1.

Солнце склонялось к дальним холмам за рекой Случь. В черной тяжелой воде отражались пламенеющие ветви плакучих ив. Случайному мужичку, оказавшемуся в этот час у брода, привиделось странное, будто и не ветви это - тонкие детские ручонки плывут на ветру, а в густой листве слышны вздохи и чей-то шепот.

” Помоги нам, добрый человек. Не пожили мы на земле, не успели надышаться, набегаться по лугам, наиграться вволю”.

Чудно мужичку. Хотел было перекреститься, так рука повисла бессильной плетью. И не гаркнешь лошаденке, чтоб унесла от гибельного места - язык отнялся. Стоит лошаденка, головой потряхивает.

“Тяжко нам, холодно. Который год заточены в дереве. Темно здесь, одиноко, лишь кроты объедают корни в толще земли, лишь летучие мыши серыми молниями рассекают ночь”.

И снова вздохи и причитания, от которых душа человеческая в пятки уходит. Сидит мужик ни жив, ни мертв, потом обливается.

- Не иначе, как Ицкино винишко в голову ударило. И что он, проклятый, честному хрестьянину подносит? Мало им, иродам, кровя пускали. Чур меня! - думает.

Мужик даже зажмурился, чтобы ушло бесовское наваждение. А когда открыл глаза - и вовсе опешил. Как из-под земли вырос перед ним человек в длинном капоте диковинного покроя и в дранной меховой шапке. Густые волосы и рыжая борода с проседью почти скрывали лицо незнакомца, темное от дорожной пыли и усталости.

- Мир тебе, - сказал человек в капоте. - Далеко ли до местечка Полонное?

“Никак, еврей”,- подумал мужик.

Бездонные глаза незнакомца были черны, как речной омут. Мужик устыдился своей трусости и ответил с вызовом:

-Да верст шесть будет.

-А не довезешь ли до местечка?

Вроде и не собирался мужик в Полонное, открыл было рот, чтобы отказать нежданному попутчику. А вышло по-иному.

- Садись. Брод переедем, там уже дорога лесом, мимо панского замка, через поля - прямо к местечку доведет, - отвечал возница, немало дивясь самому себе.

Пока доехали до леса, совсем стемнело. Вековые дубы обступили путников глухой стеной. Телега то и дело натыкалась на корни и выбоины лесного шляха.

- Как звать-то? - спросил мужик хрипло. Сзади молчали, и мужик, оглянувшись и пробормотав молитву, спросил погромче:

- Я говорю, как кличут-то?

- Ребе Исраэль, - ответили ему. А может, и не ответили, а услыхал он шелест листвы, разбуженной порывом ветра, или скрип сухой сосны.

- А в Полонное к кому направляешься? Ваших, почитай, не осталось никого, один Ицко-корчмарь уцелел. Так он пришлый.

- К нему и еду,- сказал ребе.

Мужику хотелось поговорить о том, как он прятался в стогу и затыкал себе уши, чтобы не слышать, и закрывал глаза, чтобы не видеть. Но смотреть приходилось, потому что куски тел лежали повсюду, и некому было предавать их земле. Ему хотелось рассказать о мертвых детях, терзающих его по ночам. Мужик не понимал, за что убивали их. Ему легче было обвинить самих сыновей Иакова, за грехи которых пострадали невинные души. Он зло сплюнул и стеганул лошаденку, уныло бредущую по дороге.

Густая дубрава сменилась редколесьем, в высокой траве и зарослях папоротника шептались лесные духи, повеяло запахом близких полей и еще чем-то неживым.

- Вот он, панский замок,- указал возница на крутой холм, мрачно нависший над долиной. Одинокое окно светилось среди развалин родового гнезда.

- Что же, никак живут там? - спросил ребе.

- Ага, живут. Черти обедню справляют, а ведьмы у них наместо прислуги. Самого пана, говорят, казачки привязали межи двух берез да и отправили в пекло без покаяния. Вот душа его и бродит вокруг, а ежели бедолага какой проходящий забредет на огонек или мальчишка полезет в сад за яблоками, поминай, как звали - словно и не было человека.

