Евгений Крипов 7 мая 2006 г. Фарс о Магдалине (Дневники Марии) к у к о л ь н а я к о м е д и я «…нас почитают умершими, но вот, мы живы…» (2-е послание к коринфянам святого апостола Павла, 6.9.) 1 ПЁТР АНИСИМОВИЧ КРИП Пётр Анисимович Крип… Мир перевернулся. С ума все посходили. Теперь ещё и фильм. Куда ни глянь - глаза, - раскосые, улыбаются сфинксовой улыбкой, будто знают больше всех, будто предлагают загадку, будто разгадку знают только они… и, этот ещё, рядом, Эдип с мясистым носом и длинной бородой, седой, волосок к волоску. Обвиняют будто - непонятно в чём. В метро на стекле, на стенах, на заборах, на афишах, с витрин магазинов, с полиэтиленовых пакетов, с футболок… борода и мясистый нос… крупным и мелким шрифтом… нонпарель, петит, цицеро - «…да Винчи!» - Дорогой, Лапа мой, завтрак готов… - голос Веры неровный, неуверенный. Вера с утра чувствует, если днём что-то должно случиться. Вот и сейчас, выронила вилку, звяк-нувшую откуда-то знакомым созвучием. Сосиска была, как всегда, «целую в щёчку», удивительная, вкусная, румяная, молоч-ная, с чуть треснувшим кончиком. В низок завезли партию итальянских сосисок. „Magicci Salsicci“ было написано на упаковке. Пётр Анисимович Крип откусил, откусил, съел сосиску и задумался; пришли неяс-ные и ясные образы, звуки, слова… …но надо было дальше. Пётр Анисимович Крип… попил чай… солнце тоже, не предвещало ничего хороше-го, как если бы мир на самом деле перевернулся, и светило светило на какую-то другую сторону… Пётр Анисимович Крип… поднялся по лестнице и вошёл в свой кабинет, главного редактора издательства «Z», что фасадом выходит… да кому какое дело, куда фасадом выходит издательство «Z»? На столе лежала рукопись. «Мир перевернулся, - читает главный редактор. – С ума все посходили. Теперь ещё и фильм. Куда ни глянь – глаза, раскосые, улыбаются сфинксовой улыбкой, будто знают больше всех… Обвиняют будто, непонятно в чём; в метро на стекле… с футболок… боро-да, седая… и мясистый нос… …» «Чушь какая-то» - думает главный редактор, понимая, что эти слова – его собствен-ные, его собственные, его, с утра донимающие мысли. На титульном листе стоит: «Фарс о Магдалине». «Этого ещё не хватало!» Ниже, тем же шрифтом, размером 12, в скобках, подзаголовок: «Дневники Марии». Главный редактор снимает телефонную трубку и набирает номер, глазами же, бежит по тексту, ищет продолжение: Мир перевернулся. С ума все посходили. Теперь ещё и фильм… Трубка молчит, хотя, когда главный редактор проходил мимо кабинета выпускаю-щего, там уже слышались голоса. …крупным и мелким шрифтом… нонпарель, - продолжает следить за текстом, не выпуская из рук трубку, главный редактор, - петит, цицеро – «…да Винчи»». «Чушь какая-то, - снова говорит сам себе Пётр Анисимович, и повторяет ещё раз: - чушь!» Пётр Анисимович Крип, - было написано дальше, - попил чай… …солнце… …светило… …в свой кабинет… …редактор издательства «Z», что фасадом выходит… «Да кому, какое дело, куда фасадом выходит издательство «Z»?!» - срывается Пётр Анисимович и останавливает сам себя возразившей рукой, и читает дальше: …да кому, какое дело, куда фасадом выходит издательство? «Мис-с-ти-ка», - кривит губы, кривляется губами, кривляет губы главный редактор издательства «Z» Крип Пётр Анисимович, и перед глазами возникает, выскакивает и па-ясничает, как сюрприз из шкатулки, жирным, чёрным 12 кеглем «…нас почитают умер-шими, но вот, мы живы…». В трубке заходится лилипутский фальцетик. Пётр Анисимович прикладывает ухо: «Вы хотели узнать, откуда на столе у вас эта рукопись? – фальцетик становится прозрач-ным и очень женским. - Да, я… – Читайте, всему своё время, - перебивает голос, - ибо ни одна йота и ни одна черта не прейдёт из закона, пока не исполнится всё , читайте, ведь это ещё рукопись; она уже, конечно, не сгорит, но спрятать можно так, что, как сгорит. - Кто это? С кем я говорю? - пытается, было, редактор, но в трубке образуется мол-чание, становится тихо, бесконечно, и так, как будто гроб уже засыпали землёй. Да, гроб! Гроб не забивали, как раньше, гвоздями, от чего защемляло в сердце. Гроб защёлкнули, как сундук, или чемодан, защёлками, и это поразило Петра Анисимовича, и от этого навернулись слёзы. Похоронили писателя, журналиста. Газеты сначала раздули. Попробовали попитать-ся смертью, попробовали найти правых, левых, но те смешались в кучу, и оказалось, что куча и не знала даже про такого - как писателя, так и журналиста и все вымыслы охочих до сенсаций боссов и репортёров оказались совершеннейшей чушью и вымыслом, потому что Вадим никогда не занимался, ни левыми, ни правыми и, ни средними, ни передними… Газеты замолчали и оставили Вадима; Вадим остался мёртвый и защёлкнутый за-щёлками вместо гвоздей, хотя гвозди могли бы лучше, чем любые защёлки поставить всё на свои места. Трубка снова печально оживает: «Вначале появилось прелюбодеяние, затем убийца, и он был порождён от прелюбодеяния…» «С кем я говорю?» - начинает, было, редактор Крип, но в трубке щёлкает и голосом Веры-секретарши говорит: «Пётр Анисимович, здравствуйте, к вам гости из уголовного розыска». «А кто положил мне рукопись на стол?» - частит редактор, услышав знакомый го-лос и пропустив мимо ушей «гости из уголовного розыска». Но в трубке снова образуется безмерность, а в кабинете образуются два типа, этакие-такие Бим и Бом, держа каждый, в вытянутой перед собой руке, открытые книжечки-удостоверения. «Наверное, книжечки-удостоверения», - думает главный редактор. - Да, удостоверения, - говорит первый и представляется: - Бим! - Бом! - представляется второй. «Цирк какой-то», - думает Пётр Анисимович. - Не совсем, - говорит Бим. - Весь мир театр, - говорит Бом. - Шекспир, - добавляет Бим. - Чем могу быть полезен? – спрашивает редактор Крип. - Можете, можете, - одновременно начинают оба, а потом продолжает первый Бом, - можете быть очень полезным… - полезны, - подхватывает Бим, - следствию! Потому что речь идет о вашем сотруд-нике, - тут Бим косит глаз на свою приоткрытую левую ладонь, и читает с приоткрытой ладони написанную, наверное шариковой ручкой, шпаргалку - Не-бы-лица Ва-дим Ге-расимович… Вот!.. – указывает на собственную левую ладошку, правой ладошкой Бим. - О вашем сотруднике Небылице Вадиме Герасимовиче… Бом тоже бросает взгляд на свою правую («наверное – левша, - предполагает Пётр Анисимович), ладонь и согласно, и утвердительно кивает головой. - Следствие… - Следствию… - и небезосновательно, показалось, что причиной смерти Небылицы Вадима Геор-гиевича … - Герасимовича, - тыкает пальцем в ладошку Бом. - …было убийство! Тут оба клоуна захлопали, явно подрисованными глазами и подклеенными ресница-ми, будто произошла какая-то ошибка, или несправедливость, или недоразумение и оба уставились в написанные на ладошке шпаргалки, а потом пристально на редактора изда-тельства «Z». Пётр Анисимович молчит. - Своим молчанием вы не отрицаете…– язвит один из Бим-Бомов. - …а подтверждаете своим молчанием, - продолжает язвить второй, - что это было убийство? Пётр Анисимович оторвал глаза от рукописи и приложил к уху трубку, которую так, до сих пор и держал в руке: «Вера, скажите, кто принёс мне эту рукопись?» Вера в трубке помолчала, а потом появилась со своей трубкой в дверях. При этом, мужчины, Бим и Бом, уважительно привстали со стульев. - Какую рукопись, Пётр Анисимович? – спрашивает Вера, и глаза её преданно смот-рят на любимого… шефа. - Вот эту, - говорит Пётр Анисимович и указывает на лежащую, на столе рукопись. Бим и Бом вскакивают, как будто их ущипнули, и в мгновение оказываются по обе стороны редактора. Пётр Анисимович теряется. Получается, что про Бима и Бома он не вычитал в руко-писи, а что Бим и Бом, действительно находятся у него в кабинете и теперь, с двух сто-рон, тянут руки к рукописи. «Что же это такое!» - взрывается редактор. - Почитать… - …из профессионального любопытства, - в тон, будто это театральное действо, или представление в цирке, будто действие, на самом деле, происходит в театре, или в цирке, лицемерят оба. - Да что же это такое?! - ещё раз взрывается редактор и прихлопывает ладошкой ру-копись на столе прежде, чем клоуны успевают её схватить. - Вера!.. Но Веры не было. В кабинет входил недоверчивого типа тип, с погонами капитана на милицейской форме, а за ним ещё один такого же типа тип, только моложе и с погона-ми лейтенанта. «Сейчас они представятся Бимовым и Бомовым» - думает редактор и оглядывается на Бима с Бомом, которые лицами выражают: «Ну, что ж, мы и не возражаем…» - и садят-ся на стулья, у стеночки, если стать лицом от двери, налево. Пётр Анисимович понял, его прямо-таки пронзила мысль, что всё это, весь этот сыр- бор из-за рукописи, которая так и остаётся лежать под его ладошкой. «А может, - догоняет редактора вторая мысль, - мне надо отдохнуть; нервы на пре-деле; махнуть с Верой на неделю… в Египет, что ли?» - Махнёте, Пётр Анисимович, махнёте, - встревает в мысли редактора Петра Аниси-мовича капитан милиции, - только сначала, не могли бы вы ответить нам на пару вопро-сов? - На пару вопросов, - подтверждает лейтенант. - Разрешите представиться: следователь угрозыска по опасным делам, капитан… - Бимов! – выдыхает вместо капитана и шутит одновремённо редактор, а капитан за-мирает на мгновение и продолжает, оставив на редакторе глаз: - А это мой, как теперь принято называть… - коллега Бомов! - снова опережает капитана Пётр Анисимович. Лица представителей угрозыска выражают, бог знает что, а Пётр Анисимович дума-ет: «Это какой-то конец света», - и вспоминает голос в трубке: «ибо ни одна йота и ни одна черта не прейдёт из закона, пока не исполнится всё». «То есть, всё исполняется… как и куда надо идёт, йота за йотой и черта за чертой», - грустит про себя Пётр Анисимович, а вслух говорит: - А как вы узнали, что я хочу махнуть?.. - Но, вы же сами сказали… «Да, мне надо отдохнуть, - начинает думать Пётр Анисимович, покусывая свой ука-зательный палец и тем, контролируя себя, чтоб не сказать своих мыслей вслух. - Нервы ни к чёрту. Особенно, с событиями последних дней… расстроились совсем. Набросились все, все кому не лень: «… суд Лондона приступил к рассмотрению дела о плагиате автора бестселлера!» Представляете? – плагиат – бестселлер? «… это оскорбление христиан, кощунство!» «… в Ватикане намерены бороться с ложью!» «… задание кардинала – разоблачать неправду!» Шестой тираж в типографии! – продолжает читать редактор Пётр Анисимович Крип. - Расходится не хуже «Гарри Поттера»!.. Литераторы опускают глаза при встрече. «… демонстрация на центральной афинской площади…» «… антиисторический, абсолютно лживый и нелепый роман!..» Будто роман об Адаме и Еве, и Сыне Человеческом исторический, правдивый и ле-пый… И Вадим… Вадим, Вадим… Нет, его не убили. Он стал жертвой собственных фантазий и наваждений… Махнуть в Египет…» - Не убили, говорите? – встряёт капитан по важным делам. Теперь Пётр Анисимович мог, грубо говоря, поклясться, что он ничего не произно-сил вслух, потому что палец был во рту… но клятва была неуместна; и, поклянись Пётр Анисимович, ему бы всё равно не поверили. - Вы думаете, причиной смерти Небылицы Вадима Георгиевича… - Герасимовича, - поправляет лейтенант в милицейской форме, или милиционер в лейтенантской форме, как хотите. -…причиной смерти были его собственные фантазии и наваждения?.. - … - Да, следствие не обнаружило признаков насильственной смерти, или суицида, - в то же время, медэкспертиза не обнаружила ничего, от чего мог бы умереть несчастный писатель. Как это - собственные фантазии и наваждения? Фантазии и наваждения – при-чина смерти? Над этим следует задуматься… И Пётр Анисимович задумался и в думах ему явился Вадим… По пересохшей пустыне, вытирая со лба и с лица пот, от родника к роднику, от ко-лодца к колодцу, от всякой ямы с дождевой водой до ямы, где смоковница, прóклятая на-шим Господом, всё же спасает своей тенью и плодоносит, да так, что по её сладким пло-дам всю Обетованную и Святую Землю называют страной сладости , на сером ослике с чёрной полоской на спине полз и скользил, и съезжал, и взбирался, и плутал, меж скал и камней, преследуя свой фантом, навеянный призрак, или призрачную мечту, как хотите, журналист Вадим. Кто-то ему явился, или где-то он вычитал, или ему приснилось, или открылось, или неизвестно откуда, журналист Небылица узнал, что там, в Обетованной Земле, в какой-то древней священной роще, на высотке, где когда-то было капище Ваала, или Астарты, или Ваала и Астарты вместе, или в том, что от него осталось, под каким-то священным дубом, сикоморой, или в ней самой, в дупле что ли? или чёрт знает где! лежит нетронутый, вот уже два тысячелетия, какой-то свиток (как, может быть, какой-нибудь кумранский, если это, конечно, не очередная инспирация, инсинуация, инсталляция, провокация … или как свитки из библиотеки в Наг-Хаммади…) А что? Приснилась же Шлиману Троя; может, и Вадиму Небылице приснилась страшная и прекрасная богиня любви и войны… и открыла ему полтайны, вторую половину которой, он должен был отыскать в земле пророков и апостолов… и Периодическая таблица Менделеева явилась Менделееву во сне. - Не отвлекайтесь, товарищ Крип, - слышит вдруг редактор голос. - Гражданин Крип, - поправляет строго, голос милиционера лейтенанта, голос коллеги милиционера. На ослике, потому что ни на чём другом, здесь, меж камней, у скал, по высотам, где прячутся за христианскими и мусульманскими церквушками и мечетями ханаанские идо-лы и жертвенники еврейских Аврамов и Исаков, на ослике, которого он купил на ярмарке скота в Хевроне, где над гробницей, в которой похоронен и Авраам, и Исаак, и Иаков, вместе с Саррой и Ревеккой, где над гробницей, которая в пещере Махпеле, на поле Ефрона, которое против Мамре, которое приобрёл Авраам у сына Цохара, Хеттеянина, где над гробницей Авраама стоит мусульманская мечеть, на ослике, потому что в таких местах любая лошадь сломает ногу, трясся Вадим от села к селу… а за ним, два бедуина, на расстоянии и, как и положено всем бедуинам, в бурнусах и накрученных на голову и лицо, так что видны одни глаза, платках. Вадим давно знал эти глаза за собой, и здесь, они преследовали его, он чувствовал их в автобусе, когда ехал в Хеврон, и сейчас… он оглядывался, но в мари раскаленного воздуха, бедуины казались призраками, видениями, а потом и вовсе исчезали за поворотами скал, или смешивались с пастухами, пасущими овец и коз и играющими на свирели, будто все они, были Давидами; будто все они были готовы сражаться с Голиафами; будто все они, вот прямо сейчас, с воплями, под рёвы труб, готовы были броситься молиться и истязать себя, доводить до экстаза и призывать всех на свете богов: и арамейских, и сидонских, и моавитских, и аммонитских… И филистимлянским богам, и Ваалу и Астарте приносить кровавые жертвы, и плясать, плясать под тимпаны, тамбурины и флейты с потными хананеянками и совокупляться в жару полыхающих костров с рогатыми дивами, шлюхами, волчицами - чёрными и красивыми, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы… а потом, расплатившись за миг услады козлёнком, возвращаться к своему негодующему Саваофу и своим овцам… Редактора Крипа аж в жар бросает от представших его взору картин; он сглатывает слюну, смахивает пушинку, присевшую прямо на слово «волчицами» и продолжает чи-тать: Тайны – они же не тайны, если лежат на поверхности, и цель не так сладка, если путь до неё не тернист и не долог, и глоток воды не обжигает, если губы не иссохли; едешь и едешь, и едешь, и тогда только, когда едешь долго, вдруг радость встречает тебя на долгом пути – селение, деревня; на улице играют дети в свои игры, у источника жен-щины, сидят в своей очереди, чтоб набрать воды, судачат о том, о сём, о погоде, об уро-жае, о священной роще, куда когда-то бегали стародавние красавицы, чтоб найти себе же-ниха – как написано: «пойду за любовниками моими, которые дают мне хлеб и воду, шерсть и лён, елей и напитки…» Далеко-далеко, за окнами издательства «Z», которые выходят в то место, до которо-го никому нет дела, загудел благовест. Натура содрогнулась, и всякое естество содрогну-лось. По каналам, режущим город во всех направлениях, побежала рябь и разбудила спя-щие в воде отражения серафимов с золотыми крыльями. Из окон высунулись женщины – испуганно и благоговейно; в колыбели заплакал ребёнок, мать взяла его на руки и стала Девой; прозрел слепой. Ос-сан-н-н-н-н-н-на… О святая мирононосице и всехвальная рав-ноапостольная Христова ученице Магдалино Марие! К тебе, яко верней и мощней о нас к Богу ходатаице, мы, грешнии и недостойнии, ныне усердно прибегаем и в сокрушении сердца молимся… . Со скрипом и скрежетом стали разваливаться гробы и восставать из них апостолы, двенадцать и семьдесят, и все святые, и блаженные, и августины, и ориге-ны, и бесноватые монахини, и юродивые монахи… Ты в житии твоем страшные козни бесовские испытала… , - стали выстраиваться рядами, чтоб идти крестным ходом с хо-ругвями и крестами, и иконам, и свечами невесть куда, в защиту… У меня же сегодня день рождения… сегодня, - хочет вспомнить Пётр Анисимович Крип, но не успевает, потому что чёрный попик, впрыгивает в кабинет, тщедушный и старательный, и, согласно каждому удару благовеста, начинает бить поклоны, и согласно каждому поклону начинает распределять молитву святой Марии Магдалине: Ты паче всех благ земных…Бумм!.. Сладчайшего Господа Иисуса возлюбила еси…Бумм!.. И тому чрез все житие добре последовала еси божественными учении его… Бумм!.. И благодатию душу свою питающи… Бумм!.. И множество человек от тьмы языческия… Бумм, Бумм и Бумм!.. - Да, что вы несете, уважаемый? – говорит голос капитана - Гражданин, Крип! Гражданин Крип отрывает глаза от рукописи, и мимо капитана и лейтенанта, видит на стуле, с левой стороны, если стоять к дверям лицом, в самом углу, в пейсах, бороде и чёрной широкополой шляпе еврея. «Ещё один Бим-Бом», - решает Крип. - Все мы здесь Бим-Бомы, - тихо говорит еврей; а потом, будто обращаясь к тем, кто жил, живет, и ещё будет жить: - Буквы её , словно семя нерождённых ещё поколений, бро-шены в мир, чтобы стать живыми душами людей, стать именами живущих. И лишь ко-гда завершится их список, когда исчерпается Книга, и последняя её буква обретёт чело-веческую плоть и смысл – тогда придёт Мессия и закончится эта долгая история . «Ар-р-ти-ис-т… - думает, поджав губы редактор, а потом, пощупав толщину руко-писи, думает вслух, всё больше раздражаясь, распаляясь, кривляясь и указывая пальцем на опустившего ниц глаза еврея: - Книга исчерпается тогда, когда исполнится всё? а всё ис-полнится тогда, когда исчерпается книга? Чушь собачья! Сотни лет, тысячи! словоблудия. Ваш Мессия придет, когда закончится «эта долгая история?» А тот, который уже пришёл, который ходил по воде, который накормил пятью хлебами пять тысяч, который родился от девственницы, воскресил Лазаря, обещал спасение… тот не Мессия?..» Пётр Анисимович Крип не очень разбирался во всяких хитросплетениях и тайнах мировых религий, но был человеком творческим, читай свободолюбивым, почему он и протолкнул, собственно говоря, из чувства противоречия и вольнодумства, в печать это «оскорбление христиан… кощунство!», как сказал директор пресс центра Opus Dei по по-воду нашумевшего романа. За это Пётр Анисимович и получил опущенные глаза литера-торов, при встрече, и похвалу издателя за заработанные издательством «Z» деньги, и нервную лихорадку, не проходящую вот уже сколько времени. «Но ХХ век на дворе, - размышлял бедный редактор Крип, - но если кто-то выдумал, что бог был человек, или что вообще был бог, почему другому не разрешается придумать, что у этого богочеловека была жена? «А что касается лазарей и ангелов! – продолжает Пётр Анисимович Крип, обраща-ясь теперь к тщедушному, старательному и чёрному попику, а потом ко всем, кто, вдруг, ни с того, ни с сего оказался у него в кабинете, - что касается ангелов и лазарей… Где ангелы, и лазари где? Где всё это? что обещает, предвещает нам спасение? И спасение от чего? От страха божия наказания? Вера! Вера! Зайдите ко мне, скажите, кто принёс эту рукопись?» «Да они рассказывают нам басни, - произносит марево в римской тунике и тоге, вдруг соткавшееся вместо Веры из сморщенного криповским криком воздуха, - они даже не умеют лгать толком, совсем не умеют придать хоть какое-нибудь правдоподобие сво-им выдумкам, измышлениям. У них просто не хватает ума! Они по нескольку раз переде-лывают тексты, так называемую Благую весть, чтоб это хоть немного походило на прав-ду» . Благовест за окном, возмущённый, рванул, и с потолка упал кусочек побелки. Но не тут-то было. Будто ватага огольцов сорвалась в бег, с криками и визгами, улюлюкая и язвя улепётывающую жертву, затренькали, задзинькали, затенькали, забренчали и затрезвонили средние, малые и совсем маленькие колокола и колокольчики. Набросились, и давай откалывать по кусочку, по капельке, отщипывать по пёрышку от пугала, от пýгалища. И вот, страшило уже голое и не страшное, одно клепало осталось, какая-то пустяковина, чепуховина, бемоль какой-то, стручок медно-розовый, какой-то символ мужских производительных сил, извивающийся змеёй язык, а вокруг: перезвоны и трезвоны, и «динь», и «дон», и потрогать и пощупать, и восторг и захлебнуться: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!» Дверь распахнулась, товарищи, коллеги и подчинённые ринулись в кабинет, и Аниска утоп в водопаде happy birthdays, потоке чмоков, звяканье фужеров и тарелок с закусками, шампанских хлопов и шипов; стол был накрыт, тостующие подмигивали и похлопывали по плечу, и выпивали за успех, за братство, за женщин, которые нас окружают, за мужчин, которые окружают женщин, за веру, за надежду, а еврей в бороде и шляпе предложил за любовь, и расцеловался, при этом, с чёрным попиком. Капитан расцеловался с одним из бим-бомов, лейтенант со вторым, все были согласны, обнимались и выпивали. «Нет, конечно же, легенда была мощной, – думал Пётр Анисимович. - Никакие страдающие озирисы, адонисы и фаммузы, и никакие дионисы и близко несравнимы с распятым Спасителем. Человеку свойственно, свойственно чувство жалости, особенно к обездоленному, нищему, страдающему, потому что каждому, самому всегда кажется, что он сам обездоленный и страдалец в этой жизни. «…так приятно считать себя несчастным, хотя, на самом деле в тебе только пустота и скука» , - шутил сын века. Словом, трагедию сочинили великую… и трепет и страх, и сострадание… всё по правилам, по Аристотелю, и катарсис… на небесах, когда «исполнится всё»… «Ибо в воскресении… пребывают, как Ангелы Божии на небесах» ». Тогда уж, господь разберётся: провинившихся накажет, за-служивших(ся) похвалит… Предлагают почтить рюмкой водки память мироносицы… И всё же, две тысячи лет уже - едят и едят, и едят, и едят… то, что осталось от пяти хлебов, куски и остатки, и всё никак не насытятся, и всё никак не съедят всех кусков и остатков, что остались от пяти хлебов. И всё удивляется, и восхищается, и восторгается величайшими творениями, и плачет, постигая великие и всякие смыслы, сочинённые по поводу истерзанного… Да-да! «…это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне» . Предлагают почтить рюмкой водки память мироносицы; и руководитель рекламных проектов Илья Ефимович Репов, уже не первый раз шутит на эту тему: «Вы теперь всегда вместе». Вся редакция, благодаря Криповскому дню рождения, знала, что этот день – ещё и день святой Магдалины. «Помянут меня – сейчас же помянут и тебя», - ещё лучше шутит креативный ди-ректор Крепов, и после его шутки становится вдруг тихо в кабинете – народ образован-ный, что-то вспомнили, каждый что-то о себе думает, и снова становятся слышны колоко-ла на колокольне далёкого собора. Предлагают помянуть Небылицу. - Удивительно, удивительно! - заходится (после того, как помянули) симпатичная, молоденькая, ещё только склонная к полноте бильд-редактор Юленька (если полностью – Юлия Аркадьевна Репсова). - Умирает человек, и не успеешь прийти с кладбища, как он уже превращается в некий образ, иконку, и слова его уже не просто звуки, а что-то боль-шее… - И главное, - перебивает Юленьку, пальцем в потолок, фото-редактор (полностью – Резов Аркадий Юльевич), что слова эти, слышали только вы… и без свидетелей! А кто докажет теперь? кто докажет, что это не так, а? - и палец, оставив потолок, тыкает и об-водит собравшихся, будто спрашивая: ты? или ты? или ты? И все следят за пальцем, будто в цирке за пальцем фокусника, который отвлекает от главного, чтоб: как удивить, вдруг!.. И удивляет. И все удивляются, и удивляется сам фокусник, потому что палец останавли-вается на Вадиме, который сидит рядом с неизвестной красавицей, как жених с невестой, и тоже следит за пальцем, пока палец не останавливается на нём. Снова, в наступившей тишине, слышатся колокола и колокольцы. «Горько! Горько! Горько! – первая кричит Юлинька, потому, что первая приходит в себя и все, вдруг, будто с цепи срываются, и, сорвавшись, хором кричат: – Горько! Горь-ко!», - потому что все знают, что у Вадима Небылицы была большая любовь, очень боль-шая любовь, уже после той большой любви, которую все знали, а вот эту никто, до этих пор и не видел … Да и не мог видеть (про это знал только Крип), не мог видеть, потому что Вадимова любовь жила далеко-далеко (далеко ли?), далеко там, где колодцы, из которых поя́т овец и коз, и там, где святыни, которым молятся и христиане, и иудеи, и мусульмане и все, у кого только есть охота молиться. Там, далеко… упала ночь вдруг… Ах, кому интересны, всякие изотерические измышления и догадки поражённого по-исками архаических и символических знаний ума? Но Вадим… он жил такими измышле-ниями, и всякую историю рассказывал так изощрённо, так умудрялся всё запутать и пре-вратить в какой-нибудь всемирный потоп, или в какое-нибудь «Откровение от Иоанна», что, порой, уже, ни ковчег не в состоянии был вынести слушателя на вожделенную гору и, ни у какого агнца уже не хватало сил снять седьмую печать. Здесь я прошу извинения у читателя, которому неинтересны всякие эзотерические измышления и догадки поражённого поисками архаических и символических знаний ума, - прочитал Пётр Анисимович Крип, - и прошу его (читателя… следователя, прокурора, судью, - промелькнула какая-то безысходная мысль у Петра Анисимовича в голове), без обид перелистать страницы до страницы «Х», где он найдёт продолжение истории, случившейся с Вадимом в Стране Обетованной, в самом, что ни на есть натуралистическом виде. Там далеко… упала ночь вдруг, - было написано дальше, - и исчез вдруг, всякий звук. Луна взошла и замерла, будто кто подвесил её на гвоздь… или лучше - прибил её гвоздём; круглая луна, не излучающая лучей, прибитая к ночному свету неба. Полоса ка-менно-бело-синей пустыни, полоса небесного света, два бедуина на верблюдах на гори-зонте. Соглядатаи. Бим-Бомы. Недвижимы, как любые затаившиеся соглядатаи. Как вы-резные картинки, приклеенные к свету неба. Как тени из ослиной кожи на кукольной ширме. Всё замерло вместе с Луной, и всё стало недвижимо… Всё недвижимо, и объявшая тишина такая, что жизнь боится жить. Положи меня, как печать на сердце твоё, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть любовь… …что это?.. что это проникает тишину и вечность? Это песня любви, песнь о любви, песнь песней? Словно белые девы восстали из раскалённого песка земли, и вечность перестала. И подхватилась и замерцала Луна. И тишину разорвали шофары – трубы иерихонские. (Потому что, какая бы она была тишина, если бы её не разорвали?) …как смерть любовь… стрелы её – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный. Белые девы, белые боги, грифоны белые с головой льва и белые львы с головой гри-фона, белые вόроны, дующие в трубы, лани, шакалы, соколы, бычьи головы, всё белое в свете Луны; Луна теперь сыплет на землю, в колдовских лучах своих, хороводы и маска-рады масок и струит трепетное желание, и напояет им всякую суть. Вадим закрывает и открывает глаза, закрывает и открывает, но видение не проходит, да и не видение это. Кто-то подходит, и надевает на него маску, и он оказывается рядом с девушкой. На ней тоже маска. Они стоят, рядом, и рядом с ними, и за ними стоят те, которые сегодня будут посвящены в таинства притрогиваний и проникновений, и перед ними, предваряе-мая львами и газелями, жрецами в белых хламидах и жрицами в вуалях, облечённая наго-той, на белом козле является царица; Лилит, Церера, Атаргатис, Астарта; Великая Любо-деица; лилии и змеи - ожерелья её и браслеты; 18 мириад демонов её свита; а багряный зверь с семью головами и десятью рогами валяется в ногах её, и виссон, и пурпур, и баг-ряницу, и золото и жемчуг, и миро и ладан, и корицу и фимиам попирает она, как сухую траву, от которой и в печи - ни жара, ни света. Бряцáют кимвалы, позванивают колокольчиками увенчанные лунным диском дщери Сиона, и тимпаны, ещё пока покойно, неторопливо, но размеренно и неотвратимо задают темп старинной мистерии, древнему ритуалу, обрядовому действу. Свершается. Вадим видит, как из земли пробивается огонек, и он слышит, как сдержанным кри-ком «Эво-э!», может, чтоб не испугать ещё только зародившееся создание, приветствуют его появление. Ты появляешься и начинаешься, Ты прорастаешь и просыпаешься Ты всходишь из чресл матери. «Эво-э!» - и спелые колоски пшеницы и ячменя, и головки чеснока и мака падают в рождающую теплину, и роженица всхлипывает и тянется за огненным дитём своим, и от-даёт ему силу жертвенного приношения. Ты взошёл на лоно, полное жара, Пей, чтобы насытиться. Юный, вспыхнул ты на пупе земли. Пламень разгорается, вскидывается, когда его кропят жиром, прыскает искрами, тя-нется, тянется вверх и красит красными всполохами чёрный божественный фаллос, тоже растущий, набухающий, тоже тянущийся вверх, вместе с огненными языками. Едва родившись, ты увеличиваешься, Ты заполняешь мир Отблески огня озаряют тебя Жрец надламывает шею горлицы… Для тебя, продолжающий род! …и кровь брызгает на зардевшую от света костра священную плоть… Тебе, ты, который хочет женщину! …и заглушая гимны и флейты, хрипит иерихонская труба … Тебе нежные прикосновения, Тебе страстные проникновения …и взлетают тонкие в кольцах пальцы и нежно опускаются, гладят, ласкают окроп-лённый кровью стебель. Вадим чувствует, как электрический ток пробегает по телу, и ему хочется притро-нуться к руке, которая рядом, невыносимо хочется притронуться к руке, которая рядом. Притронуться, прикоснуться к руке – ничего больше. Прикоснуться к руке, и он прикаса-ется, и тысячью чувств взвивается в нём прикосновение. И всех, всё вокруг, и пустыню, и небесный свет, и Луну, теперь уже клокочущую и красную, будто её тоже окропили кровью, и даже соглядатаев на горизонте, и жрецов и жриц, и белых дев, и богов, и грифонов, и белых львов, ланей, шакалов, соколов, бычьи головы и белых вόронов, дующих в трубы, - всё, всех пронзает ярая космическая жажда, вожделение и похоть. Рокотом взвиваются тимпаны… Бросайтесь на него, отвязные кобылицы, Лижите его ненасытными языками! …и белые девы любви, сдирая одежды, набрасываются на вожделенное тело, припа-дают и проникают его, обвивают и размазывают себя по жертвенной влагой окровавлен-ному чёрному дереву. Пусть опьянят они тебя, Чтоб стал ты быком неутомимым. Вадим… Вадим, Вадим… Нет, его не убили. Он стал жертвой собственных фантазий и наваждений… Удивительно! «Удивительно, удивительно, - думает, на манер молоденькой, ещё только склонной к полноте Юлиньки Репсовой, редактор Крип. - Удивительно, что никто не заметил… что никто не заметил, или правильнее, не вспомнил, или не осмыслил, не осознал, не взял в толк, или не озадачился тем, что Вадим, на которого указал фото-редакторский палец, те-перь не может сидеть здесь, за столом, потому что он уже мёртв, уже умер, потому что вчера его, все вместе провожали в последний путь на кладбище, потому что вчера у всех слезились глаза, когда защёлкивали защёлками Вадимовский гроб…» «Горько, горько!» – кричали сотрудники издательства Вадиму и его неизвестной не-весте. И Вадим встал, и встала невеста-красавица, и встали все, и все стали отсчитывать: Раз, два, три, четыре… «многие лета» (пока Вадим и красавица целовались), а когда Пётр Анисимович очнулся от Вериного голоса «Петя, Петя…», за окнами уже было жёлто от вечерних фонарей и в голове ещё, бились в колокольных перезвонах слова: Да лобзает он меня лобзанием уст своих!.. О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен!.. Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, - и польются ароматы его!.. Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть любовь… Редактор опускает глаза в лежащую перед ним рукопись и читает: …за окнами уже было жёлто от вечерних фонарей и в голове ещё, бились в колокольных перезвонах слова: Да лобзает он меня лобзанием уст своих!.. Луна, как и солнце днём, не обещает ничего хорошего… правильнее сказать: её, лу-ны, как и солнца днём, почти не видно. Она лишь мелькает за облаками, которые несутся, как бешенные, будто кто-то гонит их из этого мира в какой-нибудь другой, будто их жа-лит и кусает, и преследует посланный богом слепень, и они отмахиваются от него руками, и бегут, катятся и мчатся, ища хоть у кого-нибудь защиты, хоть где-нибудь спасения… ах, где он, тот Египет? Пётр Анисимович Крип, разбуженный Верой, сидящим за столом и склонённым над рукописью, непонятно чьей рукописью и непонятно каким образом попавшей к нему на стол, (не понятно ли?) разбуженный, когда уже все поздравлявшие и, вообще все уже ушли, и когда наступил уже вечер, вышел из издательства и шёл сейчас по набережной канала, одного из тех, что режут город во всех направлениях, и сам был, гоним, как тучи (туча) навязчивыми думами и, подобно допотопному завистнику Каину, который бежал от гнева господня… который, кстати, сейчас, показался редактору несколько раз на противоположной стороне улицы…подобно завистнику Каину спрашивал сам себя: «Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то не у дверей ли твоих грех лежит?» - и хватался за голову Пётр Анисимович, чтоб она не развалилась от таких дум и терзаний, с которыми никак – ни справиться, ни разобраться он не мог. Разобраться и как-нибудь упорядочить хотя бы то, что произошло сегодня, не получалось; голоса по телефону, Бим-Бомы, еврей в углу кабинета, неистовый мираж в римской тоге, попик в чёрной ряске, хламидке, - всё это на самом деле (на самом ли?) обреталось у него сегодня в кабинете… а если нет… не обреталось… если это были наваждения и химеры… то надо обращаться к психиатру… Все эти фантазмы очень были похожи на тех, которые являлись Вадиму, и о которых Вадим рассказывал редактору, и которые, - не сами фантазмы, в них Крип не верил, но рассказы Вадима, - последнее время, так раздражали редактора Крипа. Да, Вадим… сам Вадим! и его восточная девушка? которые целовались под вопли издательских работников. «Необходимо, совершенно необходимо сходить к Вадиму, вернее на квартиру к Ва-диму, туда, где жил Вадим, где жил, теперь уже защёлкнутый защёлками Вадим, - Петра Анисимовича прямо клинило на этих защёлках. - И всё прояснить! Немедленно, сейчас же…» Крипа подмывала и подталкивала эта мысль, и ключи от квартиры у него были в ящике, в ящике стола, в кабинете, запасной комплект, который Вадим оставил Аниске на всякий случай. Редактор остановился… вместе с ним остановилась луна… Тогда Пётр Анисимович решительно повернулся и вместе с луной побежал назад в издательство «Z». «Аниска», да «Аниска», - так называли редактора Крипа, когда он учился в универ-ситете. Называли, наверное, без всякого умысла… отчество такое было… но Петух (так тоже обзывали студента Крипа и тоже, это не имело никакого отношения к уголовно-жаргонному «петух»), но Петух, студент, будущий редактор Крип, каждый раз, когда слышал «Аниска», вздрагивал и вспоминал Сологубовскую Аниску (Аниску Фёдора Со-логуба), которая перерезала ножом горло своему маленькому братику (такой ассоциатив-ный ряд). Вадим учился рядом, то есть параллельно, на факультете семитских языков (Крип - на факультете журналистики) и они были знакомы, потому что жили недалеко друг от друга и часто ездили на учёбу одним трамваем. Часто встречались в столовой, всё чаще заговаривали о чём-нибудь, хотя о чём им было говорить? Вадим был, одержим, как сказал когда-то профессор, «любовью к угасшему Восто-ку»; смешно; каменные и глиняные книги, старинные рукописи, папирусы, клинописные таблетки, пикторафия, рисуночное письмо, всякие космогонические мифы, древние хра-мовые обряды и ритуалы, словом, тайны древностей и смыслы мёртвых языков занимали его, - Крип же, напротив, изо всех сил пытался постичь живой язык, и научиться жить - выживать в сегодняшнем кроплении жизни. И «Они сошлись…» - шутили про них студенты, всегда готовые всякой бессмыслице придать смысл и тут же его высмеять. А может, знаки зодиака? Телец и Лев! Что может быть несуразнее? Нет в природе знаков более несовместимых! Ну, да всё же, они стали друзьями, и не зря уголовные следователи Бимов и Бомов, выяснив кое-что в своих тай-ных картотеках, обратились к Петру Анисимовичу Крипу за некоторыми разъяснениями. «А кто же тогда эти Бим и Бом? если Бимов и Бомов следователи? а еврей в пей-сах?..» Где-то, ещё, наверное, в полях, заурчал гром и ещё неспособная светить, близоруко и бледно пугнула молния. Именно пугнула, потому что, толком ничего не высветив, породила лишь изъяны и недомолвки; из-за фонарных столбов высунулись косые физии, а в кронах лип зашуршали пустые звуки, выдающие себя за что-то существенное и важное, и способное нагнать страху. Стоп! В его окнах горел свет. В окнах его кабинета, на втором этаже горел свет. Но не свет остановил вдруг Петра Анисимовича, вернее не так свет, что и само по себе, уже, конечно, было странно, а тени, замершие на задёрнутых шторах. Две тени, будто сам Жак Калло прочертил их смешливым резцом, два этаких, нелепых персонажа - с развевающи-мися павлиньими перьями на шлеме один, и в несуразном балахоне, с длинными, до ко-лен рукавами другой - оба застыли в auftakt , сосредоточились, напряглись, изготовились и готовы были начинать, и ждали только, когда режиссёр крикнет„action“, или дирижёр махнёт палочкой. За ними ещё видна была третья тень, стройная девушка, воздевшая в просьбе руки к ещё не подоспевшим грому и молнии… Коломбина ли, Франческина, Смеральдина ли, а может сама сеньора Лавиния, которая тоже ждала знака дирижёра, что-бы начать игру. Бедный, бедный друг Аниска, ну и денёк же тебе выдался. И дирижёр махнул палочкой, и режиссёр крикнул „action“, и, теперь подоспевшие гром с молнией взялись озвучивать и освещать. Комические жесты, выпады, нырки, развевающиеся плащи, мелькающие шпаги, взывающая (не вызывающая, а взывающая), очевидно, к примирению с господом и небом, сеньора Лавиния, похожая на Коломбину, Франческину, Смеральдину и Веру… …на шторах окон криповского главноредакторского кабинета разыгрывается на-стоящая комедия - комедия о вечной любви… или наоборот: вечная комедия о любви; или комедия о вечном предательстве… а может лучше: вечная комедия о предательстве! суть и смысл, и той, и другой, сводится к одному: нелепый Арлекин, с огромным носом, колошматит по щекам тщедушного Пьеро, а тот подскакивает и подскакивает, будто хочет насмешить всех и, при этом, как советовал Сын Человеческий, подставляет поочерёдно то одну свою щеку, то другую, то одну свою щеку, то другую. Теперь понятно стало Петру Анисимовичу и совершенно ясно, что, когда Пьеро подставляет Арлекину то одну щеку, то другую – они вдвоём смеются над Божьей повестью и потешают публику, и предлагают ей (публике) смеяться над Спасителем. Коломбина же, каждую пощёчину ещё и озвучивала: «Ох!» и «Ах!» - и хоть Крип и не слышал этого, но догадывался, по её взлетавшим и падавшим вниз крылам. «Ох» и «Ах». Неприятным, казалось Петру Анисимовичу то, что действо это не имело развития и повторялось занудно, как повторяются два или три слова на заклинившей старинной па-тефонной пластинке, которая, если бы, лишь только подтолкнули её, запела бы дальше. Но никто не подталкивал. Грому, как провинциальному хору не хватало басов, чтоб рявк-нуть, а осветителю не хватало света… чтоб светануть. И гром, фальшиво и хило фальце-тил… поэтому: «Матчиш я танцевала С одним нахалом…- а фонарщик, поэтому, вяло и тускло светил: - В отдельном кабинете, Под одея… Под одея… Под одея… Под одея...» И, может поэтому, воздух - потел только, а настоящая гроза не могла никак разродиться, и даже ни одна капля дождя не падала на землю. «А может, - думал вслух Пётр Анисимович, - может потому, что я устал?» С одной стороны, было, конечно, смешно наблюдать эту кукольную комедию, с другой – понятно, снова же, было, что кто-то был в кабинете, и кто-то чем-то там шуршал, как крыса… крысы в мусорном баке. Крип проверил… рукопись лежала в портфеле. «И всё-таки я устал», - ещё раз понял про себя Крип. Там далеко… когда упала ночь вдруг, - было написано дальше, - когда исчез вдруг, всякий звук и когда Луна взошла и замерла, будто кто подвесил её на гвоздь… или лучше - прибил её гвоздём, Вадим увидел прямо перед собой, сложенный из камней колодец, совсем такой, какой когда-то встретил на своём пути ветхозаветный Авраамов раб, посланный, чтоб привести Авраамову сыну Исааку жену, или тот же, у которого остановился, бежавший от гнева брата Исава, брат Иаков. У колодца стояла прекрасная Ребекка, в белом… «Девица была прекрасна видом»… а может Рахиль? «была красива станом»… а может, это, была блудница-самарянка? которую апостолы и по имени не знали, зато у которой Иисус-Назарянин попросил воды из колодца Иаковлева, в обмен на живую воду жизни вечной?.. А в обмен дал ей живую воду жизни вечной. - Я, Ребекка, - сказала девушка. Конечно же, её звали Ребекка, а по-другому и нельзя было, потому что Ребекка (по-смотрите на картину Пеллегрина Джованни Антонио (1675-1741) венецианского живо-писца, представителя стиля рококо, «Ревека у колодца») – значит – сеть. Вот и оплела она Вадима, запутала пленённого красотой, и привязала его навеки, на веки веков. И прикоснувшись к её руке… Нет-нет, не так! Там, тогда, когда в рукописи в первый раз «упала ночь вдруг», было объявлено, что на странице «Х» читатель найдёт продолжение истории, случившейся с Вадимом в Стране Обетованной, в самом, что ни на есть натуралистическом виде. В натуралистическом виде, значит так: Когда вскочившая на небо луна, всё же по-слала луч, в помощь заблудившимся и застигнутым тьмой ночи путешественникам и их соглядатаям, Вадим увидел у колодца, обложенного камнями, девушку в белой одежде. Он попросил её… и чтоб напиться, и чтоб с чего-то начать разговор: «Дай мне пить», - потому что колодец был глубоким, и доставали из него воду, как и в незапамятные време-на, черпалами, кувшинами, только теперь для этого приспособили банки из-под маргари-на, или краски, «Нынешняя Рахиль идёт по воду с жестяным бачком… и долговечнее, и дешевле…» , - а у Вадима ни банки такой, ни какого-нибудь другого подходящего черпа-ла… - Я, Ребекка, - сказала Ребекка. - Дай мне пить, - сказал Вадим. И напоила Ребекка Вадима и его ослика, и наполнила поило ещё, чтоб верблюды бе-дуиновы, когда подойдут, тоже напились. «Чушь, - думал Пётр Анисимович. – Ночью, у колодца? С чего бы это девушка, пусть её и звали Ребекка, пришла ночью к колодцу за водой?» Знаешь, Пётр Анисимович, один толкователь толкует это место в Святом Евангелии, так: «По современному времяисчислению было близко к полудню. Сложно представить, какая тогда стояла жара. В этот период времени жители не работали и старались не выходить из домов без надобности, так как находиться на улице в это время суток было просто невозможно»… и, разобравшись с «времяисчислением», христианский интерпретатор тут же задаёт вопрос: «Но почему же женщина пришла к колодцу именно в этот безлюдный час?- и тут же отвечает: - …понятно, почему она пришла в такое безлюдное время. Она просто избегала людей, потому как была блудницей, и люди, видимо, презирали её». У нас не полдень, но полночь… и разбитая на закоулки и переулки, на дорожки меж камней, на дрожащие в серебряном свете листки иудиных осин, на скрипнувший порог, радующаяся чему-то луна, привела и втолкнула Вадима и Ребекку в дом и закрыла, раду-ясь, за ними дверь… …у нас полночь, - да никто и не претендует на какие бы то, ни было параллели. Всё только похоже: как похожа любовь на любовь, предательство на предательство, ненависть на ненависть, как люди похожи друг на друга. Бедный Иов, куда? к кому вздымаешь ты свои мольбы и проклятия? Посмотри ввысь, на эту мириадность. Можешь ты отличить мошку в рое мошкары? Одну от другой? А там ведь, тоже, знаешь, какое-то нелепое создание взывает о жалости. Так и твой бог – разве может он отличить во вселенности тебя, предположим, от меня? Не может! И услы-шать не может он, твой единственный плач, - как и ты, слышишь только навязчивое гуде-ние и, скорее, разгонишь весь рой, чем утрёшь глаза одному из них. И больше можно ска-зать: в похожести и неразличимости наше счастье… нет, не счастье, - наше вечное пребы-вание… ведь и муравьи создают сонаты и сонеты, но разве они не все одинаковы в мура-вейнике, когда молятся богу? Обманчивая мечта, иллюзия, рефлектирующее воображение, придание себе самому свойств индивидуальности и неповторимости, - вот что делает мучительной и абсурдной жизнь и рождает страх перед смертью. Как же, сги-нет (не сгниёт, а сгинет), растворится в мрачном небытии такое единственное-единственное, такое моё, несравненное, неизъяснимое, невыразимое, невообразимое, такое, так гармонично сочетающееся каждой своей отдельной частью, так по-своему понимающее мир… и божий мир - моё я? Не сгинет! На самом деле, нас, каждого, столько же ужасных, не только похожих, но и глобаль-но одинаковых мириад, сколько ужасных мириад звёзд на небе… и, в вечном времени, твоя жизнь, и жизнь людская всякая, заняла она своё место и живёт себе, живёт, и нет ей конца, потому что у Книги нет последней буквы, - их всё прибывает в Книге, и долгая история не закончится никогда. Эта долгая история – бесконечна, и вглубь, и вдаль, и вширь, и куда хочешь. И не закончится теперь уже ночь, не забудется, не сотрётся… когда исчез вдруг, всякий звук и когда Луна взошла и замерла, будто кто подвесил её на гвоздь… или лучше - прибил её гвоздём, и когда Вадим увидел прямо перед собой, сложенный из камней ко-лодец… не сотрётся, раз так случилось. Как можно натуралистически описать ночь любви? Не обернулся бы такой натура-лизм пошлейшей пародией… …её сводили сильнейшие судороги. Вся выгнувшись, опираясь на затылок и пятки, она словно переламывалась надвое, потом снова падала вниз и бросалась от одного края кровати к другому. Кулачки ее были стиснуты, большой палец прижат к ладони; мину-тами она раскрывала руки, ловя растопыренными пальцами и комкая все, что ей ни попа-далось. Нащупав шаль… она вцепилась в нее… …это подействовало, как сильнейший удар хлыста. Она так неистово рванулась, что выскользнула из рук… Еще несколько замедленных судорог - и она бессильно затихла. Она лежала посре-дине кровати, вся вытянувшись, раскинув руки; голова, поддержанная подушкой, свисала на грудь. Она напоминала младенца Христа. Он нагнулся и долгим поцелуем прильнул к ее лбу. Лампа горела ярким белым пламенем, освещая беспорядок спальни, сдвинутую с мест мебель. У неё вырвалось несколько бессвязных слов. Мало-помалу глубокий покой разлился по её лицу. Лампа озаряла его золотистым светом. Оно вновь обрело свой очаровательный овал, слегка удлиненный, изяществом и тонкостью напоминавший козочку. Широкие веки прекрасных глаз, синеватые и прозрач-ные, были опущены. Под ними угадывалось темное сияние взгляда. Тонкие ноздри слегка напряглись; вокруг рта, несколько большого, блуждала смутная улыбка. Она спала, раз-метав свои черные, как смоль, волосы. Уверен, многие, и прочитав ссылку, не сразу вспомнят это описание, а ведόмые лю-бопытством и жаждой знаний, добравшись до оригинала… кто улыбнётся; кто-то, может, обидится, а может, рассердится, за то, что его так провели. Но лишь из стремления пока-зать, как можно запутаться в иных этих описаниях и мельканиях жизни и принять одно за другое, но, ни в коем случае не из желания, ни оскорбить вкуса читателя, ни памяти авто-ра, я устроил такую подтасовку, изменив… ну, буквально, пару слов. Ох, как это непросто описать ночь любви! Так жимолость сплетается с вьюнком; Так повилика нежно окружает Перстнями кряжистые пальцы вяза. О, я люблю тебя, люблю безумно! ( Они засыпают) …это тоже про любовь и нежность, которые, раз случившись, не забудутся и не сотрутся, хотя, конечно же, очередная мистификация. Смешно, смешно было наблюдать эту кукольную комедию, но надо было дальше, и Пётр Анисимович зашёл в парадную дверь издательства «Z», фасад которого выходит… ну кому, какое дело, куда выходит фасад издательства «Z»? Вахтёр: Вы?!! (дальше нечленораздельно). Крип: Я! Кто у меня в кабинете? Вахтёр: (нечленораздельно). Крип: (нечленораздельно, а потом членораздельно). Я спрашиваю, кто у меня в ка-бинете? Понятно стало, Петру Анисимовичу, что вахтёр ему не помощник, и: «Также понятно, что там, сейчас, наверху, Бимов и Бомов, или Бим и Бом… что-то ищут», - редактор, при этом, совсем выпустил из памяти третью, женскую тень на шторах кабинета, похожую на Франческину и Смеральдину, на синьору Лавинию и на Веру. Пётр Анисимович бросился вверх по лестнице, но удар грома, настоящего теперь, не бутафорского и поделочного, остановил его, и тут же, сверху на лестнице, в открывшемся проёме окна и в распахе молнии Петя увидел Веру. С размётанными руками она была сам, сама ангел хранитель, заступница и Агафья, Перпетуя, Аксинья-полухлебница, дева Еннафа, дева Валентина и дева Павла, и преподобная мученица Евдокия… и пока главный редактор нанизывал в своей голове такие баранки сравнений и уподоблений, настоящая Вера, спустилась к нему и горячо, в самое ухо зашептала, что там, в кабинете, Бимовы и Бомовы делают обыск и что Бомов ей лично сказал, что большое подозрение падает на него. - Не надо туда идти, - продолжала шептать Вера, - я боюсь за тебя. «Конечно же, туда идти не надо… надо, на квартиру Вадима», - и снова у Петра Анисимовича не обошлось без кладбищенских защёлок: «Клац и клац», - и снова он сжал в руках портфель с рукописью, поцеловал Веру в лоб и выбежал из издательства «Z», фа-сад которого выходит неизвестно куда. Гром теперь, на набережной, вошёл в силу, и молния поддала. При этом, как и преж-де, ни одной капли не падало на мостовую. Дома и телефонные будки стали высвечивать-ся, будто негативы в журнале судебно-медицинской экспертизы. В высветах, Крип, постоянно оборачиваясь, как если бы он был грабитель, или домушник, или… словом, как если бы он был какой-то человек с нечистой совестью, постоянно оборачиваясь, заметил, что за ним, на одном и том же расстоянии, не приближаясь и не отдаляясь, притороченные к нему, будто телега к коню, скользили, по ротозейничающим стенам домов, тени. Тени замирали, когда замечали на себе Schulterblick (взгляд из-за плеча) Петрухи; замирали, как и должны замирать все любые, застигнутые на своём соглядатайском деле соглядатаи, приклеиваясь к свету освещённой молнией стены. Но надо было оторваться от слежки и Пётр Анисимович ударился в закоулки и про-ходные дворы… Смешно… будто от соглядатаев можно куда-нибудь удариться. Иногда Пётр Анисимович оказывался в таких колодцах, что казалось, из них нет ни-какого выхода, но, отмечая глазом где-то в углах и раздрызганных подъездах непригляд-ность жизни, он всё же выбирался: «Входите тесными вратами, - совсем неконтексту-ально бился у него в висках голос апостола, - потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель…» - и он находил какую-нибудь узкую щель, и погибель откла-дывалась. Гром с молнией перестали и не пролились… Как бывает: страдали - и не получи-лось… воспламенялись чувством - а оказалось… что и он другой, и она не та; и не проли-лись. «Сбежать, оторваться» - но все узкие места и тесные врата закончились, и Пётр Ани-симович выпал на широкий проспект. На проспекте ни одного человека и только вдали, как в бессмертной «Шинели»: «Вдали, бог знает где, мелькал огонёк в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света». Вдали, где прямой проспект, наскучив са-мому себе своей тошной прямотой, поворачивает, там, вдали, одиноко и лениво помиги-вала мигалкой милицейская, выехавшая в ночной дозор скорая помощь. И Пётр Анисимович, как Акакий Акакиевич, сердцем чувствовал что-то недоброе, и шёл, всё, убыстряя шаги, а потом бежал, убегая, как крошечный лагерлефовский сказоч-ный Нильс, от нависшего над ним бронзового короля с бронзовой дубиной. Ещё, Петру Анисимовичу, когда он бежал, приходил на ум помешанный Евгений из «Медного всадника», Атлант, бегущий на край света от Зевсовых перунов и царь Саул, которого настигают филистимляне, чтоб отрубить ему голову от тела и, почему-то, снова же, неконтекстуально, картина венецианского живописца Карла Кривелли «Бичевание Христа». Будучи ещё университетским Аниской, и как всякий такой Аниска, будучи впавшим, на некоторое незначительное для вечной жизни, но всё же, в зафиксированное вечным штихелем поэтическое баловство, сочинил Пётр Анисимович игривый парафраз на гениальное стихотворение гениального поэта, по поводу удачно подсмотренной в жизни человеческой сути. Johann Wolfgang Goethe Пётр Крип E R B L E H R E П А Р А Ф Р А З Vom Vater hab’ ich die Statur Своей ни мысли у меня, ни слова, des Lebens ernstes Führen, Всё от отца, от деда моего, vom Mütterlein die Frohnatur И даже к женщинам желание моё не ново, und Lust zu fabulieren. Мне прадед завещал его Urahnherr war der Schönsten hold, Страстей букет, мне бабка подарила, das spukt so hin und wieder, Желаний тьму, по-моему, бабкин брат, Urahnfrau liebte Schmuck und Gold И как вино в бокал налила, Das zuckt wohl durch die Glieder. В меня её сестра, любвеобильный яд. Sind nun die Elemente nicht К нарядам пыл – конечно же, прабабка, Aus dem Komplex zu trenen, Влечение к деньгам – конечно деда брат, was ist dann an dem ganzen Wicht Размер ноги, осанка и посадка – original zu nennen. Отца, или верней - отцовский вклад. Ещё труслив я и обманщик, Немножко сплетник и немножко жмот… Нет! Всё это не я – я в жизни лишь шарманщик, Я ручку лишь кручу – а родственничков хор, во мне, поёт. «Если бы не «налила» для рифмы к подарила… то талантливо, ведь, правда?» - по-думал Пётр Анисимович, оторвал глаза от рукописи и обвёл взглядом присутствующих. Непонятно было, - продолжал читать редактор, - откуда автор рукописи знал этот… это… эти, в шутку сочинённые на занятиях по немецкому языку стишки. Пётр Анисимович их никому не показывал, разве что раз, тогда, на «немецком», прочитал университетским товарищам-студентам, которые тут же, как это свойственно студентам (всякой бессмыслице придать смысл и тут же его высмеять), дали ему ещё одно прозвание: «Родственничек», а «бедный» прикладывалось, когда кому-то хотелось подколоть Петруху особо. Бездумно (не безумно, а бездумно) так, смеясь над товарищем-студентом, студенты-товарищи и не предполагали, как были близки к истине. Справедливости ради - студенты, потому они и студенты, что ещё только близки к истине, но здесь, облекая смысл в бессмысленность, попадали они как раз в яблочко. Студенты-товарищи, неосторожным словом своим, царапали бережно хранимую в запасниках души, невидимую простым глазом мишеньку, и подмалёвок, глубоко спрятанный в нагромождениях: и упорядоченных лессировок, и лихих мазков-опытов жизни, вдруг проступал наружу и обескураживал своим пронзительным цветом, как, скажем, всяческие либидо и всевозможные архетипы, встревоженные памятью чувств, поражают вдруг, сквозь фасады прикрас и надувательств, голой своей правдой, выставляя напоказ потаённый свой образец и свои сокровенные причины. Конечно же, такое «бедный родственничек» жалило Петра Анисимовича; и, так же, как вспоминалась ему, когда он слышал слово «Аниска», маленькая героиня Фёдора Со-логуба, с по-детски невинным кухонным ножом в руке, - так же, безобидная и тоже не-винная шутка студентов вызывала у Петра Анисимовича ряд сморщенных ассоциаций, и на сцене, на подмостках, в пространстве между обратной стороной век (фиолетовым теат-ральным задником), и глазным яблоком являлся обрис мальчика Пети, образ, который вьюжился вьюжной позёмкой и запорашивал глаза непрошенным горе-воспоминанием и незваной слезой-обидой. «Бедный родственник» и безотцовщина, перемешивал в одино-ком своём детском воображении сказки про Нильса и, в красной обложке, книжки про молодую гвардию, и про мать Горького с мечтой о перламутровом аккордеоне, виденном однажды сквозь майские флажные перехлипы, оставленном в паузе между Полонезом Агинского и Аргентинским Танго на стуле, на импровизированной, ради праздника, сце-не. О, перламутровый аккордеон!.. и не только потому, что соседская девочка, из «бога-тых», Неля ходила в музыкальную школу с красивой нотной чёрной папкой, с тиснённым скрипичным золотым ключом наружу, а потому что… Аккордеон мама ему не купила, считая… да, да! как и он, сам, потом (наследствен-ность, гены, весь в маму), считал многое, что для другого было серьёзным и значитель-ным, несерьёзным для себя и не стόящим внимания и затрат на самом деле; а Неля-Нелля, когда папка с золотым ключиком растрепалась, отдала её Петьке (уже тогда склонному переиначивать в написанные слова осколки печального опыта и оскомы «горестных за-мет»), подарила, чтоб он оскомы свои складывал туда и засушивал, как стрекоз и разно-цветных бабочек, лежавших тут же, вместе со всякими вещичками (ржавый ключик, фио-летово-гранёный фальшивый брильянтик, или чёртов палец, или кроличья лапка, напри-мер), вещественными памятками. Временами, будущий журналист, редактор и, всё же, писатель Крип вынимал памятки, раскладывал на столе, и пытался в своём детском без-временье дня и ночи, сложить из них, на манер поражённого, тоже осколком жизни, маль-чика Кая, слово «вечность», но получалась только история постыдной и нищей беднород-ственности. В Нильсах, Башмачкиных и Бедных Принцах, видел будущий Пётр Анисимович себя, в них ему угадывалось его собственное геройство и собственное свойство собственной маленькой жизни, которого он стыдился и прятал от других, а Ланселоты, Артуры, Аполлоны, Зевсы, Президенты мира и Нелля пребывали в недостижимо-торжественной обители, куда он мог только заглядывать боязливым глазом, когда ему позволяли и тихонько, снова же, чтоб никто не заметил, завидовать. Неля-Нелля-Нелли-Нелла, Нелла-Нелли-Нелля-Неля – вот один из вывертов, один из особых осколочков, отдельный камушек! «Какая Неля-Нелли-Нелла?» - ………………. Ну, пусть не Неля, пусть Нана, Нансена, Нанси, Нансия! но было же! помните? пом-ните: Задник прошит и заштопан солнечными нитками! и нитки трещат по швам и рвутся, и рвут фиолетовый бархат, и прорываются! чтоб ласкать и цапать, гладкокожую девочку, чтоб заласкать и зацапать её, вместе с золотым ключиком на чёрной папке для нот (дался же этот золотой ключик). Девочка Нана-Неля бежит, скачет разножками, радуясь и смеясь неизвестному, убегает от солнечных лучей – ей не хочется быть совсем зацапанной, убегает и вприпрыжку впрыгивает в роскошные тополиные тени, и теперь, - только солнечные зайчики мчатся-несутся, сливаясь в линии, в струящихся змеек по её разбежавшимся светло-жёлтым волосам, по васильковому платью, по «медового оттенка коже», по «тоненьким рукам», по «длинным ресницам», «большому яркому рту», по «русалочной мечтательности», «перламутровым коленкам» и по «наглаженным морем ногам» (пагубное влияние Набокова; моря и близко не было), словом, существо – грациозное, сквозящее и нежное, тонкими руками, наглаженными солнцем ногами и всеми вышеперечисленными приметами отбирает у солнца, воздуха и у шуршащих известные всем тайны листьев их яркость и прихотливость, затейливость, замысловатость, причудливость, приворотливость, цветущесть и цветность… и тут же разбрызгивает всё это вокруг себя, но выдавая теперь всё это за своё собственное. И снова настырный, назойливый любимый пастырь. О! это как Чёрмное море: «…только по худым голым плечам да по пробору можно было узнать её среди солнечной мути, в которую постепенно и невозвратно переходила её красота» . Чёрмное море на пути евреев. Но и мы, с помощью божьей, преодолеваем его, - чи-тал главный редактор издательста «Z», окна которого выходят… «Да кому, какое дело, куда выходят окна издательства «Z»?! – в который раз взрыва-ется Пётр Анисимович. - Вера, Вера! - снова говорит в трубку, которую так до сих пор и держит Пётр Анисимович около уха, Пётр Анисимович. - «Вера, скажите, кто принёс мне эту рукопись?» - Рукопись? – заинтересованно говорит Бимов. - Может наше расследование, имеет какое-нибудь отношение к Вашей рукописи? – хитрит Бомов. - … - привстал Бим. - … - привстал Бом. - Может, Ваша рукопись, имеет какое-нибудь отношение к нашему расследованию? – уточняет Бимов. - Думаю, рукопись ни при чём! - говорит Пётр Анисимович, и прикрывает ладош-кой, лежащую на столе рукопись. - Думаю, Вы думаете неправильно, - возражает еврей из своего угла. - Я, за свою жизнь прочитал много рукописей. Я знал многие рукописи, написанные и рукой святого апостола, и клешнёй отпетого злодея. И могу Вас уверить, что рукописи (часто даже), да-ют материал и идеи справедливому и, пусть даже, несправедливому расследованию, след-ствию. И разве сможет кто, например, читая Книгу, усомниться в праведности и правди-вости, вдохновлённых богом авторов, или, если вам нравится по-другому: не сделает вы-вода, что авторы, писавшие эту рукопись - праведны, правдивы и вдохновлены? - Я тоже так думаю, - снова хитрит и проявляет вдруг, неожиданную, недюжинную и прыткую эрудицию младший Бомов. - Я имею в виду Вашего пророка, титана, гения, полубога, царя, или вождя, кротчайшего из всех людей на земле, ах вот, вспомнил точно, - рабейну, Моше рабейну, Моисея. Какой создан портрет! Какие стихи написаны о нём! А Гендель, Россини, Шуберт, Рубинштей, Берлин, Гаст, Вейнберг, Шёнберг – «Израиль в Египте», «Моисей в Египте», «Моисей», «Моисей», «Смерть Моисея», «Жизнь Моисея», «Моисей и Аарон», «Победный гимн Мирьям» - какая музыка! А этот безбородый юноша, пастух с посохом в руке, а сердитый старец в бороде, с… камнями, на которых написаны иероглифы, в руках – скульптура, настенная живопись: Беноццо Гоццоли, Боттичелли, Пинтуриккьо, Синьорелли, Рафаэль – картины: Луини Бернардино, Тинторетто, Джорд-жоне, Веронезе, «Медный змий», художника Бруни, «Моисей, разбивающий скрижали» - (вот оно, нашлось-таки… «скрижали»), картина Рембранта… - и, чтоб уже окончательно переманить на свою сторону глазливых болельщиков, коллега Бомов добавляет с напо-ром, свойственным победителю: - Микеланжело ди Лодовико Буонароти Симони! - и дак-тилем: Мраморный Моисей Высотой в пять локтей! но… тот же Моисей… кротчайший, который велел, извините, убить брата своего, друга своего, ближнего своего, который гневался на своих военачальников, тысяченачаль-ников и столоначальников, за то, что они не убили женщин и детей, и приказывал их… - хотел уже, про Моисея сказать нехорошее перебитый евреем из угла… но был перебит евреем из-за угла… но евреем из-за угла был перебит… - Но… - перебивает его еврей из угла, - мы, - и еврей обводит круглыми руками Мир, - не говорим сейчас о благовидном, или неблаговидном частном поступке, поступках, мы говорим о великих результатах Поступка, который преобразует (жест круглых рук) Мир… - А я, - перебивает, в свою очередь, младший лейтенант Бомов, - а я напротив, не го-ворю о следствиях, где расследуются мировые катаклизмы, а о следствии, хоть бы и уго-ловном… - тут младший лейтенант, младший сотрудник молниеносно косится на Петра Анисимовича, и, когда оказывается пойманным глазом, кокетливо и намекающе улыбает-ся ему и, как кажется, главному редактору даже подмигивает, - …да! такова жизнь – уго-ловном! – продолжает подмигнувший, - и здесь Ваша рукопись (обращаясь к Петру Ани-симовичу), как и Ваша трагедия (к еврею в углу), описанная Вашим Пророком могут ох как помочь разобраться и найти убийцу… Тогда благовидности и неблаговидности, под-смотренные пытающим глазом добросовестного мастера, приведут прямо к неблаговид-ному преступнику, или, если вам нравится по другому: приведут неблаговидного пре-ступника прямо на скамью пытки, осуждения и отчуждения! Петру Анисимовичу стало страшно. Он ещё крепче прижал к себе портфель. Конеч-но, его поразило, так развязно и без придания конкретного смысла, сказанное слово «от-чуждения»… Слово отчуждено, обособлено и отделено от существа Божия. …ибо как раз слово «отчуждение», понимал он исключительно как свою судьбу, и непохожесть свою… но по проспекту, туда и сюда, прямо под ногами, перед глазами, по-перёк, из подворотни в подворотню, из подъезда в подъезд, из угла в угол, из-за угла за угол, за афишную тумбу, шмыгали чёрные и квадратные, как тени мысли, мысли, как те-ни. Пётр Анисимович выхватил одну глазами, и тут же подумал: «Запутать след!», вто-рую: «Навести на ложный след» (вредное влияние уголовного репортёрства, которым за-нимался Крип, в то время, когда его жизнь шла по чёрным точкам, сливающимся в одну невыносимую чёрную линию (полосу) – там (в уголовном репортёрстве) такая метафора, как нож в шоколадном масле). Ах, эта дворничья метафора: «Замести следы». Ах, да это автомобиль, карета скорой милицейской помощи. Галстук наружу. Побе-седовать с милиционерами из скорой помощи (может, отсекут) и… поразмахивать сво-бодной рукой и рукой с портфелем так, чтоб этим всем казалось, что встретились хоро-шие знакомые, добрые друзья его, милиционеры! - Вот так, дорогие! - и Пётр Анисимович, прямо распался реверансом всем этим, всем наблюдателям, соглядателям, шпионам и сыщикам, Бимам, Бомам, Бимовым и Бомо-вым, Бедуиновым, и отдельно Иисусу из Назарета, и Матфею-апостолу, и ветхому Заха-рии, Иуде же, конечно, и… теряющийся в засушенных стрекозиных крыльях ряд… и Ва-дим, и бильд-редактор Юленька Репсова - бесконечный ряд… все те, которые встают пе-редо мной и вокруг меня, и сливают в меня нечистоты и валят всё со своих плеч на мои, все мириады отработанных моментов, всю тьму неподчиняющихся правовой сфере реф-лексов… Лодовико Буонаротти Симони… …но надо было дальше. Дальше Пётр Анисимович не бежал, но, вместе с проспектом, направо повернул, а, повернув, повернувшись (значит – оглянувшись), раз, другой, понял, что никакие его «до-брые друзья и знакомые» не помогли, не отсекли (те вполне могли откупиться), что по обеим сторонам повернувшего проспекта стлались по стенам, по мостовой, и замирали, когда приходилось замирать, и вдавливались и в стену, и в мостовую, если надо было, если надо было вдавливаться, теньки (теньки – это маленькие тени). И тогда всходило: «Запутать след!», «Навести на ложный след!» и такое-подобное, будто соглядатаев можно навести и запутать. Смешно. Пётр Анисимович резко и повернулся (оглянулся – значит), и остановился одновре-менно. Созрел некоторый план, а для этого надо было идти в противоположном направлении. И Пётр Анисимович пошёл. Когда, и как только он проходил мимо, скажем: обёрнувшейся вокруг фонарного столба тени (зелёной чешуйчатой русалки), та, разобёртываясь, соскальзывала со столба, и снова скользила вслед. Петр Анисимович ещё раз резко остановился и тени снова зашхерились в шхерах, и Пётр Анисимович подошёл к одной из них на белой стене, хотел пощупать, определить на ощупь и ощуть какое-нибудь свойство: твёрдое, мягкое, рассыпчатое, мокрое, липкое, тёплое, или холодное?.. Не тёплое, не холодное… стена, как стена, только стенью. А стень выпрямилась вдруг и протянула руку к руке Петра Анисимовича, предлагая вступить к ней в плоскость стены. Пётр Анисимович принял приглашение и вступил, желая прекратить это всё, раз и сейчас навсегда. Но не тут-то было! Горячились и кривлялись, и принимали позы, за столом, во всю стену, обвинители, заседатели адвокаты и судьи в сандалях (сандалиях). Ноги в сандалях на самом первом плане, чистые, утёртые полотенцем, были хорошо видны, прямо лезли в глаза, хотя понятно было, что художник пытался затушевать их и сделать в глаза не лезущими, потому что они были похожи на копытца, копыта парнокопытного(ных), или сатиров, или силенов, может быть, или других фавнов и панов. Сверху, над столом - уже апостол, а снизу, под столом - ещё сатир. Все возмущены, размахивают руками, ещё хуже, чем в кабинете. Таким камням и такому солнцу не хватает места в картине жизни, не то, что на белё-ной стене. Вопрос резко встал о том, куда посадить Петра Анисимовича, где ему за столом уго-товать место… провокационная мысль, так сразу взять и расставить всё по местам: Петр-предатель, Фома-неверуюший, Иоанн-святой, Иуда-изменщик… и поэтому, Пётр Аниси-мович сбрызнул снова на мостовую, обернулся, и снова пощупал оставшуюся в стене тень, не тёплую и не холодную. Маленький Пётр Анисимович глядел зачарованным глазом на умопомрачительные кувыркания и причудливости, затейливость, цветущесть и цветность которых, возникали друг из друга и проникали друг в друга, и сообщались между собой и разобщались, как носы, рты, глаза и уши, и как все агрессивные прелести Нанси-Обнажённой королевы амазонок на картине неголубого уже и нерозового Пикассо. В глубинах же, ещё не порос-шего пухом Аниски тёрлась и пузырилась нудная нудь, - густое кисельное первоначало, ещё неизвестное по имени, ещё неопознанное, но производящее морок и всякие смуты в голове… и до того, что хотелось схватить трепыхающуюся, василькового цвета бабочку Неллю, утащить в рощу, сбить с её крылец саднящий дыхание душок… и что дальше?.. что, кроме повреждёной опавшей на землю пыльцы? Собиратель осколков к продолже-нию был не готов. Он не знал, что надо будет делать дальше. Эроты в нём, хоть и шевели-лись уже, и пускали пузырь, но ещё не надоумили его о необходимых, или, по крайней мере, конкретных действованиях, поэтому не тащил он её в рощу и не сбивал пыльцу, а только провожал глазами, - бабочку, уже в следующий миг таявшую в очередной солнеч-ной конвульсии. Но через полгода, когда берёзка стояла в инее, и когда бесноватый Карачун заморо-зил мух и надраил красной до синевы краской носы и щёки, явился случай. Какой случай? Неважно! Так же неважно, как неважно, куда выходят окна издательства «Z», потому что случай всегда является, когда его ждёшь и подстерегаешь. А они: Неля-Нанси - Королева кроличьей шубки!.. и Маленький будущий писатель!.. вдвоём, только и ждали случая, и подстерегали - Неля-Нанси и взбудораженный настойчивыми амурами маленький редактор издательства, окна которого, будут выходить, бог знает куда. Они ворвались в дом, оставляя тот, весь мир всем другим. Другим, тем, которые ещё не успели подсесть на случай, к которым случай ещё не успел подсесть, не успел… Пусть там праздник! пусть восторг, ликование и пусть перламутровый аккордеон на снегу!.. там «люты морозы – глубоки снеги», а здесь: «не оставляй дверь на мороз»… и за захлопнутой на мороз дверью, в тишине, вдруг объявшей, рогатый и крылатый бог «ударил кремень о кремень» и в печке загудел огонь, и пусть только (шёпотом): о, крылатый бог! не придут, не прибегут, не постучат, не упадёт, соседи, родители, сестра, подружка, крыша, пусть только…» Поэма, слепленная из узористого, упругого, шероховатого, из шёлкового, из золоти-стых волосиков, в отсветах печки, из заходящего за окном золотого и зелёного солнца на приопущеных ресницах и прикасающихся пальчиках… Правда ли, что это была поэма? Не взгляд ли это, в то далёкое вчера, из своего тепе-решнего, из теперешнего этого умения складывать кружевные слова в уже воздвигнутые опытной жизнью, выученные навсегда рифмы, и превращать в них угловатые детские очертания, очертания, которым и словá такие ещё не приходили в голову: «узорчатого, упругого, шероховатого…». «Странно, каким восковым становится воспоминание, как подозрительно хороше-ет херувим по мере того, как темнеет оклад». Слов не было никаких. Не было ничего, кроме слепеньких пальцев (что-то там по-щупать), морочливых треснутых на морозе губ (к чему-то там прикоснуться) и страха, ко-торый объяснить можно, тоже, лишь уже владея арсеналом обманчивых, или неточных слов. Наверное, может быть, такой страх овладевает парашютистом, перед первым своим прыжком, перед открывшейся пропастью дверью, когда ветер захватывает дух, а дух, сжавшись до минускулы, малюсенького «я», пытается удержаться в неведении… что там? что там, за этой гранью в неведомое? Озарит ли тебя сверкающее знание счастья, или ко-варная явь снова разрушит твой призрачный рай?.. и не может удержаться, подгоняемый всякими хтоническими подгонялами. Остановиться бы надо, Пётр Анисимович, тем более что потом, Нелю-Неллю-Нелли-Неллу, Неллю-Нелли-Неллу-Нелу выпускницу, отличницу, бросил курсант высшего авиационного училища за её недевственность, а она повесилась, от любви на спинке кровати. Но не остановиться! Теперь запретное и воображаемое, и столько щемящее «нельзя» становится разрешенным, доступным… это победа!.. хоть и не знаешь еще, как к этому подступиться. А ещё через год, когда бесноватый Карачун заморозил мух и надраил «опрятней модного паркета» желтоглазую речку и Пётр Анисимович, вместе с другом «Китайцем» полезли на чердак, чтоб отрыть в куче старья ржавые прошлогодним снегом коньки (лас-точки, снегурки, дутыши, ножи)… пришла из страны анютиных глазок Она… Пришла, брызнула волшебным соком в глаза близорукому, и близорукий стал про-зревать бездну… Это снова из далекá-далёка - теперешними словами. На самом деле, на уроке ботаники, где как раз учительница, «Заслуженная учитель-ница ABCDEF » проводила урок ботаники, посвящённый семейству фиалковых и, в част-ности, рассказывала о фиалке трёхцветной, Viola tricolor L, что равносильно братикам, топорникам, троецвету, полуцвету, Иван-да-Марьям, а главное и в основном – анютиным глазкам… здесь начинался ряд податливых легенд: о девушке Анюте, не дождавшейся своего суженного и превратившейся в кустик анютиных глазок у себя на могилке, и о той Анюте, с добрым сердцем, которая верила каждому слову, и находила всякому проступку оправдание, и повстречала коварного обольстителя, а тот клятвенными заверениями раз-будил её желания… от чего и она, в конце концов, обратилась тем же цветком, лепестки которого излучали: белый цвет – надежды, жёлтый – удивления, а фиолетовый лепесток излучал печаль; дальше ученик Пётр представлял себя французом, в Париже и поляком в Варшаве, и на Елисейских полях, которые, как ему казалось, были полями и были засеяны до горизонта анютиными глазками, дарил девочке с фиолетовыми глазами, в белом платье и жёлтым бантом, почти неотделимым от жёлтых волос, фиолетовый букетик па-мяти при разлуке. Ещё видел себя Пётр Анисимович в средневековом городе, где на каждом углу ста-рухи-колдуньи жмут сок из анютиных глазок, а он сам подходит к ним и покупает этот любовный эликсир, чтоб потом брызгать им в глаза барышень и вызывать у них тем чув-ство любви, а потом вдруг, он оказался в саду ботаника, мыслителя и поэта, среди клумб, с подглядывающими за воробьихой, будто за купающейся Афродитой, анютиными глаз-ками, особым сортом, чёрными, который выведут потом, и назовут в честь бессмертного произведения - «Доктор Фауст», и мыслитель читал ему новый стих, посвящённый одной из своих возлюбленных… может, Анне-Катерине, которая была Анхен и Аннета, а может Анне Шенеман, или другой какой-нибудь своей Анне: Ах! – вздумал цветик наш мечтать, - Когда бы мне всех краше стать… или Ах, смотрите, ах, спасите – Вкруг плутовки сам не свой, На чудесной тонкой нити Я пляшу, едва живой. Неизвестно, какие бы ещё мифы и легенды, и стихи не нарассказывала заслуженная учительница про фиалку трёхцветную, Viola tricolor L, но в дверь постучали. Пётр Аниси-мович