Я очень хорошо помню, как это начиналось. У моей соседки Мурочки умерла доченька. Малышке едва исполнилось полтора годика, a время послевоенное - фотографии девочки у матери не было. Ни одной. И вот Мурочка решила сфотографировать свою умершую дочь. Посадила её в кресло, открыла глаза, подвела реснички малышке, одела в кружевное платьице – ну живая красавица! Фотоаппарат был только у меня – трофейная «Лейка», оставшаяся от немцев. Отказать матери в горе я не смог. Когда всё было готово к съёмке, я вошёл в тихую комнату. Девочка смотрела невидящеми глазами куда-то в вечность. Прошло всего несколько часов с момента её смерти, и маленькое тельце медленно каменело. Тишина и аккуратность комнаты, мать без слёз, деловито подправляющая дочкины кудряшки и глаза ребёнка – всё это петлёй затянуло мне горло. Я не мог ничего сказать, лишь как послушная заводная игрушка поставил вспышку, направил свет на кресло с девочкой и – раз, два, три – сфотографировал хрупкого, измученного тяжелой болезнью, ушедшего от нас человечка.

А потом были похороны, тихий плач за стеной, девять дней, сорок дней, всё тот же тихий плач за стеной – время брало своё, Мурочка училась жить без дочки.

 

А вот я не мог оторваться от сделанной фотографии. На меня смотрели невидящие глаза красивой маленькой девочки, и выражение её лица хранило какую-то ушедшую вместе с ней тайну. Я всё время думал: все ли умершие своими невидящими глазами похожи друг на друга? Зависит ли их взгляд от возраста, болезни, ожиданной или неожиданной смерти? Ведь больше никогда я не сфотографирую только что умершего человека. Или сфотографирую? Я «подсел» на эту идею как наркоман на иглу. С момента, когда в тёмной комнате, проявляя негативы, в ванночке с раствором я увидел сначала контуры лица малышки, затем её глаза – я как бы похоронил её вновь. Если бы не знать, что девочка была мертва, мало кто бы заметил её странный чуть виновато-равнодушный взгляд. Но я-то знал! На меня смотрела Смерть – но я не хотел в это верить. И вместе с тем верил, а потом опять не верил – вобщем, эта фотография стала меня медленно сводить с ума. Да, меня тянуло к этим потухшим глазам, и я подолгу всматривался в них.

Сколько раз я жалел и упрекал себя за то, что не смог сказать «нет» своей соседке! Сколько раз бормотал: «Вот, дурак»!, но фотографию не убрал, наоборот, она разжигала во мне горечь, раздражение и полную покорность взгляду детских потухших глаз.

 

Мурочка жила одна, а её Лёлечка была радостью для нас всех – соседей маленького двухэтажного деревянного домика на окраине города. И когда малышка заболела, Мурочка не отходила от дочки ни на шаг, обтирая уксусным раствором горевшее тельце, покупая на рынке барсучий жир и баранину для отваров, а доктора, выписывая антибиотики, только разводили руками – воспаление лёгких брало верх над ребёнком.

Все соседи помогали, чем могли, дежурили с девочкой, когда Мурочке нужно было ненадолго уйти, делились продуктами, приносили всё, чем были богаты. Никто не верил, что маленькая Лёлечка угаснет. Но как церковная лампадка у тусклых икон, жизнь дочки затухала. Лёлечка не плакала, не капризничала – просто послушно лежала и рассматривала окружающий мир своими огромными вишнёвыми глазами. Так вот эти глаза теперь смотрели сквозь меня с фотографии, которую я, безвольный слабак, собственноручно снял и проявил. Воспоминание об этом было как дёргающая зубная боль. Мне было больно за ту, которой уже не было больно... Иногда я жалел, что снял её тогда только в одном ракурсе.

«В следующий раз»-, говорил я себе. Тьфу... Какой следующий раз? Но я знал, моя жизнь, конусом вверх, всё больше и больше приближала меня к тому, что я обязательно ещё сниму другие невидящие широко раскрытые глаза.

 

*** *** ***

 

Я не хотел и не думал убивать. Зачем мне вешать на себя убийство? Мои фантазии – это только МОИ фантазии. Ну, дались мне эти глаза! И всё же, когда я увидел её, тихую, очень красивую, очень робкую девушку, я уже не мог представить себя без неё, без её глаз.. Всё дело было в её застенчивости – она и по улице ходила как-то плотно-плотно прижавшись к домам, как бы чуть прильнувши к ним. Не думаю, что виной всему было её заикание, просто она была скромна, слишком скромна. И прекрасна. Она всегда смотрела куда-то прочь, когда рассказывала о себе, словно подглядывала текст-подсказку. А заикаясь, ещё больше устремляла глаза в вечнось, ища там поддержки – и , о чудо!, - звуки поддавались мольбе её вишнёво-сливовых глаз, речь действительно выравнивалась, а она неизменно краснела.