И точно в подтверждение его слов, вопль долетел с вершины холма: то ли раненый зверь зализывал свои раны, то ли болотная птица оплакивала погибших птенцов.

- Эге, пора уносить ноги!- крикнул встревоженный возница, хватаясь за кнут. Лошаденка очнулась, повозка дернулась и понеслась. Стрелой промчали они среди заброшенных, поросших бурьяном полей. И не житом были засеяны те поля, а человеческими костями.

…Вскоре лай собак и живой запах жилья подсказали им близость корчмы.

 

2.

 

- Какая радость, какая честь моему дому! Присаживайтесь, реб Исроэл,- корчмарь Ицик, худой еврей лет 35 с потухшими глазами, старался быть радушным хозяином.

Ребе омыл руки и лицо, поправил черную, плотно сидящую на голове кипу и сел за стол. Корчмарь, его жена Хая-Мушка и трое их дочерей с напряженным любопытством рассматривали гостя. Еще бы! Не каждому выпадает удача видеть самого БеШТа, которого разоренные Волынь и Подолия считали цадиком и чудотворцем.

Ребе прикрыл глаза и произнес вполголоса:

- Благословен ты, Господь, Царь вселенной, производящий хлеб из земли!

-Амэн! - прозвучало в ответ.

- Отведайте нашей скромной трапезы, реб Исроэл,- пригласил корчмарь, нервно потирая руки.

На стол поставили жидкий бульон с клецками, вареную картошку с тушеным чесноком и, в честь гостя, свежевыпеченную халу. Чадили толстые оплывшие свечи, и на минуту показалось, что в мире не осталось зла, нет ни чубатых убийц, ни сожженного местечка, ни развалин замка. И только старая корчма мерцает оконцами в бескрайней ночи.

- Да не оскудеет дом твой, Ицхак,- сказал ребе.

- Слава Б-гу, есть чем живот набить,- отвечал корчмарь рассеяно. - Обживаемся вот потихоньку, корчму подлатал, посуду собрали на пепелищах… Но для чего все это? Вот ответьте мне, реб Исроэл, вы большой человек, праведник, не нам чета, сирым. Для чего жить?!

За занавеской всхлипнул младенец, и Хая-Мушка поспешила дать ему молока.

- Край вымер, поезжай в любую сторону на версты вокруг - нет людей.

- Сказано у Иешаягу: ‘…и стираю границы народов, и запасы их расхищаю, и сильных низвергаю с их мест ‘,- сказал ребе вполголоса.

- Оставил нас Б-г за грехи наши великие. Оставил голыми перед казацкими шаблюками. А они тело искромсали и душу вынули. Так и живем теперь без души, да и без Б-га. Растоптали Б-га запорожские кони.

- Жив Б-г Израилев,- сказал ребе.

- Может и жив, да мы мертвые.

Тихо в корчме, только Хая-Мушка напевает что-то у колыбели.

- Сказывают, объявился в лесах какой-то казак Чупрына, из чигиринцев,-продолжал Ицко-корчмарь. - Что ж, нам не впервой: я девок своих грязью вымажу, чтоб страшней черта были, и в подполе схороню. А мы, мы ничего, нас не тронут, покуда горилка не кончилась и глотки у них не потрескались.

Молчит гость, сверкает бездонными очами.

- Другая беда у меня, реб Исроэл,- вздохнул корчмарь и голос его дрогнул. - Посылает мне Господь сыновей. Только мрут мои детки, не прожив и недели, мрут перед самой брит-милой. Болезнь это тайная или порчу насылают, кто его знает. Вот, пятого дня родила жинка сына, нивроку… Чистый ангел, а не дитя. Я уже за моэлем послал…

Корчмарь закусил кулак, чтобы не застонать.

