирать лишь из-за собачки, которая останется совсем одна и снова на улице.

Наступил новый день, ничем не примечательный, такой же, как и все предыдущие. Тусклый свет так же, как всегда проникал сквозь пыльное стекло в окно с облупившейся краской. Все, как обычно. Но в этот день, впрочем, как и во все последующие за ним дни, никто не будет смотреть в окно.

На кровати, под тонким одеялом спала бабушка. Лицо ее было расслаблено и казалось беспечным. Она спала глубоким, долгим сном. Неизвестно, что ей снилось и снилось ли вообще.

В окно с неимоверной силой, как никогда раньше, билась березка, шумели опадавшие лепесточки цветов, словно плача, давно не стриженые кусты боролись, цепляясь ветками. А в квартире на первом этаже с видом на замечательную когда-то клумбу сегодня никто не включил свет, не вздохнул, не погладил и не прижал к груди маленькое существо, которое заливалось отчаянным лаем, словно плачем, нервно, со всей болью, с комком в горле, с неподдельными чувствами. Собачка срывалась на вопли, звала, пыталась разбудить хозяйку и в глазах ее стояли слезы, настоящие слезы.

Но ни в тот день, ни на следующий собачка не разбудила свою старушку. Одиночество обрушилось и на нее, теперь она тоже никому не нужна.

Береза долго билась в окно квартиры на первом этаже, эту обитель одиночества и людской слепоты и презрения, но никто уже не слышал этого стука, ни старушка, ни ее собачка.

 

13.10.07