 

Я сказал, что не хотел и не думал убивать – это и правда, и неправда. Чем больше я вглядывался в её глаза, тем более я хотел сфотографировать её, как маленькую Лёлечку. А для этого она должна позировать мне мёртвой. Как говорится, свеже-мёртвой. И моя болезнь росла и пожирала меня изнутри. Я стал думать: Если её застрелить или задушить – выражение лица будет, наверное, мученическим. А мне нужна была бесстрастная и по возможности спокойная фотомодель, вернее – глаза модели. Может, отравить? На всех послевоеных базарах продавали крысиный яд – чего же проще? Но, опять размышлял я, она наверное, будет корчиться, может быть даже рвать, и тогда, её лицо останется искаженым болью. Не годилось. Снотворное? Пожалуй, пока единственное решение.

Недели две я пытался достать сильнодействующее снотворное, а пока, встречаясь с моей ласковой и красивой жертвой, я наслаждался её телом, запахом её волос, тихим шепотом её нежности и какой-то полурабской покорностью. Порой мне казалось, я любил её, но на самом деле, глубоко инфицированный стоящей на моём столе фотографией маленькой девочки, серьёзно смотрящей сквозь меня невидящими глазами, я болел. Увы, я был болен. Плен бредовой идеи оказался невыносим, и я стремился вырваься из этого безумного плена. Я хотел свободы, но очень боялся ошибиться. Тогда пришла мысль об инсулине. Я знал, что инсулин в огромных дозах может убить даже здорового человека, не диабетика. Но только не знал, как долго должен действовать препарат. Спрашивать боялся, - я был осторожен и ни с кем не общался. Ни-ни.

Вскоре план окончательно определился: снотворное, а затем, когда она уснёт – инъекция инсулина. Осложнялось всё тем, что моя любимая жила в коммунальной квартире. Соседей было трое : старик-инвалид, и женщина лет сорока пяти с престарелой матерью. Женщина работала почтальоном, а старики сидели дома. Как мне прийти и уйти незамеченным? А зачем уходить? Я подожду. Буду ждать до конца...

 

* * *

 

Она заснула довольно быстро, сидя за столом. Вот и прекрасно, мне так и нужно, чтобы она сидела. Я подождал ещё полчаса и вытащил бутылочку с инсулином. А вдруг она проснётся от укола? Что я тогда скажу? Что буду делать? На всякий случай, я взял из дома верёвку – придётся задушить, но фотография получится неудачной. Глаза, наверное, нальются кровью, да и на шее будет подтёк. Ммм.. Лучше, конечно, подушкой задушить, если проснётся. Но тогда её нужно положить, иначе подушкой на стуле душить неудобно, право дело. А лёжа - опять неудачно для фотографии ! Задушить на кровати, а потом посадить на стул? Сложновато, но возможно. Лишь бы ничего не опрокинуть и соседей шумом не всполошить. Буду надеяться на лучшее. Я наполнил шприц до предела, подошёл к своей жертве и аккуратно через одежду уколол её в плечо.

Девушка даже не шелохнулась. Я подправил её, чтобы сидела ровно и стал ждать. Ни на мгновение у меня не возникло сомнения или раскаяния .Ни на секунду мне не стало жалко молодой жизни. Мне нужна была эта фотография.

Выглянул в коридор – в квартире было тихо. За окнами вечер поедал день, тикали ходики, и спокойный ровный сон уже обречённой спящей девушки сковало мне веки. Я заснул.

 

Проснулся я от её шумного дыхания. Моя любимая стала серо-серебристой, бледность её лица как-то сияла, излучала необычный «лунный» свет. Она по-прежнему спала, но пот катился градом с её спящего лица. Руки тяжело свесились, и казалось она тонет в собственном холодном поту. Дыхание было таким громким и пронзительным , что было похоже на хрип. Я испугался. Как долго ещё это будет длиться? Когда она затихнет? Я опять осторожно выглянул в коридор, но была уже глубокая ночь и коммуналка тихо спала, погруженная в такую же глубокую темноту. Я приготовил вспышку, которую принёс днями раньше, установил фотоаппарат, надел перчатки и напрягся: ну, умирай уже!,- довольно грубо пронеслось в мозгу. Хотелось есть, но я боялся дотронуться до еды даже в перчатках. Вскоре дыхание девушки стало тихим-тихим, она немного свесилась со стула, но я её подправил.Сиди ровно, моя красавица, мысленно произнёсла моя гадкая душонка. Я уже знал, что проснуться ей не суждено.