- Помогите, ребе, не дайте совершиться непоправимому. Сами небеса послали вас для спасения невинного младенца.

Жена корчмаря ничего не говорила, но ее пылающие отчаянием глаза были красноречивее слов.

- Не горюйте, Ицхак и Хая-Мушка, - ответил им БеШТ. - Эту ночь побуду рядом с дитем, а вы спать ложитесь.

Ночь опустила бархатный свой покров над Волынью. Спят живые, обессиленные страхом смерти, спят мертвым сном те, кому уже нечего бояться: повешенные, порубанные, сваренные живьем. Спят разжиревшие одичалые собаки, спит лесное зверье, спят рыбы в реке, спят малые птахи в гнездах и кроты в тучной, пропитанной кровью земле. Всякая Божья тварь забылась в тяжком сне, не в силах устоять перед чарами ведьмы-ночи. И только в старой корчме, на краю сожженного местечка, не меркнет огонек свечи: ребе Исраэль читает псалом Давида:

- “…Удалитесь от меня, все творящие беззаконие, ибо услышал Творец плач мой. Услышал Творец мольбу мою, Господь примет молитву мою”.

 

Уже и полночь прошла.

Вдруг мохнатая тень мелькнула за окном, вихрь ударил по стеклу и разлетелось оно на мелкие осколки. Вмиг потухла свеча и, злобно каркая, влетела в дом огромная черная ворона. Холодным огнем сверкали ее глаза, смрад источали ее перья. Метнулась ворона к колыбели младенца, распластала крылья, принялась рвать-кромсать тряпки, чтобы вонзить свой железный клюв в сердце ребенка. Не растерялся ребе Исраэль, схватил хищницу за горло и сжал с такой силой, что та, полузадушенная, обмякла. Переломал ребе воронье крыло и выбросил птицу за порог, словно мешок с костями.

- Остынь малость,- сказал он в ночной мрак. А потом, помолившись, уснул на лавке.

На утро, едва солнце высушило росу, притащилась к корчме хроменькая монашка-калика, вся в черном.

- Подайте медный грош на пропитание,- проскрипела, опустив голову. Ицик-корчмарь протянул ей краюху в чистой тряпице.

- Денег у нас нету, а хлебушек возьми, не побрезгуй.

Взяла калика хлеб, да так неловко, что едва не выронила.

- Что это ты, бобе, никак увечная?- спросил Ицхак.

- Рука у меня сломлена,- процедила монашка. - А скажи-ка, добрый человек, не ночевали ли у тебя чужие люди?

- Чужих не было, а великий цадик ребе Исроэл, которого зовут БеШТ - Бааль Шем Тов, почтил мой дом.

Закашляла монашка хрипло, махнула черным платком, как крылом, захромала в сторону замка.

Когда ребе проснулся, корчмарь спросил его, подавая кринку козьего молока:

- Все ли спокойно было давеча?

- Хвала Всевышнему,- отвечал ребе. - А чтоб сынок твой сладко спал, я и этой ночью буду подле его.

- Здравствуйте, реб Исроэл,- подскочили дочки корчмаря. - Пойдем с нами козленка смотреть!

Они отправились на задний двор и играли с белоснежным козленком, а потом наблюдали, как он, сложив передние ноги, сосал вымя. Настороженно брюзжала коза, оберегая свое потомство, лениво ворчали куры, собаки, сопроводив случайную телегу, разлеглись в тени лопухов в ожидании обеда. Старшая двенадцатилетняя девочка, считавшаяся уже взрослой, рассказывала ребе:

- Раньше мы жили в селе на берегу озера. Вокруг росли камыши и кувшинки на круглых листьях, похожих на тарелки. Потом пришли казаки и мы бежали в местечко Сорочий Брод. Снова пришли казаки, спалили хаты, и мы бежали сюда. И может быть, поедем дальше, пока не найдем места, где не убивают. Вот скажи, ребе, есть такая земля?