оторвался от рукописи. В кабинет вошла девочка. В сопровождении Веры. Позво-нил телефон. Напомнил: «Вначале появилось прелюбодеяние, затем убийца, и он был по-рождён от прелюбодеяния…» - Ученица, новая, наша, - неуверенно, будто понимая, что не туда попала и непони-мающими глазами оглядывая сидящих, представила девочку с анютиными глазками ди-ректриса школы и добавила: - Аня Нечипоренкова. - …… - класс затих, и только капитан в милицейской форме, поцокал языком, раду-ясь новому свидетелю. Ученик второго класса Пётр Анисимович Крип сопротивлялся три дня, но уже на второй день пропала нежность к напитанной сладкой, дымной от печки дурью Неле-Нелли - обречённой королеве выпускного бала. Гладя (не глядя, а, гладя) теперь её и це-луя вытянутыми губами, всасывая вытянутыми губами уже на исходе, на самом донышке чашки оставшееся, уже горьковатое, а бывшее таким сладким, таким желанным, ещё не-давно бывшее, бывшее таким желанным наслаждение, Пётр Анисимович вспоминал урок ботаники. На третий день Аня Нечипоренкова победила его; взглядом! из круга окруживших её школяров, с оплавленными гормонами мозгами, готовых стать на голову, на уши, на что угодно перед ней. Будто прыснула она в его глаза любовным соком, выжатым из её анютиных глаз. Срочно захотелось Петру Анисимовичу быть первым в стаде, и тоже пройтись на ушах и на голове, и померяться силой и умом, и ручной галкой (птица такая), и этикетка-ми от спичечных коробков… …а сейчас, разогнавшись по «модному паркету» на двух разных коньках (ласточке и дутыше, потому что одинаковых не досталось, они достались Витьке «Китайцу», потому что он их отыскал), на двух разных коньках, принайтованных (лучшего слова не подоб-рать) к валенкам верёвками, как седло к корове, мчался он, лучше сказать, мчал его дух мельканий и неожиданных открытий… …вот-вот! первым в стаде! Да, теперь его уже не устраивала тайная, скрытая от всех, в полутёмной комнате, около воркующей золотоволосой печки, любовь. Стадо! теперь стадо должно знать, кто! первый, выбранный, избранный из всех… …тем временем, за поворотом зачленился мостик. Зачленился, потому что состоял из многих членов: поручней, самόй досчáтой кладки, брёвен, быков держащих конструк-цию и все эти поперечины и продолины, и всё это, - чёрные, как тюремные решётки! как частокол около Бабы-Яжей будки на курьих ножках… а за ним?.. за частоколом и решёт-кой?.. Жёлтое, белое и фиолетовое, удивления, надежды и печали, драки, дуэли, коварст-во, подкуп, убийство, прелюбодеяние… Опа! снова всё не так! Снова «херувим в тем-неющем окладе…» В белой шубке, отороченной белым мехом, в белой шапочке с белым бомбоном (чи-тай помпоном), в белых чулочках и на коньках с белыми ботиночками, и так неуверенно, распластав крылышки в беленьких перчаточках (именно перчаточках, не варежках), и пу-таясь в длинном, закрученном вокруг шеи, жёлтом с фиолетовыми полосками шарфе… «от морозца чуть пьяная», - сказал бы поэт. Вот он – случай! которого, если ждёшь, всегда придёт. Взчертить послушный, по-дыгрывающий, прирученный, податливый лёд головокружительным пируэтом, взметнуть из-под конька хрустальную пыль – это не на ушах стоять! проехаться взад и вперёд и поддержать подоспевшей, кстати, рукой, и поучить… А как же, Пётр Анисимович? валенки и два разных конька, притороченных, как сед-ло к корове? Вот и частокол!.. с подвешенными на него на ниточках, верёвочках, нанизанными на него синдромами сомнений, запретов, депрессиями, делириями, ипохондриями и акцентуацией характера? Классический пример фрустрации , Пётр Анисимович. А следом и регрессии, и аг-рессии. Облом! И побежал Пётр Анисимович назад, в обратном направлении, мимо скорой помощи, мимо русалочьей тени, мимо Бимов, Бомов, вахтёра, который ему не помощник, мимо бе-лого, жёлтого и фиолетового, мимо узористого, упругого и шероховатого, мимо, мимо, мимо… … на кладбище! Бедный Пётр Анисимович, - читал дальше Пётр Анисимович, - жизнь так трясла его, так гнула и так заставляла… О-о-о! Какие только позы он не принимал, чтоб жизнь оглаживала его и омывала тёплым, но не окатывала леденящим, как из ведра, ужасом. Бедный Пиноккио. Вера… Вера привела в кабинет («Ученица, новая, наша… Аня Нечипоренкова»)… в сопровождении Веры. Тогда, когда отмечали День Великомучениц Веры, Надежды, Любови и их матери Софии (как же так иногда случается, что всё, или не так уж всё, или даже что-то, хоть и маленькое, встретится с таким же маленьким, вдруг встретятся, пересекутся, скрестятся, произойдёт такой вот карамболь и превратятся эти два маленьких, в значение, одно, большое значение, как будто бы случайность обратится в закономерность, и больше – в неотвратимость… Вера, Великомученица Вера… Надежда, Любовь)… тогда, когда отме-чают День Великомучениц Веры, Надежды, Любови и их матери Софии, неофициальных покровительниц Святого Интернета, назначенных православной церковью (католическая, в свою очередь, назначила покровителем Уловителя человеческих душ, Святого Исидора), так вот все знают, что тогда наступает сентябрь, дни становятся короче, понижается температура воздуха, приближается время непогоды, а в тот, именно в тот день объявили ещё результаты сентябрьского рейтинга «Лаборатории Кашперского», в котором лидирующим всё же остался августовский Sobig.f, тот же сетевой Blaster (это запомнил Пётр Анисимович, и это осталось в памяти, как метка), да кому какое дело, до всех этих червей и вирусов?.. до всех этих очередей, выстроившихся, чтоб приводить в отчаяние верующих (читай пользователей)?.. погода тогда стояла уже отвратительная. Не-слись ветры, продували, без того продуваемый всеми ветрами город… не всеми, возразил бы летописец, не было в этом городе тёплых южных и западных ветров. Пели, обнявшись, как в народном хоре, имени, ну, хоть и, вконец развалившего "Облегченные развлечения", заведующего городским зрелищным филиалом… а что пе-ли? Ну, хоть бы и то, что пели: Славное море – священный Байкал Славный корабль - омулевая бочка. …пели, обнявшись: Вера, Юлинька Репсова (Юлия Аркадьевна), повзрослевшая Аня Нечипоренкова… и заканчивала запев одиночно и пронзительно… Королева Нотной папки Неля-Нана-Нанси-Нансия: Эй, баргузин, пошевеливай вал, Молодцу плыть недалечко. Долго я тяжкие цепи носил, - подхватывал фото-редактор (полностью – Резов Арка-дий Юльевич), - Долго скитался в горах Акатуя, - подключались Бимов и Бомов, вместе с Бимом и с Бомом, и вот уже гремел хор, под руководством «темно-фиолетового рыцаря с мрачнейшим никогда не улыбающимся лицом», на самом же деле, попика в чёрной хла-мидке: - Старый товарищ бежать подсобил, Ожил я, волю почуя,– и ещё раз все вместе: - Старый товарищ бежать подсобил, Ожил я, волю почуя. «…общество становилось всё веселее и оживлённее» …и вот тогда уже, уже, да: и кафтан дыроватый, и грома раскаты, - и Вадим в оп-ределённом месте вывел: Эй, баргузин пошевеливай вал, и Ребекка уже пела... Ветер был на самом деле злой и с дождём, и ничем не хотел потрафить малоразго-ворчивой Великомученице Вере и мечтательной Великомученице Надежде. И главный редактор издательства «Z», преодолевая струящиеся потоки, пробирался туда, где в горо-де, в одно место сходятся пять углов, туда, где на одном из углов, в квартире на послед-нем этаже жил Вадим. Сегодня родилась Вера. Сегодня день рождения у Веры. Вера была высокой девушкой, ходила с гордо поднятой головой и на всех посматри-вала свысока. Была малоразговорчива. Веронику было трудно в чем-то переубедить, она упорно стояла на своем, даже если была не права. Тёмноволосая кареглазая, малоулыбчи-вая девочка, всегда выглядела не по годам серьёзной. Но ничего этого, про Веру, тогда, Пётр Анисимович не знал, как и не знал, вообще, Веру в лицо. Вадим говорил про неё; она была девушкой Вадима; у неё сегодня был День рожде-ния: они решили отметить вдвоём, а потом пригласили ещё Вадимова друга Крипа Петра Анисимовича. Аниска (да! Вадим называл его всегда – Аниска, или на «ты» Пётр Анисимович) ку-пил на близлежащей с метро и церковью (которая в рассказе должна была бы называться Марии Магдалины церковью), на площади, с метро и церковью на ней, и кучей цветочных ларьков, купил Пётр Анисимович Аниска букет роз и стоял теперь в открытой двери, мокрый, с мокрым букетом, а Вадим, в глубину коридора выкрикивал, как трубач на полковой трубе: «Пётр Анисимович Крип! - и улыбался, и становился валторной: Ту-ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту-ту! Наш бедный родственничек». Из глубины коридора (из коридорной глубины) вышла девушка – темноволосая, ка-реглазая и неулыбчивая. Какой-то ток (не обязательно электрический) побежал по телу Петра Анисимовича Крипа. Пространство втянулось в одну точку и точка… а точка, стала дуться и надуваться, и становиться всё больше, будто её надували, как воздушный шарик, и шарик не выдержал, наконец, и лопнул. И народился новый Свет, новый Сын. Миру явилось новое Пространство и та история, которая была в начале, - началась снова. Громадные песочные часы начали новый отсчёт. Пётр Анисимович следил глазами за сквозящей песочной струйкой, и песчинки, подобно мигам жизни, кадрам киноплёнки… да, собственно, не так миги и кадры, как мимолётная их смена… ещё не сумеешь рассмотреть один, как второй уже… и третий, и четвёртый…. коридор-прихожая уехала в перспективу черными и белыми квадратами с, на них стоящими, нет, с на них передвигающимися, медленно, и безостановочно, тёмными, будто покрытыми полупрозрачными покрывалами фигурами. Лампа на далёкой стене светила тускло и так, что свисающие с потолка пуки трав, казались когтистыми крыльями демонов, теми, которые вечно нас преследуют, проникают в наши мысли, волнуют нам неправедные желания, подстрекают нас на зло, собирателями душ, зрителями и глазастиками… за стеклом песочных часов, уходящая вверх, к зарешёченным окнам каменная лестница. На полу, закрывая совсем один из чёрных квадратов (совсем да не совсем… как сказал бы тут любимый автор: «посерёдке – нет, не совсем посерёдке… именно это было отвратительно…»), не совсем закрывая, а, оставив чуть приметную, но приметную всё же полоску квадратной грани (грани квадрата) – лист, с графиком, на котором, в системе координат: параболы, гиперболы, директрисы, биссектрисы, фокальные радиусы и цифры, и буквы, и трёхчлены, и уравнения. Над графиком два кроличьих существа, передвигающих по очереди, от точки к точке графика, маленькую фигурку. А вокруг, в стенах, деревянных и коричневых, полувдвинутые, или полувыдвинутые, то, что у немцев называется Schubladen, а у русских переиначено в шуфляды, выдвижные ящики со старинно-исписанными папками. На белых нитках (потому что другие не были бы видны), свисают такие же белые и тоже с графиками, шевелящиеся от веяния воздуха, уже отработанные листы. Демоны владеют пространством и управляют стихией, и фигуры следуют вслед их взглядам; фигуры анимируют, (я бы понимал это слово здесь, как передвижение, или перенос самого себя, или своей же души, своими же руками в пространстве и, при этом, мне виделся бы конкретный Сизиф а не абстрактный Саваоф, конкретный Сизиф, упирающийся в свалившийся на его голову камень-душу), анимируют из клетки в клетку, и в каждой свершается тайна, какая-то тайна; восходит суть, смысл. Сын света своим изволением осеняет то тех, то других, вряд ли в этом есть расчёт – показать сначала тех, а потом этих - хотя есть, наверное, недоступный пониманию Петра Анисимовича, расчёт закономерной случайности. Для вечности любая случайность закономерна. И вот взволновался черный квадрат, шевельнув соседний белый квадрат, не всем из-вестного (в отличие от художника чёрного квадрата) художника Пронькина Владимира Ивановича (ну что делает с повествованием фамилия персонажа? Автор старается, кро-потливо складывает атмосферу, интонацию… и вдруг Пронькин! Да ни в коем случае я не хотел повести рассказ на весёлый лад! И не придумал я, Пётр Анисимович, специально, для этой цели, эту фамилию - Пронькин. Пронькин – это настоящая фамилия автора картины , которая, когда я её рассматривал, направила меня на определённые мысли; и побежали во мне мысли, как волны, как ветер, который стал резать мысли в полосы, полоски, зигзаги, и уже солнце вспыхнуло взметнувшимися мириадами и превратилось в каскад разноцветных стёклышек, совсем как на витраже, положим, на соборе в Бурже, или как на оконных медальонах флорентийского собора, да собственно, на любых витражах, украшающих окна и фронтоны… да и не в этом, совсем, сейчас дело), чёрный квадрат обратился вдруг, как бы художнической палитрой (которая всегда красивее, чем картина на мольберте): всякие карминные, изумрудные завитки появились на нём, белила - вавилонской башней, различные фиолетовые, розовые, зелёные - цветá стали перемешиваться, закипать, превращаться в вулкан, клокочущий кратер, который только один и способен выплеснуть в мир ядовитую лаву бушующего художника, или бушующую лаву ядовитого художника, как кому больше нравится. Чтоб мир отравился. Вуалевы полупрозрачные тени стали окрашиваться плюхающей, всхлипывающей лавой, и появился рембрантовский старик в красном талесе, будто он, не только что наки-нул его, а молился, и не снимал его с тех самых пор, как сын ушёл из дому и до этого сча-стливого возвращения. И бродяга, со стриженой головой, в лохмотьях наглеца и юродивого, уткнувшийся такой умилённой физиономией в колени набожному отцу… такой умилённой, что закрадывается некоторое сомнение в искренности физиономии. Да вот он, под неусыпным оком демона - в фиолетовом плаще, с меховой подбивкой, с соколом на запястье, потрясывает мошной, устремляется в жизнь, и жизнь закипает на других квадратах… друзья, женщины, вино, лютня, старуха-кредиторша - расчерчивают горизонтали, вертикали и диагонали на белых и чёрных квадратах. Вдруг, Босх… серо-зелёно-коричневый, гризайлевый; в самый захудалый притон его уже не пускают и красотка в окне уже не для него, и собака, левретка, лает, гонит и визжит на него, а может на дохлую кошку, притороченную, как наказание и как награду, и как медаль за развратную жизнь к нищенскому коробу, в котором ни полушки, ни гроша не осталось. Не получилось, прогулялось, пропилόсь… «…сколько наёмников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода!» А вот и калитка, и сорока принесла на хвосте удачу, и корова покойная (не покойница, а покойная) в кустах, обещает сытую жизнь, а дальше тучные нивы, холмы и лес…а лавровое дерево у выхода – знак грядущих побед… «…пойду, возвращусь к отцу моему…» Вмешивается, вмешивается всегда кто-то, кто-то один, и его надо победить, превзойти, то ли в любви, то ли в карьере… другими словами, совершить подлость, может и маленькую… против человека. Иисус, когда рассказывает притчу, рассказывает, не о себе ли? Не получилось, раздал, раздарил, прогулял, промотал… «… пойду, возвращусь»… «упаду в колени Отцу моему». И возвращается. Но, видишь ты? Видишь, каким иезуитским путём? Через страда-ния, через распятия… А без этого нельзя? Нет? Всегда найдётся кто-то, кто будет недоволен, кому такая христианская справедли-вость, как кость поперёк горла. «… принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; И приведите откормленного телёнка и заколите: станем есть и веселиться…» И всегда возникает этот третий – шут, с обиженными и гороховыми глазами Пьеро! Обиженный и гороховый Пьеро! «…вот, я столько лет служу тебе, и никогда не преступал приказания твоего; но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими…» Обиженный и гороховый Рьеро! Конечно же, по щекам его, по щекам! Кому нужна такая христианская справедливость? И почему христианская? Что, без «христианская» впереди, справедливость, любовь и милосердие теряют в весе? “Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе… Или глаз твой завистлив от того, что я добр?» - Отче!… отче! я согрешил против неба и пред тобою, но кто он? Кто? мой брат? Нет братьев у меня: Ты – Отец и Я – Сын… не Дух же святой? Конечно же, Дух! …твой брат, который носился над Землёй, когда она была ещё «пуста» и «безвид-на»... …только так получилось, что Он тебя предал на вечную славу, а ты его - на вечное поругание… завистливый родной брат… - Попробуй, по щекам потрепи его, по щекам… - слышит Аниска приятный женский голос, и тут же получает по левой, а потом и по правой щеке, - Что с ни-и-им? - растворяется и замирает голос в зардевших ушах. У Пётра Анисимовича открывается дар зрения. - Ну вот, очнулся, - говорит Вадим и представляет Веру: - Вера! - Чушь какая-то, - произносит Крип, прикладывая руку к уху, почёсывая ухо, ощу-пывая ухо, будто в ухе есть какой-то ответ на какой-то вопрос. - Что чушь? – спрашивает Вадим. - Нет, нет, ничего… задумался, - отвечает, чуть запоздав, Пётр Анисимович Крип. И, как это, Пётр Анисимович, ни выглядит пошло, вы думаете в это время, что именно эту женщину вы искали всю жизнь. Прибитый к книжной полке, висит портрет. Может, это портрет Шилейко Владими-ра Казимировича. Шилейко Владимира Казимировича, признанного: гением среди востоковедов, не-удачником среди поэтов: Уж так ничтожна и тиха, Как будто мёртвого омыла, Как будто имя жениха Неумолимо позабыла. …и мужей: «Пили вместе так называемый «флогистон» (дешёвое разливное вино), - читал Вадим из Анны Ахматовой уже после того, как выпили за вновь рождённую, сле-дующий раз за рождённую… за дружбу, за любовь и за нас. - Оба, Лозинский и Гумилёв, свято верили в гениальность третьего (Шилея) и, что уже совсем непростительно, - в его святость! – радовался чему-то Вадим Небылица, - Это они (да простит им Господь) внушили мне, что равного ему нет на свете», - совсем торжественно, будто день рожде-ния был у Владимира Казимировича, а не у Веры, провозгласил Вадим, и предложил тост за поэта «Серебряного века» и за великого дешифровальщика шумерских табличек, рав-ней которого не существовало. Пётр Анисимович выпивал; мог ли Пётр Анисимович думать сейчас о «Серебряном нашем веке», изощрившемся столькими любовными интригами и треугольниками, накру-тившем столько любовных интриг и треугольников, или хоть и о том «серебряном», когда Гефест в золотую сеть поймал само прелюбодеяние. Петра Анисимовича начинало трясти. Петру Анисимовичу любая конкуренция казалась недостойной. Но клюквенный сок уже сочился, выдавал себя за настоящую кровь, и невозможно было остановиться. Комедия… снова разыгрывалась комедия, разыгрывалась очередная комедия. Пётр Анисимович вдруг заметил на экране мёртвого телевизора густые различимые отражения. Отражения явно кривлялись, как в кривом зеркале, в комнате смеха, вытягивались и скручивались в несуразные формы, и строили рожи, и будто хотели посмеяться, высмеять, изобразить всё происходящее в неприглядном виде: «Перо задело за верх экипажа», - выводил кренделя костлявой рукой в воздухе, в лохмотьях, веригах и железном колпаке на голове, преобразившийся на экране в юродивого, охочий до пиктографии и смысла мёртвых языков Вадим; «- Чтоб казаться стройней!» – юродивый, изъюродившись, расплывался, совсем, как лужа на столе… на столе с закусками, а лужа, помутнев сначала и поволновавшись, будто хотела сбросить с себя остатки этого костлявого уродства, разглаживалась до зеркальной глади и отразила вдруг… вдруг отразила Иуду (Пётр Анисимович точно знал, что это – Иуда) и Ева… нет не Ева, - Вера… дерзкую к плоду Простёрла руку в злополучный час. Занавеска на окне закружавилась и из кружав на экране возникли куртины, деревья и животные, каких можно увидеть только у еретика и умопомрачённого Босха, продавшего душу, за миг заглянуть в тайны желаний и наслаждений. Иуда, Сатана, сам Змий дефилировал меж громадных краснобелых щеглов, скользил меж белых козочек и остроклювых цапель, и Вера выглядывала из райских кущей, соблазняясь прелестником и великим искусителем. И соблазнилась и вкусила и понесла плод в себе, но изменила, и спалил бы её неистовый ангел адским огнём, как спалил когда-то божественный пастух и стреловержец огненную нимфу, прекрасную Корониду… «Косноязычно славивший меня Ещё топтался на краю эстрады!» - последнее, что слышит Крип из Вадимова цитатника, а на экране восстанавливается дёрнувшаяся зана-веска, появляется Вера, тоже привставшая от резкого восклицания, Вадим уже сидит, буд-то Роден посадил его вместо думы, а он, сам… он сам приподнимается и передаёт в сто-рону телевизора некий знак и тут же, этот отражённый знак ловит глазом, пытается рас-шифровать его, и получается правильно. Не слышал же, конечно, уже… не слышал же уже, конечно… уже, конечно, не слы-шал же… уже, конечно же, не слышал… не слышал уже, конечно же… Не слышал уже, конечно же, - читал Пётр Анисимович, - не слышал уже защёлкну-тый сейчас, защёлками Вадим, неотвратимого рока рокота, ропота случайности, должной случиться, которая ни с того, ни с сего, встанет, вдруг, будто Медузов лик перед идущим, и идущий уже не идёт. А то и развернёт тебя судьба, идущего, на все 180, и гонит в противоположную сторону, и с не меньшим тщанием, чем вперёд. Не слышал же, конечно, уже Пётр Анисимович Крип Вадимовых восклицаний, да и всяких других колоратурных его экзерсисов, элокуций и элоквенций - он пытался разгадать по малейшим движениям, по секундным отклонениям отражающейся в экране телевизора Веры, знаки, которые она, как казалось ему, посылала ему. Вера и Крип могли лишь чуть наклониться друг к другу, а отражения уже, сливались, проникали друг друга, исчезали друг в друге… вдруг взвизгивал меж них третий кто-то и, завившись в клубок, клубок тёрся друг о друга лаокооновыми змеями, тёрлись друг о друга Вера, Крип и Ва-дим и, то ли пытались они придушить друг друга, то ли?.. Отражения вырастали, совсем заслоняя собой оконную занавеску, разрывались вдруг, на обрывки и осколки, и устремлялись друг за другом по кругу, так что Петру Анисимовичу казалось, что он видит Божий Рай, каким его увидел божественный поэт. Божий Рай, стремительно вихрящийся, блещущий красивой простотой, блаженствующий; стремительно устремляющийся острокрылыми душами своими к ещё большему блажен-ству, ещё большему, к такому, которое уже умственно непостижимо, недоступно обычно-му размышляющему человеку. Туда, вдаль, где блаженство-свет… и чем ближе к нему, очевидно, тем больше блаженства. Вот и он, с Беатриче - стремятся, утопая в радости и счастье, и где-то рядом Вадим, но не в Вадиме дело сейчас… вдруг вспомнилось Аниске: «Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах» . «Дурацкая мысль!» - приходит дурацкая мысль Петру Анисимовичу в голову. Блаженство-свет в глубине телевизора, вспыхнуло вдруг, зажглось, хотело погло-тать всех острокрылых ангелов и острокрылых душ, но те разлетелись в разные стороны от блаженства, и на вернувшемся из другого бытия экране телевизора появился… на оживший экран взлетел, на крыльях торжественных, чистых и сильных аккордов мага и волшебника Зорастра, принц Тамино. Wo bin ich? Сгинул Дантов рай. И вот стоит уже, над беспамятным Тамино Существо - ни рыба, ни мясо, ни птица, ни курица: Известный всем я птицелов… Я самый ловкий птицелов… «Заказанный Моцарт!.. Как просили. «Волшебная флейта»! Слова прозвучали и упали и стало понятно – а то Крип, от неожиданности так рас-терялся! – понятно теперь, что Вадим… включил видео (они договаривались, ещё раньше, все вместе, послушать и посмотреть этого любимого всеми Моцарта)… но до того ли сей-час? Редактору показалось, когда вдруг, неожиданно включился телевизор, показалось сразу, что он потерял все связи с пространством, порвались все нити, за которые он дёр-гал, поддергивал, и сам был, поддёргиваем… от которых сам дёргался…что разрушился, их с Верой, уже успевший начаться, их с Верой уже успевшую завязаться… любовь. Хоть и нарождающейся любовью, но уже раненой тональностью, повёл арию тенор и принц Тамино: Какой чарующий портрет…- нарождающейся любовью, запел тенор и принц Тамино, и Аниска, уж не знаю в силу каких оптических свойств глаза, или тоже, в силу сил любви, увидел на экране, перед Принцем, Папагено, и тремя Дамами; Дамы остались фоном, на тончайшей видимости экрана, увидел Пётри Анисимович глаза Веры. Собственно, было всё лицо – нос, большой, правильнее сказать, длинный, с почти невыдающимися крылышками… Темноволосая, кареглазая и большеглазая, тонкокожая, с выступающими голубым, жилками на висках, ушки, ротик… но разве может какая-то пара-тройка эпитетов сделать портрет?.. больше мне нравится, малоизвестного писателя из Санта Фе, или, может, из Лос-Аламоса (ах, сколько там было таких острословов): … и рассказывать нечего – посмόтрите на мою миленькую, сами скажете! Или вот: Что там Троя! Что Елена Рядом с этой красотою… Рядом с Верой, чуть дальше (надо было только немножко перефокусироваться), Пётр Анисимович видел своё лицо, тоже, с резко видимыми глазами, по которым можно читать всё… и ещё дальше, по левую сторону Веры, почти закрытый Верой (почти, да не почти, «именно это было отвратительно»), сидел Вадим и тоже смотрел телевизор… но это казалось несостоявшемуся аккордеонисту второстепенным. Есть, конечно же, такие законы оптической механики, которые сразу и беспреко-словно объяснят это обманчивое явление… Крипу казалось, что Вера смотрит на него; и что она видит, что он смотрит на неё, хотя Вера могла смотреть на Царицу Ночи и слу-шать речитатив и арию: Страданья жизнь мою сковали… «Да, сковали!» - кр-ричал Вере в телевизор Редактор… нет, неправильно! до слов дело не доходило… всякие: «люблю, целую, жду, измена, верность, отчаяние, одиночест-во, что делать?», не успевали сложиться в слово, да и не могли, в силу сложившихся об-стоятельств - мысль, сегодня выбрала окончательной формой коммуникации изобрази-тельность глаза на экране телевизара, «светильника тела», «родника души», и родники били ключами, текли ручьями и полными реками из глаз, прямо в глаза и, когда грубый мавр Моностатос начал грубо, как может быть грубо у Моцарта, домогаться Паминовой любви, исполняя, при этом партию тенора: «Быть влюблённым всякий может…», - Крип не выдержал и предложил выпить. - Вы думаете пожениться? – выдавил из себя Пётр Анисимович, после того, как вы-пили. - Да, - отвечают оба. Вадим отвечает уверенно, Вера неуверенно. Неуверенность, ах, эта неточность… но что же дальше? Скоро уже закончатся Мо-царт и День рождения; надо будет уходить, а они останутся… вдвоём… вдвоём?.. а разве раньше, они не оставались вдвоём?.. Раньше?.. то было раньше! Неужели, теперь, когда уже пропала связь, когда уже напроникались друг из друга, да так, что стали полярно оди-наковыми… два плюса и другого выхода нет - как только, оттолкнуться друг от друга, чтоб лететь дальше (так было - казалось Аниске, но, может только казалось, но не было), неужели не найдётся сейчас тот, кто поставит запрет этой борьбе справедливостей, не даст свершиться ещё раз тому, что уже было названо последним разом, что уже последним разом именовалось? Вадим предлагает переночевать у них… «где, здесь?.. я здесь, а они там?..» - Нет, я лучше пойду!.. - Уже поздно, погода жуткая», - говорит Вадим… - Посидим ещё, попьём кофе…йку, - говорит Вера женским голосом… Тихо, почти неслышно шелестит ещё недопетая «Волшебная флейта». Дымится, вьётся чёрный кофе из гранёных 250-ти граммовых стаканов, и не странно, что по полкам расставлена такая посуда, по крайней мере, хорошие копии такой, хорошей посуды всех веков и поколений. Вера - свечной блик (потому что зажгли свечу) путешествующий от меднорогого Моисея, а может это был Посейдон, сейчас учредившего себя держать в левой руке вазу с каран-дашами, а правой удерживать чёрные скрижали, а может (если Посейдон), удерживать чёрную кобылицу… свечной блик, кружева свои разделил ровно-поровну и вот уже на иконке, на медальке, на оловянной ложке… что на стене… Вера звенит однозвучным колокольчиком свою сочинённую сказку: Сказка про Ах-какую-прелесть про Водяника, про Лягушку и птицу Сирин… да ты и не знаешь, небось, мой маленький читатель, кто это такая птица Сирин, - читал глав-ный редактор издательства, фасадом выходящего бог знает куда, и чувствовал на себе па-ру десятков глаз, здесь в кабинете пребывающих: из глубины еврей в пейсах, Бим с Бомом на стульях, слева, если стать спиной к дверям, и Королева… - птица Сирин, - звучала Вера… «…есть птица от главы до пояса состав и образ человечъ, от пояса же птица; не-ции ж лжут о сей, мои маленькие читатели, глаголюще зело сладкопесниве быти ей, яко, кому послушающу гласа ея, забывати все житие се и отходити в пустыню по ней и в го-рах заблуждьшу умирати» . Вера приподнимает глаза (конечно же, приподнимает, не поднимает), приподнимает глаза над текстом, и Крип видит смущение, оторопь… - …да, да, - говорят глаза, - мне придётся… - …она похожа на Анну Каренину, - думает Крип, - чушь собачья, или на Нечипо-ренкову Аню; и Аня Нечипоренкова, осиянная Сыном Света, скидывает вуаль на чёрном квадрате. «У моря, у синего моря…», - поёт певица на кордодроме в клеточку; когда днём от-жужжат авиамодели, по кругу мчащиеся на притороченных кордовых нитках - вечером - танцплощадка (дискотека (совр.)). «С тобою мы, рядом с тобою…» - Аня Нечипоренкова рядом, с тобой, ещё с тех пор, как стало ясно, что ей «нет никакого дела» до валенок, или разных там коньков. Оказывается она, ещё в первый раз, представ перед ним в классе, в качестве свидетеля, в руках директорши, с первого же взгляда влюбилась в него. Нечего и говорить о майских жуках, цветущих садах и липких ещё от прикоснове-ний душной весны листочках: И сладким кажется на берегу Поцелуй солёных губ. Живописать Рай! Не надо. Надо сказать только, что ученик девятого класса, буду-щий Аниска, чувствовал себя тогда, как в Раю, где от приоткрывающих тайны, благо-ухающих оголённых коленок (тогда короткие юбки, вошли в моду) и от шуршащих рес-ниц (тогда в моде были удлинённые специальной тушью ресницы) не было покоя. - Если ты ничего не сделаешь, я уйду к нему. И ушла… Аня Нечипоренкова – отличница анютоглазая… …и остался горький вкус любви моей на твоих губах. Что ж это за любовь такая, от которой остаётся горький вкус на губах? О-о-о! эти губастые метафоры! Птица Сирин, это такая райская птица, которая спускается на землю и песнями своими завораживает людей. У неё женское лицо. Ночь без луны и без звёзд. Кто знает, что такое ночь без луны и без звёзд? Бедный Пётр Анисимович… Извивался он, как червяк, как таракан, которого поли-вают хлорной жидкостью. Да! Вот откуда Кривелли! шахматное поле, да хоть и футболь-ное, хоть и хоккейное, любое, на котором что-то происходит и всё, что происходит там, за дверью, в другой комнате: звук, да что там звук – шорох, шёпот, шелест, шуршание, шу-мок, дыхание, веяние, эфир, «давай выключим свет», «нельзя так», «он» – там за дверью - как будто тебя бичами хлещут, как будто расстреливают тебя каждым скрипом… по лицу, по сердцу, по печени, по голове… да так, что вспухаешь. Ещё у художника Н.Н. Марци есть Сирена с распахнутой грудью. За плечами, в волнах сексообильного, нет, в волнах сексообильно стекающего потока синих волос, ма-ленький кудрявый бесёночек… щекочет длинным и корявым пальчиком сиреновы эро-генные зоны и, поэтому, она снится, снится и поёт Вериным голосом забывшемуся таким сном редактору Петру Анисимовичу до самого утра. Когда мимо проносится поезд, как много всего приходит в голову. Мелькают пасса-жиры в окнах, и ты сочиняешь про них всякие истории и они, тоже, увидев тебя, одиноко стоящего на переезде за шлагбаумом сочиняют про тебя всё, что им приходит в голову… Но скоро этого не будет: или поезда переселят под землю, а люди останутся навер-ху, или наоборот; и уже не будет ни проезжающего, ни шлагбаума. И сколько не увидит тот, из окна, путешественник. Сейчас так с самолётом уже про-изошло: видишь - только откуда взлетаешь, и куда прилетаешь… всё остальное облака, облака, перистые, кучевые... И в метро. Сколько всего не увидишь? Но в метро, бывает так, я заметил, налаживается своя жизнь, метряная, или метровая, или метрополитеновая, как хотите, складываются, по законам Метро, взаимоотношения и тонкие связи. Они увидели друг друга в Метро и глазами договорились - завтра, в этом же вагоне, в это же время, у последней двери… как сегодня… и - получилось. Договорились ещё раз, на всякий случай, глазами, на завтра… и получилось! Значит!.. Была свадьба, и говорят ещё, ещё до сих пор живут, где-то в окраинах. Эти - глазами, уже пять лет встречаются, но ни-ни, никакого сдвига… а эти – уже пять лет пытаются не встречаться, и, всё же, нет-нет, да и встретятся, и тогда им самим становится непонятным: из-за чего они не хотели «встречаться»?.. но от этого теперь, ещё больше не хочется встречаться. Нельзя смотреть Горгоне в глаза, но тянет, невыносимо тянет посмотреть. А когда посмотришь – всё! Всё кончено. Не ради ли одного единственного, такого любопытст-вующего взгляда погибло столько? Конечно же, только взгляд этот дороже жизни. Кабинет молчал. Создалось впечатление, что больше, сейчас, уже не о чём говорить. Находится капитан Бимов (если кто-то заметит, что я перепутал Бимова с Бомовым, не давайте этому ходу – как говорила одна, смешливая моя знакомая - разницы никакой, а ключевое слово – лейтенант, или капитан): - Мы работаем, - говорит Бимов, - четыре часа, без всякого перекура. Поэтому есть предложение сделать перерыв. Вошедшая Вера объявляет перерыв: Перерыв, сорок пять минут, встречаемся в пят-надцать сорок пять. Последовательности перепутывались, путались временные рамки. Понятно было, - читал дальше Пётр Анисимович, когда все вышли, - что всё, что он вычитывал из рукопи-си, всё это происходило здесь и на самом деле, только в каких-то своих целях перепутывая последовательность и путая временные рамки событий. Пётр Анисимович задумался на миг, соображая, не одно ли это и то же: «перепутывая последовательность» и «путая временные рамки», а потом снова было, опустил, глаза в рукопись, но вмешалась телефонная трубка: - Самоубийство ничем не подтверждено, ни верёвки, ни яда! И лежал на собственной кровати, будто бы его уже омыли и одели. Пётр Анисимович тут же различил - ошибки не могло быть, потому что Пётр Ани-симович обладал музыкальным слухом, различил голоса Бимова и Бомова. Они, наверное, стоят в баре и пьют кофе, с бутербродами (так переиначили русские, немецкое слово But-terbrot), а может, им предоставили где-то отдельный кабинет. Им всегда предоставляют. Это Бимов и Бомов, но как отличаются они от тех, которые разыгрывали перед ним свои клоунские этюды. От себя, ещё могу сказать, на тех они не были похожи, неглупой силой своих речей и тонким знанием дела. Разговор был серьёзный и не простой: - Свидетель Гомоляка Аркадия Юльевна: «Он позвонил мне… я его соседка Гомоля-ка, и сказал, что уходит. Куда уходит? Зачем?.. Я не поняла, но потом поняла, что Вадим, что-то, как всегда в последнее время, забыл, чего-то недоговорил, и решила сама зайти к нему, чтоб… а когда вышла на площадку, увидела дверь покойника приоткрытой и поду-мала: «как хорошо, он как раз идёт», - покойник. Но он не шёл, не шёл, - и я, Гомоляка моя фамилия, тихонько постучала в приоткрытую дверь, прошла в коридор и дальше, и дальше, и увидела, наконец, его, Небылицу, покойника уже омытого и одетого и, извините (со слезами на глазах), уже в гробу». - Если предположить, что Небылица, приготовил себя сам к погребению, то версию о самоубийстве нельзя отбрасывать… хотя ни верёвки, ни мыла… ни яда. - Отбрасывать нельзя, но никаких доказательств. - Ну, давай по порядку: Перед самой сдачей вахты зазвонил телефон. Дежурный, младший лейтенант снял трубку: «…улица Ру-на, на пятиуглах, дом номер Н, на самом углу. Приезжайте сюда, ко мне, ой! сюда, к нему, он мёртвый… он!.. - Ф-фамилия! - перебил на полуслове голос в трубке дежурный младший лейтенант, - имя, отчество пол, год рождения, прописка, адрес? «…он лежит, Гомоляка, женщина, Аркадия Юльевна, улица Ру-на, дом № Н, на са-мом углу, второй подъезд, на самом последнем этаже, направо, квартира НН, там и прописана, в квартире ННН… налево… - (ответ не записан) …ага, ага, спасиба… жду…» - Место преступления, оно же место обнаружения трупа, исследовано на предмет обнаружения, выяснения и выявления обстановки и обстоятельств происшедшего. (Ис-следователи - младший лейтенант Бим и младший лейтенант Бом, выехавшие нарядом на место происшествия. Они же сняли первые показания со свидетеля Гомоляки А.