 

*** *** *****

 

Всё удалось, как нельзя лучше. Я вышел из квартиры, дверь даже не скрипнула. Глаза умершей были удивительными : они смотрели в обьектив! Какая удача! Они смотрели! Тело было очень послушным, однако в кожаных перчатках (резиновых не достал!) было немного неудобно, особенно глаза раскрывать. Но я справился. Моя модель сидела на стуле за столом и излучала спокойную, мудрую Смерть. Или это была Вечность? Бессмертие?. Должен признаться, что этот взгляд был не таким, как у Лёлечки, но всё равно, в нём тоже была какая-то тайна..

Скорее домой, скорее проявить фотографии! Как хорошо, что я совсем не общался с её соседями, а узнал о них только из рассказов! Как хорошо, что догадался одеть перчатки – никаких отпечатков, ни следа! Вот что значит, как следует подготовиться! Всё продумать, какой же я – молодец! Я не шёл – летел по ночному городу, таща за собой громоздкий штатив. В какой-то момент я даже почувствовал себя счастливым. Ни разу я не пожалел о том, что оборвал юную жизнь, ни разу мне не пришло в голову, что моё увлечение сделало из меня убийцу. УБИЙЦУ!!Я летел домой и был абсолютно счастлив!

Несмотря на глубокую ночь, я принялся за дело как только пришёл.

Фотографии удались. На меня смотрела бледная, чуть вспотевшая спокойная девушка.

Светлые волосы получились особенно живыми, искристыми, а глаза – они действительно смотрели в объектив, как бы «переползая» из одного измерения в другое. Смотрели на меня без упрёка, без страсти, ....без жизни. И вместе с тем, они говорили с вечностью. Я был горд. Какая удача! Я выбрал одну из семи свежепроявленных фотографий, вставил её в приготовленную рамку и, поместив свой новый шедевр на тумбочу рядом с кроватью, с чувством выполненного долга, безмятежно уснул

 

*** *** ***

 

К тому моменту, когда меня всё-таки арестовали, на моём столе стояли 15 фотографий. Я гордился проделанной работой. Я пытался постичь тайну Смерти, тайну души, усопшей или вознёсшейся к небесам, но в глазах – таких спокойных и невидящих, я умудрялся читать некие послания. У каждой модели была своя миссия – рассказать мне, фотографу, как там. И как оттуда им видится то, что осталось «за гранью». Я иногда разговаривал со своими фотографиями, праздновал с ними день их ухода, но никогда не вспоминал, как именно они уходили. Для меня важно было снять невидящие глаза, эти хранилища душ.

И чем больше я всматривался в них, тем больше видел. Иногда мне казалось, что лишь у Лёлечки не было упрёка во взгляде, а с других фотографий как бы струилась тихая грусть, бесстрастное еле слышное «зачем?»,но может, мне это только привиделось? Я давно переехал в другой город, и по-прежнему был нелюдим. Моими друзьями стали мои фотографии, я часами мог смотреть на каждую. На любую. Да, я не просто смотрел, я улетал в бездну невидящих взглядов. Эти глаза стали для меня как бы каналом в Вечность

 

Мне было очень жаль, что меня лишили возможности заниматься любимым делом. Я охотно делился со следователем своими достиженими. Я хотел, чтобы он похвалил меня – ведь я так ловко и так долго собирал и пополнял свою коллекцию! А в ответ не услышаш ни признания, ни похвалы. Но самое страшное было впереди. У меня забрали все мои фотографии, и когда это произошло, я рыдал – впервые за много лет. Я просил, умолял вернуть мне мою коллекцию, я уверял следователя, а затем, медкомиссию, что мне не жить без них, что это – смысл моего сществования. Но как и глаза убитых жертв, все мои мольбы улетели в пустоту. И я остался один....

 

Я об одном прошу врачей – когда умру, а хотелось бы поскорее, пусть кто-нибудь откроет мне глаза, посадит в элегантную позу на диван или в кресло, аккуратно причешет меня, обязательно на косой пробор! Чуть подтенит седину на висках – так эффектнее! И пусть фотограф постарается, как я когда-то, снять мой взгляд , ведь это так важно для меня:! Мой устремлённый в тайну вечности взгляд!

А ещё, если можно, разместить на заднем плане все пятнадцать фотографий, снятые мной с таким старанием и вдоховением – ведь не зря же я так трудился!