- Есть,- отвечал ребе, прижимая к себе детей. - Далеко-далеко, за синим бескрайним морем лежит земля наших предков, Эрец Исраэль, страна, которую Господь завещал потомству Иакова. “И возвращу из плена народ мой Израиль, и укореню Я их на земле их, и не будут они больше вырваны из земли своей, которую Я дал им…”

- И там нет казаков?- спросила младшая.

- Пусть только появятся, уж сыновья Иакова зададут им перцу,- уверенно заявила старшая.

Высоко над ними проплывали масляно-жирные облака, пышные, словно хала у Хаи-Мушки. Впитывая влагу полей и набухая, как коровье вымя, они облегчались дождем где-то в дальних странах, за морями, может быть, в самой Земле Обетованной. И люди, придавленные рабской своей долей, невольно роптали, глядя на облака.

- Жизнь ваша тяжела, - соглашался ребе Исраэль, - но послушайте, что рассказывают наши мудрецы. Случается, и сами ангелы небесные завидуют людям.

Когда поднялся Моше-рабейну на гору Синай, чтобы получить святую Тору, сказали ангелы Творцу мира: ‘Господь, что делает здесь смертный человек, рожденный женщиной?’ Отвечал им Всевышний: ‘Он пришел получить Тору.’

‘Как’,- возмутились ангелы, - ‘Ты собираешься даровать Тору человеку? Свое главное сокровище, дар бесценный! Что есть человек, что ты помнишь его и так отличаешь? Чем заслужил он, погрязший в грехах, Твою любовь?’

‘Ответь же’,- сказал Господь.

‘Не могу, сожгут меня ангелы огнем небесным’,- испугался Моше.

‘Возьми край Славы Моей и отвечай!’

Собрался Моше с духом и говорит:

‘Владыка мира в безмерной доброте Своей вывел мой народ из Египта, из оков рабства. Ангелы, разве вы опускались в Египет, разве вам приходилось быть рабами?

‘Нет!’,- сказали ангелы.

‘Далее сказано: - Да не будет у вас других богов. Ангелы, жили вы когда-нибудь среди народов, заставляли вас молится идолам, ели вы горький хлеб отверженных, улыбались вы унижающему вас?’

‘Нет!’,- сказали ангелы.

‘Сказано, помни день субботний, чтобы святым был он. Ангелы, разве работаете вы тяжко, разве отличаете будний день от субботы?’

‘Нет!’,- отвечали ангелы.

‘Почитай отца своего и мать свою. Разве есть у вас родители?

Не убий, не укради, не прелюбодействуй. Разве есть у вас пороки, чтобы избавляться от них во славу Творца? Так почему Тора должна быть вашей?’

И молчали ангелы, потупив огненные очи.

- Эх, - улыбнулся Ицик-корчмарь,- что за славная притча!

За суетой-маетой не заметили, как и день окончился. Закатилось солнышко за дальние холмы, опустила ночь звездное покрывало на грешную землю. Тьма беспощадная, лютая заполонила лес и поля, и овраги. Лишь в старой корчме теплится светильник: сидит ребе подле младенца, читает псалмы.

 

…Едва полночь миновала - затряслась земля, застонали вековые деревья, от внезапного вихря выбило окна в доме. Ожил горний орган в старом костеле и, повинуясь бесовской силе, загремел так, что волосы поднялись дыбом.

- Да будет воля Твоя, Господи, - воскликнул ребе, схватил книгу псалмов и описал вокруг себя магический круг.

Казалось, в мире не осталось ничего, кроме трубного стона, кромсающего живую душу. И вот - разорвалось пушечное ядро, осветив вспышкою полнеба, лопнули трубы, достигнув запредельного скрежета: исчадием ада ворвался в корчму косматый зверь.

Бурая его шерсть разила болотным зловонием, от сияния красных глазищ стыло сердце, широко разинутая пасть дышала могильным тленом.