Ю.). Из версий, ссылаясь на проведённые судебно-медицинские и криминологические экспертизы, следовало: версию несчастного случая, версию смерти от естественных при-чин и версию убийства отклонить; в то же время, версия самоубийства тоже не подтвер-ждается никакими доказательствами. Обнаружено большое количество отпечатков пальцев свидетеля Гомоляки Аркадии Юльевны. Письмо (её же) к Вадиму Герасимовичу Небылице, из которого ясно стало, что Аркадия Юльевна, несколько времени назад была девушкой Вадима Небылицы. Очевид-но, как теперь понятно, это было перед тем, как девушкой Небылицы стала Вера. Потом, когда Вера ушла, Гомоляка снова стала навещать Небылицу в его «мужском одиночест-ве». Письмо было исследовано и положено на место, так как могло подействовать на ход дальнейшего расследования, - в том смысле, что кому-то могло бы это письмо понадо-биться … как сокрытие улики. Были оставлены и все остальные бумаги (копии, разумеет-ся), на столе, и сохранены личные документы и рукописи, среди которых представляет интерес рукопись книги Х. - Есть версия… - Да? - Гомоляко… - Сошла с ума! - Убийство из ревности… из мести. - Версия убийства-мести… Редактору Крипу казалось уже, что он по телефону подслушивает не разговор сы-щиков, а будто там, на другом конце, радио разыгрывает пьесу «Театр перед микрофо-ном». - Версия убийства-мести… И тут, «Театр перед микрофоном» заходился явной бредятиной… "Совокупление и все с ним связанное, - передавало радио в трубку, - настолько от-вратительны, что люди скоро вымерли бы, если бы это не было давним обычаем, если бы к тому же не существовало прелестных лиц и чувственных предрасположений" . Пётр Анисимович поднял… - все были на месте, - и снова опустил глаза в рукопись. В одном месте, рассуждая о полете коршуна, - читал дальше Пётр Анисимович, - он неожиданно прерывается, чтобы последовать за всплывшим у него воспоминанием об очень раннем детстве. "Questi seriver si distintamente del nibio par che sia mio distino, perche nelia mia prima ricordatione della mia infantia e mi parea che essendo io in culla, che un nibio venissi a me e mi aprissi la bocca colla sua coda e molte volte mi percuotesse con tal coda dentro alle labbra" ("Должно быть, мне на роду было назначено так основательно заниматься коршуном, ибо на ум приходит самое раннее воспоминание детства, будто я лежал в колыбели, а ко мне спустился коршун, открыл мне уста своим хвостом и много раз толкнул им мои гу-бы"). Эта сцена с коршуном - не воспоминание Леонардо, а фантазия, образованная позд-нее и перемещенная в его детство. Впрочем, если мы посмотрим на фантазию Леонардо о коршуне глазами психоана-литика, то она покажется нам отнюдь не странной; мы помним, что неоднократно, к примеру, в сновидениях, мы обнаруживали подобное, так что можем отважиться на пе-ревод этой фантазии с ее своеобразного языка на общепонятный. В таком случае пере-вод намекает на эротическое Хвост, "coda", - это один из известнейших символов и за-мещающих обозначений мужского члена, как в итальянском, так и в других языках; фан-тастическая ситуация: коршун открывает ребенку рот и проворно двигает в нем хво-стом - соответствует представлению о поцелуе полового органа, о половом акте, при котором член вводится в рот человека, который его принимает. Довольно странно, что эта фантазия сама по себе носит совершенно пассивный характер; она походит также на некоторые сновидения и фантазии женщин или пассивных гомосексуалистов (испол-няющих при сексуальном общении женскую роль) . «Чушь какая-то, - думает про себя Пётр Анисимович, - Фрейд здесь при чём?» - и продолжает читать: Член был и у девочки, но его отрезали, а на его месте осталась рана. «Чушь», - ещё раз думает Пётр Анисимович Аниска. - Ну, не скажите…– доносится, как кажется Петру Анисимовичу, с Небес, хотя, это голос младшего лейтенанта Бомова, или капитана Бимова. – А почему бы и нет? Пси-хо-а-на-лиз! – подчёркивает младший лейтенант Бомов и смотрит на свою открытую ладонь. - Мы тоже спорим о психоанализе на нашей работе, хотя безсомненно лидером всегда остаётся Шерлок Хомс (читай, Конан Дойл Артур). Коллега тут же поддерживает коллегу: - Почему бы и нет! почему бы и не вспомнить основателя психологического анали-за, как, кстати, и основателя детективного жанра, уважаемого всеми нами знаменитей-шего Шерлока Хомса (читай, Конан Дойля)? - «…во времена, когда начинают писать Зигмунд Фрейд и Конан Дойль, - в свой че-рёд вычитывает из своей ладони коллега коллеги, – вера в научное знание окончательно утверждается в своих силах. Зарождается психоанализ. Зарождается криминалистика» . – И почему же нам не поддержать друг друга, если мы, уважаемый гражданин Крип, расследуем одно дело. Одна и цель у нас – истина, другими словами поимка и уличение убийцы. То есть - это есть наше - искомое. «Шуты, Бим-Бомы, - думает Пётр Анисимович. - Все мы шуты и Бим-Бомы, - звучит из своего угла еврей в пейсах, – и все мы ра-зыгрываем роли. - «Искомое же! – перебивает еврея, цитируя известного психоаналитика и теоретика культуры Виктора Мазина, коллега Бомов, - искомое же - история желаний, разворачи-вающаяся в сновидениях, симптомах, ошибочных действиях, фантазиях, бредовых по-строениях, ложных показаниях, преступлениях – во всех этих нарушениях правил, пред-писанных принципом реальности, заставляющих (которые заставляют) отложить получе-ние удовольствия, отказаться от него, чтобы избежать наказания, чтобы угомонить на время приступающий страх». - Да, именно роли, - продолжает, выждав точку коллеги, еврей в широкополой шля-пе, - разве не разыгрывали всегда и все рабы Божьи роли, написанные Святым Драматур-гом (читай демиургом, Господом Богом). И тут встрял этот, в римской тунике: Согласен! Насадил Бог в Раю дерев, цветов красивых, речки потекли по его велению, моря разлились по его хотению. В театре всё это называется декорацией. Горы (обычно на заднике), Небеса в промежутках гор и свисающие на падугах. Озёра, фонтаны и водопады. Ангелы, Архангелы – приятные на глаз, но бесполые… бесстрастные… Но вот и протагонист. Одинокий и счастливый Адам (человек (евр.)). Теперь, подражая Эсхилу, Господь Бог удваивает число актеров (вы слышите – «ак-тёров»), с одного до двух, не считая хор, рабочих сцены, монтировщиков, помрежа, осве-тителей, радистов и директора театра. Они (актёры) похожи друг на друга… и не похожи. Много в них одинакового, но и разного много. Он человек, а она Ева, жизнь (евр.), потому что должна дать жизнь всем живущим. Интрига. Какая интрига? В чём интрига? В том, что разные? А дальше, дальше, что делать с этими разными? Кто знает? может, бесполые… да и бесплотные ангелы? Но Драматург - Божественный. Вокруг размножаются птицы. Их благословил Бог, говоря: плодитесь и размно-жайтесь и наполняйте воды в морях…и на земле. А жене сказал: умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни бу-дешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твоё, и он будет господствовать над тобою. И тут же, Божественная рука начертала на скрижалях роли: и змею, и херувиму с об-ращающимся пламенным мечом, и Авелю, и Каину… и сквозное действие прописала : …проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от неё во все дни твоей жиз-ни… В поте лица твоего будешь есть хлеб доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься. Игрушка, игралище, развлечение, развлекуха… для чего? Это Вам, Пётр Анисимович, неизвестно для чего, а драматург знает и не станет зря сочинять жизнь, от которой, как от сухой травы – ни света, ни жара. НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА А где-то… ты… ходишь в туманах, сворачивающих шпиль собора в пружину, гото-вую всегда распрямиться, всегда выстрелить, лишь только луч солнца скользнёт в про-рвавшуюся щель облаков; улыбаешься, смеёшься, а может и плачешь. Последний день, помню больше всего. Ты держал меня на коленях и был ещё во мне, и я приподнималась и опускалась, медленно и нежно, а потом я падала, падала, пада-ла, и ты не мог меня удержать. Но не об этом сейчас, хотя как похоже… Когда я ушла, ты не стал меня удерживать. Привет, Лапа… - читает дальше Пётр Анисимович и останавливается… - читает дальше главный редактор издательства, фасадом выходящего Бог знает куда. Вряд ли кто, - думает Пётр Анисимович, - читает Пётр Анисимович, - вряд ли, - ду-мает, оглядывая переполненный гостями кабинет, Пётр Анисимович, - вряд ли кто здесь, знает эту мою школьную кличку. А может, знает?.. И снова побежал Пётр Анисимович назад, в обратном направлении, мимо скорой помощи, мимо русалочьей тени, мимо Бимов, Бомов, вахтёра, который ему не помощник, мимо белого, жёлтого и фиолетового… Аня Нечипоренкова, фиолетово-бело-жёлтое сча-стье… чтоб сбить со следа… она знает, она стояла среди всех, уже приведённая Верой. Школяры, с не меньшим успехом, чем студенты могут превращать всякий смысл во всякую бессмыслицу, и, услышав, однажды, как Аня Нечипоренкова, назвала его «Лапа», - нежно и ласково, - прозвали его «Лапа», и прозывали так: и любя, и ласково, и с уваже-нием, может кто со страхом, и, унижая, и презирая… Так бессмыслица превращается в смысл und zurück, und so weiter, und so fort… Привет, Лапа! Привет, Лапа! Могу я ещё так тебя называть? Не могу не называть и не могу перестать, тебе писать. Не надеюсь ни на какой ответ. Но ты меня отпустил и не удержал. Ты был первым… мо-жет, это, был сон, который мог растаять, и, тогда, проснувшись?.. Там, тогда, проснувшись на тёплой земле, я, как это ни пошло, поверь мне, Аниска, понял, что такую женщину я искал всю жизнь. Фаллос, бесстыдно и смешно выперся в небо. Всходило Солнце. Тлеющие угли, буд-то бы стыдясь, прикрывались от света чёрной кружевной накидкой, а снизу заливались мутно-голубым и алым. Бог в хламиде, спадающей складками голубиной крови к подножию, воткнулся сво-им остриём в пылающий Солнце-шар и шар стал нимбом и цвета залили пространства и переливались… непостижимо превращались один в другого. В такие ранние свежие цвета, могут окровавиться только двое, которые измучились по любви… цвета, которые смешивались в нас… безо всякого разбора, без всяких подходит, не подходит, - подходило всё, всё находило место в том свете! который излучали мы, который, казалось, затмевает и сам шар. И бог, стоял между сиянием земли и алмазом солнца. Как дирижер, разъявший фортепианный концерт. Рояль выделялся массой на фоне оркестра, а тот картинно расположился, всхлипывая каждый раз, когда до него доходило дело. Творилось волшебство. Наши души уже некоторое время тянулись друг к другу и подвигали теперь тело – не отставать. Я хотел бы описать внутреннюю работу фортепьяно, когда на нём исполняют концерт… какой организм – рояль! Рычаги, рычажки, педали, молоточки и струны, которые можно рвать, а можно гладить, а можно играть на них. Руки наши, ещё не прикасались друг к другу, но желание… - Вот, вот! – не может удержаться младший лейтенант Бимов, - Желание, желания! Никто не вступает со своей версией, хотя Пётр Анисимович, по сверкающим из глу-бины кабинета глазам видит, что желающих достаточно; не вступает, потому что Пётр Анисимович продолжает, начав с начала брошенной строки, читать. Руки наши, ещё не прикасались друг к другу, но желание уже давно пришило их друг к другу, они сами ещё этого не знали, прошило иглой, как дирижёр оркестр дирижёрской своей палочкой. Вот это был свет! свет-звук! Наши руки не только уже нашли друг к друга, но рвали уже друг друга, как пианист струны. Но третий, появился тут же… неважно - тогда же, или спустя полтора года, хоть через столетие… и через столетие - это уже сейчас… сейчас… и тут же он появился, вместе с сочинённой ещё и ещё раньше историей. Божок не настаивал пока, но уже посматривал глазом за изгибом и извивом. Он же был бог, и стоял всегда между светом земли и алмазом солнца, как дирижёр между нами и выделяющейся на фоне кремового торта массой фортепьяно. Таков был рассвет. Уткнувшийся фаллос. И любовь, плеснувшая захватывающим облизывающим Andante… Andante… con variazione… обволокла двоих, которые измучи-лись по любви. Её звали Ребекка. Помнишь, как ту, Ребекку – дочь Вафуила Арамеянина из Месопо-тамии, сестру Лавана Арамеянина? Как бы тут скривил губы и зашёлся скабрезным смешком историк, драматург, писа-тель и главный юродивый имярек, и сказал бы: Ах, сколько можно рассказать, хи-хи-хи, обо всех этих Сарах, Ребекках, хи-хи-хи, Рахилях, хи-хи-хи, хи-хихи, хи-хи-хи! Агарях… - здесь лицо его изменилось бы, приобрело грозное, потом угрожающее выражение и, скривив губы, теперь уже в другую сторону, писатель угрожающе же, предупредил бы: «И сказала Аврааму: выгони эту рабыню и сына её; ибо не наследует сын рабыни сей с моим Исаком»! Но не об этом сейчас, хи-хи-хи. Не об этом сейчас… а-а-а… самым смешным, было то, что именно у Ребекки, ещё в утробе Исав и Иаков, помните, пинали друг друга, ха-ха-ха. Такая она была – Ребекка. Она была такая, как будто её и не было настоящей, как будто её придумали, как будто я её сам придумал для себя, подогнал под себя, притёр всеми поверхностями, вместе с прибитой к небу гвоздями луной, и с божественным фал-лосом, который жрец поливает голубиной кровью. И тут, Пётр Анисимович, - было написано дальше, - мы должны решить, будем ли мы писать роман подобный «Les Rougon-Macquart», или, предположим, «La Comédie humaine», или «Divina commedia“?.. но тогда, с нашей тягой к эпическому, мы должны на-чать с яйца, или с курицы… нет, конечно же, яйцо было сначала… другими словами, мы должны будем развернуть папирусы самого мироздания… - Да, да, - вскакивает тот же Бимов, - как пошутила Элеонора Дюрлье: если бы знать, откуда я появилась, можно было бы узнать, куда я денусь. А прародители сидели сначала в яйце, прижатые друг к другу. И рук у них не было, как говорит Платон, потому что не-чего было брать, и ног не было, потому что некуда ходить, и органов для приёма пищи не было, потому что нечего, было, есть… и глаз не было, и ушей, потому что не на кого было смотреть и нечего было слушать. А потом начался разврат, потому что маленький бог не выдержал и оплодотворил бедность и породил добро и зло, а бог выгоды оплодотворил глубокие места и нарожал много грехов. Не надо Макар Ругонов! Не надо нам ни человеческой, ни божественной, пусть извинят меня служители культа, комедии! Мы имеем дело с убийством. Кому, как сказал наш гражданин Крип, интересны всякие изотерические измышления и догадки поражённого поисками архаических и символических знаний ума?.. Из зала сыплются реплики: - Такие истории проливают свет, - (будто свет можно пролить). - Каждый стремится вмешаться в чужую жизнь. - Каждый пытается вывернуть жизнь на свой лад… … а Петру Анисимовичу не даёт покоя мысль о защёлкнутом Вадиме, который си-дел рядом с неизвестной красавицей, как жених с невестой, которую, как теперь уже по-нятно, звали Ребеккой. Ребекка пела… на каком же языке она пела? На русском… значит это пела Вера. Может, от выпитого, мешалось что-то в голове Петра Анисимовича. То Вера сидела рядом с ним, то с Вадимом, то это была Ребекка, которая вряд ли могла петь по-русски и, поэтому, превращалась в Веру и таяла снова, переходила в Ребекку. Бывают такие утра, когда вся прошлая жизнь кажется пропастью, чёрной и бездон-ной, а будущая… Будущего, в такие утра нет… как будто упёрся мордой в стенку – про-сто, нет! Вот таким проснулся в кабинете, с песочными часами и кроликовидными суще-ствами на полу, Пётр Анисимович Крип. И не хотелось Петру Анисимовичу, чтоб на-ступал день, со своим светом. «Всякий делающий злое, ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они зло ». На кухне, через очень ровные промежутки времени осторожно падали на металличе-ское блюдо, ножи, вилки и ложки. Шелестела вода из крана. Шилейко продолжал висеть в своём портрете. Страшно было даже вставать. Неужели, он, сейчас, увидит её? В телевизоре уже нет отражений, нет глаз. Глаза там, на кухне. Можно ли сейчас в них смотреть, ведь если… «Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то не у дверей ли твоих грех лежит?» Глаза глядели в порог, уже бегали, искали в полу пятна, щели, или хоть что-нибудь, чтоб остановиться… и на потолок, и по стенам, где иконки, медальки и клинописные таблички…. Но всё случилось не так. Пётр Анисимович Аниска и Вера, сочинительница сказки про птицу Сирин, броси-лись друг на друга, стали целовать друг друга и обнимать всеми своими силами, и упав-ший на пол поднос с вилками и ложками брякнул, как «судьба стучится в дверь». О-о-о, до подноса ли? Ещё тёплая от постели… от Вадимовой постели… и не до Вадима! Тёплая, разве это то слово? Мириадами шипов вонзилась она в тело. Такая боль, будто швейная иголка прострочила Анискино существо… А потом, потом, когда болевой шок схлынул, хлынул огонь… о нет, это не схождение Благодатного огня в Храме Гроба Господня, и ни Ангел в пламени тернового куста, это перуны Зевсовы, или стрелы Перу-новы … как хотите… в общем, огненные саламандры хлынули, чтоб ласкать жадными языками… Леонардо да Винчи полагал, что саламандра питается огнем и огонь помогает ей менять кожу. А я считаю, что саламандра и есть сам огонь и питается этот огонь живыми человеческими сущностями. И все эти человеческие сущности: Ка, Ба, Ху, Янь, Инь вы-страивают ряды, прислоняют к груди щиты, выставляют вперёд копья, навстречу бегущим табунам саламандр. Битва при Ангиари, словом, разыгрывается, или Битва Александра Македонского с Дарием… Не слишком ли много каденций? Сюжет стоит; следствие с трудом пробивается сквозь наслоения противоречивых фактов и вымыслов… хотя, кто его знает? следователь не должен отказываться ни от какого, будь то факта, или вымысла; смотришь, и придёт что-то, ну, совсем не с той стороны; вот вам и знаменитый сыщик, вот вам и неугомонный разгадыватель снов и чужих биографий. Никак не подступить к главному сражению в этом эпизоде Битвы. Словом, саламандры… нет! словом, тело, так желанное, грянуло, будто гром с чёрм-ного неба и сожгло своим жаром все страхи и сомнения, и каяния, и чаяния… и, в такой страсти целовал уже расхристанную грудь и обнажённую шею залётный сожитель, а когда упал халат, открылось «…то, ради чего олимпийский бог, ослеплённый его (этого) красотой, забывает про свою и приносит себя в жертву, на алтарь обезумевшей от любви Цереры» . Одежды упали и гонимые страстью (гонимые страстью – прямо перл, да и одежды упали - неплохо, но так и было), они, будто прародители людства (укр.), отведав змеиного яда, бросились друг на друга, и случилось то, что должно было случиться, что Великий Драматург предусмотрел в своём сюжете. Уже глотала, будто выныривая из воды, с большой глубины, воздух Вера, упёршись локтями в раковину мойки, и Пётр Анисимович уже сцепил зубы, чтоб не закричать на весь мир… Бедный Пётр Анисимович, почему же всегда так непросто. То коньки на валенках, то аккордеон на снегу… Зашёл, взбудораженный странными хлопающими и хлюпающими звуками, Вадим… …а они: большими просящими прощения и прощающими глазами, как две собачки, застигнутые за прелюбодеянием (хотя какое у собачек прелюбодеяние?), смотрели на не-го, но остановиться не могли ; и он не мог оторвать взгляда, и смотрел до конца. Вот он, момент истины. Как разъединиться? Теперь, на глазах? Зафиксированный глазом феномен, единст-венный свидетель сиюминутного бытия. Это бытие включающее в себя всё, от А до Я, до еле заметной родинки на никому неизвестном, кроме тебя, месте, - бытие должно сдви-нуться, и тогда посыпятся и вилки, и ножи, и ложки с подносом, и произойдёт великое падение, и результатом падения будет мысль о новом бытие. Представляете, Пётр Анисимович, бисер, брошенный могучей рукой Драматурга, брошенные во тьму, тьмы грешников - как бисер созданных, но отработавших своё греш-ное время. Великое падение Святого Человека. Но рождается новое бытие, а в этом (бытии) уже необходимо признать, что место, на котором родинка, известно не только тебе, теперь это не только твоё достояние, но теперь это - уже достояние разделённое, по крайней мере, с тем, который сидит за кухонным сто-лом и пальцами мнёт головку розы, одной, из вчерашнего букета… нет-нет, не так! необ-ходимо строже: …необходимо признать, в этом следующем бытии, что родинка, на только тебе одному известном месте, предмет твоей маленькой тайны (при виде её ты приходишь в возбуждение, если даже устал, если даже в мыслях), родинка теперь уже «предмет», причина возбуждения, эрекции, от большого прилития крови… по крайней мере, и для того, который за столом мнёт в пальцах головку розы, из вчерашнего, подаренного на день рождения букета. Вера где-то собирала вещи: ночная рубашка, халат и фен в ванной… …а они молча молчали… …пока в форточку не залетела птица. Может, это, была птица Сирин, а может про-стая синица, которая за морем жила. Покружила синица по кухне, побилась в окно и на-шла открытую форточку, и вылетела в неё, а вы за ней, превратились один в сокола, дру-гой в коршуна и чуть не забили друг друга насмерть, а может, и один кто-то, забил друго-го насмерть. Когда вы очнулись, было уже не утро. Был день. Веры не было. Всё осталь-ное осталось. Портрет, песочные часы, кроликовидные существа на полу, передвигающие, от точки к точке графика человеческую фигурку и демоны, вечно нас преследующие, проникающие в наши мысли, волнующие нам неправедные желания, подстрекающие нас на зло, собиратели душ, зрители и глазастики… Посейдон, наполовину выбросившийся из первобытного океана, где любовь, ненависть, зависть, гордыню, святыню ещё не различали, они все были перемешаны и неразличимы… Посейдон на столе, с карандашной вазой в левой руке. На следующий день, Небылица попросил отпуск и уехал. Сказал в Египет. «Хорошо? А теперь попробуйте! Попробуйте теперь, бросьте в меня камень, кто сам без гре-ха… кто не виноват!» - читает вдруг Пётр Анисимович, меж тем, как: бросьте в меня ка-мень и т.д. написано на древнем языке. - Нет, Пётр Анисимович, мы Вас, и не обвиняем, - честно и серьёзно произносит ми-лиционер в капитанской форме. - Да, Пётр Анисимович - нам бы только со следу не сбиться, - сбиваясь на юродиво-го, - добавляет лейтенант. В этом падании слов, - потому что теперь, всё что он читал, и каждое слово, вдруг, приобретало какую-то субстанцию и проникало в Петра Анисимовича, и падало на него своим, до сих пор ещё непрочитанным смыслом, - в этом падании слов открывались Пет-ру Анисимовичу дали и открывалась близь, ближе чего нет, такая близь, что ты и сам её до поры, до времени не слышишь и не ощущаешь, которая на ощупь и ощуть не тёплая, не холодная, - в этом падании слов, нежных и злых, распахивающихся так, как распахивают-ся двери из полутёмного храма на синюю, с изумрудом в небе жизнь, слов, в эринний превращающихся, злобно рвущих куски живого мяса и копающихся грязными ногтями в памяти, уже, казалось бы, угомонившейся и примирившейся, - в этом падании слов, - было написано дальше, - голоса Бимова и Бомова, обсуждали положение вещей, в то время как Пётр Анисимович извивался в откровениях и прозрениях. - В процессе следствия, - говорит один из Бим-Бомовых, - обнаружились детали. По-сле того, как возникла версия «из ревности, сошла с ума, из мести» были расследованы личные данные гражданки Гомоляко Аркадии Юльевны, в недавнем прошлом Потапенко Олеси Юльевны, Зимы Анюты Юльевны, Поповой Анюты Юльевны и, в детстве и деви-честве Нечипоренковой Анны Юльевны. Всё это фамилии её бывших мужей, которых она меняла, иногда меняя и своё имя. Интересно, что отчество оставалось неизменным. Следователь сделал вывод, что имя отца играло большую роль в жизни гражданки Гомо-ляко… НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ДНЕВНИКИ, - было написано дальше. Мы ужинаем при свечке (не при свечах, а при свечке), а после ужина свечку гасят: а на что ещё смотреть? Положенное время, час-два до отбоя, сидим так, в темноте. Что только ни померещится… Дедушка закрывает глаза и перетирает, перекладывает с больного зуба на здоровый кашицу бледного дня: Солнце чуть пробивает серую божью завесу: «Добро пожаловать, честный божий же, человек, исполнить сегодняшнее задание: свалить дерево на дальнем участке, напилить и нарубить дров… на этом месте дедушка засыпает, а может перено-сится в дни своего детства, которые мало чем отличаются от сегодняшних… но и заснув, он ни к чему не прислоняется, а выдерживает равновесие, руки на столе. Бабушка, уставшая домашней работой: подмети, постирай, навари, накорми… на этом месте засыпает бабушка, прислонившись к печке, сидя на сундуке, но всегда, по ис-течении срока, непременно просыпается и делает вид, что она не спала, хотя и вид не надо делать, потому что свечку снова не зажигают, а расходятся каждый на своё место. Я, зато, в это время, когда гасили свечку, глаз не закрывала и следила, за всходящей луной. Полной и круглой. Она уже не ищет возлюбленного, её уже обманул и соблазнил дерзкий леший, в красном кафтане, и утром она родит ему пятьдесят белоснежных облач-ков. Луна белит зелёной краской стены. Фотокарточки под стеклом взбрызгивают оскол-ками и сыпятся на пол, и хрустальная музыка творит хрустальных принцев, а кухня пре-ображается в лес из высоких-высоких сосен, где там, наверху, только свод, шар зелёных иголок, а внизу бал и все хрустальные принцы танцуют меж деревьев, за деревями, из-за деревьев, впереди… Я тогда, всё больше и больше представляла себя принцессой и когда я уже была готова спуститься с трона и принять участие в танце – Луна заходила за тучу. Потом я снова представляла и представляла… и, как только уже снова была готова – Луна снова прятала полное и круглое своё беременное брюхо, в пробегающей туче. К чему бы такие мистерии? (да, я уже знаю это слово, потому что прошло уже много лет, и я решила вернуться к своим запискам, детским дневникам). Мистерии - детские сказки, не озадаченные деталями, и нравоучительная задача – главная цель; не в том смысле что «ну и нравы, ну и времена», а в том, смысле, что это всегда, и в любых временах, и в любых нравах, и во всех смыслах, так свершается - оди-наково и постоянно. Вне нас пребывает наша мечта - «Хрустальное царство». Луна пользуется тем, что желающих зачать женщин и девочек, впервые почувство-вавших странные влечения, волнует её круглый лунный живот. Луна пользуется волнением посвящаемых и накидывает на них покрывало из лунной мечты. Мрачный день. Ты случайно подслушал разговор. Отец говорил: …он тебе не пара… нет хороших парней?.. безотцовщина… - ну и много такого, что он говорил мне теперь постоянно: …общаться с ровней… лучше с теми, кто выше… эмоциями не проживёшь… А ещё были помигивания, хихиканья… нашла с кем… нищета… А я билась, сражалась со всеми этими лунными наворотами… А ты мне даже не сказал, что подслушал разговор. И вот, когда я, наконец, пробилась сквозь тошнотворное мерцание, Луна зашла за тучу. Может, она перешла на твою сторону. Исчезла мечта. Не осуществилась. А как может осуществиться мечта? Тогда она и не мечта, если уже осуществилась. Поэтому, как следствие неосуществимости, предлагается мчаться вдогонку, и втай-не, только молить богиню быть вечно: всходить брюхом вперёд и зачаровывать разочаро-ванных дневным светом, или разочаровывать, зачарованных дневным светом, кому как больше нравится. …и каждый раз, как только Луна зайдёт – превращаешься в Золушку, которая раз-мечталась о Принце, и придумала себе сказку, под названием «Золушка», да и то не сама придумала, а приневоленная волшебным действием Луны и Шарля Перро. Вот и закончено нравоученье: мчаться вдогонку, и втайне, только молить богиню быть вечно, чтоб хоть ночами… но всегда. Мистериям надо верить, они являются всем, но в то время, когда они являются, надо быть готовым принять их и в них поверить. «…бодрствуйте, - говорит Спаситель, - по-тому что не знаете ни дня, ни часа, в который придёт», - но не каждый так может, не каждому такое удаётся; «да не узрят очами и не услышат ушами, и не уразумеют серд-цем»… И вот прозевал, просмотрел, был не готов, не уразумел, - и живи в потёмках, на ощупь, цепляйся за себе подобного слепого и моли богиню, чтоб не свалиться в ров. А за что? Каким же надо быть извергом, чтоб придумать такое? - Еды! Еды становится всё меньше, - подражая, может, Кинею, ученику Демосфе-на… снова пальцем в потолок, произносит фото-редактор Резов Аркадий Юльевич, - а желающих есть (питаться), всё больше; и надо reduziren , а то, гляди, и вовсе не достанется. А пропалывать кого? – и Демосфен тыкает и обводит собравшихся пальцем, будто спрашивая: тебя? или тебя? или тебя? Все делают индифферентные лица, мол, меня, нас это не касается, а бильд-редактор Юленька не выдерживает напряжения момента и спрашивает: - Ну, зачем же так персонифицировать историю и мифологию? - она хочет сказать, что зачем же так, без исключения, тыкать во всех пальцем? Когда палец останавливается на Вадиме, тот встает и говорит: - Да, я понимаю, что я - в числе тех, кто - тот второй, который каждый второй, или каждый третий. И я совсем не хочу никому ставить это в вину. - Да, да-ра-гой, - встряёт снова главный из Бим-Бомов, - Вам теперь всё равно, но мы на работе, а работа наша заключается в установлении истины, и мы не хотим делать плохо свою работу. Петру Анисимовичу кажется, что следуют аплодисменты. - Так получилось, – продолжает Вадим. - Её увели, увели, потому что она не должна была принадлежать только мне, она должна была принадлежать многим, всем, кто придёт и заплатит цену блудницы. Я был рядом, я искал встреч, я снова и снова приходил к ко-лодцу, я снова и снова слушал Andante… Andante… con variazione… надеясь на осущест-вление симпатического закона, когда две души, наверняка знают место встречи, потому что в их ушах звучит одно Andante… Andante… con variazione… и ведёт их, и влечёт их друг к другу. Ещё иногда, серебряная Луна, радуясь, захлопывала за нами дверь, и мы пи-тались друг другом, обманывая всех на свете, всех на свете богов и всех людей, нарушая очередь, отымая от отведённой на всех доли счастья уже не свою, а уже их часть. А потом она ушла, чтоб больше не приходить. Я выторговал у Провидения её образ, который мог мне являться; всякое её появле-ние отбирало у меня кусок жизни. Провидение у меня за это отбирало кусок живой жиз-ни. Я видел её всё слабее, и, когда я почти утерял возможность её воображать, мы, вме-сте, я и образ ушли. Потому что кусков жизни не осталось. В храме, который далеко-далеко, за окнами издательства «Z», началась вечерняя служба. Снова загудел благовест, натура содрогнулась, и всякое естество содрогнулось. И по каналам, режущим город во всех направлениях, побежала рябь, и разбудила спящие в воде отражения серафимов с золотыми крыльями. Из окон высунулись женщины – испу-ганно и благоговейно; в колыбели заплакал ребёнок, мать взяла его на руки и стала Девой; прозрел слепой. О-сан-н-н-н-н-н-на… О святая мирононосице и всехвальная равноапостольная Христова ученице Магдалино Марие! К тебе, яко верней и мощней о нас к Богу ходатаице, мы, грешнии и недостойнии, ныне усердно прибегаем и в сокрушении сердца молимся… Со скрипом и скрежетом стали разваливаться гробы и восставать из них апостолы, двенадцать и семьдесят, и все святые, и блаженные, и августины, и оригены, и бесноватые монахини, и юродивые монахи… Ты в житии твоем страшные козни бесовские испытала… . После стены с апостолами, Пётр Анисимович повернул с проспекта и снова мчался по закоулкам и узким набережным каналов. Поднялся ветер навстречу; заходились волны; костлявые тени деревьев, вместе с ветром рванулись и стали оплетать, заплетать терновы-ми пальцами, удерживать; а из воды протягивали когти всякие Гадовы чудовища, будто Петра Анисимовича кто-то уличил в смертельном преступлении и адские силы пришли, чтоб утащить. Окна в домах были чёрными и смотрели пустыми глазами наружу, на улицу, но по-рой вспыхивал, как пощёчина, в одном, свет и выводил на чистую воду фальшивые виде-ния и фантомы. И понятно становилось, что дом полон жизнью, только она затаилась на время, чтоб поиграть в свои игры - что злей всего, потому что одно дело играть в игры с другими, и совсем другое, с самим собой играть в игры. Для этого надо выключить свет и закрыть глаза, вместе с ушами и всеми остальными органами чувств (ощупами и ощутя-ми). На кладбище… да, на кладбище, потому что Петру Анисимовичу казалось, что там он сумеет сбить со следу и замести следы… (смешно); на кладбище, ветер внезапно кон-чился, как и должно было быть, и сквозь ажур фиолетовых дерев взошла, в который раз уже, Пётр Анисимович, в нашем рассказе, Луна. Прошу заметить и разрешить в своё оп-равдание сказать, что Лу́ны у меня были все разными, хотя в последнем случае (кто его знает, какой будет последним), так вот в последнем случае, в этот раз, она (Луна) повто-рила свою предшественницу и вышла с ужасным брюхом и так низко, что казалось она уже не оторвётся от Земли и разродится вскорости, ещё парочкой каких-нибудь персона-жей… таких же лунно-зелёных, как сидящие на могилках (Мария Магдалина, что бы про неё ни говорили, плохое и хорошее, всё же всегда была и остаётся покровительницей чув-ственной любви), как сидящие на могилках лунно-зелёные влюблённые: Он и Она, Он и Она, Он и Она. Ещё, казалось - где-то пела Сольвейг. Вы, Пётр Анисимович, никогда не видели таких лун. Если бы эти парочки, стали разыгрывать свои истории, помните, как там, на шах-матной доске, - сколько всего тайного, мучительного и печального, можно было бы под-смотреть. Но Петру Анисимовичу было сейчас не до чужих историй, своя занимала его с голо-вы до ног, и он устремился туда, где вчера щёлкали защёлками, закрывая Вадимов гроб. Издалека он увидел сидящих на холмике, среди звякнувших лунной блёсткой похоронных цветов, Вадима и Ребекку… Пётр Анисимович сделал несколько шагов к ним и, вдруг понял, что ни на шаг не приблизился. Пётр Анисимович остановился, чтоб прекратить наваждение, но когда снова сделал шаг, оказалось что Вадим и… Ребекка всё на том же расстоянии, а хотелось бы подойти ближе. Пётр Анисимович сделал ещё несколько безрезультатных шагов и услышал слова, которые говорили друг другу Вера, нет, не Вера, а Ребекка и Вадим. Вот сейчас начнётся настоящий натурализм. - Я зачем-то хранила твои письма - не читала, просто хранила. Я не знаю, как это всё случилось. Вадим что-то сказал неразборчиво и Пётр Анисимович сделал шаг, чтоб прибли-зиться, но не приблизился. - Вот знаешь, когда, как немеет, или лучше цепенеет всё вокруг? Всё вокруг лишает-ся движения, изменчивости и, не то, чтобы замирает, а становится прозрачным и безуча-стным. В образовавшейся тишине ты слышишь, как взорвалось сердце, будто солнце, ко-гда родилось, и жадные протуберанцы готовы сжечь все внутренности, не оставив бледного пятна. Вот! - и она поймала прилетевшую к ней, такую же, как и всё вокруг, лунно-зелёную страничку и читала с неё: «У меня внутри всё горело, я не могла унять дрожь и не унимала. Весь вечер проси-дела в ощущении того, что сейчас меня взорвёт изнутри, и я разлечусь на куски, и повис-ну, как разделанное кровавое мясо. Но всякое солнце гаснет. Протуберанцы, не умея сжечь вечность, жгут самоё себя и то лоно, которое их породило. Ничего не остаётся от великой мощи. Трагедия, скажешь ты. Нет, и ни комедия, и не драма, не водевиль, ни фарс. Это жизнь, потому что в то же мгновение, когда «ничего не остаётся», рождается столько но-вых, что даже сосчитать невозможно, хотя и гаснет не меньше, но все одинаковые, одно солнце в одно, поэтому ни веселья, ни горя. Кто, будет радоваться, или горевать, получив за свой пятак пятак? Вот если за тридцать монет прославиться на всю жизнь… Как ты думаешь, ведь есть такие, которые подражают Иисусу? Тогда есть и такие, которые, как Иуда? Вот такая ошарашенная я отдалась ему. На следующий день я пошла на концерт. По какому-то божьему велению, это оказался тот же, ты помнишь? Andante… Andante… con variazione… Наверное, я надеялась там встретить тебя». - Прошу Вас, уважаемый советник, - осторожно пристукнув молоточком, и навост-рив ушную раковину, отреагировал на поднятую руку советника, Председатель суда и стал, как часовой мастер, или врач-терапевт прислушиваться к шумам в механизме. - Зачитываемые материалы, - взвизгнул обвинитель, - с моей точки зрения, мало способствуют ходу процесса и, больше того, препятствуют, запутывая мысль в не относя-щихся к предмету разбирательства вопросах. Прошу принять протест. Спасибо. - Нет-нет! и ещё раз нет! - тютенька в тютеньку, с такими же интонациями, спуска-ясь и повышаясь на полтона, а если надо и на тон, и выдерживая в положенных местах крещендо, диминуэндо, аллегро, виво и паузы, тютенька в тютеньку («закон требовал, чтобы они (прокурор и адвокат) были единоутробные братья» ), - тютенька в тютеньку как старший его коллега советник, затрепетал защитник, - считаю, что эти показания про-ливают свет, извините за метафоричность языка, на раскрытие истины! - на раскрытие истины, - повторился он, и закончил, будто сказал всем спасибо: - так желанной нам всем. - И что же Вы хотите? – направив слуховую трубку на защитника, не понял судья. - Прошу принять протест против протеста коллеги, – извинился непонятый. - Оба протеста принимаются, - огласил председатель, - но я прошу впредь выражать-ся яснее. - Так можно продолжать? – спросил защитник после паузы в ¼ заданного темпа, не-много не понимая оглашения. - Да, продолжайте, потому что второй протест поглотил первый, - объяснил судья. «Какой кошмар!» - подумал Пётр Анисимович – тот, который читал, а тот который был на кладбище и отличался от всех чёрной своей плотностью, а не лунно-зелёным сия-нием продолжал слушать фантомов, но ему казалось, что он становится сам, ну если не лунно-, то точно, всё зеленее и его уже заметили и стали оглядываться. «По симпатическому закону рядом со мной оказался он, - слышал обвиняемый, - и случилось всё то, что случилось тогда с нами. Земля ушла из-под ног, дыхание перехватило, дрожь объяла, коленки подогнулись, язык проглотила и много таких, сбивающих с ног метафор, обладай я талантом имярек, можно было бы навить, описывая моё состояние. Поражённая; начали стучать зубы, руки дрожали, грудь сжимало, задыхалась, холод пронимал до мозга костей, луны не было (всё из Мопассана ), сражённая ударом, тот час же почувствовала, что в ней что-то шевелится (оттуда же), хотя чему ещё было там шевелиться, и слизи ещё не было. Во мне было твоё семя». «Вскоре, после того, как они сошлись, - вспомнил уже почти лунно-зеленый Пётр Анисимович, - сразу после этого жирного (в хорошем смысле слова) Andante… Andante… con variazione… она сказала мне… как же так? сказала то, что сказала сейчас ему: «Во мне твоё семя», - сказала она, сказала она, она сказала. «Семя мы убили, убили, когда оно ещё было только слизью. Убили, если убийство слизи - убийство». Они встали с могилки, и пошли, и продолжали говорить, и разговор их слился с раз-говорами лунно-зелёных привидений, и Пётр Анисимович слышал как жаловалась нимфа Эхо и колдунья Медея, и Жоржета, и Лолита, и сумрачный её Гумберт, и… и Сольвейг пела печальную песню. (Здесь надо наворовать чужих текстов, очень известных: про лю-бовь, разлуку, ненависть, предательство, измену, промискуитет, наконец, и вставить сюда, чтоб понятно стало, о чём жаловались лунно-зелёные персонажи и в какой водоворот тоски попал редактор Крип). Прародительница наша Афродита выдохнула из себя эту горькую тоску, выплесну-ла целый поток желчи, когда Гефест запутал её ревнивой сетью, вместе с её неистовым блаженством. Так до сих пор и осталась любовь перемешанной с желчью. А ещё интересно бы найти одно слово, которое вместило бы в себя все эти: любовь, разлуку, промискуитет… НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА Потом началось. Тогда проснувшись… Сон, оказалось, не растаял. Сейчас я вспоми-наю последний день… последний вечер. Ты не держал меня за руки, но ты и не хотел от-пускать. Что заставило тогда тебя, переступить через себя? Ради чего? Ради кого? Или из-за чего? Сможешь ты когда-нибудь ответить на этот вопрос? - Я отказываюсь отвечать на этот вопрос, - произнёс обвиняемый. - Хорошо, это Ваше право, - по лисьи пролаял председатель суда; и обратился к доп-рашивающему советнику юстиции: - продолжайте, уважаемый. Когда я ушла, ты не стал меня задерживать, и киноплёнка в моём поражённом вооб-ражением сне заходилась, засуетилась… …видениями ли, привидениями, зашевелились, затолкались, затрусили в мрачном чаду, в чахлом свете фонарей, во всполохах химерического и висельного веселья из от-крывающихся и закрывающихся дверей притонов, кафешантанов, трактиров, ресторанов, уютов и приютов, арлекины-бродяги, разряженные в пестрые лохмотья, калеки, прости-тутки всякие, смеральдины, франческины, коломбины, фанчески, серветтки, пройдохи-бригеллы, ковьеллы-ловкачи, шулеры-скарамуччи, тартальи-маски, злодеи, картонные носы, парики, шарфы, цилиндры, улыбки, гримасы и!!! Матчиш, - беспощадный и беспар-донный… нёсся, будто хотел сбить с толку звезды … «До звёзд разносится матчиш», - кричал пьяный поэт… …а звездам было наплевать… Звёзды лениво перемигивались и Луна, круглая и розовая, лениво пряталась, шхери-лась за серую муть, или мутную серь, показывая всем своим видом, что она ни при чём здесь; хотя знала, что в колдовствах и наваждениях всё равно обвинят её. Да, и матчишу, по правде говоря, было наплевать на звёзды: « Э-эх! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать! Сегодня я вас встретил на карнавале, а вы меня заметили и мне сказали: Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!» – матчиш стучал по клавишам, заламы-вал руки, корчил рожи, прижимался к сладкому, брызгал слюной от удовольствия и увле-кал пьереток и пьеро, пульчинелл, клерков, гризеток, пажей, кардиналов, герцогов, прин-цев, принцесс, волшебников, карликов, художников и их жён, сплетённых и совокуплён-ных друг с другом в визгах и восторгах забытья; увлекал и затаскивал в раздрызганный танцующий и мчащийся по улицам города тарантас, на облучке, которого Эрлекен разма-хивал и размахивал хлыстом, и хлестал, и ошпаривал, то там, то там, в уголках и уголоч-ках, скорченных и ёжащихся любовников, охаживал буйволовой жилой обнажённые части плывущих в пароксизмах парочек, и те застывали в моментальной вспышке магния и отпечатывались на белой стенке кургузой тенью, а тарантас, будто пузырь требухой, надувался гоготом и реготом и лопался во все стороны, и во все стороны, и до самых звёзд летел разнузданный, расхлябанный транжира матчиш: «Матчиш я танцевала, с одним нахалом, В отдельном кабинете, под одеялом! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!» Т-п-р-р-ру-у!!! – орал Эрлекен. И тарантас останавливался, как вкопанный и даже у матчиша перехватывало в горле, и даже звёзды переставали глупо мигать глазами, и даже Луна смотрела вниз и становилась такой, какой ей и положено быть – бледной, а не розо-вой… В бледном свете, прямо перед мордами лошадей (лошади ли это были?) появлялось существо. Существо переходило дорогу, переходило дорогу, прямо перед мордами лоша-дей и, казалось ничего не видело вокруг. Белое лицо под громадными полями чёрной шляпы, с чёрными провалами глаз (помнишь ты анютины глаза?) было недвижно устрем-лено в одну, какую-то точку за пределами существующего, за пределами огородных пу-гал, лисьих лиц, грима, пирсинга, брандинга, прикидов из кожи, гвоздей и пуговиц, разо-дранных чулок, устремлено в какую-то точку за пределами видимости. Невероятный, си-ний, с кружевными чёрными цветами, тащился за ней плащ, и она уже перешла дорогу, а плащ ещё тащился… или это был не плащ, или это была какая-то ленивая и задумчивая тень. Хлыст уже взвизгнул, уже свистанул в воздухе, чтоб ужалить, чтоб подхлестнуть это занудное течение, кликушествующее Largo, встрявшее, вмешавшееся в разнузданное и стремительное Scherzo, но лицо обернулось вдруг, и рука повисла, и змея, замерев на мгновение, обессилев враз, будто не допрыгнув до добычи, упала и скрутилась в беспо-лезную и обмякшую, поверженную лють. Лицо обернулось, испугалось, исчез плащ и цветы, и девушка бросилась бежать, и вся камарилья, будто обрадовавшись, источая бульканье и хлюпанье, фонтанируя сопельными перекликами, выпала из тарантаса и бросилась преследовать, как преследуют собаки и рвут ту, которая оказалась слабее… преследовать всей сворой, всей инстинктивной ненавистью. Теперь уже было поздно, уже было не отвертеться, не оторваться, не прекратить. Она чувствовала его взгляд, она оборачивалась и встречала его глаза и уже тогда (хотя тогда она этого не понимала, но, естественно, ощущая всё же), уже тогда произошло всё, что должно было произойти. Он преследовал тебя, в проходах между столиками, у барного прилавка, около сак-софониста, соло которого ты слушала, подойдя к нему и стоя рядом, преследовал, когда ты стояла под громадной люстрой, свисающей в центре зала, - такая… бархатный моты-лёк, бабочка, трепещущая крылом в предчувствии лиха… маленькая и блестяще-беззащитная, и такая… что ему казалось, будто люстра, воплощённая в пузырье, довлею-щая пудовой властью, вот-вот, если он не подбежит и не скажет, сорвётся… и если бы ты не пошла вдруг, он взвился бы и подбежал… Он преследовал тебя уходящую в вести-бюль, за стеклянной стеной которого, ты, тебя разрывали на куски вожделеющие зеркала; преследовал вдоль завистливых фонарей, по цокающей шагами мостовой, мешающей уснувшим, спящим на фронтонах и фризах львам, видеть их жёлтые сны и просыпающимся, и рыкающим вслед; мимо императора грустных медных мыслей; преследовал тебя в мимолётных сменах света и тени, последовательностях заходящей за облако и вновь выходящей луны, по ступеням деревянной крутой, длинной лестницы, спускающейся прямо вниз, вниз, туда, где роща в тропинках и речка в излуках, где всё замедляет свой бег, где Луна раскрывается так, что становится, будто солнце, во всё небо, где в молочно-синем шлейфе древней богини, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся, разыгрывается мистерия обручения любви со страданием. Ты входила в отмерянный круг и становилась одной из подружек в свадебной кавалькаде стрекозиной невесты. Он видел тебя, преследовал тебя… Там тянулся шлейф колдуньи Изиды, шествующей по мировому кругу и благословляющей брачующихся и устраивающей поздравления и процессии во имя любви и продолжения жизни, молочно-синий шлейф с чёрными цветами… преследовал и ненавидел всё к чему ты прикасалась, всё на чём задерживала ты свой взгляд, например этого бармена который чуть не съел тебя глазами, когда подавал тебе коктейль, этого саксофониста, когда ты смотрела на него такими глазами, потому что все твои прикосновения должны были быть его, все твои взгляды обречены ему. Сон не таял. Это был мой сон, мой секрет. …но гнусь, поздравительными тостами своими гнусавыми, стала поперёк дороги, обволокла сиюминутной изощрённой нарицательностью, наречённостью, суженностью, в том смысле, что мы уже были её суженными и её наречёнными. Нет, не проснуться от этого сна. Ряд мужей и не мужей, в которых я искала тебя, но не находила; сто пятьдесят дол-ларов за час, восемьдесят рублей минет, у проезжающих в спешке, сто двадцать - совоку-пление. Конечно же, ты никогда не прочитаешь этого письма. Я его просто не отправлю. - Нет-нет и нет! – взорвался защитник. - Коллега пытается перевести существо дела в нравственную плоскость моего подзащитного, перевести в нравственную плоскость существо дела моего подзащитного, в плоскость дела перевести нравственную сущность! - Вы заявляете протест, или как понимать Ваши слова, господин адвокат? – уютно, но тоже взорвался председатель суда. А как же я? Они похитили мои письма. Мой секрет, - было написано дальше. Теперь Пётр Анисимович сидел на могилке. Провалилось в бездну умопомрачитель-ное тутти, и остался только щемящий флажолетный стон, по симпатическому закону за-бредшей сюда скрипки. У Луны продолжались тихие роды, а все влюблённые, и Ребекка, и Вадим, взметнулись вдруг, разноцветными осколками, чтоб, покружив среди звёзд, воз-вратиться и обратиться зыблющимися привидениями, в прозрачных, от потуг Луны, пла-щах. Гукнул, непонятно к чему, одинокий колокол. Мертвецы хоронили своего мерт-веца. Гроб, зелёный и лунный несли на плечах. Печальное шествие. Но была неточность, разлад, несоответственность, несоответствие, враньё в этой процессии и печали: части не подходили, не совпадали, друг с другом…как не сов-падают стращать и трещать, или давно и подавно, или страсть и напасть, утеха и потеха, говор и сговор, парапет и пароход… Талейран и Тамерлан… не сос-ты-ко-вы-ва-лись, - и Пётр Анисимович, выговорив это крайне содержательное слово, взял стакан, протянутый ему Верой, побулькал в горле (першило) и продолжил читать: Может это блики, оторвавшиеся, отправившиеся в свободное странствие от тепля-щихся в руках свечей, казали: то, вместо черепа, осклабленную ухмылочку шута, то вме-сто костлявого треугольного плеча, плечико цвета загорелой леди? …и снова печальное шествие… плачущие пустые глазницы, скорбящие ужимки. …и снова вспорхнувшие руки, и личико, сквозистое, и ножка распрекрасная из-под плаща, и грудь мраморней, чем самоё лунно-зелёное. Очередную комедию разыгрывали демоны-мертвецы. Очередной фарс с трагической развязкой, настигшей всех Бригелл и Пульчинелл, Ковьел, Панталоне, Коломбин, Франческин и сеньору Лавинию. Гроб, то обращался в свадебный экипаж вдруг, и в вихрь лепестков от анютиных глазок, несущихся за счастливой парочкой, и тогда: и плечико, и личико… …то, свадебный экипаж, вместе с кружевной лошадью таял в потоке белого, жёлтого и фиолетового, таяли и сами белый, жёлтый и фиолетовый, и вместо - снова зелёный и лунный гроб на скорбных плечах мертвецов и рожающая Луна. Гроб, вместе с кортежем остановились прямо напротив Петра Анисимовича, и Пётр Анисимович, действительно, увидел там, новенькую вырытую могилу и подумал, как это он, в темноте в неё не свалился. Между тем, мертвецы извились, искрутились и совсем как у мастера Матисса понес-лись по кругу и видно было, теперь, как всё перемешалось: и смех, и слёзы, и всё, как в первобытном Хаосе, как в первобытном, из которого наполовину выбросился Посейдон, океане, где любовь, ненависть, зависть, гордыня, святыня ещё не различимы, они все ещё перемешаны и неразличимы. (Это уже было раз, но разве всё не повторяется? не повторя-ется? и притом, многократно бесконечно? Разве страдания Спасителя другие, не похожие на страдания распятого рядом злодея, разве боль другая, не такая, не одинаковая всегда? Кстати тот, рядом, также несправедливо названый вором и убийцей, как Иисус Царём Иудейским, тоже хотел накормить тысячи. Но, как говорит мой друг, младший сын мелкого судебного чиновника, Франсуа: «…история сама по себе такова, что чем чаще о ней вспоминать, тем больше бы она пришлась вашим милостям по вкусу и в доказательство, я сошлюсь на Филеба и Горгия Платона, а также на Флакка, который утверждает, что чем чаще повторять иные речи… тем они приятнее»). Луна напряглась в последней родовой муке и природа издала стон, чтоб помочь ро-женице, и появился на свет лунный луч, и в то же время, взметнулась, выплеснулась из гроба, волной навстречу ему, фиолетовоглазая покойница, и устремилась туда, где такие же, как и она, уже отделились от земного и тленного и стали отличимы от тех, которые ещё прощались, не зная, что в гробу уже никого нет; но скоро не осталось и их. Два мо-гильщика, добросовестно напрягая выи, спустили в могилу гроб, плюнув, плюнули на руки, взяли лопаты, закопали, поставили, прикопали, чтоб не упал, обитый траурно-бардóвым обелиск, и тоже пропали без вести. На могилке остался стоять горшок с Аню-тиными глазками. «Гомоляка Аркадия Юльевна» было написано на фанерке, прикручен-ной проволокой к обелиску, а ниже кладбищенскими каракулями были нацарапаны, ви-димо, место, ряд, регистрационный номер в упокойницкой книге и ещё бог весть что. Редактор Крип барахтался, будто захлёстывали его «свирепые морские волны, пеня-щиеся срамотами своими», будто накрывала его японская Большая волна, или, если кому, больше нравится, пусть это будет Девятый, а хоть и десятый вал, барахтался в мощных потоках и совсем не так, как остроносая барка, пробивающая, протыкающая остроносо-стью вал за валом… совсем не так - а как будто ты спишь и задыхаешься во сне; снится тебе, как ты нырнул в воду (из стихии в стихию), погружаешься, и окружают тебя всякие химеры, призраки, обманы, ты отбиваешься от них, не можешь, и тогда уплываешь от них наверх, выплываешь туда, назад, откуда нырнул… и вот тут, не хватает воздуха, не хвата-ет воздуха; там наверху танцуют солнечные блики и уже видно, как они плещут друг на друга зелёными брызгами, но в лёгких нет воздуха, удушье и, в последний раз… ты сры-ваешь с себя одеяло, и глотаешь глоток… и спасён. Но химеры и призраки не покидают тебя, не пропадают, и всё больше приходят тебе на ум, вспоминаются… и облапывает (не облапывают, а облапывает) тебя всё больше во-прос: «А так ли всё было?», - и уже хочется ещё раз увидеть, туда, назад, удостовериться, в конце концов и, в конце концов, ты снова засыпаешь, ныряешь, погружаешься… а когда просыпаешься - эриннии жалят, и Ангел мести, вместе с Пламенем божьим жгут тебя, жгут мстительным божьим пламенем, и гонят снова и снова в Туда, чтоб найти какое-нибудь оправдание, или облегчение. Вот такой он - Божий пламень - всякие расстройства психосоматические, галлюци-нации, депрессии, интроверсии, бред и аутизм, и, наконец, квартира и номер квартиры НН, и на белой двери чёрным: ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ! (смешно). …и восторг и захлебнуться: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Ани-ска! Петух!» Дверь распахнулась… «Проходите, уважаемый господин, товарищ и капи-тан, и лейтенант; Welcome, Willkommen, mademoiselle Ne-chi-poren-kova; Не задерживайся Пётр Анисимович, Пётр, Петя, друг Аниска…» …и всех пригласили в залу. Зала была оформлена, украшена и раскрашена (ленты, цветы, венки, шарики, хлопушки, мишура), поверх антикварной лепнины и штофных обоев (потому что раньше, весь особняк, в кото-ром помещалось издательство Z, принадлежал графу… графу… да кому какое дело, како-му графу принадлежал особняк…). Графа среди празднующих не было, зато на стенке Пётр Анисимович увидел свой портрет в ландышах, а рядом (не успели снять, что ли), рядом, в бело-зелёных, уже несколько тронутых пионах… «Flores Paeoniae, Paeonia suffruticosa, Paeonia arborea! - захлёбываясь чувствами, говорила проходящая мимо, за-служенная учительница, указывая на пионы, и добавляла толкование толкователя снов господина Хассе: - найдёшь счастья в любви!» - рядом увидел Пётр Анисимович портрет Вадима (вчера только, его (Вадима) отсюда вынесли) с креповой лентой (портрет) по пра-вому, нижнему углу, если стоять к портрету лицом. Столы были расставлены, образуя фуршетный провиант и оставляя место для пред-полагаемых танцев, а дальше размещались подмостки с занавесом, из-за которого и на ко-торых (предполагается), в своё время явится оркестрик… (смешно). «Надежды маленький оркестрик...», - пришло на ум Петру Анисимовичу. И ещё смешно потому, что слово «на-дежды» надулось и лопнуло… - Да Вы не волнуйтесь, Петр Анисимович, продолжайте; - вскинулся защитник, сам взволнованный, - депрессии, бред, химеры, призраки - все мы, в той, или иной мере с во-ображением и не лишены фантазий… …надулось и лопнуло, - продолжал Пётр Анисимович Крип, - и маленький оркест-рик, действительно, с роялем, за которым сидела Неля-Нелли, королева нотной папки, роялем белым, как пионы на Вадимовом портрете, ансамблик смешанных музыкантов, действительно, выдвинулся из раздвинувшейся занавески и заиграл. Настоящий собачий вальс! Раз-два, раз-два, раз-два! Правильно, Пётр Анисимович, Блошиный вальс. Или Блошиный марш, или Ослиный марш, или Кошачий марш, или Кошачья полька, как Вам больше нравится. И Шопен здесь, вместе с Жорж Санд, и вместе с собачкой ни при чём. - играет оркестрик, и Вера танцует с Вадимом, с Вадимом! и это неудивительно… только зачем же, тогда портрет с траурной лентой? и почему никто этого не замечает, или не обращает на это внимания, или не берёт в голову? …и Юленька танцует, кокетничая своей склонностью к полноте с молодым челове-ком, которым, Петр Анисимович, предполагал уже заменить Вадима в отделе «Искусство и культура». …и всё - всякий на свой лад - подпрыгивало в такт, раскачивалось и кружилось во-круг себя, вокруг своих партнёров и вокруг. - Не понимаю… - тáра-там там-там. - Не волнуйся… - тáра-там-там-там. - прошло столько лет, - спасибо, ты пришёл… и там, на кладбище я видела тебя… - Тáра – там-там, там-там, там-там, там! - Но, что же… оказывается, что потом, всю жизнь, ты должен отвечать за всё, что уже после?.. - За кого же отвечаю я? За тех принцев, которым я не сумела подарить улыбку? Или, может, бабушка, со своим «страстей букетом»… за кого я страдаю? Смешно! - «Орестея»! – вмешивается в разговор, голос младшего лейтенанта, танцующего с Ребеккой ли, или со своим коллегой Бомом. - Конечно же, поэтому и встал вопрос, помните: «- мы должны решить, будем ли мы писать «Les Rougon-Macquart», или «La Comédie humaine»… или «Divina commedia“… или «яйцо, или курица»… и будем разбирать «папирусы самого мироздания»… Собачий вальс, сам по себе растаял. У фуршетных столиков шла тихая беседа… со стены, каждый в своём портрете, вернее, в своей раме и в своих цветах (Пётр Анисимович в ландышах, а Вадим в поблекших пионах) Пётр Анисимович и Вадим наблюдали и прислушивались к происходящему. - От Атрея и Фиеста… - От Атрея, уважаемый? Нет, берите глубже: Гипподамия, Эномай, Арес, а по муж-ской линии: Иксион, Флегий, снова Арес. Ужасы, собаки, коршуны, рвут, насилие, гра-бёж… - Хорошо, хорошо, но он-то, Арес, за чьи грехи? - Арес от цветка, хотя Гера, тогда, была уже не девственница - а считается сыном Зевса… но пасынок - тоже сын. - Но, тогда, тогда, тогда! - встряли, корча смешные рожи, Бим и Бом и тем, придавая беседе несколько свежего воздуха, будто догадались открыть, наконец, форточку, в душ-ном помещении, придавая беседе несколько другой поворот, смешливый и задорный, - но тогда, - продолжали они, - в конечном счёте, Христос за кого страдал? За Бога? За грехи, которые наделал Бог. И мы страдаем за Бога? Значит, если не будет Бога, не будем и стра-дать? Ха-ха-ха, Хи-хи-хи! Петру Анисимовичу, было не до задора и не до смешливости. Похоже, похоже… а разве, вообще всё, не похоже на всё? Но всё же! – лишь похоже, лишь похоже, и пусть даже ложбинки и ямочки на берцовой кости неандертальца, распо-ложены точно там же, где ложбинки и ямочки расположены у меня, - всё же случается, бывает, зазор, расстояние… и этот-то зазор и есть полное оправдание!» «Зазор и есть полное оправдание», второй раз написал («написал», - как говорила одна остроумная девушка - для придания повествованию эпоса, как и следующее «отло-жил ручку»)… итак, «Зазор и есть полное оправдание, второй раз написал редактор Крип, отложил ручку, встал, прошёлся, подошёл, прочёл ещё раз «этот-то зазор и есть полное оправдание» и, не захлопывая, складывая, положил рукопись! в стол, закрыл шуфлядку ключиком, выключил настольную лампу… Я знаю смерть… ... лишь в образе одном, - пришли на ум стихи, - ... дописана страница, и свет погас над письменным столом …и вышел, по уже тёмным коридорам издательства, мимо скучавшего в своей будке вахтёра, который был ему не помощник; вышел в вечерний свет. Боже мой! Стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырёхэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырёх сто-рон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали… Моло-дые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари… кареты летали; извозчики, форейторы кричали… Нет! конечно же, нет, уважаемый Николай Васильич, всего этого, только что в по-мине и осталось, - это всё, плод воображения умственно напрягающегося человека, отя-гощённого, пропитанного к тому же, всякими реминисценциями, аллюзиями, влияниями, подражаниями, контаминациями и другой всяческой литературной иллюзией на своё сча-стье. Когда плод воображения исчезает, как кино, если впустить в зал свет, глаз начинает некоторое время, хоть некоторое, пусть и незначительное, видеть действительность и прописывать её на своём процессоре. А действительность, Николай Васильевич (Вам сразу станет понятно) – это, как сти-ли в архитектуре. Вы же понимаете, чем отличается, скажем, Петровское барокко, от «ma-niera del Rastrelli»? Сравните Летний дворец Петра, в Летнем саду, в Петербурге и Екате-рининский в Царском селе … тоже дача, но какая дача! Такие дачи можно позволить себе, когда узаконенное стало законным, а пока узаконенное не законно, пожалте в Кикины палаты и не выставляйте своего добра на показ людям… как бы во зло не обернулось. Ну и у нас, сейчас, время, когда не растреллевскими пионами, теми же, красоваться у всех на виду, а скромным barocchino (ital.) обернуться, снаружи, а внутри… ну, а внутри, чтоб и красотки заказные, и подвески алмазные… и алмазные (не метафора) слёзы, и золотые, извините за трюизм, унитазы, или, хотя бы своя, хоть и сплошь духовная, но, отгороженная от всех толстой стеной жизнь. Утянутая, куда-то за следующий извив, улица. Асфальтовая мостовая, поблёскивает сварочными (как от сварочного аппарата) бликами. Это из окон, - где вовсю смотрят по телевизору «Воскресение», или «Возрождение», или «Восхождение», или «Возмужание» (сериал). Несколько человек проходят навстречу (по одному). Проходят двое (он её куда-то тащит). Бомж переходит через дорогу и тает, сливается в мусорную урну. Вдруг, из-за извива, как два глаза пыхкающие, и «Rammstein», ещё далёкий, ещё рыкающий, но бы-стро набирающий силы и света… словом, из-за поворота - машина, блестящая, улю-лю-кающая, компания, гулянка, домашний праздник; расшевелила несносные стени, разогна-ла с асфальта блики из сериала «Возлежание», полыхнула и сгинула в последнем парад-ном, вместе с распрекрасным автомобилем. И снова бомж переходит дорогу. Витрины магазинов, уже в искусственном полусвете, уже давно закончился рабочий день; в витринах магазинов Mannequin любит Schneiderpuppe , и разыгрывает с ней фарфоровое приключение и переживает настоящими чувствами. Но, приближается прохожий, и они снова надевают на себя масочку и стоят; не пошевелятся, ни даже проглотить комок только что бывшего настоящего, застрявший в горле, не могут, в страхе выдать живую свою подноготную. Пьяный человек, ещё два пьяных (один другого тащит), ещё бомж. Вдруг снова свет и разноцветные лампочки - сразу за извивом - казино… (некоторые уже пытаются в стиле высокого барокко). И снова несколько человек проходят навстречу (по одному), а несколько идут параллельно, не обгоняя и не отставая, по противоположной стороне улицы. Скучная жизнь. О этот мир, печальный мир и бренный! И все, что видишь в нем и слышишь, – суета. Весёлая жизнь началась снова, уже назавтра, утром… Но прежде был сон. Сначала ввалились реминисценции… вот уже которую ночь подряд вспыхивала и ехидно всплывала из свинцового бытия, Родионова, Раскольникова, жертва: «Убив меня, ты убил и себя… Себя ты обрёк на медленную гибель». Интеллигентские штучки. Пред-ставьте себе, что тюремщик Родя, Родион, Родриг, расчувствовался, или красивенький месье Пьер, рефлексировал по поводу своего назначения и своих правильных действий. Вот в чём различие интеллигента и интеллектуала. Приходил Татьянин сон, особенно это место (в картинках): Спор громче, громче; вдруг Евгений Хватает длинный нож, и вмиг Повержен Ленский… Вера Павловна занимала его сонные раздумья своим главным вопросом о том, что делать? Ему снились ели, которым снилось, как они были молоденькими и зелёными, и меч-тали стать мачтами кораблей, и рвались вверх, вверх, всё выше, выше всех, чтоб всех обо-гнать, а, обогнав, вдруг оказаться добычей всех ветров; врывался Тони Крюгер оседлав-ший свои путанные, удивительные, тоскливые, печальные и покаянные сны.; и «Пятый сон», и «Девятый сон»; да был ли такой поэт, который не напридумывал своих снов? По-у-част-вовав в этом параде, Пётр Анисимович облекался в свою субстанцию сновидения. ПЕРВЫЙ СОН ПЕТРА АНИСИМОВИЧА Current Mood: Третья реальность. Улёт. Current Music: Скрипка с человеческим голосом. Оказался я в некоторой местности (на манер Франциско Кеведы, видел сон Пётр Анисимович Крип), созданной природой для приятного отдохновения. Всё цветущее, пах-нущее, веющее и ласкающее набросилось; ветерок, птичка, ручеёк, небо раскинулось, чтоб качать Петра Анисимовича на кудрявых облачках. Словно воробушек, встряхнулся Пётр Анисимович, попрыгал на тонких ножках и бросился с óблачка вниз, туда, где всё цветущее и пахнущее (читай: в гущу жизни), и рядом, смотрит, тоже воробушки, много воробышек, воробушков, стайка целая, стремятся все вместе с ним и за ним. Мультфильм, прямо. Упали, как горох на пол, на благоухающую рощу, и рассыпались, кто куда, искать свою фиалку, гвоздику или ромашку, или одуванчик, мечту свою. Пётр Анисимович тоже приземлился на муравчатый зелёный ковёр, одёрнул фрак, хоть бы и брусничного цвета с искрой, и пошёл… туда, вперёд, где и его мечта… кстати, раз уж… так уж… о воробуш-ках, потому что воробьи, тоже, так просто не снятся, а для талантливого исследователя, как уже было однажды сказано, любое отступление не менее важно, чем основной, дви-гающий сюжет текст. Когда Карачун… да, тогда тоже была холодная зима. В роще трещали от мороза вет-ки, и воробьи прятались в кучи хвороста. А этот… нет-нет, совсем не тот, который припа-дал на левую лапку и работал синкопами, и нагадил… а тот, который сидел на дереве, за-мёрз и уже не чёрные бусинки глаз, а смертельная белизна закатывалась под веки… и не было сил долететь до кучи. Тут-то и подстерёг его Карачун… но проходил мимо Охотник (маленький Пётр Анисимович, с луком, из вяза, и стрелой из конопли , с жестяным нако-нечником из консервной банки, и в валенках по глубокому снегу). Уметил Охотник за-мёрзшую птичку и пролетел, как говорится, Карачун (да птичке – не всё ли равно, от чьей стрелы погибать - что Карачун, что Охотник). Но так случилось, что птичка оказалась ещё живой; может, вообще не от стрелы ма-ленького редактора упал воробушек; от движения воздуха. Но до этого ли сейчас… Ани-ска принёс его домой, стал хукать, отогревать, отогрел, оживил существо, божье творение. Но своё творение, бог, уже на следующий день, забрал к себе. - Видно, судьба такая, воробушек, - заканчивал Пётр Анисимович всякий раз, как кому-то рассказывал эту поучительную историю. - В чём же её поучительность? – находился всякий же раз кто-то, кто не мог отделить чертополоха от конопли, а зёрен от плевел, как сказано. - Да… - шутил Пётр Анисимович, снова же, цитируя Новый Завет: - «не понимаете этой притчи?.. Я вам о земном говорю и вы не понимаете, что же если я о небесном го-ворить буду?» - и рассказывал смысл притчи, который был простой и короткий: сколь не крепки Карачун и Охотник, а Бог всё равно крепче! И те, кто слушал, зная, что Пётр Анисимович в Бога не верит и шутит, тоже шутили: Вот те, воробушек! То есть, не только студенты и школьники могут придать всякой бессмыслице смысл, но и серьёзные люди всякую бессмыслицу за смысл выдают. Так вот! идёт Воробышек и замечает вдруг людей, которые с одной и с другой сто-роны, и вокруг, и призрачно различимые, но вспышки фотоаппаратов, восклицания, аплодисменты и шушуканья, из темноты выдают зрителей, глазастых и заглядывающих, и будто идёт он уже не по муравчатой траве, и будто… р-раз… нет крыльев, только фалды… брусничного цвета, по подиуму, на манер топ-модели, а те, кто по обе стороны вовсю обсуждают его, его умения и неумения. Петру Анисимовичу становится неловко, непривычно, он путается ногами от такого пристального внимания и пытается убежать, но бежит медленно, бежать не получается, как во всяком сне; а они все за ним… рожи такие страшные, как в страшном сне, думает Пётр Анисимович, как у Босха, вспоминает во сне редактор, злобные и завистливые: лисьи глаза, кабаньи морды, барсучьи бороды, заросшие волосами грудные клетки, в которых запутались золотые цепи и нательные кресты… от себя добавлю: неистовые декольте с вываливающимися жирными и потными, совсем как у Рубенса (например, в «Вакханалии») грудями, и мог бы ещё много подобного сам добавить и выдумать, но зачем? если уже есть и, поэтому, снова продолжая Турнье: носы с вывернутыми ноздрями, остроконечные шевелящиеся уши, и это тявканье, эти вопли, подобные крику оленя, эти шепелявые звуки… всё вплоть до резкого запаха… словом рожи - самое подходящее слово, и пальцами указывают, и кривляются, и пытаются забежать вперёд, и тянут руки, пощупать, и Пётр Анисимович хочет проснуться, но проснуться не может и, поэтому, должен нести, как и у продавшего душу Дьяволу художника его Христос, свой крест; и Петру Анисимовичу Воробью не нравится такая параллель, и он останавливается, и вся иступлённая шелудивая камарилья проносится мимо, и Петру Анисимовичу кажется, что он всё-таки проснулся, потому что, он слышит - скрипка, будто юродивый Николка, Взяли мою копеечку, обижают Николку, голосит голосом, как человеческим, так и своим скрипичным, … как стояк, так и коровяк, - сказал бы Хулио Кортасар, и только тогда, когда повисают вокруг, конечно же, влажные фитюльки, Петр Анисимович понимает, что он всё ещё спит. Вывернутые ноздри снова проявляются (не появляются, а проявляются, как проявляются изображения в проявителе, в красном свете), проявляются из закулис и толкают перед собой, подталкивают, всё так же изощряясь рожами и членами, к нему девушку; девушка всякий раз, после пинка проскакивает на противящихся ногах два, два, или три шажка и останавливается, и закрывается руками, потому что она совсем голая… красивая и стройная, и голая, и, когда её уже допинывают совсем близко, стоит перед ним, опустив глаза и склонив голову, и вдруг, одним движением, сильно прижимается к нему, прося, как будто бы, защиты. Что ещё больше может возбудить мужчину? больше беззащитности (когда женщина беззащитна), что ещё больше? Женщина, для понимающего – это двучлен, синтагма, женщина это – два слова: «красиво» и «беззащитно», а если больше - уже минус; и кто же удержится, чтоб не защитить красоту? и беззащитность играет решающую роль; тогда кричит крик, хрипит хрип (не храпит храп, а хрипит хрип), ревёт рёв, воет вой и всё ещё, что угодно: сопит сап, сипит сип; на любой вкус: кропит крап, хлябит хлябь, зудит зуд… словом, поднимаются тогда на защиту беззащитности все члены. Нет в мире беззащитнее прижавшегося к тебе существа, отдавшегося своей прижатостью под твою защиту? И Пётр Анисимович возбуждается… …а она трётся о него, как стародавняя богиня Нут о стародавнего бога Геба… …и он срывает с себя брусничные фалды… …а она приникает к нему, как Исида-колдунья… …и он прорастает, как Озирис, побегами в её тело, стройное и голое. И, какая бы поэзия! если бы не эти, вокруг… глазеют и смеются, и издеваются, потешаются, и судят, и подглядывают в окна, и проникают в щели, и Пётр Анисимович голосом Акакия Акакие-вича: ах оставьте меня, зачем вы меня обижаете, и Николка юродивый: взяли мою копе-ечку, обижают Николку, голосом своим человечьим и скрипичным, и бумажки, конечно же, будто снег сыплются на голову… Петр Анисимович хватается за голову. Бумажки за-сыпают снежным одеялом; а под одеялом, с закрытыми глазами, вспыхивают звёзды и, из далёкого, из-за далёкого, чёрного, звёзды страгиваются со своих мест и рвутся к тебе, и всё различимее, различимее становится их суть: горы, горы, холмы, долины, муравьи, стрекозы, кенгуру даже, персонажи… во всех приглядных и неприглядных позах, а там жирафы, слоны и кит меж волн… и ещё ближе, как под увеличительным стеклом, сквозь ядовито-синее небо, в щели меж ядовито-синих гор и вот - плоскогорье, такое же ядовито-синее, сдающее в аренду халупам, шалашам и куполам свою плоскогорость… Площадь перед храмом. Всё, как всегда на площади перед храмом: ярмарка, базар, шапи-то, лотки с пивом и кукольники, невропасты, разыгрывают комедии из своих же собственных жизней, я бы даже больше сказал: разыгрывают свои же собственные, про себя самих, самими же ими сложенные легенды и мифы. Пётр Анисимович продирается сквозь толпу, ему надо к кукольникам, ему кажется, что там, в кукольной комедии он услышит какое-то нужное ему слово, какое-то слово, без которого напрасны всякие попытки выйти из лабиринта, без которого нет пути, без которого ограничена всякая мысль о существовании целесообразности и без которого опрокидываешься в безысходность и, только узнав которое, назвав которым, можно спастись; из него же, из этого слова соткать нить, которая называется Ариадновой. Вдруг, в пузырях, белых и прозрачных, пролетают все эти… Пётр Анисимович Крип видит пролетающих Председателя суда, Симпатичную Секретаря суда, похожую на Веру, Адвоката, Советника Прокурора и целый парад надутых белых шаров с внутри си-дящими в них, как сказал бы Пётр Анисимович, всеми этими… Советник Прокурор, так, будто он победил в конкурсе на лучшего ритора, размахи-вая рукой и указывая другой на Петра Анисимовича, пискляво пищит: - Это слово, Пётр Анисимович - «Страх»! Это старое всем давно известное сл…, - пузырь в это время лопается и разрывается на мелкие вещи, и в этих мелких вещах пропа-дает Советник юстиции. Мелкая вещь оплодотворила мелкую вещь, и исчез Советник Прокурор… а Пётр Анисимович захлопал во сне глазами, и, тут же, забыл надоедливого Прокурора, и снова увидел себя рвущимся к кукольному балагану, и толпа, как и положе-но, превращается в уродливое, бесовское стадо: рыбы проглатывающие человечков, пуш-ки, в которых заряжают человечков, снова же, и стреляю ими же, словом всё так, как у великого мастера… На одной странице, уже три упоминания моего любимого (поэтому и три) мастера, Любителя человечков и Великомученика… - но так, на самом, деле было… и все крючки, гарпуны, цепи, ожив человекообразностью, гарпунили, цепляли и зацеплялись. Почти окровавлённый Пётр Анисимович пробивается, продирается… были поединки, он сражался, на нём снова был фрак брусничного цвета с искрой, и об него (о фрак), как о панцирь и щит, ломались когти и тупились копья. Труднее всего было сражаться с невидимыми и неслышимыми чудовищами, которых, как говорил Христос, только по плодам можно узнать, а если плоды не созрели, тогда… Там, у кукольников, было слово… никаких непрошенных аллюзий, никакого апо-стола, никаких там, «В начале было Слово, и Слово было…» - там было совсем другое слово, нужное ему, а не мыслителям и поэтам; ему, сейчас, здесь, sofort! immediatamente! immediately! и это слово было там… там, где разыгрывались комедии. На исходе сил Пётр Анисимович добирается до сцены с куклами, и, когда уже видит всё и всё даже слышит, из-за кулис выходят два этаких Бим-Бома и верещат во всю глотку: Уважаемая публика! Это была комедия! Вы смотрели «Фарс о Магдалине»!.. Дальше Пётр Анисимович теряет дар просмотра сна! ничего не видит! его этим «Фарс о Магдалине», как ледяной водой из ведра на голову (бедный Пиноккио); Пётр Анисимович, поэтому, уже, не видит, как Бим с Бомом, всё так же кривляясь, обходят публику с протянутыми шляпами. Не видит, потому что не спит. Из всего, что осталось – человеческая скрипка: взяли мою копеечку…, жутко, холодно и темно. И, стуча зубами, Пётр Анисимович грозит кому-то кулаком под одеялом: Ну, ладно-о-о-о… и ещё думает о том, что никак не может взять тёплое одеяло из шкафа, хотя мысль эта приходит ему уже несколько дней. Потом Пётр Анисимович просыпается окончательно (возбуждённый, держащийся за себя); скрипка, будто юродивый, «Взяли мою копеечку…», а не музыкальный инструмент, продолжает голосить голосом, как человеческим, так и своим скрипичным (как стояк, так и коровяк). Пётр Анисимович даже встал, надел халат, так разволновало его это «Фарс о Магда-лине». Некоторое время размышлял он о свете ночного фонаря в окно: нет-нет, это не со-всем тот фонарь, не такой как в сказке сказочника, не та, продутая ветром память, как у того, Старого, хотя, всё-таки, некоторые истории и случаи из жизни рассказывает и он, для этого только надо очень хорошо в него вглядеться. И Редактор вглядывается, всматривается сквозь окно и снова слышит тот разговор, который уже слышал тогда, здесь же, под этим фонарём, тогда, когда ещё Вадим … с того дня дождливого, со всеми признаками наступившей осени, прошло много… с того дня, когда объявили результаты сентябрьского рейтинга «Лаборатории Кашперского», и они стоят… она, отвернулась от него и плачет; он сзади, пытается говорить (какой натурализм попёр): - воробьи, цветущая роща, без крыльев, подиум, ромашка-фиалка-гвоздика, Птица, ам-фи-те-а-тррррр… этот ам-фи-те-а-трррр, - всё это говорит Вадим, умоляя, щупая рука-ми за плечи и за талию сзади Веру. - Что за чушь он несёт? - думает Пётр Анисимович. Совершенно то же, он думал и тогда: «Что за чушь…» - когда все эти: «воробьи, цветущая роща, без крыльев…», - были не только предмет рассказа фонаря. - Нет, я не смогу! – режет ножом Петра Анисимовича. Это голос Веры, и фонарь прыскает светом электрической дуги и гаснет. Пётр Анисимович возвращается на кровать и думает о том, почему всё-таки так странно распределил Господь (слово Господь стоит здесь не потому, что он – редактор Пётр Анисимович Крип верит в Бога, но потому, что это устойчивое словосочетание, ко-торое давно