Чужое письмо.

 

Математичка заболела, физру мы отменили сами, на дополнительный по немецкому решил идти после обеда, поэтому после первого урока я уже был дома. Забросил портфель. Зашел в большую комнату посмотреть телевизор. По одному каналу шла какая-то непонятная научная передача. Начал щелкать каналы в поисках мультиков. Нашел какое-то глупое детсадовское кино. Сел в кресло, и только тогда обнаружил на столе письмо.

Большой белый продолговатый конверт, на котором черными чернилами написано: МАРИНЕ. Взял конверт, покрутил его. Внутри лежал сложенный лист бумаги. «МАРИНЕ» было написано заглавными буквами. Почерк трудно определить. Отец никогда не писал чернилами. Да и зачем ему писать, когда он мог бы позвонить по телефону. Значит… Это письмо не отца! Да он и не мог оставить это письмо, потому что раньше нас ушел на работу. Неужели кто-то приходил? Или мать случайно оставила это письмо, перед тем как уйти? Осторожно вышел в коридор, прошел на кухню, заглянул в ванную, в туалет. Ничего особенного не нашел. Да, конечно, это письмо мать случайно оставила на столе. Ничего себе случайность! А если это письмо от… Вдруг ужасно захотелось порвать и выбросить конверт! А если это просто от кого-то с ее работы? Может там написано что-нибудь важное, ну, например, о повышении зарплаты? Но почему, тогда она не открыла? А может это написано не маме, а какой-то другой Марине? Да, мать заранее на работе написала письмо какой-то Марине, и забыла его на столе. Без адреса и без марок?.. Нет, наверное, кто-то написал матери письмо, а она знает, что там написано, но решила не читать. Открыть?! Полгода назад взял в почтовом ящике письмо, которое предназначалось матери. Там после адреса было написано: «Марине А. Приходько», а вместо обратного адреса: «А.I.». Это было накануне дня ее рожденья. Мучаясь любопытством, вскрыл тогда конверт и обнаружил очень красивую импортную открытку, в которую был вложен листок с напечатанными немецкими буквами. Прочитать не смог. Я тогда сильно удивился и обрадовался, что маму поздравляет иностранец. Надо же, оказывается она хорошо знает иностранный! Потихоньку, показав ей вечером письмо, я был потрясен реакцией. Она покраснела, губы затряслись, ударила меня по лбу кулаком и сказала, что вскрывать чужие письма очень подло. На следующий день утром, когда отец ушел на работу, мать стеганула меня несколько раз веревкой, и надрала уши так, что потом весь день приходилось прикрывать их ладошками. На вопросы одноклассников отвечал, что это за трояк по истории и по немецкому. Отцу об этом говорить было стыдно, да и жалко его было, - он и так сутками пропадал на работе. После этого я заподозрил что-то неладное, стал внимательнее присматриваться к отношениям между родителями. По ночам они периодически громко говорили на кухне, иногда кричали друг на друга. К лету скандалы становились чаще. Мать засобиралась в отпуск, на пару недель съездить на море. Она возмущенно говорила, что устала и ей надо отдохнуть. Отец начал работать в комиссии. Меня отправили на месяц в лагерь, а потом я жил у бабушки.

Да, может это письмо бабушке, она ведь у нас тоже Марина? Конечно же, мать написала ей письмо, чтоб я отнес его после обеда. Просто я пришел раньше и поэтому не знаю, что с этим письмом делать, ведь раньше никто не писал бабушке писем. Но зачем писать, когда бабушкин домик виден из окна? Я выглянул в окно. На склоне, среди густой зелени белели домики. Второй сверху - бабушкин. Три года назад отец купил для бабушки Марины этот домик и перевез ее из своей родной деревни. Я часто бегаю к ней. Иногда ночую у нее, когда родители сильно ругаются. Вот и август прожил у нее. Конечно, у нее интересно, все как в деревне, только телевизор черно-белый и плохо показывает, да и школа, и двор с ребятами дальше. Если это письмо бабушке, тогда надо позвонить матери.

Пошел в коридор, позвонил. На работе сказали, что Марина Алексеевна полчаса назад отпросилась домой. Оставалось ждать. По телевизору давно шли новости. Я еще раз взял в руки письмо. Покрутил, посмотрел на свет. Ничего нового не нашел. Открывать страшно. Вдруг это письмо не бабушке, а от какого-нибудь очередного иностранца? Опять уходерство? Если скоро придет домой – пусть сама разбирается. Выключил телевизор и взялся читать Джека Лондона.

Прочитал страниц шесть-семь, когда в двери повернулся ключ. Я бросил книжку и кинулся к двери. В дверях стояла раскрасневшаяся мать с букетом роз, улыбка на ее лице сменилась удивлением и досадой. За ней стоял усатый мужчина с портфелем и пакетом в руках. Он продолжал улыбаться какой-то растерянной улыбкой.