Кинулся зверь к младенцу, да напоролся на невидимую стену. Заревел он в бешенстве, поднялся на задние лапы, начал рушить стену чугунной головой. Так в каменоломне глыбы гранитные отсекают, так грязевой поток смывает горы на своем пути. И поддалась стена, уступила бесовскому напору. Все ближе смрадные клыки, все шире черная глотка. Чувствует ребе, силы его на исходе. Прикрываясь заветной книгой, как щитом, взмолился он Всевышнему. Тут захрипел зверь, выдохнул огонь из пасти. Нестерпимым жаром обдало ребе и вспыхнули волосы на его бороде.

- Творец единый - моя защита, - крикнул он, задыхаясь. - Пристыжены и поражены будут сильно все враги мои!

Отразилась огненная струя, опалила звериную морду. Взвыло чудище от боли, метнулось в строну. Смотрит ребе и глазам не верит: вместо зверя лесного стоит перед ним Хая-Мушка в платке и длинной темной юбке.

- Дите мое,- словно в бреду говорила несчастная мать, заламывая руки, - верни мне его.

Текут слезы по бледному ее лицу, по хрупкому телу судороги пробегают.

- Ребе, прошу тебя, верни мне моего сына!

- Господи, - взмолился ребе, - что мне делать?

И отвечает ему голос свыше:

“Не человек это, а колдун из замка. Бери топор и руби ему голову!”

- Как, топором!- опешил ребе. А если это и есть жена корчмаря?!

“Говорю тебе, руби голову!”

- Не могу, - простонал ребе.

Наверху помолчали .

“Ну, жестоковыйный, много ли стоит твоя вера? Ладно, попроси ее прочесть “Шма, Исраэль”.

- Вот что, Хая-Мушка,- сказал ребе, закрывая младенца. - Ведь не составит тебе труда прочесть молитву, угодную Творцу нашему. Посему, повторяй за мной:

- Шма, Исраэль, Адонай Элокейну, Адонай эхад!

Глянул призрак недобро, оскалил зубы, но не смог произнести ни слова. Только звериное рычание донеслось из открытого рта.

“Руби же!” - приказал голос.

Ребе мешкать не стал, схватил топор и снес призраку голову по самые плечи.

Исчезла Хая-Мушка, словно и не было ее вовсе. И буря во дворе утихла.

Пахло паленой шерстью, вся корчма была усыпана черепками битой посуды. Светлело небо перед приходом зари, вынуждая ведьму-ночь отползать в дальние пещеры за рекой. Выпил ребе воды из уцелевшего глечика. Жадно пил, не замечая, как течет вода по бороде и по влажной от пота одежде.

- Что же, - сказал он, глядя в предрассветную мглу, - настало время проведать замок.

 

3.

 

К вершине холма, через заросший чертополохом и крапивой сад, вела каменная кривая дорога. Когда ребе приблизился к замку, с высохших деревьев поднялась стая ворон, оглашая воздух пронзительными криками. Он перешел полусгнивший мостик, и пройдя под аркой в обвалившейся крепостной стене, попал во внутренний двор. Четырехугольная башня с бойницами нависала над ним. Повсюду - на обугленных дубовых воротах, на почерневшем тесаном камне, были видны следы губительного огня. Пустые глазницы разбитых окон взирали на того, кто посмел нарушить угрюмый покой шляхетских развалин. Ребе поднялся по лестнице, мимо портретов гордых поляков, обезображенных буйной казацкой фантазией. Лестница уходила в пустоту, сквозь проломы в стене угадывались долина и городок , покрытые утренним туманом.

Ребе спустился вниз и прислушался. Тишина, какая бывает только в склепе, окружала его. Он увидел кованую дверь под лестницей и темный проход за ней. В глубине коридора заметны стали блики пламени. Ребе прошел туда и, едва не задев низкую притолоку, очутился в комнате, покрытой тяжелым бархатом. Свеча освещала ее.

- Где же ты? Почему не встречаешь гостя?