превзошло свою узкозначимую значимость. Как можно ещё сказать? Так рас-пределила судьба! но судьба мельче, её даже с большой буквы не часто пишут – другое дело Господь), так вот, что же так странно, что к Вадиму в окно заглядывает Луна, а к Петру Анисимовичу фонарь? - И странного ничего нет, - отвечает сам себе Пётр Анисимович, - потому что Вадим живёт на чердаке, а я на первом этаже. - Да, - не может уснуть и думает Пётр Анисимович, - страннейший сон, столько все-го… только толкователю снов такое под силу. - Нет, - отвечает сам же себе Пётр Анисимович, - и толкователя не надо, и Вы это сами прекрасно знаете, Петр Анисимович, что всё, что нам снится, происходит в действи-тельности, и в том смысле, что сновидение есть такая же наша, ничуть ни меньше, ни больше, чем та, которую мы называем бодрствованием, жизнь, как считал учитель дон Хуан, и в том втором смысле, что с прошедшей действительностью сновидение связано и зависимо от неё, как отпечаток от матрицы, ну… если кому-то хочется, как матрица от отпечатка. И ещё, все, никак не умея уснуть, Пётр Анисимович вспоминает это - «Фарс о Ма-гдалине», и на титульном листе рукописи, которую он сейчас читает, стоит: «Фарс о Ма-гдалине», хотя, - думает Пётр Анисимович, - пока ещё о Магдалине и речи нет. Наконец, заканчивается человеческий голос скрипки, экран гаснет, гаснет где-то лу-на, звёзды гаснут, ночные фонари выключают, солнце где-то встаёт, но так далеко, что ни один квант ещё не прилёг на шершавую стену, или хотя бы на оконную раму. Наступает тишина, и Пётр Анисимович в неё окунается. Есть такие сны, которые состоят из ти-шины. Тишина бывает разная: тишина, когда мышь в углу скребёт; тишина, когда только жаворонок в небе; тишина, когда ещё выше, чем жаворонок, где звёзды ночью, и не слышно, как они падают, а только видно. Когда шорохи и страхи – тоже тишина; когда далеко «звонит колокол» - тишина; покойник в доме, - снова тишина, хотя не совсем, - потому что в такую тишину стучатся думы. Чтоб услышать тишину, надо самому стать тишиной. У нас тишина повисла, как кисель, сквозь который протискиваются слова; всхлипы-вает, покашливает кто-то, сморкается в платок; снова слова: «…просто прелесть… лако-мый кусочек…» - странные слова для случая, когда речь идёт о покойнике на столе, или, правильнее сказать, о покойнице, - странные слова - не правда ли? – «…бёдра у неё, как будто…» На самом деле не странные, потому что в кисельной тишине не всё слышно, только часть их (слов), а если прислушаться и услышать - они звучат скорбно: …она была просто прелесть… она была лакомый кусочек… а бёдра у неё, когда она проходила мимо, стоили всех любовных историй, сочинённых сочинителями: про Авраама и Сару, про Исаака и Ребеку, про Абеляра и Элоизу… - жалко, что теперь уже ушло, и кто знает, встретится ли ещё в жизни такая, встретится ли такая красота, чтоб от одного только вида приходить в восторг. Мороку в кисель, ещё подбавляет, в тональности си минор, тот же, Фредерик Шопен, чей дух, с тех пор, как он сочинил сонату, хочет он, или не хочет того, обречен, витать над каждым цивилизованным покойником… И тут, поверх Шопена частушка разнахальная: и ромашка моя и Воробушек! Но, вострубил Ангел; и сделались град и огонь, смешанные с кровью… вот-вот, это - смешанные с кровью! Доброе утреццо, Вы проснулись? Как настроеньиццо? – вовсю защебетал телефон, голосом и голосами всех, которых уже и бессмысленно перечислять. Что-то звучало наподобие: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Пе-тух!» Дверь распахнулась, товарищи, коллеги и подчинённые ринулись… Пётр Анисимович, понимая, что его втягивает эта первая, эта самая первая, первей и реальней которой не бывает реальность, пытался противостоять… и не хотелось просы-паться, нет, он не хотел, чтоб снова, как и вчера: чтоб Пётр Анисимович Крип умылся, попил чай…солнце чтоб, тоже не предвещало ничего хорошего, будто мир на самом деле перевернулся, и светило светило на какую-то другую сторону… не хотел подниматься по лестнице, входить в свой кабинет, главного редактора издательства «Z», что фасадом вы-ходит… да кому какое дело, куда фасадом выходит издательство «Z»! Чтоб на столе лежала рукопись. И поэтому, Пётр Анисимович насильно закрыл глаза и увидел ещё один, короткий сон. ВТОРОЙ СОН ПЕТРА АНИСИМОВИЧА Настроение: Отвратительное. Музыка: Музыки нет. Петру Анисимовичу снится, что он – Бог. Он Бог! Какой Бог? Ему дали выбрать из множества, в кого он мог воплотиться, и Пётр Анисимович не выбрал нашего библейско-го, с пушистой подстриженной бородой и добрыми глазами, даже не бога выбрал, а боги-ню под названием Тлальтекутли, полную во всех своих суставах головами и зубастыми ртами, которыми она кусалась, как дикий зверь. И как только Пётр Анисимович Тлальте-кутли обрёл все эти рты и зубы, бросился он на всех, которых уже бессмысленно перечис-лять, и стал их кусать, да так, что все облились кровью… и еще Пётр Анисимович отрубал им головы, четвертовал, сжигал на кострах, всех этих Бимовых и Бомовых, и Еврея в пейсах, и даже варил их в кипящей смоле, как это делают с настоящими шпиками и филёрами. и ромашка моя и Воробушек! Можно ли более исказить: …кесарево кесарю, переведя: …запрещает давать по-дать кесарю? Но можно ли, и верней отгадать эту филологическую загадку? потому что если Божие Богу, то Богу всё, потому что и кесарь под Богом! Но, Пётру Анисимовичу теперь, неинтересны всякие эзотерические измышления и догадки поражённого поисками архаических и символических знаний ума. Ему снится, что он Бог. Смешно. От этой всесильности и божией вседозволенности возбуждённый и держащийся за себя Пётр Анисимович хочет проснуться. - Извините, - еврей в пейсах останавливает Крипа Петра Анисимовича и отрывает от рукописи, - извините, уважаемый, - говорит Еврей в пейсах, - но мне кажется, что Вы перескочили на другую страницу, или как-нибудь начали читать не с того места, или как-то, может, и с того, но не так. Я уверен и точно знаю, уж поверьте мне, одному из соавторов и консультанту, мешанина началась с того места, где «проваливается в тишину» и «Тишина бывает разная». Мы исследовали много вариантов, и «Откровение Иоанна» пробовали, но там «без-молвие сделалось», а безмолвие – это немота, но «немота – это не тишина, ибо последняя есть свойство неодушевлённых предметов» , и Дебюсси, и Малер, и Левитан… - А нельзя ли, уважаемый свидетель, поближе к делу, - перебивает Председатель су-да. - Эк мы, все до лирики охочи! - ...да, вы правы, Ваша честь, их было много, постигших тишину… остановились на мадам Дюрлье… «Тишина бывает разная»… у неё и списали… все помнят, потому что все участвовали… Элеонора Дюрлье… и другие письма, и дневники… тоже от неё. Всё же, то есть всё, что было до этого – все эти, из пальца уважаемого доцента, литератора и лауреата Дешьяна высосанные, Петра Анисимовича сны, которые, кстати, ещё нужно будет толковать, это совсем другой жанр. - А по мне… - И по мне… - И по нам… - И по нам…так очень достоверно покойница, - тут Бим и Бом, бок о бок, расходи-лись в одобрительных жестах Петру Анисимовичу, - так покойница, очень достоверно описала свои похороны. - И всё же - богохульная сцена! - дожидается, наконец, своей очереди и попик в хла-мидке. Ему не нравится, что слова «прелесть», «лакомый кусочек» и «бедро», разрушают мистическую атмосферу, специально созданную для прощания души с телом. Бренность тела, а не его прелесть и бедро, надо было вочеловечивать в этом эпизоде, считает служи-тель истинного бога. - Ну, знаете, на чужой роток не накинешь платок. Вы же сами, Пётр Анисимович, всё видели, - снова ловит глазом глаз лейтенант, а, будучи пойманным, подмигивает, как кажется Петру Анисимовичу, - Вы же сами видели, как всё было. Как было, так и записа-ли. Может для всех этих проституток и сутенёров, которые пришли хоронить свою под-ружку, надо было речи, заранее сочинить? - Справедливо! – поддерживает, как всегда, коллега коллегу. - Не хотите ли вы сказать, что это, - Пётр Анисимович указывает пальцем на руко-пись, а потом, им же, тем же пальцем, обводит всех, на манер фото-редактора Резова Ар-кадия Юльевича, - что это ваша работа? - Наша… - начинает капитан, но его тут же перебивает младший лейтенант: - Нет-нет, мы говорим лишь, что эпохи – это не только игрушки в руках богов, но и тернии, сквозь которые продираются смертные. - Поэтому, некоторую несостыковку, - поддерживая Еврея в пейсах, произносит Ма-рево в римской тунике и тоге, - или, правильнее сказать, неожиданную стыковку двух, казалось бы, не подходящих друг к другу эпизодов отнесём на счёт Драматурга, божественного аэда, скальда, кобзаря и сладкопевца. Ха-ха-ха! Все начинают ехидненько смотреть на главного редактора, кто-то пытается подмиг-нуть, кто-то разводит руками, мол, «попался, сынок», «скальд, твою мать», кто ободряет «держись», и пальцы указующие и указательные начинают тянуться к нему и тыкаться в него, в Петра Анисимовича припёртого к стене, и, поэтому, не имеющего возможности отступить и, поэтому, задыхающегося; не хватает воздуха. Он задыхается… и хочет про-снуться, но не может… третий сон пытается овладеть им… въезжает… зацапанный… солнцем одуванчик, из глубокой глубины, становится всё больше, одуван, одуванище… Стоп! «Зацапанный», «зацапанный»… Одуванчик, как мёртвая картинка перед глазами, не хочет дальше. И так, и так пытается Пётр Анисимович дальше, но одуванчик – нет! будто киномеханик остановил кадр и уснул, может, в кинобудке. Если бы кто-то толкнул его, сказал: Давай дальше! – но никто не толкает и Пётр Анисимович открывает глаза… и снова одуванчик… может лучше, всё-таки проснуться… и снова – стоп! Сон, хоть и пытается «овладеть», но, почему-то как мотор, который никак не заводится… - Moment! – визжит брат-прокурор в портретной раме на стене (в которой, в общем-то, должен быть гений востоковедов и неудавшийся поэт, или, хотя бы и Вадим, в трауре бело-зелёных пионов), братец-прокурор визжит и нервно, будто волшебник Абдурахман, золотит пальцем эту раму. - И хорошо, что не заводится! Хорошо! Одуванчик? Теперь Вы снова хотите вовлечь нас в какие-то иллюзии по поводу рассыпавшейся от чьих-то чужих прикосновений мечты. Не надо!.. не надо рассказывать нам о том, что Вам хотелось бы… но что не получилось… не получилось потому что, и из-за того что… Этот брат прокурор, которого Пётр Анисимович заталкивает в расплавленную смо-лу, кричит и хрипит: Страшно, страшно! - и теперь, Пётр Анисимович, от этого крика просыпается и ему, даже, кажется, что кричал он сам. … но, умерла только третья часть одушевлённых тварей… , остальные, будто не выспавшись, зевая: До-оббб-ро-е утрец-о, Какх здоровь-е-у-е-и-ице? Настроень… а!.. - в кабинет входили знакомые персонажи (свидетели, обвинители, оскорбители, оскорблён-ные… униженные, притеснённые). Капитан, как там бишь его? Главные персонажи, а я их путаю (путаю, ещё не то сло-во). Пойду, посмотрю в начало. Пошёл, посмотрел, записал на листочек себе. Оп-па! Хорошее место для лирического отступления. Как сказал обожатель ласто-чек, полосатых котов и пирогов из маниокового теста: «…позвольте мне пофилософство-вать немного. Это право, повсеместно признанное за рассказчиками историй, и я должен воспользоваться им, хотя бы для того, чтобы не нарушать заведённый порядок» . И я, тоже: влюблённый, обожающий обожателя пирогов из маниокового теста, за его ловкую увёртку, - и я тоже, только и ищу место, чтоб отступить(ся) от надоевшего сюжета, и расслабиться… и, пока песочные часы переворачивает властная рука, как раз между тем, как текло и потекло снова… есть же момент? и вот тут-то я чуть расслаблюсь, если, конечно, расслаблением можно назвать философские мысли, высказываемые авто-ром на страницах его же собственного произведения… как говорит писатель. Но оказалось, что когда я заметил достойное место для «философических экзерси-сов»… оказалось! что в найденное место у меня нечего вставить, другими словами, обра-зовалась возможность сказать, а сказать мне нечего… Можно предположить, что когда возможности такой не будет, будет что сказать. Но пришла удачная, спасительная мысль (еще не известно, спасительная ли), что, если не о чём писать, надо писать о том, что не о чём писать! Или о тех, о ком нечего пи-сать. Такая вот, представляете, ситуация: смотришь вокруг, живёшь в жизни… Впрочем, кто же научится любить, не любя, или жить, не прожив жизни? …а писать не о чём. Закрыл глаза я, чтоб сосредоточиться, чтоб представить, как же писать о том, что не о чём писать и тогда, пронзил черноту моих чёрных век, волшебный луч. Он то и указал мне туда, куда-то вниз, где в благих (благих ли?) помыслах пребыва-ли люди. «Им, - раздался голос, - не о чём писать? Вот и хорошо! Идём, я поведу тебя в зако-улки тех, кому не о чём писать. Вот они! Они достойны того, чтоб их описывать… как тех, которым не о чём писать!» Да, но одно дело писать о тех, которым не о чём писать и другое - писать о том, что не о чём писать. О ТЕХ, КОМУ НЕ О ЧЁМ ПИСАТЬ Сорвал «волшебный луч», подобно хромому Купидону все крыши в городе, и бросил их в каналы со спящими в них отражениями серафимов с золотыми крыльями, которые режут его (город) во всех направлениях, и я, как дон Клеофас увидел начинку пирога, как сказал Луис-Велес де Гевара, автор испанского хромого пройдохи: начинку пирога если снять с него корочку . Но, в отличие от дона Клеофаса-Леандро-Переса Самбульо (может, потому что он студент, а я уже давно профессор), не увидел я ничего, или чего-либо «слишком необычайного» не увидел какого-либо «разнообразия картин», напротив, всё было однообразно и обычайно, да и какая может быть необычайность в людях, которым не о чём писать? Ютились в своих квартирках: всё тот же скупец - кто только не потешался над ним… ему не о чём писать, но и описывать его… сколько можно? Вот на той же постеле, те же любовники; вот в ванной кокотки, снимающие накладные… накладное, накладную, накладного… прелюбодеи, казнокрады, воры, убийцы… они, в силу своих профессий, должны думать о своём, и писать им об этом… и писать им не о чём, хотя, всё же, где-то под спудом, под спудом моих мыслей таится мысль, что каждый, если прямо спросить его: У тебя есть, о чём писать? – ответит: Есть! У меня-то, - скажет, - ого! есть, о чём написать, - только скажет, начнёт оправдываться: - это надо уметь… да и зачем? «Зачем?» - это другой вопрос… к «зачем», я ещё, если удастся, вернусь. ТРАКТОРИСТ И УЧИТЕЛЬНИЦА (анекдот). Первая, брачная ночь. Он ей говорит: «Ну, что, Маша, пойдём еся!» «Как ты, - говорит Маша, - некрасиво выражаешься, что это ещё за еся». «А как надо?» – спрашивает Ваня. «Ну, например, - отвечает Маша, - пойдем, поживём, что ли…». Пожили они в эту ночь, а на следующий день, когда Ваня пришёл с работы и съел приготовленный ему Машей ужин, она предложила ему: «Ну, что, Ваня, поживём, теперь?» «Ой, - ответил Ваня, - на работе так наёся, что и жить не хочется». О чём писать Маше? А (о) Ване что писать? Но вот - квартирка. Приблизимся, дон Волшебный луч. Не к началу разговора, попа-ли, но послушаем. За столом двое. Выпивают (не зло), люди уже в возрасте. - … вот, говорит… - говорит второй (первый у нас хозяин, а второй гость). Гость рассказывает из своей жизни, как это водится, когда сходятся за столом; рас-сказывает то, что никогда не будет им описано в написанных словах, а только что и может существовать в устном дружеском пересказе. - Давайте туш, - говорит, какой-то еще непрояснённый в рассказе гостя, персонаж, - преподаватели приехали… - говорит; и заходят штук двадцать… преподавателей, слы-шишь? Мой Рома (какой-то тоже, только по имени представленный на обозрение персо-наж) чуть не упал с это… Я-то их не знал, этих преподавателей, слышишь? Я просто уви-дел, что все… не все, но основная масса знакомых по телевидению… это… этот, как его… на баяне… народный артист, э… понимаешь… я таких от знал. Рома, представь, чуть не упал с этих… барабанов… а он же поступал в этот институт… в…в… в училище Глиэра, а тут все преподаватели… этой… консерватории Глиэра, двадцать штук, б., и ректор консерватории, с такими цицами, в белой блузке, лето было, и тут у неё на всех этих цицах отакие круглые золотые медальки… народный… это от… сталинской, ленинской премии, понимаешь? Она… ректор консерватории… я забыл, как его фамилия… ректора… но это… я её по телевизору видел, б. Отыграли туш… представляешь, без большого барабана, без бас-гитары… как звучит оркестр?.. он, вообще не звучит… ну так, как моя гитара, - (в углу, прислонённая к стенке, стояла гитара), - вот… Как всё это звучит, понимаешь?.. б… что будем делать? Я, с-ка, выхожу в коридор, злой, как чёрт… я говорю, что же ты, п-ла, вот… это… это… что же ты не предупредил, я бы взял весь оркестр, с большим барабаном, взял бы ещё трубача, понимаешь… то есть полный… бас-гитариста… ну, то есть гитариста, ну, то есть всех бы взял… А он говорит… мы боялись, что вы вообще не пойдёте. Я говорю, наоборот бы, пошли. Мне, просто было для интереса, чтоб меня послушала вся команда консерватории, куда просто – вход закрыт!.. как бы ты ни пел… как Карузо, понимаешь… туда вход… вокалистам… этим от… инструменталистам ещё можно, если ты – это… понимаешь, или бог-король, или бабки заплатил, а… вокалистам было, просто запрет, понимаешь… вокалисты многие уезжали… или в Россию уезжали, или уезжали.. в… в Азербайджан, куда хочешь, уезжали. У меня были такие знакомые… отлично пели… Я это… р-р-разозлился, но в тот же момент думаю, б., я… значит… у меня был такой спортивный азарт, б… взял у этого микрофон, подставил аккордеонисту под бас, чтобы бас… этого… вообще… ну, понимаешь, чтоб бас хотя бы звучал, чтоб он… ну… бу-бу-бу… Короче, я пел не три часа – пять, или шесть часов я пел, слышишь, но я был в таком …ительном ударе, б., я там такое вытворял, понимаешь?.. я пел теноровые… я пел с…с…с оперетты, я спел им арию Мистера Икс… «Снова туда, где море огней»! причём тогда я пел не хуже, чем Он спел, б., ну, знаешь, тем более, смехотворно… это ж, вообще, как два пальца об-цать., я ж с микрофоном пел, то есть мне не надо было сильно тужиться, б… Я пел Хава-Нагилу, я пел еврейские вещи, б., и теноровые и…и…э…э… А, о! когда они… просто, я спел «А скалы грозные…» арию Гостя, помнишь? Я пел басом, я спел… а то… да – «все вы девки молодые…», то есть понимаешь… я их приглашаю… их петь… что оказалось же… это? Это, с-ки, собрались, б., все заслуженные, народные артисты… их скорый курс… для получения бумажки… им устроили такой от, специальный… там же многие были народные артисты, а бумажки у них не было… они на этом… у них горели бабки, деньги, так им устроили это… при консерватории, или двух-годичные, или там, два с половиной года, понимаешь, ускоренное такое это от, б… и от, они получали… это, был их выпускной вечер. Они, конечно, стол накрыли… что тебе сказать… там… ну, сам понимаешь, б., и пригласили всех преподавателей консерватории Глиэра… Так я их приглашал, говорю, подойдите, сыграйте… вы же это… спойте… а там были и молодые девчонки… ко мне подходит девочка и спрашивает у меня: Откуда Вы такой? Преподаватели там совещаются, спрашивают кто Вы такой. Почему не учитесь в консерватории? Я говорю, девонька, у меня… мне уже сорок лет. Она говорит – Вам сорок? А мы могли Вам двадцать пять… а я говорю от, у меня есть фотография, я тебе покажу, какой я был тогда… двадцать пять лет, чёрный, б., был, все мои зубы были… да молодой хлопец, худой, понимаешь… от. Ой, - говорит, - преподаватели о Вас там… - мол, восхищены. А это меня ещё больше пот… подзадорило. Я пел какую-то песню, так я ноту тянул, высокую ноту, что мне приходилось голову опускать до пола, чтоб… я, конечно, воздух набирал, но незаметно, но мне, чтоб выдохнуть весь этот воздух, нужно было согнуться до пола, и я тянул… микрофон же у меня, микрофон же у меня тут, понимаешь?.. Они мне устраивали такие овации, понимаешь, но самое интересное было в самом конце. Это… подошла ко мне от эта чувиха, с этими цицами, с этими э…э… взяла меня за руку и говорит: «Сашенька, большое спасибо… и вся её мышпуха выстроилась за ней… ни одного не было этого от… студента… все только преподаватели. А я ж знаю этикет. Я же на стройки приезжал, знаешь… когда подходил ко мне секретарь… или секретарь это от… или председатель облисполкома, понимаешь?.. только два человека подходили, руку мне пожимали, остальные, б., стояли в стороне, б.… а тут - вся очередь, б. А я… я спрашиваю: «Так поступил я в консерваторию?» Они говорят: «О чём Вы говорите, конечно!» Не-е, слышишь, я говорю – у меня пятеро детей (а у меня и одного не было), я гово-рю – у меня пятеро детей. А они: «У Вас пятеро детей?» Я говорю: «Да, у меня… - говорю: - Днём я работаю в институте проектном, а от, ве-чером, значит, халтурю». Так что, дядька, то чтоб я прошёл в… как говорится… нашу эту… имени Глиэра… меня бы всё равно не приняли, если бы только узнали, что у меня пятая графа, меня б не приняли… но так у них я прошёл! - А что же это за графа такая? – спросил первый. - Еврэйская, - ответил второй, налегая на «э». - Пятая графа? - Тебе это незнакомо. А Шурик, - рассказывал дальше второй (теперь всем понятно стало, что второго зва-ли Шурик), - тоже поехал учиться в Россию. Я институт кончил в Воронеже. Понял? Там я на отлично кончил. А у нас тут, просто нельзя было поступать, меня просто туда… меня просто б, завалили. Тебе это не знакомо, детка. В Ленинграде… да, в Воронеже спроси-ли… я, когда сдал экзамены, они говорят, а какого х., Вы сюда приехали? Вы так блестя-ще знаете математику? А я э…э… у меня преподаватель был… я говорю а…а… он гово-рит а, понятно, всё понятно… у вас там, говорит… да… многие молодые ребята кончали стационар… в Воронеже… а там преподаватели были потрясающие, там знаешь какие были преподаватели, которые потерпели крах во время «Дела врачей», это же дело косну-лось не только врачей… это всей абсолютно… то есть их всех разослали, кого в Горький, кого в Пермь, кого в Воронеж, кого куда… понимаешь, их всех… и от, многие преподаватели, они уже пожилые были, когда я учился… у меня преподавали эти преподаватели. Преподавал статику сооружений… Что такое статика сооружений? Это тебе ничего не говорит, но это хлеб у строителя. Без статики сооружений, ты не посчитаешь ни одну конструкцию, понимаешь? И он у нас преподавал… и, когда я ходил на статику сооружений в Киеве, на вечерний… так один раз этот от… преподаватель сказал моему товарищу, который там учился… он сказал, что если Ваш товарищ выступит ещё раз, я его выгоню… но он меня не выгнал бы по одной простой причине… он единственный… я для него был интересен, потому что он видел, что остальные никто ничего не соображает, а я единственный, который соображал. Он читал, практически, лекции, для меня. Он говорит: «Все поняли?.. – молчок… а по моим глазам он видит, что я понял. Он говорит: - я вижу… понимаешь». А было… - Что же там такого сложного в этой э…э… статике сооружений? - Что сложное? - Да. - Дядька, как тебе объяснить? - Ну, объясни как-нибудь. - Значит от, представь себе – отакая толстая книга. - Ну, представил. - От такая. - Ну? - Там есть куча разных разделов, но один вывод какой-то… какой-то, идёт на четы-рёх страницах… с одной стороны… Вывод… вывод… надо посчитать какую-то конст-рукцию и прийти… чтоб у тебя там, в конце получилось ноль… понимаешь, такой результат – нуль… то есть всё… - Такой тест? - Д-да!.. формулы там, куча формул… не дай Бог ошибёшься… все эти формулы… н… на… на зубок надо знать, понимаешь… а знать их невозможно на зубок! - Может и не надо?.. - … и не надо… да…. И не надо!.. хороший преподаватель разрешал, а нехороший, который деньги грёб, тот не разрешал пользоваться шпорами… выгонял… понимаешь? - Не-е, ну для самого инженера... - Конечно, конечно… - …иметь в голове столько формул? - Конечно, конечно. - Главное знать какую формулу… - А преподаватели иначе поступают – они заставляют учить эту формулу наизусть… понимаешь? Учить наизусть заставляют. А если ты не знаешь наизусть – он тебя выгоня-ет… - Ну, понятно. - А ты, потом ходишь за ним и думаешь – как бы ему сунуть деньги… то ли два-дцать пять рублей, то ли двадцать рублей… теми старыми деньгами… чтоб он у тебя… только разрешил принять. И так от… от… - Понятно… - от… от… на нас наживались, потому что все мы были уже в…в… возрастные… все мы уже зарабатывали, потому что все работали… Это были для них… это от… заоч-ники, это для них… когда приезжают заочники – они тогда богатеют, тут же моменталь-но… потому что были кадры, которые, вообще не учились, а просто все экзамены покупа-ли. Приезжал с прессом денег, б… Были такие у меня… а… а потом он мясником работал, б., у меня на рынке… слышишь, он кончил вместе со мной институт, но он ни-уя не знал, абсолютно, нуль, а у…э… а ему ж… все работали, там… кто в проектном инстит… кто-то там, на стройке… ну где кто… кто-то что-то… а он ни-уя не знает… кому он нужен? Он работал мясником… - Нормально. Как и до этого. - Как и до этого… но у него был этот от… достаточный… полный карман денег… - Вместе с дипломом. - и ещё чем он отличался… х. у него большой был… - Так что же ему ещё в этой жизни надо было? - … да… я увидел… у нас был… была пьянка одна и там, потом она в е-лю превра-тилась… а я… я её вообще не люблю, когда, знаешь, такое ворьё, б.… я взял свою чувиху и сразу ж смылся, б… когда они начали там, друг друга там трахать… и я помню, он шёл и… так у него такой торчал, б.… он так, знаешь шёл, гордый, б… но учиться он, не учил-ся… б.… он приезжал туда… Лёня… как его фамилия… забыл… такая популярная… де-нег у него была куча, потому что он был мясником… до того и после этого. - Да, у меня тоже был один дружок, который мясником работал. - Ну, тогда это было популярно… это… от, если от… - …и заработок… - Да, и заработок… во-первых был не только заработок – и связи были, потому что к тебе обращались! - Ну, понятно, понятно… -…к тебе обращались все, начиная от начальника милиции… этого района… он же не шёл себе мясо покупать в магазин, к прилавку… он заходил в подсобку… а тот уже… - Да… - …паковал… готовый уже был… то есть там не было уже костей… а кости кто жрал? Простой народ… за ту же самую цену. - Я налил тебе. - Мне? - Давай выпьем. - О, нет, дядько, мне… - Всё уже? Ну, понимаю – десять лет разницы… - Не, уже не идёт. - Эх, где мои… ты должен сказать. - Нет, ну, ты знаешь… чтоб не сглазить… я себя и сейчас чувствую нормально… я себя… у меня никаких… - Ну, а двадцать лет, когда было? - А…а…э… х. его знает, я даже не знаю… я всегда был спокойный… мне всегда бы-ло… нет, я не был таким бойцом, как ты… - А кто тебе сказал, что я боец? - Не, ну ты там… окружаешь себя кучами… девочками… На столе, кроме закусок, бутылки виски и бутылки анисовой водки (виски пил тот, которого второй называл то дядька, то детка; Шурик пил анисовую. Обе бутылки были только початы. Пили не зло) лежали на столе фотографии, где детка обнимал двух моло-дых особ в купальных трусиках, где он же, ещё, и ещё с молодыми особами целовался и обнимался. - Да, нет, - отвечал детка, - они сами меня окружают, - но знаешь, если история ко-гда-нибудь услышит этот разговор, - тут оба посмотрели вверх, где не было крыши… но не было крыши для меня, над ними был всё тот же потолок с лампочкой в плафоне. - Не, ну ты сказал, что… - Ты для истории говори, чтоб им там, - и детка указал пальцем в потолок, - стало понятно, что у тебя девочек нет. - Не…не… я тебе скажу, дядька, мы с тобой люди творческие, а баб это привлекает, баб это привлекает. - Ты только не говори мне … привлекает. - Ну, я тебе скажу… ты себя ведёшь достаточно… и я тебе скажу - те, которые меня окружают, мне неинтересны. - Э-э-э… -… они меня не интересуют… меня многие окружают. - В том-то и дело! А вот кого я хочу… - Да! - …меня не хочет. - То есть ты… понимаешь… то есть… а я, понимаешь… я отдаю… - То есть? - То-есть, если мне нравится одна какая-то баба, на других у меня не торчит. - Ну, как тебе может нравиться, не нравиться, если у тебя, их нет? - Нету, значит нету… я спокоен. - О-о-о! Рукоблудствуешь? - Ой-йо… Если уже от так вот… иногда приходит… приходилось… да, а что же де-лать?.. - Ну, а почему… - А я не могу… а я не могу этих от… они мне противны… противны… а что, дума-ешь, ко мне не ложились… вот сюда… прямо. - Не… ну это хорошо… нормально. - Понимаешь, ведь надо это вот… этому самому… не, когда мне уже приходилось это от.. я… во-первых я старал… стараюсь так себя забить, чтоб мне не очень этого хоте-лось… но если я… там я отрываюсь по полной программе… три раза в день… я просто… я… с утра… только жду, чтоб она проснулась… как… чтобы это от… чтоб её уже начать те… те… - Теребить? - Не-е… - Трахать? - Не-е… трахать, это как заключительное. - Ни-уя себе! - Не-е… ну-у… - С трахать надо начинать и трахать надо кончать! - Не… ну я люблю побаловаться… поиграться. - Правильно, а как же, но… - Да, да… понимаешь… Три раза в день – это нормальный ход. Утром, вечером… э…а… а иногда и ночью… а иногда и ночью… то есть она поднималась… - Между вечером и ночью… - А? - Между вечером и ночью, говорю. - Ну – вечером… вечером – это часиков в семь… когда малая куда-то там… с…с… - Да, б-дь! Вот твоя поэтическая натура! Стихи пишешь? Я говорю: Между вечером и ночью… миг, «между прошлым и будущим»… - Ну, ночь… - Да при чём здесь ночь? - Ну, ночь… если с семи часов… - ...твою мать! - Ну, я тебе сказал, три раза. То есть это первое… у меня случка происходила с пол-одиннадцатого до двенадцати… это утром… потом вечером… где-то часиков в семь… - С пол-одиннадцатого до двенадцати? - Ну, да… да… - Без остановки? - Один раз я кончал… один раз… - и на протяжении этого времени трахал её? Полтора часа? - Да… то есть целовался там… - Не, а трахался? Само время траханья меня интересует. - Э…э… очень быстро кончал… очень быстро кончал. - Сколько, две секунды? - Ну, не две секунды… - Две минуты? - Да, быстро… уже, когда уже это… да быстро кончаю… но до этого… - И ей это нравилось? - О-о-о! Дядько, у меня с женой получалось так, что я мог ей час качать и ни разу не кончить. - А она как? - А она… она… - Что, безмолвной деревиной лежала? - Да. - Не-е, такого быть не может. - Не… ну да… может. Она не умела е-ться… ничего. - Фу… что ж это за жена такая? - От такая от… так повезло. -…не умела е-ться … - и…и… ей эта е-ля была до сраки… до сраки. - у-у-у… - Её шмотки интересовали, её деньги интересовали… - Вот тебе повезло! - Так я тебе скажу… там… это природа такая у них… у них… у них пятеро детей… то есть туда же входила моя тёща с тёткой… они же одновременно родились… Они все были холостячки… то есть тётка… эта имела двух детей и моя тёща имела двух детей… только детей имели… а после э… кроме того, что они детей имели… больше они своих мужей не подпускали к себе… трахаться, а остальные тётки холостячки… брат – холо-стяк… и моя Лида, такая же была… - А ты? - Что?.. а мне было безразлично… я любил другую… у меня другая любовь была. - Ну, не сразу же? - Всю жизнь… - А зачем ты женился на этой? - а…э…у… при чём?... подожди… а я спрятал… а от… там у меня есть… посвящены моей любви… - Подожди, подожди… мы сейчас выясним историю… - Да… - а потом будем, б., поэзию разбирать, написанную по поводу этой истории. - Значит, ко мне пришла девочка… когда я, значит, перешёл в другой институт… я забрал… с собой взял практически… ну в…в… двести семьдесят человек… практически пол-института, в разные отделы их направил… и пришла… - Э, подожди, кем ты ушёл из института… не понимаю? - Э…э… перешёл в другую организацию… - А ты там кем был? - В этом институте я был руководителем группы… и туда перешёл р-р-руководителем группы. Но на более… это… - Понятно… и забрал с собой людей… - Да, и забрал собой людей… и пришла ко мне девочка… - …симпатичная, как луна. - Не, как секс-бомба. - Не луна? - Не, такая секс-бомба была… б., что тебе сказать… я не мог работать… я не мог ра-ботать – у меня целый день …й стоял. - Ну, не целый день? – не выдержал и засмеялся дядька. Э…э… это был ужас! -… ну, не целый день? - Целый день! как только она, сука… она впереди меня работала. Как только от, ста-нет… или так… там такие красивые ноги были, б.… я о-у-евал… б., и потом, после этого, выходили, садились ко мне в машину, понимаешь, и уезжали, и, вообще, у нас была лю-бовь… и у нас была любовь… - …и трахались… - Нет! - Как это? - Нет, не трахались, не трахались… - Да, б.! А как, так? - Она была моложе меня на восемнадцать лет… меня это пугало… меня она считала идиотом… - Ну, идиотом, естественно, если ты не хотел трахать её… - …у меня в стихах… - Да причём здесь стихи? Ну, кем же, б., ещё, надо считать тебя, ну, кем? - Да…да…да… у меня бы… э…э… была жена. - Ну и что? - А я знал… я знал, что если я начну с ней это… я вынужден буду бросить жену… - Ну, ты же её не любил! - А я этого не хотел. - А ты всё равно её бросил. - Нет, я её не бросил… она меня бросила. - Естественно… ты и жену, наверное, не трахал? - Но до сих пор она… ноет… со мной… ноет… жена моя… она, б., ужас что творит. - Ну, это уже не важно… - это история такая… какая у меня любовь… - Какая? - Понимаешь… у меня была такая любовь… много лет… - Ну, б., ну что много лет? Ты её не трахал, что ли? - Не трахал… - Вообще? - Нет! - Ой, б., какая на-уй любовь? Чушь собачья! - Может, ты хочешь сказать, что не было любви? - Конечно… ну если ты её не хотел… какая любовь? - Выслушай… от представь себ… что был в Западной Украине… нас там встрети-ли… я тебе скажу… э…э… это только… по-моему, английскую королеву так не встреча-ли, как меня там встретили… по одной простой причине… она, такая красивая была, б., такая заебоба, что, когда мужики видели её… они готовы были… у них… - Целый день стоял. - Да… - И они все хотели её трахнуть, в отличие от тебя. - Да, да… да-да-да… понимаешь… и от, понимаешь, мы с ней оказались… я, конеч-но, выпил, пьяный был в ж-пу, б., и я полез к ней… мы остановились… нас брат мой… брат двоюродный поселил в общежитии, там, где учатся… - Народные и заслуженные артисты… - Не, эти от… техникум ш…ш…ш… там шахта большая и техникум… то есть там чистейшие… то есть там от… ни одного человека не было… только кровати были засте-лены… и он завёл нас, говорит, «вам годится?»… я смотрю, стоят постели с подушками… и мы так и легли с ней… по горизонтали… и я встал и пошёл к ней… - Подожди, куда пошёл? - Ну, к ней… это… - А ты где был? -…это, слышишь… понимаешь, я пошёл к ней… - Да, б., куда ты пошёл? - Ну, я же был на другой кровати… - А-а, так вы на разные кровати легли? -…да, и я пошёл к ней, слышишь… она оказала… такое лёгкое сопротивление… -…и ты, наконец её трахнул! - не…э… дядька… я был пьяный и я, короче говоря, обиделся… пошёл и лёг спать… она собрала всю постель… и… -…заткнула тебе… - Не, слышишь… - …заткнул тебе в жопу твою спящую! - … не, ну… и пошла в другую комнату. От сука, б., козёл… это сейчас я понимаю, что я козёл… ну, слушай, слушай… и от мы летим уже в самолёте и… её лицо возле ил-люминатора… возле иллюминатора, слышишь… и я смотрю… у неё катятся слёзы.. - Ещё бы! - Я говорю, Людочка, я говорю, что такое, лапоцка моя? Я же к ней, как к доце отно-сился…. - Ах, как к доце? Ах, ты ё. твою мать, ах ты, как к доце! Ну-ну! А х. стоял целый день? - Я говорю, девочка… и она мне сказала: Все вы, мужики… - Педерасты! - Не-е, т…т…трусы! - Правильно, все педерасты и трусы! - И от, после этого! А…а… что получилось? Первый раз она мне сказала… она рабо-тала у меня в группе… - Педерастов! - Не…не… ну я, понимаешь, я с её семьёй так дружил… то есть ко мне относились, как к родственнику… что мать, что брат её… больше у неё никого не было… от… первый раз она вышла замуж за того э… который кончил политическое училище… военно-морское… у нас там было… всё, уже свадьба… всё… понимаешь… я узнаю последний… она, сука… или на зло мне… кто его знает… я остаюсь, что-то делаю, поворачиваюсь… я знаю, что завтра свадьба у неё… и мне надо было подписать все остальные листы, чтоб завтра сдать, чтоб быть свободным… смотрю, она стоит… я поворачиваюсь – она стоит… как кинется мне… на это от… - На что? - На грудь, и как начала плакать… я не хочу замуж выходить. - А, на грудь… - Слышишь, я говорю, Людочка, а что же будем делать?.. Тётя уже и платье своё себе пошила, куча гостей, это… папа – генерал… он сказал, что папа у него генерал… а он не генерал… там такой жлоб приехал… да он даже не старшина! Дядьку, или Детку душил смех. - … и это не свадьба была… а чёрт знает что… а я ещё на этой свадьбе пел, со своим оркестром. Дядько, тот, который детка уже не сдерживал себя, да и не мог удержаться, чтоб не смеяться. - Не, не, ну, ты послушай, - продолжал Шурик, - я на этой свадьбе даже ни разу не произнёс это э…э… «Горько!» - А он, говоришь, даже не ефрейтор, - заходился детка, - не старшина даже?.. - Не-е, и не старшина… и, короче говоря, он её увозит, это от… он её увозит в Кронштадт, слышишь… и она шла… у неё было десять рублей… и тут она смотрит, напи-сано, что, значит, идёт катер… и у… купить билет… у неё хватило как раз только… билет, чтоб в Киев добраться, и она… они, понимаешь… она красивая была… эти ей отказать… у неё рожа была… что если она сейчас не сядет в этот катер, она может вообще… э…э… - Не сесть. - ...э, упасть в воду. - А-а-а… - Те её, просто, пожалели… ну, видят, красивая девочка… она, где-то там сказала… муж, говорит, алкоголик… от… А сейчас она замужем, она второй раз вышла замуж… тоже от так… случайно, б., поехал… а… он… это… был стармех на теплоходе большом и он её… вскочил в каюту… и вы.