- Почему ты не в школе? Что ты здесь делаешь?

- Математичка заболела… - ответил я спокойно, и не показывая удивления. Я был уверен, что вдвоем они меня не тронут.

- Ты поел?

- Да нет, я только пришел.

- Это Александр Игоревич, сотрудник с нашей работы. Мы должны пойти в больницу и проведать одну заболевшую женщину, нашу работницу – уверенным тоном говорила мать, повернувшись в сторону мужчины.

- Заходите, заходите Александр Игоревич. Наш прогульщик на чеку, – наконец улыбнулась мать.

- Я не прогульщик, - резко ответил я, - тебе письмецо пришло.

- Да ну! Александр Игоревич, пройдите в зал. Включи лучше гостю телевизор. - Она пошла на кухню. – Я поставлю цветы и сделаю чай.

Я включил телевизор. Шло довоенное черно-белое кино. Гость расположился в кресле и уставился в телевизор, а я взял в руки письмо и все крутил его в руках. Пришла мать с букетом роз в вазе, не обращая на меня никакого внимания.

- Сейчас, попьем чай и пойдем. Поедем в больницу, а то Маша

после тяжелой операции нуждается во внимании.

Гость кивнул. Я незаметно ухмыльнулся. Чаепития в большой комнате бывали по большим праздникам. Значит поход в больницу к какой-то Маше тоже большой праздник.

Наконец появилась мать с подносом. Гость достал из пакета коробочку конфет.

- А тетя Маша не обидится? – я постарался спросить как можно наивнее. – Мать резко взглянула в мою сторону.

- Это не последняя – подал голос Александр Игоревич.

- Так тебе письмецо, - подходя к столу, я протянул матери конверт. Она подала мне чайный прибор.

- Хм, я думала это твоя очередная шуточка.

- Это не шуточка. Это письмо.

Тень тревоги мелькнула в ее глазах, когда я повернул конверт лицевой стороной, и она увидела написанное черными чернилами, размашисто: МАРИНЕ.

- Ну, ладно. Давай!

Она встала. Нерешительно покрутила конверт в руках.

- Вообще-то я думал, что это ты бабушке написала. Даже на работу тебе позвонил, сказали, что ты ушла. – Осмелел я.

- Да? – Мать направилась почему-то в коридор.

- Да.

- Вы пейте, пейте.

Я придвинул к себе блюдце с чашкой, потянулся за печеньем. Уже хотелось есть. Я слышал, как она разорвала конверт. Потом одновременно раздались стон и стук. Резко повернувшись, я увидел мать сидящую на тумбочке для обуви. В руках она держала листок бумаги. Лицо ее побелело. Мы с гостем бросились к ней. На наши вопросы она не отвечала, но и письмо сложенное вдвое из рук не выпускала. Я принес ей чай. Она продолжала сидеть, не двигаясь, упираясь, головой в стену. Глаза ее уставились на букет роз и не двигались, только часто моргали. Через некоторое время она глубоко вздохнула и глухо сказала

- Саш, дай воды. – Гость взял из моих рук чашку и поднес к ее губам. Она глотнула. – Вот. – Она протянула ему сложенный листок, а потом резким движением опустила вниз. – Отведите меня в комнату.

Мужчина ловко подхватил ее за плечи и помог пройти в комнату к дивану. Мать резко легла на диван, свесив ноги.

- А ты, иди. Иди к себе.

Я пошел в свою комнату, оставив дверь открытой. Слышались только глубокие вздохи матери. Вскоре она позвала меня.

- Сходи к бабушке. Покушай у нее. А потом… Потом я наверное приду к ней. Попозже…

По напряженному лицу гостя ясно было, что он прочитал.

- Но вы же собирались идти куда-то.

- Да. Пришли…

По телевизору все шло черно-белое кино. На столе остывал чай. Сквозняк трепал оконные шторы.

- Может мне ее позвать, - тревога и беспокойство охватили меня еще после первого стона матери.

- Можешь… Нет не надо… Я сама.

 

Декан лечебного факультета, Николай Иванович, говорил речь. Я хорошо знал этого мужчину. Раньше он часто бывал у нас в гостях. Хороший мужик. Отец дружил с ним. Когда я был маленьким, то на его моторке ездили на острова, делали там шашлык, рыбачили… Декан говорил долго. Он говорил много хорошего об отце, правда, я много не понимал. Говорил о призвании, о белом халате, о человеке с обостренным чувством совести. Потом сказал почему-то о красном халате. Говорил о сложностях в работе приемной комиссии. Я знал, что отец председатель этой приемной комиссии. Говорил о непонимании окружающих, с упреком посмотрев вокруг. Потом он начал винить себя в том, что вовремя не помог, не отвел беды. Сказал, что многие могли бы прийти попрощаться и попросить прощенья. В конце речи он говорил о том, что никто никогда не забудет, обещал помогать семье и еще раз просил прощения. Остальные говорили тихо и невнятно, как бы опасаясь чего-то. Мать рыдала и постоянно сморкалась. Бабушка сидела на стуле, вся почерневшая. У меня кружилась голова. Я плохо соображал. Меня тоже усадили на что-то. Потом бросали землю. На холмик клали цветы, венки. К автобусу шли долго. К матери подходить не хотелось. Бабушку вела тетя – сестра отца. Я шел со знакомым мне деканом. Молчали. Сзади трое мужчин негромко говорили, но мне было хорошо слышно и почему-то более отчетливо, чем речи у могилы.