В углу раздался смех, будто филин ухнул на болоте. Ребе различил неясную тень на лежанке. Тут свеча вспыхнула, озаряя бледное лицо сидящего, его волосы, остриженные под горшок и казацкие усы. Тлеющие угольки глаз мрачно взирали на ребе из-под кудлатых бровей.

- Зачем пришел? Разве не знаешь, что еще никому не удавалось уйти отсюда живым?

- Хочу, чтобы ты перестал мучить людей. Оставь семью корчмаря в покое, - ответил ребе.

- Не раньше, чем изведу все племя ваше иудино.

Ребе глянул своими бездонными очами.

- Встань, пес, когда говоришь с человеком!

- Как,- вскричал колдун. - Меня, потомка коронных гетманов, назвать псом?!

Сабля сорвалась со стены, со свистом пролетела в вершке от головы ребе и вошла глубоко в стену.

- Когда казаки тело мое разорвали, - прохрипел колдун,- они думали: все, пришел конец пану Замойскому. Но жив дух неукротимый. И пока не иссякла в нем сила, не будет покоя корчмарю и его семье! Зря, ребе Исраэль, надеешься на Кабалу. Против призрака она бессильна.

- Слышал ли ты сказание про Амалека? - тихо спросил ребе. - В каждом поколении появляется этот ненавистник человеческий, требуя свежей крови и трепещущей плоти для своей ненасытной утробы. Из века в век рождается этот гонитель моего народа. И тогда пылают костры, скрипят пыточные колеса, тупятся клинки о рассекаемые кости. И бродят среди пожарищ седые дети, до конца своих дней не забывающие, как пахло горелое мясо их родителей. Амалек имеет десять голов, отрубишь одну – появятся две новые. Так что же, уклоняться от борьбы с ним, стенать, проливая слезы? Не достойнее ли сказать: Убей Амалека! Убей, как только узнаешь его звериное рыло. Опереди, пока он не сожрал твоих детей!

- Ненавижу! - просипел колдун.

Оглядел ребе комнату, потрогал тяжелые занавеси.

- Что это ты сидишь в темноте? Света белого не видишь?

И с этими словами сорвал черный бархат.

Солнечный поток ворвался в угрюмое жилище. Судорога исказила панское лицо.

- Не сметь, холоп!

Сорвал ребе другую занавесь, открыл окно стремительным теплым лучам.

- Нет! - завопил колдун, покрываясь бурыми пятнами.

- А теперь, - сказал ребе,- посмотри мне в глаза, пес!

Поднял колдун голову, пена пузырилась вокруг его рта.

Нестерпимо яркое солнце пылало за спиной ребе. Со стороны казалось, это он озарен сиянием, испепеляющим, губительным светом. Подобно сабельным ударам, пронзили лучи панский призрак, поразили сердцевину его бестелесной сущности. Залитая небесным огнем, мерцала-переливалась обитель колдуна, выжигая саму память о владельце старого замка.

 

Пришло время расставания. Ребе завязал свою котомку, куда жена корчмаря заботливо уложила гостинцы . Сама Хая-Мушка то и дело утирала слезы кончиком платка. Младенец, маленький Исраэль, посапывал у нее на руках.

- Глупая ты баба, - ворчал Ицик. - Чего тоску наводишь? Даст Б-г, свидимся еще…

Все семейство его: Хая-Мушка с сыном, старшие дочки, собаки и даже коза вышли провожать ребе в дорогу.

- И куда теперь, реб Исроэл? - спросил Ицик.

Облака, подгоняемые свежим ветром, плыли к югу, за море, в далекие неведомые края.

Ребе пожал плечами, улыбаясь:

- А я знаю? Вот роща шелестит листвой, а там дорога стелется среди цветущих полей, с Б-жьей помощью выведет к людям.

Он вскинул котомку и зашагал к зеленым холмам. А семья корчмаря долго наблюдала, как ребе поднимается вверх по склону, все выше и дальше, пока черная фигурка не растаяла в знойном мареве.