… и вдул её… и от она… - Вдул? - Не- е, вдул… то есть, детёныша зачала. - А-а-а! - И получилось, на седьмом месяце она свадьбу устроила. Я… это… на свадьбу не поехал… даже не приглашали… от так наши… разошлись, как говорится… правда, когда родилась девочка… она меня заставила… чтоб я стал крестным отцом… чтоб я стал кре-стным отцом её девочки, а девочке сейчас уже… она сама уже… Маринка… красивая де-вочка… от у меня… - И у тебя на неё целый день… - Не, у… у меня… и… ей посвящены две песни… - Кому, Маринке? - Не, от буквально… хочешь я прочитаю «Я Вас не люблю»? - Нет… - Почему? - Не надо, и так хорошо… - Ну… ну… - Ну ладно, давай, читай… только без всяких комментарий, без деталей… без ниче-го, читай только стихи. - Не, ну я не знаю… она длинная… ну, как длинная… это же у меня же… - Ну, давай! - «Я Вас не люблю!» – от, я тебе коротко рассказал о ней… то есть, понимаешь, включи свет побольше, если можно. - На, пожалуйста… лучше? - Угу. - Очки дать? - Нет, не надо. - Ну, читай тогда… сядь! Сядь и читай. - Сейчас, я… я должен найти… а песня очень красивая. - Может ты хочешь её спеть… под эту… гитару? - Не, не… на этой я не хочу играть. - Ты же говорил, что гитара классная… - Не, не, струны не те… я не знал, что так струны портятся… я думал, что струны… это…это на всю жизнь… я был уверен. От, от, как-то осенью я её провожал в одесский поезд: Я Вас не люблю Я осень не люблю, Как пору расставанья. Ты уезжала к мужу, конечно, навсегда. С вагонного окна… - окна… это… я помню её взгляд… - Ну, давай, давай! С вагонного окна… - Ты выпала случайно… - Не, ну… С вагонного окна Ты провожала взглядом, И сам я был женат, любимая, тогда. С вагонного окна, Своим печальным взглядом, Глядела на меня, любимая, тогда. Когда-то, помню, бросила слова ты… - это слышишь, в этом от… в самолёте… - Ну, да, да! …бросила слова ты, Все вы мужчины, просто, трусоваты… - видишь, я рифму нашёл для этого, - Согласен я с тобою, Ведь, заболев любовью, Становишься, к тому же, глуповат… - Что, что там было? Становишься… Согласен я с тобою Ведь, заболев любовью, Ста…Становимся, к тому же, глуповаты… - видишь, не то что трахаться… - А-а, становимся… -… к тому же. -… к тому же… - … к тому же… глуповаты… то есть она назвала трусоваты, а я говорю ещё и глу-поваты… Понять не можем, В чём же есть причина, В любви признаться, без бутылки джина… - то есть - без этого дела, - Впросак мы попадаем, Ведь истины не знаем, Что ба… бар… что пару выбирает не мужчина… - ты со мной согласен? Ну, ну, это женщины нас выбирают… мы с тобой ни-уя не выбираем… женщины нас выбирают! - Ну, это… бабе Розе… - Да… Мы крепкой нитью связаны с тобою, А нить та называется любовью! За что друг друга мучим? Какой ответ получим, Закрывшись неприступною стеною? Прошла зима, и мы в ней поседели, Пришла весна – закапали капели. Любовь же уцелела, Сильнее разгорелась, Не погасить её ни бурям, ни метелям… - Чего, чего? Не погасить?.. - Тут капели у меня… звучит там… не погасить её метелям… - А… не погасить… да, да. - Да… В чём виновата осень? За что её поносим? Она пора не только расставанья! Я ненавижу осень, Я проклинаю осень! Детка зажал рот и усиленно глотает слюну, чтоб вместе с ней проглотить давящий смех. За то, что принесла одни страданья. Я ненавижу осень, Я проклинаю осень… Она ж и есть пора и увяданья… - не только расставанья… понимаешь, она и увяданья. - А-а-а, и увяданья… да… да, это б-дь… круто. - От… от… я не люблю осень, поэтому, дядька, от не люблю. - Кто же любит увядать? Хотя, Пушкин, любил же «очей очарованье». - А я… от пошёл против… ву… против ву… - Вушкина… - Да. - Ну, знаешь… такие стихи надо опубликовать. - Нет… это… как его… мне предлагали… я не отдал. - А зачем они тебе? - Ну не отдал… от, не хочу. Вот такое, в этот раз, лирическое отступление. Во всей мировой литературе и пары строк не найдёшь о человеке простом, обычном? То генерал, то вор, мошенник, проходи-мец, то Фауст, или Башмачкин - Аз, Буки, Веди. У каждого своя идея, свой пыл и харак-тер. А чтоб так, просто, без характера и без идеи, чтоб против Вушкина и всё тут…. Пого-ворить… рассказать… но кто же сможет описать эту порỳ, которая, к тому же есть и пора увяданья. А если и напечатают? Мало книг, книжек, книжонок, томов, фолиантов, напечатано этими писателями, но кто их читает, кому они принесли хоть… какую-нибудь пользу, «они мне и двадцати копеек в дом не дали, - как сказал Шурик, тот, который пошёл против Вушкина, - так зачем и читать их, и писать их?» Вот такое отступление, но, я помню: как вострубил Вторый Ангел … и будто не вы-спавшись, зевая: До-оббб-ро-е утрец-о, Как-х здоровь-е-у-е-и-ице? Настроень… ца!.. в ка-бинет входят знакомые персонажи (свидетели, обвинители, оскорбители, оскорблённые… униженные, притеснённые). Капитан, как там бишь его? Главные персонажи, а я их путаю (путаю, ещё не то сло-во). Пойду, посмотрю в начало. Пошёл, посмотрел, записал на листочек себе: капитан Бомов и лейтенант Бимов, и ещё два младших - на подхвате и для создания всяких провокационных моментов - млад-ших лейтенанта – Бим и Бом, но эти совсем неразличимы, они будто два молодца из одно-го ларца. Капитан Бомов, или Бимов взвивается с порога: - Ну и что же, вы, уважаемый Пётр Анисимович! Что же вы себе вчера позволяли? Одну историю сочиняем, одну сказку пишем, один миф создаём, а вы… вы хотели сбить нас со следу! Смешно!.. ну взяли вы из стола ключик от Вадимовой квартиры… Что? Обыск, говорите? - Мы, к сожалению, не можем влиять на ваши сны и видения! - взвивается ещё больше лейтенант. - Поражённое, смертью друга, ваше воображение, очевидно, разыграло с вами шутку и, потом, зачем бы нам было ещё Веру в это дело, в то, что вы назвали обы-ском, втягивать? - А чего стоят эти пляски перед стражами порядка? Бим и Бом, сидят, в клоунской (естественно, в какой одежде могут сидеть Бим и Бом), в клоунской одежде под потолком на свободно натянутом канате и бросают в ам-фитеатр (читай в кабинет) сомнительные реплики: «Милиция, всегда милиция! как ты перед ней не пляши. Так, или так (при этом они делают лица). Это не в цирке!» - Ну, закоулки, Пётр Анисимович, и колодцы, и проходные дворы… Вы думаете, это помогает? Да, нам помогает. Больше пробежите, больше выдохнитесь. - Но, господа, господа! А эта комедия с кладбищем? Прятаться за могилки, прислу-шиваться неизвестно к чему и бурчать неизвестно кому и неизвестно что… - …и изображать, будто видит, как рожает Луна. Да, у вас расстроенное воображе-ние, Пётр Анисимович, и нам это понятно… - Но мы на вашей стороне! – плюхается из под купола (читай потолка), прямо на се-редину манежа (читай кабинета) двух-головый Бим-Бом и раскланивается во все стороны и кричит: Вот и весь цирк, вот и весь цирк! Вот и весь цирк… - будто он не Бим и Бом, а сдвоенная полосатая борцовская кукла, - Вот и весь цирк! - А почему тогда рукопись на столе? - Так вы и выложили, Пётр Анисимович, когда шарили в шуфлядке, в поисках клю-ча от Вадимовой квартиры и оставили так, на столе, как была открытой, иначе бы наш переписчик, который дописывал всё остальное, что произошло с вами после, помните? - и капитан открывает, как шпаргалку свою правую ладонь и читает: Похоже, похоже… а разве, вообще всё, не похоже на всё? – помните? - Но всё же! – лишь похоже, лишь похоже, и пусть даже ложбинки и ямочки на берцовой кости неандер-тальца, расположены точно там же, где ложбинки и ямочки расположены у меня, - всё же случается, бывает, зазор, расстояние… и этот-то зазор и есть полное оправдание!» - Ну, это уже достоевщина, интеллигентские штучки, - не правда ли, Петр Анисимо-вич? – и младший лейтенант, младший коллега снова косится на Петра Анисимовича (на-верное, это был один, из его профессиональных приёмов) и, будучи пойманным глазом подследственного, кокетливо и намекающее улыбается ему и, как кажется главному ре-дактору, даже подмигивает. - Но всё это, снова же, лирическое отступление, а закончили мы ваше … «йота за йотой и черта за чертой», движение тем, что вы барахтались… - продолжает читать с ла-дошки дальше, капитан милиции, - в захлестнувшей, как Вы сами написали, волне всяких психосоматических расстройств, галлюцинаций, депрессий, интроверсий, бреда и аутиз-ма, задыхались и вновь выплывали, пока не оказались перед дверью в квартиру защёлкну-того уже Вадима. Тут должно следовать какое-нибудь разрывающее душу описание, психоневрологи-ческая картина крадущегося, мятущегося в сомнениях самодеятельного вора-одиночки, домушника, а изощрённая тень, впереди, ползущая по стене, должна быть описанной, как если бы она переживала настоящие чувства, почти такие же, как Mannequin и Schneider-puppe. И чёрная кошка, и огрызок яблока на подоконнике, вместе с лужей красной жидко-сти… Но это потом, перед сдачей в архив, придёт специальный мастер по таким описани-ям. Потом, когда будем сдавать в архив. В парадном подъезде свет уже отключили, - читал Пётр Анисимович, - и, как в ро-манах, только трепетный лунный луч (именно трепетный, потому что какой ещё может в данной ситуации быть лунный луч), из окна на площадке, освещал дверь, и его было дос-таточно и довольно, чтоб прочитать на ромбовидной табличке номер квартиры НН, и на самой двери, углём: ЛЮБОВЬ ПОБЕДИТ! (смешно). Дверь оказалась не закрытой, а даже приоткрытой. Было видно, что бумажная кви-танция (ею была дверь опечатана) с печатью, разорвана как раз в том месте… как раз и не разорвана, а отклеена в том месте, с одной стороны, где косяк, чтоб потом можно было снова подклеить. «Неужели там кто-то есть? – и Пётр Анисимович припал ухом к тому, что за дверь-ю, как терапевт слушательной трубкой к спине пациента, или часовщик к часам (терапевт и часовщик уже были. «Ну и что?» - сказал бы один мой смешливый знакомый), но в квартире было тихо, казалось - никого нет. – Может, как в достопечальной квартире на улице Садовой, в городе Москве? Вот сейчас зайдешь, и начнёт «пошаливать», тем более что было уже у нас когда-то… вся эта история с убегающим вдаль коридором, похожим на шахматную доску, с кроликовидными существами и блудным сыном-мошенником … и это: Эй, баргузин пошевеливай вал. В прихожей свет не горел, но было светло, видно, во всяком случае; может, это свойство любой завороженной темноты, или, может, как в романе – луна в окно? Повезло Вадиму, в его окно заглядывает Луна; к Петру Анисимовичу Луна в окно никогда не заглядывает, потому что мешает стоящий напротив дом. У Петра Анисимовича такая планида – всегда что-то мешает. Но не об этом сейчас. А о чём? О том, что, зайдя в квартиру, Пётр Анисимович, вдруг понял, что он не знает, зачем он сюда пришёл. На какую загадку он должен получить здесь разгадку? Что он тут должен найти и для чего? Что он может здесь прояснить и как? Может там, та рукопись, которая уже… две тысячи лет, в дупле, под каким-то священным дубом, сикоморой, или в ней самой, где когда-то было капище Ваала, или Астарты, или Ваала и Астарты вместе, или в том, что от него осталось, на высотке, в древней священной роще… - Преступника всегда тянет возвратиться на место преступления, - не удерживается и вставляет реплику прокурор. - Казалось бы, странная примета: преступник возвращает-ся, или, его тянет всё время возвратиться на место преступления. Смешная, конечно, при-мета, сейчас, в наше с вами, господа, не уважающее никаких примет, время. Но метафизи-чески, у преступника преступление - есть факт перехода в другое состояние… которое более нервное, непривычное, неудобное, и, конечно, дорóга назад, желанна - к тому метафизическому переходу - кажется, что если он возвратится туда, то вдруг… один процент из ста (1% из 100%...) - сможет начать новый, другой отсчёт, тот, который твоя навязчивая мечта о прошлом. - Нет-нет, «преступник» – это уже юрисдикция уважаемого суда, уважаемый коллега и собрат, а наше преступление не доказано, и я попросил бы воздержаться, пока, от таких громких определений… а что касается смешной приметы… то согласен, согласен и готов даже на этом выстроить свою защиту, - заявил адвокат, - опираясь, притом, - добавил он, - на первейшего релятивиста древней Греции Тёмного Гераклита, родом из Эфеса, аристократа, отстранившегося от власти. Тёмного, потому что знания его темны были, потому что на ту пору понимающих, что значит «Нельзя дважды войти в одну реку» было очень и микромало. - Вы, наверное, хотите сказать, что сейчас каждый и всякий понимает, о чём гово-рил Гераклит? - Да, теперешний, элементарный, даже малолетний преступник, знает, что нельзя дважды войти в одну реку и доказательства налицо. Разрешите зачитать, господин пред-седатель? - … - Прошу внимания: ФОРУМ В ИНТЕРНЕТЕ - Древнее изречение гласит: «Нельзя дважды войти в одну реку». О чём это? Почему же нельзя??? Что мешает выйти и зайти снова? Для каких случаев применима эта метафора? - мне тоже можно отвечать? (Luchiano, старейшина клана). - а почему же нет? все кому хочется - могут отвечать)) - Нельзя дважды войти в одну реку, зато можно дважды наступить на грабли)) - Почему нельзя дважды войти в одну реку? Что мешает выйти? Я вам скажу! После первого захода человек там утонет и никогда не выйдет. И уж тем более, больше не зайдет (EL) - Чушь какаето (Smek) - Нельзя дважды войти в одну реку, но можно дважды наступить на одни грабли... Очевидная истина – прошлое вернуть нельзя. Но некоторые события и места были так хороши, что безумно хочется снова оказаться «там». В одну реку нельзя войти несколько раз. Да это и не нужно. Хорошо когда можешь извле-кать из событий какие-то уроки, получать яркие впечатления от жизни, радоваться, любить и получать удовольствие от каждой проживаемой минутки. И всегда помнить о том, что сегодняшний день никогда уже не вернется. А люди, которые теряют время (своей и так короткой жизни) на эти «возвращения в прошлое» - они так и будут скучать по прошлому. А жизнь тем временем продолжает-ся… Вот мои мысли... надеюсь вы оцените их по достоинству , кстати я даже знаю, кто придумал это изречение ))) - Древние связывали с течением реки непрерывность времени, ничто не мешает выйти из реки и войти снова, но в реке будет уже другая вода. - Чушь какаето (Smek) - Древние наверняка ошиблись… У них и Земля плоская была и ведьмы на кострах горели.. Так что мой ответ "однозначно можно войти в одну реку сколь угодно много раз в ра-зумных пределах". - Явно говориться о девушках, хотя нынче медицина творит чудеса - Не могу остановиться, уважаемый, председатель, такой материал!.. или?.. - и за-щитник вопросительно посмотрел на судью. - Ну, попробуйте ещё, ещё попробуйте, - почти не раскрывая рта, по-щучьи, сказал председатель суда. - Тогда вот, - продолжал адвокат, - дальше… послушайте и согласитесь – беседа со-держательная: - Мне кажется, речь идет о необратимости выбора, о течении жизни, которое нельзя повернуть вспять. Могут возразить, что часто в жизни бывают похожие ситуа-ции, на что я отвечу, что даже если вам кажется, что ситуации одинаковы, то у вас уже есть опыт поведения в данной ситуации и кроме того, если присмотерться, они со-всем не идентичны, пусть в мелочах, но отличаются, тем более что как называется ме-лочи и играют решающую роль в непохожести ситуаций (Майк Тайсон) - Чушь какаето (Smek) - ответ прост: потому, что и один пирожок нельзя съесть дважды - Эта метафора вполне применима для случаев, когда человек, совершив ошибку, пытается вернуть все назад. - В жизне нет одинаковых вещей, есть только похожие. Река как и все в нашем ми-ре меняеться со временем: становться грязней или чище и т.д. Поэтому зайти и выйти второй раз из одинаковой реки нельзя она все равно будет другая. Метафора учит нас тому что сделав (думаю, автор ошибся, а хотел написать «сделать») одно и тоже нель-зя, то что пускай два человека будут делать одно и тоже дело у каждого оно будет сде-лано посвойму хорошо или плохо. В защиту своих свидетелей скажу, что император Август писал прекрасным почер-ком, с типичными для него ошибками, которые он сперва делал по невежеству, а затем не исправлял из гордости и приказывал их узаконить. Поэтому и не известно ещё, на чьём языке будут говорить потомки, на вашем, или так, как решит «из гордости» Цезарь. Пётр Анисимович заглядывает на кухню. Что же он тут должен найти и для чего? Что же он может здесь прояснить и как? Проходит в комнату, доходит до стола, а, дойдя, видит, что Посейдон стоит, как и прежде. Карандашей нет. Карандаши с тех пор все исписались, а когда исписались карандаши, то, тогда, и нечем писать. Подсвечник, тоже стоит. Пётр Анисимович пошуршал, чиркнул спичкой, зажёг свечку и свечной блик побежал… как и тогда, но Пётр Анисимович понимает, что это уже не «тогда», это уже другая река. «Иордан, - рассказывал Вадим, - помнишь, там, где Креститель крестил водой; где небо ядовито-синее, горы ядовито-синие, плоскогорье, сдающее в аренду халупам, шала-шам и куполам свою плоскогорость, тоже ядовито-синее и, лишь только вдали, полоска света? Но кристально-прозрачная влага…» - Иордан - кристально-прозрачная влага? Да в Иордане вода коричневого, коричне-вей не бывает, цвета. - Извините, уважаемый советник, но, наверное, тогда вода была прозрачной, зер-кальной, и раздаривала, как написано у поэта, хрустальные брызги, на мониста и ожерелья нимфам, и водяным устраивала воронки и кручи, а сейчас это уже стала другая вода, хотя река – та же! - Конечно же, это – признак рефлексирующего сознания! Река становится предме-том разбирательства: глубокая, мелкая, чистая, грязная… чем больше точек отсчёта, тем верней, нам кажется, мы определим координаты, но это только кажется, потому что с каждым новым объектом, на который мы ориентируемся, наше внимание рассеивается, уходит от нас главное – предмет разговора. Ведь разговор шёл о текучести времени и, казалось бы, о неповторимости каждого следующего мгновения (хотя это ещё надо доказать), а мы рассуждаем о том, прозрачна ли, или мутна река Иордан? Не отвлекайтесь, Пётр Анисимович. …мы выкупались в одной речке, - рассказывал Вадим, - читает дальше редактор, - и речка унесла с собой перемешанную нашу смесь, и занесла её в книгу вечностей… ещё раньше, чем это случилось по правилам. Пётр Анисимович тоже понимал, что это уже не «тогда», это уже другая река, дру-гой концерт, не тот, который роялем громоздился на фоне кремового торта, не Andante con variazione, а тот, где скрипка издёргалась, барабан устал, тарелка вылязгивала и пюпитры сгибались под ужасом. - Вот такие у нас с вами, Пётр Анисимович, аллюзии? – ехидненько подчеркивает советник юстиции. - Аллюзии, иллюзии, ассоциации, контаминации… в результате - ре-вольвер, наган какой-то, браунинг, Оркестр чуже смотрел, - да оркестру было наплевать! и геликону меднорожему и потному, было наплевать, и тебе, вылязгивающая тарелка, тоже, было… не до любви. - Хорошая атака! искусная элокуция, искромётная графика, божественная элоквен-ция! - встряёт, дождавшись точки, защитник. - Но не предполагаете, не пред-по-ла-га-ете ли вы, уважаемый, что таким способом вы толкаете обвиняемого, подталкиваете обви-няемого к пропасти, предлагаете, пре-дла-га-е-те обвиняемому суицидальный выход… все эти: револьверы, наганы, браунинги, слова звучат так, как будто, извините за аллюзию, орёт взбесившаяся от крови толпа, это клики взбесившейся жаждущей крови на арене толпы, а не как будто это мудрые, тихие рассуждения членов Справедливого Суда. Не так ли, Пётр Аисимович? Нет-нет, мы подождём стреляться. - Не забывайте, коллега, тех коршуна и сокола. Сейчас оказывается, что, не «чуть не забили друг друга насмерть», а один, всё-таки, забил другого насмерть. - Ну, это тоже из области фантазий перепуганного воображения. Демоны, те, что проникают в наши мысли, волнуют нам неправедные желания, под-стрекают нас на зло, собиратели душ, зрители и глазастики уже сгустились под потолком. А вдаль, не пуская за собой злобных архетипов, протянулась серебряная лестница, может, да, и, наверное, это был лунный луч. Пётр Анисимович встаёт на луч и идёт по лучу, и от него отрываются облачка серого, темнее, светлее цвета и устремляются назад, туда, где кроликовидные существа и демоны. На Луне лежит книга, такая же лунная, как луна. Пётр Анисимович идёт к Луне, в нём не остаётся ни тёмного пятнышка, он уже такого же серебряного, такого же лунного цвета и он уже не он - Я, Луна и Книга. Слился, как-то, Пётр Анисимович с Луной и Книгой, которой вдруг, прочитал он название… «Фарс о Магдалине»… и тогда исчезла Луна, может, скрылась за тучей, и пропал лунный луч, и остался светить, светил только светильник, подсвечник, бросая блики на стены с медальонами и высвечивая лежащую уже не на Луне, а на столе рукопись… книгу… не древнюю, не пергаментный свиток, а листы бумаги с надписью «Фарс о Магдалине» и подзаголовком «дневники Марии». Не древнюю, не пергаментную, но странную… странно-написанную рукопись. Эпизоды разных, казалось бы, не связанных друг с другом текстов записаны на одной и обратной стороне листка, как у учителя Теодора Гофмана в «Коте Мурре» (невероятная схожесть фантазий!): мог ещё не окончится первый, как второй накрывал его (эпизод), накрывал, как накрывали Петра Анисимовича и захлёстывали свирепые морские волны, пенящиеся срамотами… Эпизод за эпизодом следовали друг за другом, а потом вдруг останавливались один перед другим и, как два зеркала, два кривых зеркала отражали друг друга. 2 Фарс о Магдалине кукольная комедия НОЧЬ ПЕРВАЯ Светит прибитая к заднику Луна. Перебивая друг друга, звонят большие и малые колокола. На сцене со скрипом и скрежетом разваливаются гробы и восстают из них апостолы, двенадцать и семьдесят, и все святые, и блаженные, и августины, и оригены, и бесноватые монахини, и юродивые монахи. Всё происходит на круглом наклонном пан-дусе, вывернутом в зал. Хор (апостолы, монахи, святые и августины) О святая мирононосице и всехвальная равноапостольная Христова ученице Магда-лино Марие! К тебе, яко верней и мощней о нас к Богу ходатаице, мы, грешнии и недос-тойнии, ныне усердно прибегаем и в сокрушении сердца молимся…Ты в житии твоем страшные козни бесовские испытала… Ты паче всех благ земных… (большой колокол: Бумм!..) Сладчайшего Господа Иисуса возлюбила еси… (колокол: Бум!..) И тому чрез все житие добре последовала еси божественными учении его… (Бумм!..) И благодатию душу свою питающи… (Бумм!..) И множество человек от тьмы языческия… (Бум, бум, бум!) Шут, по прозванью Бим (весь в белом, с набелённым лицом) (Прибитой к заднику Луне) Таращишься, старая, смотри, как выпучилась! Думаешь ночью разглядеть то, что днём не увидишь. Это поэты сочиняют про тебя стихи и всякие небылицы… (кривляется) Ах, луна, луна! Она сияет для всех, но влюблён в неё я один. Я похитил её и спрятал здесь, в театре… Ах, как я её люблю… Как я люблю луну …пёс охотничий я, нет жены у меня и как пёс при луне-е-е, вою я о жене! Это поэты, а я-то знаю тебя, подлую, подлую твою натуру… подсмотреть, а потом вывернуть всё наизнан-ку, да так, чтоб и не сразу понять - сон, или смерть это, или смеяться над этим, или пла-кать. Вот и эти (кивает на апостолов и бесноватых), в твоём мареве - молитвы поют – радуются они? или убиваются? Попробуй, разбери! (Смотрит, всматривается, вглядыва-ется в тёмный зал, где сидит один, единственный зритель. Тот, который по прозванью Зритель). А этот полоумный, пришёл, чтоб в нашем чёрном отыскать своё белое, чтоб из нашего чёрного выковырять своё белое. Отскребём мы тебя… унизимся, не унизим, уни-зимся, будь спокоен, ты просто, как Иисусик засветишься… а мы, чтоб оттенить, чтоб придать тебе святости и безвинности, будем играть прокажённых и юродивых, и прокля-тых богом. Выйдешь отсюда чистеньким и невиновненьким... (смеётся). Надолго ли? чистеньким и невиновненьким? А ты уж, тут (оборачивается к Луне на заднике и кривляется) «…в тёмном зеркале одна…» (при этом, он выставляет неприлично средний палец правой руки - ein Glied) ты уж, постараешься, тебе бы только… Хор Уготованная Господом к равноапостольскому служению, святая Марие Магдалино, возлюбленному ти Христу последовала еси; тем же песньми с любовию восхваляем тя; ты же, яко имущая дерзновение велие ко Господу, от всяких нас бед молитвами твоими изба-ви, да с радостию выну зовём ти. Луна вспыхивает, заливается алым - как фальшивая невеста, и в её луче, за преде-лами которого остаются все, и августины, и оригены, и шут; появляется Певица, по прозванью Магдалина. Певица, по прозванью Магдалина ( как и положено певицам, голая, с накрашенным лицом и перьями в волосах) (поёт на круглой сцене, посреди амфитеатра) …любили… …забыли… …губами… …глазами… …ресторанах… …диванах… …руки… …скуки… …жаль… …печаль… Дневник Марии 01. 11. 2007г. Думаю, это должен быть рассказ о фарсе, в котором сама Мария играет. Разыгрывается история Магдалины, но совсем не та, настоящая… А кто знает, которая настоящая? – ну, это уже я не выдержала! Желание всё же, влепить автору, что-нибудь напротив, пофилософствовать, завязать разговор о пустячке. Кстати, кто этот «я», которая «не выдержала», и кто этот «автор», которому «желание» было «влепить», а кто же я сама, или я сам, кто это пишет?) 03. 11. 2007г. Так вот! «Представление о Магдалине», но, не настоящей, а изменён-ной, перевранной автором, до почти неузнаваемости на сцене. 05.11.2007г.Сегодня, перед самым выходом, какой-то дурак ворвался в гримёрку и подарил мне цветок. Моя массажистка приняла подарок, а я выскочила, потому что Бим выплясывал своё Ах, луна, ах, луна! Ах, как я её люблю…и особенно это: …пёс охотничий я, нет жены у меня и как пёс при луне-е-е, вою я о жене! , при этом он поглядывал в ку-лисы, потому что был мой выход. Когда идёт их скучное представление с чечётками и ужимками у меня есть много времени, и я рассматриваю публику. Собственно публика – это всегда только двое: одна, которая рыжая; как бывает у еврейских женщин, когда меж черных полированных эбонитовых дерев, вдруг вправляет искусный ювелир такой перл, такой рыжий смарагд, который раз увидев, уже будешь помнить и в преисподней, и в преисподней он вывернет тебя наружу пытками и стенаниями. Лицо у неё было всегда, как застывшим, будто маска, кожа на лице была тонкой и прозрачной… трагическая маска, потому что из глаз падали слёзы. Однажды… она упала в припадке падучей болезни, и пропала, в очередном визге и очередной выходке Бима. А второй, это тот, который сейчас в зале, но они никогда не приходят вместе. Сначала он, а потом она. Певица извиваясь вокруг шеста и посылая поцелуи в амфитеатр, продолжает исполнять свой номер: …падкий… …сладкий… …пенять… …прогонять… …лимонный… …законный… …наречённый… …заточённый …знойный… … Во время песни, актёры, те которые играли прокажённых и апостолов, могут, потому что на сцене, кроме круга с Певицей, сплошная темнота, переодеть костюмы, чтоб, ко-гда театральный осветитель растворит темноту, явиться в жёлтом свете фонарей, посетителями, дамами и кавалерами кабачка. Дамы и кавалеры иногда не могут удер-жаться на наклонном пандусе и соскальзывают вниз, на авансцену, где превращаются в мёртвых кукол-манекенов, завёрнутых в саваны. Певица закончила петь, и села, обхватив рукой шест, и поджав ноги до подбородка, пряча свою срамоту. В амфитеатре сидят за столиками дамы и кавалеры. В тишину, нарушаемую позвякиванием ножей и вилок, встряют отдельные слова: …бабахнуть! (и Кто-то скатывается безжизненной куклой вниз, на авансцену) …удаль. …судьба… …до смерти. …забыть бы! И обрывки фраз: Да ты, за тобой глаз да глаз… …держи ухо востро… …девочка, я тебе скажу… (и Ещё Кто-то падает с пандуса) Согласен! Уйди, не напирай! Не твоё, не трррогай!.. Из-за стола встаёт посетитель, по прозванью Нервный. У него в руке бокал; во время своей речи, он размахивает им, и обрызгивает сидящих рядом, которые, восклица-ют и возмущаются, от этого. Нервный А я вам скажу! Что всякие такие, незначительные отклонения, маленькие этакие изъяны, или родинки, или родимые пятна… Эх!.. Подсвечник, светильник, в этом месте, собственно свеча и ещё точнее пламя свечи затрещало вдруг, заискрилось и погасло. На мгновение, на всё упала темнота. Пропала рукопись, пропали песочные часы, когтистые крылья демонов… Но… мгновение прошло и лунный луч, подобно осветителю в театре, или святителю в церкви, рассеял тьму… и оловянная ложка, и медалька, и иконка на стене затрепетали, затрепетали не так, как раньше, но… не так, как раньше, а как-то не так: другие линии появились, или правильнее сказать – другие линии стали главными и блики, как-то по-другому… И Посейдон стал другим, потускнел как-то, стал не таким медным, будто старше стал лет, на… сколько лет прошло с той поры, когда, выбросившись, он, однажды, из Океана увидел её, пасущуюся, чёрную кобылу? Он знал, что это могущественная титанида, что это Горгона, от взгляда которой умирает живое, но которая прекрасна, которая удивительна, которая… которая, уж наверняка не нуждается в том, чтоб её красоту оценивал всякий недоразвитый пастух, потому что всякий пастух падал замертво, однажды увидев её красоту; Посейдон не удержался, ведь он же был бог, чёрный жеребец, погнал её, и что там творилось внизу? рушились горы, падали деревья, вырванные с корнями, просеки ложились в лесах вслед их следу и ничего этого не замечал он, и только жадными ноздрями всасывал, втягивал кобылячий дух, а глазные яблоки выкатывались из глаз и настигали каждую ложбинку её налитого похотью крупа. Он догнал её, и любил каждую её извилину, и дрожал от ярого желания обладать всем её ненасыти́мым существом. Потом, потом, когда он уже сполз, обессиленный с пересохшим от жажды нёбом - оборотень обернулся, и всё живое онемело вокруг - но он, же был бог - она оглянулась и лишь пронзила его, лишь навсегда проникла в него думой, которую он думал всю жизнь, от которой потом во всём мире и нижнем, и верхнем, и в преисподней любовь и ненависть заплелись друг в друга, как две змеи на голове Медузы, и не расплести их никак. Луна искала всякую неровность, чтоб зацепиться за мир… Пётр Анисимович задумался, неконктестуально достаточно (неконктестуально ли?), чем же всё же отличаются родинки от родимых пятен и почему, думал Пётр Анисимович, почему родинка, а не родимка, если уж пятно родимое, и, наверное, все эти приметы: Ро-динка на правой щеке; на правом и левом ухе; на носу – счастливый знак, - придумали специально, чтоб насолить евреям, для которых всякая мушка на коже, уже наказание гос-подне, а уж, родимое пятно… какой там уж, счастливый знак? Такое пятно родимое, у зловредного Мома было, и не одно, а два – одно на правой стопе, а второе на левой – а это говорит о том, что этот человек потворствует своим страстям… поэтому он и был – то ли бог, то ли наказанный богом бог. А что если родинка на… на крупе? Пётр Анисимович чиркнул спичкой, отыскал новую свечу, вставил в подсвечник, светильник и вот уже свеча, а если правильнее сказать, пламя свечи, а если ещё правиль-нее, то блик от пламени свечи побежал по оловянной ложке, по медальке и по иконке. Нервный …меня возбуждают они, возбуждают, возбуждают во мне страсть. Мы же не перво-священника (смеётся), в данном случае, выбираем (смеётся), нас интересует несколько другое! (на этом игривом жесте вино из бокала брызгает на того, кто по прозванью Посетитель) Посетитель Ну, зачем же так? Нервный (продолжает) Эта, так называемая новизна, эта свежесть, словом, штучка! Посетитель Но, послушайте! Нервный И в штучке тайна! Посетитель Не твоё – не трогай! Нервный Тайна, отметина господня! Что за тайна? Каким изощрённым, может, ещё неизве-данным пороком обещает насладить тебя обладание этой господней тайной? Обладание!.. (показывет пальцем вверх) Посетитель Но это же новый фрак! Нервный И целуешь её – эту прелесть и гладишь, и прикасаешься… Да что рассказывать, гос-пода, ведь тайной страстью к пороку безумны мы все! Посетитель Да Вы нас всех, зальёте! Нервный Обладание, господа, не только телом, но и тайной! Шут, по прозванью Бим, подходит к Певице, садится на край сцены. Певица ещё больше прижимает колени к подбородку. Но её глаза устремлены куда-то: за Шута, за господ за столиками, за стены театра, за Луну, за звёзды, за кулисы. Хор Радуйся, святая равноапостольная Марие Магдалино, паче всех благ Сладчайшего Господа Иисуса возлюбившая… Посетитель, по прозванию Подошедший, подходит к сидящему на краю сцены Би-му. Хор поёт на протяжении всего следующего эпизода. Из него мы слышим слова: - Моё почтение, сер Клоун! – это произносит Подошедший Посетитель, явно с от-тенком пренебрежения. Шут, по прозванью Бим (Расплёскивается в нижайшем поклоне, поклоне-реверансе и только наблюдатель-ному наблюдателю видно, что плеск этот, ничуть не нежная волна, ничуть немутная река, но источник затаённый, сбирающий силу в недрах и готовый… дай только ему па-лец - уж без руки окажешься точно) И мы нижайше Вам кланяемся! Подошедший Так названа последняя цена? Бим Сейчас, ещё мгновенье и… скажу… Подошедший Не надо, Шут! Плачу я! Бим Посетитель, по прозванью Подошедший – Р-раз! Амфитеатр взрывается рёвом приветствий, которые заглушают молитву, и из которых вырастает песня, которую Певица снова поёт: …ошибка… …скрипка… …сардинка… …скотинка… …рассержусь… …заблужусь… и из которых слышатся слова: - Объехал-таки, на кривом козле! - Ну, знаете, так никто не говорит: На кривом козле. На кривой козе, говорят. - Мне, до ваших там, фразеологических абракодабров. Он всё своё состояние поста-вил, а мне что прикажете делать? Подошедший (принимая поздравления) Да, да, госпо-пода! Я так счастлив, я так рад… ведь каждый по-нимает, что это тайна, что, вкусив этой очередной тайны, становишься ближе Замыслу. Бим Что это только Вам даст, если Вы станете ближе? Подошедший Я буду ближе к вечному замыслу! Ближе, Ближе! (амфитеатру) Спасибо, спасибо! Вам желаю того же! Бим Разве в вечном Замысле есть «дальше» и «ближе»? Слова из амфитеатра: - Продал девку! Подлец! - Так ты же сам хотел… - Эх! наживётся Шут! - Хотел… - Не твоё, не трогай! - Да Вы-то хоть, помолчите! - Всё состояние! А дальше? По миру... а не то, что кормить её и всякие фильдеперсо-вые штуки покупать. - Девочка, я тебе скажу… Дневник Марии 15.11.2007г. Пьеса, которую мы играем, списана с жизни одной женщины, которую зовут, или звали Магдалина. Мне кажется, что Рыжая как-то связана с этой историей, ина-че, зачем бы она столько раз приходила смотреть одно и то же. ……………………………………. Моя роль: Магдалина: (игриво, кокетничая, варьируя на все лады падшей женщины, или варьи-руя все лады падшей женщины, или варьируя на всех ладах падшей женщины: Конечно, я пойду за тобой! Я пойду за тобой! За тобой я пойду, конечно!) Какие красивые ремарки выдумывает этот писатель наш. Хор, дальше: Я пойду за тобой, потому что это наше дело, идти за вами, ходить за вами, мыть вам ноги, расстилать постель. Потому что написано: …и к мужу твоему вле-чение твоё, и он будет господствовать над тобою , и написано: Что есть жена? Сеть, прельщающая человека. Светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща, и огонь лютый в членах возгорающа… Что есть жена? Покоище змеиное, болезнь, бесовская сковорода, бесцельная злоба, соблазн адский, цвет дьявола… , потому что сказано: …господин! Дай мне этой воды, чтобы не иметь жажды. Разбойник: (рычит, заглушая хор, светится в темноте, кричит)…не будешь жаж-дать вовек! (и такое впечатление, что он подхватил её и понёс, будто не Руслан Людми-лу, а Карла, колдун, смеётся и торжествует на барабанах, тарелках и кларнетах). Ремарки-то, красивые, только кто это всё делать будет? 17.11.2007г. А сделать бы шлейф Изиды - он тянулся бы бесконечно, бесконечно, и пропадал, пропадал за пределами. Мне так, во всяком случае, казалось. Но я знала, что шлейф обернётся вокруг Земли и возвратится, и новая свадебная процессия… …никто так не говорит, «процессия», новый свадебный кортеж… и снова кладби-щенское слово… Свадебная кавалькада, на украшенных, цветами в гривах и на крупах, лошадях, бу-дет следовать за каретой, в которой будет сидеть принцесса Брамбилла и безумный Schau-spieler. И будут они мчаться, мчаться в молочном шлейфе за призрачным счастьем, пока туман не растворится и не растворит собой прилипнувшие маски и маскарадные костюмы, пока не увидят они свои собственные отражения в волшебном Урдар-озере. - Я тебя люблю, - скажет белошвейка. А артист снова ударится в какую-нибудь оче-редную фантазию и не успеет сказать. Да и такое, никому в голову не придёт. 