- Она его довела. – Я вздрогнул.

- А кто же?

- Да.

- Как лошадка тянул и тянул лямку.

- Вот лямка и лопнула.

- Могла бы приехать.

- Куда ей! Большой корабль – далеко плывет. – О ком это они?

Ведь мать здесь. Она так плакала, и с какой-то укоризной иногда смотрела на меня, как бы спрашивая, почему я не плачу.

- Какой корабль! Шавка!

- Ну ладно…

- А что не так? Облизывает сейчас где-нибудь областное начальство и его золотую молодежь.

- Из-за этой молодежи он и пустил себе пулю в сердце. – Как?

Мать говорила, что отец умер от сердечного приступа. Мне показалось, что разговор стал громче.

- Они и знать не знают, что он не выдержал этих давлений сверху. Этих возьми, да тех прими.

- Все они знают. Просто жируют и бесятся, черти. – Или черви? - я не мог расслышать.

- И брать не умел.

- Да знаю, я его…

- Такой человек. Не человек, а совесть!

- Он ведь специально надел белый халат.

- А ружье у него откуда? - Он же не охотник.

- Да говорят старое отцовское, незарегистрированное. Надел белый халат, снял ботинок и спустил крючок.

- Знаю…

- Поэтому Иваныч и заговорил о красном халате, о совести, как он сам в своей записке написал.

- И не слышал никто.

- Да, на перемене шумно было.

- Главное сейчас никто не слышит, ни Марго, ни Лысый.

- Пока эта не позвонила…

- И эта хороша.

- Да, теперь уж точно нагуляется.

- Да все они… - Сердце забилось сильней. В голове зашумело.

Я стал хуже слышать разговор. Возможно, мужчины стали отставать. Марго… Отец нередко называл так самую большую начальницу. Она была ректором института. Да, ее звали Маргарита Константиновна. Какая-то женщина по дороге на кладбище извиняющимся тоном говорила матери, что Маргарита Константиновна сегодня очень занята, ее вызвали к большому начальству, она передает свои соболезнования и обещает помощь.

Николай Иванович попытался со мной заговорить о школе. Я что-то ему отвечал. У автобуса остановились дождаться остальных. Я впервые был на городском кладбище. Обернувшись назад, я был потрясен печальной картиной. В голом поле однообразные каменные прямоугольники, уходящие вдаль. И где-то там, на краю этого каменного поля зарыли в землю моего отца…

 

Через несколько лет умерла бабушка. К этому времени я учился на третьем курсе столичного мединститута. Заканчивались зимние каникулы. Город встретил меня пасмурно. Промозглый ветер с моросящим дождем заставлял прохожих раскрывать зонтики, закутываться в плащи. Долго ехал грохочущим трамваем, потом спускался вниз по разбитой асфальтовой дороге, обходя ручьи.

В бабушкин маленький белый дом я приехал последним. Людей было мало - только близкие родственники со стороны отца. Ее похоронили рядом. Кладбище за много лет почти не изменилось: такие же однообразные уходящие вдаль камни. Изредка вдоль дороги поднимались хилые стволы голых березок и верб…

После поминок, на следующий день все кроме тети разъехались. Я же на три дня задержался в доме, где закончилось мое детство. Тетя все дни проводила в церкви и на кладбище, а я перелистывал свои старые книги, пытался что-то читать, находил старые записки, тетради. Однако, читать ничего не хотелось. На бабушкиной полке стояли книги по кулинарии, овощеводству, медицинские справочники и несколько церковных книг. Я взял старый молитвослов в потрепанном переплете, встал, подошел к иконке, зажег свечку, как это дела тетя, открыл на закладке и прочитал короткую молитву. Собираясь положить молитвослов рядом с иконкой, я обнаружил, что к внутренней стороне обложки лейкопластырем прикреплен сложенный вдвое лист в клетку, из ученической тетради. Без всякого любопытства, скорее механически, я оторвал лейкопластырь и в листе увидел сложенный, пожелтевший от времени конверт. Развернул и вздрогнул от написанного на нем: МАРИНЕ. Быстро вынул лист бумаги. Перед глазами прыгали буквы забытого отцовского почерка:

Все дело в червях. Сыну и матери скажи, что произошел сердечный приступ. Все будет хорошо, только постарайся помочь сыну. Прости за все.

Внизу стояла аккуратная подпись.