18.11.2007г. Ах, эта детская сказка! Я знала эту рыжую историю. Рыжую потому, что вся она окрашена рыжестью её волос. Волóс, пронизывающих всю картину, картину бытия, волос, сквозь золотые нити которых, будто изумруды стреляют миги, отложившиеся в вечность… Потемнело вдруг, надвинулась туча, зазеленела река, брызнули пескари в разные стороны и вместо них, щука, водит глазищами, задевает брюхом песок, отчего тот завивается за ней и мутит след. Не щука, а водяница, не водяница, а лобаста - страшная, уродливая, космы со впутанными водорослями. Юркнула от неё Вьюшка в камыши, а та за ней, но не успела: полетели снежные хлопья, и сковало речку льдом, и льдом сковало страшилу, вместе с распущенными волосами и протяну-тыми костлявыми руками. А там, на кладке , Ефим в валенках, сидит, ожидает, когда будет учить Вьюшку ка-таться на коньках. Прикрутил Ефим Вьюшке к валенкам коньки, стала Вьюшка на лёд; качается, руками за воздух цепляется… шаг, два, и заскользила, и всё быстрей, и так, буд-то ветер ей сзади…и не ветер это - кикимора, та, из сказок деда, гонит Вьюшку, толкает в спину, и нет уже Вьюшки – уточка серая забила крыльями, взлетела, и ввысь… и затре-щал лёд и лобаста, забилась, ох! целая прорубь. Подошедший Ах, как я рад, господа! Она моя!.. Бим Два! Господа! Делайте своё счастье! Голос Посетителя, по прозванию Тот, который дал последнюю цену: Сегодня плачу я! Рёв приветствий, аплодисменты. Певица продолжает петь: …на потеху… …не помеха… …кровь… …любовь… Голоса: - Напился ты, подлый, и лезешь не в свои сани! - Ну, кто же так говорит: лезешь не в свои сани? Говорят: В чужие сани не садись, - а про «лезешь» говорят: Не лезь в чужое корыто! - Да мне ли!.. - Не надо, целее будут! - Нет! Плачу я! (вытаскивает пачку денег и разбрасывает их в зал. Зал неистовствует… Бим Три! (Подходит к подвешенной на портале медной тарелке и бьёт по ней колотуш-кой) Verkauft! ... и в этом неистовстве, Посетитель, по прозванью Тот, который дал последнюю цену, плывёт (в смысле метафоры) по подиуму, светящемуся; как победитель, как чемпион, лауреат, на сцену, где ждёт его, прекратив петь, склонив голову, опустив руки и ещё много таких глазастых метафор можно обьявить по поводу её поникшей, готовой к на-силию позе, где ждёт его Певица. Плачет Посетитель, по прозванью Подошедший и не удерживается на пандусе, сползает на авансцену и превращается в недвижимую куклу. Тот, который дал последнюю цену подходит к Певице и они танцуют.) Пётр Анисимович Крип вырвал глаза из рукописи… кто же так говорит: вырвал глаза из рукописи? говорят: вырву глаз, или оторвать глаза от чего, кого… (в смысле: глаз не ото-рвать). Пётр Анисимович Крип отрывает глаза от рукописи и воображает себе танец, ко-торый танцует с Певицей Тот, который заплатил последнюю цену: (Автор советует прочитать нижеследующее, не как подлую прозу, а как возвышающие стихи) Plie. Pas glisse по линии танца (у дамы с правой, у кавалера с левой ноги). Первая половина pas вальса в правую сторону. Pas glisse по линии танца (у дамы с левой, у кавалера с правой ноги). Вторая половина pas вальса в правую сторону. Balanse вперед по линии танца, соединенные руки (правая дамы и левая кавалера) подни-маются над головой «Кавалер снимает правую руку с талии дамы и с правой ноги делает полтура вальса вправо, дама делает это движение с левой ноги влево. Соединенные руки плавно опуска-ются вниз». Танцующие оказываются в положении dos-a-dos (спина к спине). Balanse назад по линии танца. Переход в положение vis-a-vis (лицо к лицу). «Кавалер влево, а дама вправо делают пол-тура вальса и принимают исходное положение. Танец называется Миньон, от фр. Mignon, просто Миньон, милый и прелестный танец. И снова: Дама кладёт правую руку, в левую руку кавалера, свободной рукой дама придерживает слегка приподнятое платье; кавалер правую руку держит у своей талии. Дама правой, а кавалер левой ногой скользят вперёд и делают на них остановку; середину другой стопы танцующие приставляют к каблуку ноги, на которой останавливаются и затем припод-нимаются на пальцы, опуская выставленную вперёд ногу на каблук; левой ногой скользят в сторону и передвигаются корпусом на эту ногу; правую ногу отодвигают к левой на небольшое расстояние, причём носок правой ноги слегка касается пола, затем делают полуоборот назад вправо, придвигая правую ногу к левой, не отрывая от полу ни той, ни другой ноги и опираясь корпусом на левую ногу; далее кавалер и дама смотрят друг на друга, не выпускают рук и скользят левой ногой в сторону, передаваясь корпусом на ле-вую ногу, правую ногу придвигают к передней части левой ступни и приподнимаются слегка на носок, правую ногу опускают на каблук, передаваясь корпусом на эту же ногу. О! какая поэзия! Это не то что: Презренной прозой говоря… И снова: Plie, pas glisse… и снова: Дама кладёт правую руку… и снова: Balanse, и снова… и снова… И снова перед глазами одно и то же, один и тот же танец, с начала и до конца, и с начала и до конца, и Пётр Анисимович, чтоб прекратить наваждение, вспоминает, как он кроме дрожи, которая пронзала его маленькое существо, когда он брал девочку за та-лию, или за ручку, танцую польку с ней, что ли, на детскосадовском празднике, кроме этой дрожи ничего из приёмов и способов, и танцевальных терминологий не помнил, и ещё помнил, как потом, эта девочка, подстриженная налысо, пробиралась, во время Тихого часа к нему под одеяло и шептала ему в ухо горячие слова, и прижималась всем своим голеньким тельцем, когда входила воспитательница, чтоб проверить все ли спят, Бим Да, всё точно так, как ты представил себе (вглядывается в зал, всматривается, вы-сматривает сидящего там единственного зрителя) Эй, эй! Это был не сон. Это вот она (кивает на Луну), когда не знаешь, плакать, или смеяться. Дневник Марии 19.11.2007г. На сцене, или на ширме (мы играем два варианта, один в куклах, второй в людях), монтируют вертеп разбойников. Все, кто в чём, выбегают, чтоб играть «Вертеп». Бим даёт музыку. (я танцую и пою, среди пьяных разбойников. Смысл танца и песни, показать, что я «пошла по рукам») Слова моей песни: Уставшая сердцем, К цветочкам прильну Мне память тревожит Больную струну. Струну, струну, Тебя не верну. Струну, струну, Навеки усну. Струну, струну, Уйду я в страну Подобную сну, Чтоб выть на луну. Бим А на самом деле это был половой акт, совокупление, по согласованности. Ты пони-маешь разницу между по соглашению и по согласованности? Ну, да ладно с тобой. (Берёт безжизненную куклу, Того, который дал последнюю цену, и бросает её в оркестровую яму. Остальных кукол, которые свалились раньше, тоже сталкивает в оркестровую яму). Продолжаем! (Луне) Свети подлая! НОЧЬ ВТОРАЯ Но Луна прячется за тучи; в первых блесках надвигающейся грозы вспыхивают бе-лые стены, чёрные крыши, с дымоходными трубами, на которых, по парочке на каждой, сидят кошки; кот и кошка на каждой. Бледные блики достигают узких улочек, в ушкó которых и верблюд не пройдёт. Ни деревца, ни кустика. Одинокая белая фигура медленно движется вдоль… по улочке. Но, это - поэтическая интерпретация, того, что происходит на самом деле, а на самом деле: Над сценой опускается падуга, разрисованная под бегущие облака. Из-за неё, осве-титель, контрсофитами с мигалками высвечивает переставляемую декорацию, что и сходит за трубы и кошек. Наконец, радист первым урчанием грома, даёт знать всем действующим лицам, что перестановка закончена. Узкая улочка (декорация). Блики ми-галки. Бутафорская стена, из которой торчит водопроводная труба, из которой льётся бутафорская же, вода. Появляется Певица, в белом, до ног плаще. Мы видим, что ей плохо, что она про-клинает свою жизнь, что после того, первого раза, её продавали много, много раз, сколь-ко их было много, заплативших последнюю цену, а сейчас уже никого не осталось. Всё пусто, как улица, как пустыня. Певица подходит к трубе, подставляет горсти, чтоб напиться и слышит голос: Я тебе дам воду напиться. Напейся из рук моих! Посетитель, Тот, кому принадлежит голос, подставляет под струю свои горсти и Певица припадает к ним. Тот, кому принадлежит голос Склоняется к головке Певицы и, не выдержав, ведь он же бог, целует её и произно-сит что-то невнятное, что-то вроде: «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподоблю тебя, возлюбленная моя». Или что-то вроде, что-то наподобие того, что говорил Спаситель Самарянке. Кто не помнит, смотри в сноске Конечно же, Певица понимает, что такое было уже. Что тот первый и второй… Дневник Марии 25.11.2007г. Сегодня снова прибежал этот полоумный, уже после спектакля. Снова принёс мне розу. Я сама хотела прогуляться после работы, и пошла с ним. Вы не думайте, что в словах: «…уточка серая забила крыльями… забилась…», есть какой-либо смысл, - так – метафора, тяга к красивости. Прорубь и лобаста тоже позже. Потом они залезли под козу и сосали молоко, и оно их делало - своими каплями и брызгами, каплющими и брызжущими из сосков, мимо ртов - делало их белыми… и коза стояла, и не сопротивлялась, и довольно жевала себе траву. Артист снова увлёкся, и побежал туда, где на троне восседала его мечта, принцесса, Брамбилла, а белошвейка…рванула к принцу Cornelio Chiapperi. …что тот первый и второй тоже говорил, что его вода это жизнь. Она помнит, она уже была кобылицей, распроданной налево и направо, и кому только ни… и кого только не было среди всех этих заплативших последнюю плату. Но что ей остаётся, если всё уже было и только повторяется, а потом, вокруг так пустынно… Хор Ангелов Творец и Господь сил, предуведевый благое произволение твое, святая ми-роносице, от града Магдалы избра тя, свободив от диавольския сети: ты же по сих верная служительница Господеви явилася еси, ревнующи о прославлении Его житием и служением. Мы же, чудящеся таковому о тебе Божию смотрению, в умилении сердец зо-вем ти: Радуйся, от Сына Божия из тьмы диавольския в чудный свет Его призванная; Певица, по прозванью Магдалина Я пойду за тобой, потому что это наше дело, идти за вами, ходить за вами, мыть вам ноги, расстилать постель. Потому что написано: …и к мужу твоему влечение твоё, и он будет господствовать над тобою , и написано: Что есть жена? Сеть, прельщающая человека. Светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уяз-вляюща, и огонь лютый в членах возгорающа… Что есть жена? Покоище змеиное, бо-лезнь, бесовская сковорода, бесцельная злоба, соблазн адский, цвет дьявола… , потому что сказано: …господин! Дай мне этой воды, чтобы не иметь жажды… Бим Ну, что, господа, что притихли? Хватит чавкать! Луна снова выходит из-за тучи; и амфитеатр в полном составе, кроме сброшенных в оркестровую яму. Сброшенные проходят под сценой, переодеваются из покойников сно-ва в посетителей и снова появляются на сцене, чтоб сидеть за столиками и играть по-сетителей. Певица поёт ту же песню: …тошнит… …счастье… …ненастье… …секрет… …валет… …в уста… …неспроста… Бим Займёмся делом, господа! Ну, кто первый? Посетитель, по прозванию Первый Я! Я плачу! Бим Ну, вот и закружилось снова! Р-раз! (Тому, кто в зале) Эй, ты, ты понимаешь разни-цу между по согласию и по согласованности? Видишь, он не плачет, он платит! Пока в амфитеатре, под звон бокалов, звяканье вилок, ножей и ложек, раздаются голоса: …сызмала ещё. Это уж, чересчур, чрезмерно, излишне! Мы с тобой, за тебя… Мы за тебя, бла… бля… брат. Vivat! Vivat! Радуйся! Радуйся! Не твоё, не трррогай! Бим подходит к краю сцены, Певица заканчивает петь, и снова скрючивается возле своего шеста. Хор Буря бесовские ярости превеликою силою устремися на храм души твоея, святая Марие, но поколебати до конца не возможе: обрела бо еси спасение на твёрдом веры Хри-стовы камени, на немже ты, мудрая жено, недвижимо стоящи, учиши всех всеблагому Бо-гу воспевати песнь: Аллилуйя. Бим Теперь, уважаемая публика, сюрприз! Не в том смысле, что… сегодня… в первый раз… никогда раньше… а в том, что это эпизод так называется… Так написано у автора.. Этакий сюрприз, который всегда с нами!.. как дыра в шинели…У нас настало время сюр-приза! который, как вы знаете, мы играем напротив всякому другому сюрпризу, всегда, каждый раз, один и тот же, с самого Начала его представляем, и будем представлять его до самого конца… И пусть это для кого-то не сюрприз – для нас это – сюрприз… до само-го конца света! (Зрителю в зале) Ты веришь в конец света? В то, что эта история когда-нибудь закончится? Что погаснет эта вот (показывает на Луну), что перестанет врать… а может и не врать? (Луне) Ты извини, я же влюблё-он в тебя, как охотничий пёс… ты это знаешь, я это только так… так… заигрываю я. Я же сам и притащил тебя сюда, и прибил гвоздём, чтоб не так противно было смотреть на скуку. Зажги сейчас все эти прожектора, софиты… рампу… во всю силу… (осветитель врубает, вдруг, весь свет и застывают в неожиданных ауфтактах все посетители и Певица, и хор, прекративший петь) Ну, вот… (Осветителю) Спасибо коллега! (Тому, кто в зале) Вот, смотри, и щели не оста-лось, чтоб вообразить себе что-нибудь, представить, что там тайна какая-то ещё, ещё на-дежда какая-нибудь. Сплошной Вушкин… Пора увяданья! (Осветителю) Вырубай! (Ос-ветитель снова оставляет светить одну Луну; Хор продолжает молитву, из которой снова слышатся голоса посетителей). Голоса: …Роковая пустота… …Да, это зараза… …Да Вы то, хоть… …Дерьмо, навоз и жижа… …Так зачем же трогать?.. …Не твоё не трогай!.. Бим (Зрителю в зале) А ты хотел бы, чтоб история закончилась? хотел бы, я знаю. Я бы тоже хотел, но нет!.. лежишь, знаешь, на последнем издыхании… вокруг благожелатели, глаза закатывают, а в твоих закатившихся глазах твоя жизнь, от самого начала и до этого вот смертного часа… вмиг пролетает: от первого твоего вопля, потому, что тебя та, в бе-лом, окровавленном, по заднице… не заорёшь, она тебя ещё раз!.. вступаешь в жизнь… (кривляется) вступают фаготы: тру-ту-ту, ту-ту-ту!.. а за ними валторны, как слепые котя-та тыкаются в блюдце с молоком, а за ними рояль пам-пам-пам, а за ним вся «Шестая, си минор, Патетическая»! «А за ними раки На хромой собаке»… Не хочешь на хромой соба-ке? А кто тебя спрашивает? И вот ты снова на смертном одре уже, на последнем издыха-нии… они глаза закатывают, а ты снова вступаешь: тру-ту-ту, ту-ту-ту! И так без конца! Они думают, что ты уже отдал швартовые и начинают делить… но это уже их жизнь, не твоя, твоя жизнь с тобой: тру-ту-ту, ту-ту-ту и «Шестая», тру-ту-ту, ту-ту-ту и «Шестая»… Без конца света! Хор Всяк чин ангельский удивися великой тайне славного воскресения Твоего, Христе Царю: ад же притрепетен бысть, видев, яко снизшёл еси в преисподняя земли и сокрушил еси вереи вечния… Посетительница, какая ни на есть: Ах, оставьте, ах, оставьте! Несколько мужских голосов (хором): Отойдите от окна! Посетительница, какая ни на есть: И до смерти, и до смерти Мужские голоса (хором): Буду я ему верна! Бим (Зрителю) Дурдом! Слова не дадут сказать. Твоя очередь сейчас… На счёт три. Да ты всё знаешь. Не в первый же раз! Как сказал наш знакомый руководитель рекламных проектов: «Мы теперь всегда вместе», - а ещё лучше, как пошутил один креативный ди-ректор: «Помянут меня – сейчас же помянут и тебя». Пётр Анисимович тут, испугался. Ему показалось, что палец Бима, этого из рукопи-си, указал прямо на него, упёрся, просто, ему в грудь, но глаза, всё ещё не отпускали текст, или текст ещё не отпускал глаз. Бим (Певице) Ты как, моя святая, готова? Посетитель, по прозванию Второй Плачу я! При этом, Посетитель, по прозванию Первый, скатывается с пандуса испустившим дух манекеном. Бим Замётано! Раз! (Певице) Так что, станцуешь с ним? Певица (молчит, её глаза устремлены куда-то) Бим А ты свети (Луне), размазывай, мешай чёрное с белым. Ах, луна, луна! Она сияет для всех… (Певице) Скажи, святая, во что ты вглядываешься, (изображает, что тоже высматривает что-то за кулисами) что ты видишь, что прозре-ваешь там, куда нам нет входа? Там прислуживают тебе рыжие ангелы, будто ты избран-ная, как Мария? будто ты назначена родить и остаться девственницей? а может злобные завистницы побивают тебя камнями и ты в мазохистском пароксизме не можешь оторвать взгляда от этого зрелища? А может там крысы грызут листки, с написанными на них на-шими ролями? чтоб навсегда исчезли слова, чтоб оставить нас навсегда немыми? Там нет, моя маленькая святая, правды. Правда, здесь, у нас, под этой Луной. И мир – совсем не театр. Ну, хотя бы уже потому, что у мира нет зрителя, без чего не обходится ни один театр. Или зритель один, как у нас – Создатель, божественный демиург, аэд… в красном берете, сочинитель… и для него одного играется весь этот спектакль? Дневник Марии 31.11.2007. Сегодня снова прибежал этот полоумный, уже после спектакля. Снова принёс мне розу. Я и сама хотела прогуляться после работы, и пошла с ним. Вы не думайте, что в словах: «…уточка серая забила крыльями… забилась…», есть какой-либо смысл, - так – метафора, тяга к красивости. Прорубь и лобаста тоже. «Потом они залезли под козу и сосали молоко, и оно их делало - своими каплями и брызгами, каплющими и брызжущими из сосков, мимо ртов - делало их белыми… и коза стояла, и не сопротивлялась, и довольно жевала себе траву». Это тоже из романа. Артист снова увлёкся, и побежал туда, где на троне восседала его мечта, принцесса, Брамбилла, а белошвейка…рванула к принцу Cornelio Chiapperi. Про эту Луну на сцене, которую приволок Бим и прибил на задник: Бывает, она па-дает и тогда целый катаклизм на сцене происходит. Грохот такой. Хорошо, хоть не по го-лове, думают Посетители. А бывает, что и по голове. Но Биму наплевать. Он тут же при-бивает её на место, и даже просит кого-нибудь из Посетителей поддержать. Снова Она одна в зале. Она, такая рыжая, что чёрный зал, и тот не выдерживает и льётся лоскутами, впуская в себя рыжесть. Она знает, что мгновение назад, Он сидел на этом месте, этом кресле, но она никогда не сможет остановить мгновение, чтоб остаться и чтоб, подождать Его. На её лице всё больше и больше проступает вечность… но не покой. Правильнее сказать: Непокой в вечности проступает… А-а-а, бегу! Побежала, мой выход! Голоса: До гроба! Свистун! Досвистишься! Какая девчина? (Взрыв смеха за столиком, Посетитель, по прозванью Новый скатывается вниз) Певица (молчит, её глаза устремлены куда-то) Хор Радуйся, Того благодатию телом и духом до конца чиста пребывшая. Радуйся, с чистотою сердца и нищету духовную до конца сохранившая; Радуйся, первее всех воскресшаго Христа узрети сподобившаяся. Радуйся, силу вражию добре победившая; Радуйся, креп-кою верою и теплою любовию ко Христу Богу просиявшая. Радуйся, всем сердцем Спаса Христа возлюбившая; Радуйся, верно Тому даже до смерти послужившая. Бим Стоп! (Останавливает рукой Хор, и звон, и звяканье, и чавканье, и слова) Теперь он! (ука-зывает пальцем на Единственного Зрителя. Амфитеатр, как и положено взрывается ап-лодисментами и приветствиями)… Пётр Анисимович хватается рукой за грудь и понимает, что давно расстегнул на все пуговицы рубашку, или все пуговицы на рубашке, как кому больше нравится, потому что его давно уже бросило в жар. Фарс цепляется за живую жизнь, выворачивает, как сказал Шут, жизнь наизнанку. Но изнанка, этот шепчущий демон, влекущий, зовущий, устрем-ляющийся, чтоб проломить всю твою роговую оболочку, поток, чтоб ощутить свет, красо-ту - а свет и красота - не предмет насмешек, осмеяния, надругательств. Изнанка – это то, чем надо восторгаться, а не гнушаться чего. - Так Вы, полагаете?.. Что изнанка - то низменное, самое низменное, что вызывает в обществе отвращение и стремление к отторжению - для Вас приятна и мила? Председатель суда: Оп! Оп, оп, оп! Защитник: Да, Ваша честь! Вы тоже заметили? Председатель суда: (растягивается в улыбке - которая, на самом деле не улыбка, а так…- губы) Да, я попросил бы, уважаемый господин советник, находиться в одной философо-риторической… Защитник: (налезший на фразу Председателя) Да! И схоластика нами уже давно преодолена, как лживое направление, направленное лишь на достижение своих личных, низменных… Председатель суда: (в свою очередь, налезая на фразу защитника и тем, заканчивая фразу свою) …системе! Защитник: Я, с позволения уважаемого Суда, остановлюсь на этом слове – «низмен-ное». Некое устойчивое согласие установилось, со времён расцвета Религии Спасителя, в том, чтоб считать всё, что внутри нас - низменным, потому что сам Учитель сказал: Не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что выходит из уст, оскверняет че-ловека. Но, это известное утверждение. Сосуд греховный. Я не об этом, хотя, при таком взгляде на человека… как на, извините… как сказал продвинутый автор на форуме: «Ужель всё, что в мозгу копашится негативного, вываливать наружу?» Автор, уже за «ко-пашится» достоин Буккера, а за аллюзию со Спасителем… Так вот, когда смотришь на эту фабрику переработки добра во зло, охлаждаются всякие надежды, если только не понаде-яться, что фабрика производящая макароны, произведёт, вдруг, мыльный пузырь. Но, разве может существовать какая-либо, такая аналогия, надежда, что фабрика, выпускаю-щая макароны, вдруг, ни с того, ни с сего (ни с того ли, ни с сего?) произведёт мыльный пузырь? Но, снова, не об этом! А о том, что как с тех пор, как установилось устойчивое согласие в том, что внутренность наша перерабатывает всё добро, входящее в нас, во зло, которое и выходит из нас в виде вони и порока, а там, дальше Господом, прощённое и преображённое снова обращается в добро и ниспускается на нас, как милость божья… Председатель суда: Знаете, уважаемый, Вы нам пообещали два слова сказать о «низ-менном», но, кажется, сбились с дороги. Я хочу возвратить Вас на путь. - Возвращаюсь, возвращаюсь! Но прошу заметить, возвращаюсь не как блудный мошенник! – и защитник торжествующе взвился и, одурманенный собственным спичем, продолжал: - Низменное – никак не изнанка, а изнанка – никак не низменное! Уважаемый советник воспользовался неким близким звучаниям слов и, конечно же, и в большой мере «устойчивым согласием», что в риторике называется подменой причин и смыслов, путём подчёркивания внешних созвучий и влияний, и выдал нам белое за чёрное. Пётр Анисимович не слушал их. На него низошёл вдруг, дар провидения. Он, будто древняя Сивилла, сидел, фреской на куполе, и читал в книге: Когда пришёл день ухода на заслуженный отдых, дверь в кабинет главного редакто-ра издательства отворилась, и: перезвоны и трезвоны, и «динь», и «дон», и потрогать и пощупать, и восторг и захлебнуться: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!» Товарищи, коллеги и подчинённые ринулись в кабинет, и Аниска утоп в водопаде «Здоровья! Долгих лет! Здоровья Вам! Главное - здоровье!», потоке чмоков, звяканье фужеров и тарелок с закусками, шампанских хлопов и шипов; стол был накрыт, тостующие подмигивали и похлопывали по плечу, и выпивали за успех, за братство, за женщин, которые нас окружают, за мужчин, которые окружают женщин, за веру, за надежду… а еврея в бороде и шляпе, который бы предложил «за любовь» не было, чёрного попика не было и никаких Бимов с Бомами, и Вадима не было с Ребеккой. Хотя, может, и были, может, пока, ещё не пришло снова время их видеть? Пётр Анисимович не видел, как не видел он теперь и теней скользящих за ним по проулкам и проспектам. Потом Пётр Анисимович жил, постепенно теряя связи с внешним миром. Веры тоже уже давно не было. Зелёная трава и голубое небо теперь были его соучастниками. Может кому-то, другому являлись бы те, всякие невзрачные призраки, которые окружили его тогда, когда совпали День рождения, смерть Вадима, День Магдалины, и похороны анютоглазой Анюты. Пётр Анисимович забыл. Нет-нет, - читал Пётр Анисимович Сивиллину книгу, - забыть ничего нельзя. Всё, всё всплывёт в памяти, или память откроет всё, только в нужный момент, в назначенный срок, поставят тебя на колени злобные парки, как стародавнего Эдипа, вывернут тебя на-изнанку… и твоя изнанка покажется не такой уж невинной, не такой незапачканной; дру-гая чья-то изнанка будет чистой и исчезнут в её свете все шутовские наряды и колоколь-цы, а твоя… - Всплывёт, всплывёт, Пётр Анисимович, - встряёт Капитан Бимов. - Непременно, - поддерживает коллегу Бомов. Пётр Анисимович поднимает глаза от текста. «Да, - думает Пётр Анисимович, - всё исполняется… как и куда надо идёт, йота за йотой и черта за чертой» Ach, du lieber Augustin, Augustin, Augustin, Ach, du lieber Augustin, – тоненько поёт Нелли, - что значит: Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин Alles ist hin! – что значит – «всё пропало», или «всё прошло», как кому хочется. - Ах, ведь так и я могу, - говорит Mademoiselle Ne-chi-poren-kova, подбегает к имениннику и приглашает именинника танцевать, - и, притом, одним пальцем, - смеётся она. Geld ist hin, Maedl ist hin, - что значит: Девочек нет и деньгам капут, Alles ist hin, Augustin! Нет ничего, Августин, - поют по очереди Бим с Бомом и Бимов с Бомовым. Ach, du lieber Augustin, Alles ist hin! – поёт королева нотной папки, что значит: Ах, дорогой, дорогой Августин, Всё, всё прошло, Августин! Вера приглашает Вадима; это неудивительно… Бильд-редактор Юлия Аркадьевна Репсова кокетничает в танце своей полнотой с господином, на которого Пётр Анисимович заменил Вадима в отделе «Искусство и куль-тура». Хор из всех присутствующих заглушает оркестрик и Нелли: Ach, du lieber Augustin, Augustin, Augustin, Ach, du lieber Augustin, Alles ist hin! Коль мы на грех соблазнены, Покаемся и будем прощены , - это Бим с Бомом, хором, чтобы снять напряжённость момента, изображая из себя средневековые маски, с красными носами и ртами до ушей, а попик (ему всё не удавалось вставить и свою посвящённость в вопрос) вдруг встаёт и перстью крестит всех: Истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хули-ли. Хор Видящи святая Мария себе от седьми лютых бесов избавлену, всем сердцем победи-телю ада Христу Богу прилепися, вся люди научающи не усты токмо, но всем житием Бо-гу служити, вопиюще Тому: Аллилуйя. Разум человеческий недоумевает, помышляя, из каковыя беды на высоту ангелопо-добнаго жития благодатию Христовою взошла еси, достохвальная Марие Магдалино. Тем же и мы, добрую тя, предстательницу имущее, молимся тебе тепле: избави нас от бездны греховныя, да любовию вопием ти таковая: Радуйся, лютого демоскаго рабства избегшая; Шут, по прозванью Бим Теперь он! Зал взрывается аплодисментами. Скатываются несколько манекенов. Пётр Анисимович видит, как из зала на авансцену всходит человек, по прозванью Зритель. Он, на самом деле не в себе, как полоумный. Зритель спотыкается об один из ма-некенов и падает. Бим (Подбегает, услужливо помогает Зрителю подняться и сталкивает ногой манеке-ны в оркестровую яму) Нет-нет! Тебе ещё рано. Куда спешишь? (проводит Зрителя к помосту, на котором Певица). Будешь и ты там, и все там будем. Всякому свой срок только. (Певице) Готова? (вталкивает Зрителя на помост). И тут слышит Пётр Анисимович тишину, тишину, в которой ничего не слышно, как будто гроб защёлкнули защёлками, от чего пламя свечи колыхнулось и посуетило тени на стенах и блики на медальке, на иконке и на оловянной ложке, и на кухне что-то звякнуло железом о железо. НОЧЬ ТРЕТЬЯ На сцене, всё та же прибитая к заднику Луна, но её почти не видно в пароксизмах хрустальных люстр. Звучит неистовый Собачий вальс Неистовому вальсу соответствуют неистовые (в танце) пары… Тот, кто по прозванью Зритель, подходит к Певице. Голоса: Проходи, не заглядывайся! Капитан, лейтенант! Принадлежало графу? Да кому, какое дело, вечно ты не в свои сани лезешь! Не в своё корыто! Кто так говорит?.. Flores Paeoniae, Paeonia suffruticosa, Paeonia arborea… Дама (кокетничая своей склонностью к полноте) Ну, зачем же так персонифицировать историю и мифологию? Голос: Reduziren! «Это уже было!» - думает Пётр Анисимович. Прекращается Собачий вальс и голоса, и хор, и наступает та тишина, которую ус-лышал Пётр Анисимович, которая колыхнула пламя свечи и посуетила тени. Зритель подходит вплотную к Певице. В зал, в это время заходит Рыжая. Бим (Луне) Свети, свети, любимая! Снова, это тянущееся Largo. Певице и Зрителю Луна придаёт размывчатые фор-мы, которые сливаются в одну, в существо с двумя головами, четырьмя ногами и общим сросшимся телом. В полной тишине чудовище раскачивается, вскидывает головами, взбрыкивает ногами, всплескивает руками, замирает, дрожит, танцует танец тишины. Женский Голос: Да, было. Мы же одну жизнь живём. Ты же, не где-то там, только в своих импере-ях… Снова проскакивают, чуть громче, чем тишина, Голоса: Смешной ты какой! И подлый! А что лучше, поди знай! Женский голос: Да я, собственно, для тебя это пишу. Голоса, очень тихо: Еды! Еды становится всё меньше! …а желающих есть? (это «желающих есть» произносится будто бы, как: «есть ли желающие?») Дама (кокетничая склонностью к полноте) Ну, зачем же так персонифицировать историю и мифологию? Голос: Reduziren! Женский голос: Нет, конечно же, ты ни в чём не виноват. Голос Того, кто в зале, Того, кто Зритель: Понимаешь, я тогда думал, что мы будем… Голоса: Вишь, как загнул! Сколько выложил - всё его! Да Вы-то, сидели б уж. Не кради, так может, и у тебя не украдут! Сказано: Не делай другому того, чего не хочешь, чтоб сделали тебе. Женский голос: Ты думал, ты всегда думал о том, что кататься на разных коньках – это позорно. Я тоже у тебя была, потому что это было не позорно, потому что ты знал, что тебе, даже, все завидуют. Голос того, кто в зале – Зрителя Да нет же, ничего я подобного не думал. Женский голос: Ты это чувствовал, это было у тебя в крови. Голос того, кто в зале – Зрителя … Женский голос: И что же случилось? Я стала некрасивее, у тебя появилась девушка, или тебе не нужна была уже зависть оравы? Или нужна уже была зависть другой оравы? Голос того, кто в зале: Нет, нет же! Какая орава? Я любил тебя. Женский голос: Так что же победило любовь? Голос того, кто в зале, того, кто Зритель: ... Женский голос: Молчишь? Бим (Выходит на авансцену и обращается в пустой зал, или в пустую залу, как хочешь. Осветитель оставляет Бима в прожекторе, остальных же превращает в танцующих кукол, на фоне громадной, на весь задник, прибитой гвоздями к заднику Луны. Радист ос-танавливает Матчиш и только Бим; и его монолог прерывается, время от времени, гу-дением клинящего микрофона; тогда, от речи Бима остаются только жесты, присядки, прискоки и ужимки.) «Уважаемая публика, - как говорил мой коллега, - а не найдётся ли у вас в кармане ру…» Пуб… Ау! (микрофон зашкаливает, но Бим продолжает говорить, рассказывать, махать руками и жестикулировать). Публика! Ау! (микрофон снова зашкаливает). И Пётр Анисимович видит только кривляющегося Бима, но слышит другие слова: В Сивиллиной книге, было написано дальше про то, как гости из уголовного розы-ска, суд, адвокат и согласившийся Советник, уходя, сказали, что законного состава пре-ступления (по закону, - подчеркнули они), нет, отпустили всех свидетелей, консультантов, зрителей и ушли, не солоно хлебавши, при этом Бимов, уходя, сказал, что с точки зрения психоанализа, конечно… и ушёл… Бим (кривляется) …и ушёл не дослушал Скрипкиной речи, а скрипка? выплакивалась без слов, без такта, и только глупая тарелка вылязгивала, что это и как это? А публики нет! Этот последний был (кивает на Зрителя, который слился с Певицей) – этот последний - сам теперь шут. (вглядывается в зал и видит пришедшую Рыжую) А-а, ты пришла. Всё же я прав, театру нужен зритель! хоть один, но нужен. И главное - этот, хоть один - всегда находится. А! как только не останется ни одного - театр исчезнет, он превратится в мир, а миру зритель не нужен, и, даже, даже в виде Господа Бога, в виде Господа Бога потому ещё, что какому богу не надоест это тягучее, однообразное туда-сюда. Поэтому мы, как видите, имеем всегда свою, оплачиваемую публику (на этих сло-вах поднимается весь оплаченный амфитеатр, аплодирует и славословит). Это тягучее, однообразное туда-сюда. И нам это не нужно! (Рыжей) Нет, конечно же, слёзы, страда-ния, кровушка, но дозировано… дозировано, не разводить же слякоть, чтоб потом самому не пройти. На сцене продолжают, в рапиде, двигаться полуразличимые фигуры. Бим Хватит! Всё останавливается. Бим Хватит жевать жизнь! (Луне) А ну-ка поддай, как ты можешь, как, помнишь там, где: Лижите его ненасытными языками! И Собачий Вальс! Во всю силу! И всё так и происходит, как приказал Бим. - взрывается и орёт рояль, и Луна раздевает и обнажает пары и группы: на столах, под столами, стоя, сидя, лёжа, всех, и Зрителя, и Певицу, всех, пытающихся попасть в этот собачий такт, в такт Собачьему вальсу, не отстать. Бим (Рыжей в зале) Так лучше! не правда ли? Хоть веселее! И всё не против воли! а по соглашению!.. Или соглашаться можно и против воли? А? Против своей воли ущипнуть; маленькую гадость, против своей воли, сделать; Всё зависит от количества этих малень-ких гадостей - сколько таких маленьких налипло. Ты думаешь не так, я вижу по тебе, я по тебе знаю, ты думаешь: «Нет, - думаешь ты сейчас, - дело, как раз, и не в количестве. Пер-вый огонь, - думаешь, ты, - так палит всю жизнь, что всё остальное - только угли в его жа-ру…» Правильно, моя маленькая грешница! Так и сжигает тебя, и сжигает тебя всё силь-ней… уже вот всё – уже не так больно, уже нет боли и тебе уже кажется: Ну, отстрадала, ещё мгновение и всё. А что всё? «Я не согласна, но разве не сказано, - думаешь, ты, - но сказано: Не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным, - я не согласна, но вы-нуждена приходить сюда всякий раз, когда уже поздно, когда он уже ушёл к ней… и я старалась сначала, успеть, обогнать, обогнуть, ну как-нибудь, очень старалась, но всяких раз – поздно… он уже ушёл к другой… а теперь уже не стараюсь, теперь знаю, что теперь навсегда поздно, я, сначала, да и долго плакала, а теперь не плачу, потому что мне никого не жалко, значит, себя уже не жаль». Когда ты в следующий раз умрешь, рыжий, мой маленький суккуб, я разыграю перед твоим открытым гробом всю твою жизнь, на манер погребальных актёров, я представлю тебя во всех твоих исполнившихся ипостасях: ты увидишь себя со стороны… и тогда тебе станет жалко, что там, ты, не то и не это, и ты воскликнешь к Божественному Драматургу: О, дай мне прожить ещё жизнь, как я всё переделаю, пересочиню!.. Жизнь то, он тебе даст, потому что всё равно не силах изменить (так написано), но жизнь эта будет та же; та, запятая, же! Какой же автор даст пересочинять свою книгу? Ты подумала сейчас о том, что бы было, если бы ты избавилась от страдания, если не была бы обожжена? Старая история. На сцене гаснет свет. Непостижимо, каким светом осияна, видна только головка Рыжей. НОЧЬ ЧЕТВЁРТАЯ Перестановка заканчивается, а радист вмыкает звук. Голоса: Боже, чего ещё не хватало… Каждому своё! Не в своё корыто не лезь! …ещё не хватало в Раю побывать. Осветитель осторожно высвечивает картины Рая, в основном ту, где происходит грехопадение. Он, как бы проводит прожектором по мультяшной картинке, от края до края, а потом назад, от края и до края, по этой же картинке. И, что очень не по делу, но важно: Возвращается к живой жизни Хор. Хор Светозарная звезда греховному миру явилася еси, Магдалино Марие, егда по слав-нем Спасове вознесении, грады и веси преходящи и слово Евангелия всюду возвещающи, многи подклонила еси под благое иго Христово. Достигши же даже до древняго Рима, мужески Тиверию кесарю предстала еси и тому образом красного яйца и мудрыми слове-сы живоносную силу Христа уяснила есн, лукаваго же Пилата и безбожнаго архиерея об-личала еси, да по беззаконным делам своим достойная примут, таковому подвигу апо-стольства твоего дивящееся, радостно вопием ти сице: … Осветитель даёт свет: возвращает амфитеатр с колышащимися, как и до этого, на фоне театрального задника, с прибитой к нему Луной, фигурами… окончательно: с колышащимися фигурами. Бим (Упёршийся глазами в Рыжую, сидящую в зале) Ну что, понравилась эта игра в «Кто виноват»? перекривляет самого Господа Саваофа: Кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева, с которого я запретил тебе есть? и за Адама: …жена, которую Ты мне дал, она дала мне от древа, и я ел. Чудный жест, предательский: она! дала мне… так и видится мне – этот упёртый в тебя, чуть опешившую, указательный палец, ещё хранящий запах твоего женского! А жена сказала: ….. Ну, скажи, рыжая! Что сказала жена? Нет, ты не скажешь, ты будешь только думать: змий меня обольстил. Если, в данном случае речь не идёт, о прóклятой перед всеми скотами… ходящей на чреве своём и ядущей прах во все дни жизни своей змее, а о том змие, кто ликом чёрен, душой остёр, и чувствами исполнен… «Да нет! – думешь ты, - речь здесь обо мне соблазнённой и решившейся на прелю-бодеяние, после этого. Прелюбодейка – я». Ты думаешь - разве и этого, с чёрной душой создал не Бог? Змий виноват, но разве Змий не его дитя? Змия же родил он! Нет, - говорит Иисус: всякое царство разделившееся само в себе, опустеет. Правильно говорит, потому что жёлчь, только с жёлчью смешанная, остаётся горь-кой. И сахар всякий раз кислеет, смешиваясь с кислым! И тут пошло: Бим, будто идущий в разнос двигатель, пронёсся по всем своим та-лантам, способностям „Piano, Forte!“ - вот он прыгает в бездну, вот летит, упал, вот разбился вдребезги: В дребезги (кричит и пищит, и поёт, и плачет, и танцует на канате, и жонглирует длинными сверкающими ножами Бим) в дребезги, а дребезги собрались в кучу (потому что разбилось в дребезги существо бессмертное, а бессмертие ещё труднее победить, чем смерть!) собралась куча в кучу и куча ожила снова… ожила Им! на краю видимой земли, над бездной, из которой Он был изьят. Коварный Враг, низринутый с высот Гордыней собственною… Ты соблазнил её! Но не тобой совершено прелюбодеяние! Но ею. Скажи, Рыжая – ею? Жонглировал прозрачными шарами, большими, медленными, ленивыми, как пламя еретичьего костра, на фоне красной кирпичной стены замка, и кресты с распятыми, вверх ногами, и щипцы, рвущие языки, и поток крови хлынувшей изо рта… Vulgarität! Volgarmente! – Пётр Анисимович, отрывается от чтения, чтоб поправить зарвавшийся огонёк свечи (зачем же ещё, он мог оторваться). Бим Vulgarität? Volgarmente? – Нет! так обычно - так обычно, разбираются в том, что кому принадлежит. Пётр Анисимович Непонятно каким образом вступивший в диалог с Шутом, по прозванью Бим. Trivialmente! Всё давно поделено. Кому что принадлежит… Бим Правильно, хоть и trivialmеnte… кому что принадлежит и кому за что отвечать и не-сти покарание давно решено! Пётр Анисимович Да, правильно (хоть и, in modo volgare), Создатель отвечает за своё создание, хотя создания претерпевают… ох, столько (не сколько, а столько) претерпевают, что создаётся впечатление, что кара, вся, падает на них, и лишь только за то, что они - созданья чьих-то рук, там, или мыслей. Уважаемый Суд, - всё в той же раме на стене, появляется Советник, и снова прикос-новением пальцев золотит и серебрит ту же рамку. - А Вы ещё не ушли? – поднимает глаза Пётр Анисимович. - Я ушёл? Нет, мы все здесь… ещё много чего осталось… – и прокурор так брызнул по рамке золотом, своим, в брильянте пальцем, что Пётру Анисимовичу пришлось ладо-нями прикрыть глаза, от яркого взблеска, чтоб самому не брызнуть напротив слезой. - Да Вы не волнуйтесь, Пётр Анисимович, мы видим, что ещё не время. Вы уж про-стите ему эту пошлую выходку! – заключил адвокат. - Но как же Сивиллина книга? - Ну, это всё сказки… это ещё будет, это потом, - снова успокоил обвиняемого адво-кат. И иконки, медальки и рама с Шилейко, или Лозинским, или Гумилёвым, или самой А. Ахматовой, превратились в то, чем они и были. Бим Правильно! Вся вина на нём! На них! Сколько их там – один, или двадцать один! И накажут их, и больно им будет, и страдать будут они. А ты, (Рыжей) лишь персонаж в списке действующих лиц, под названием «Рыжая», причём тебе, до их страданий (а уж как им до твоих), нет никакого дела. Вот так и выходит – живёшь, как святая, а страдаешь, как проклятая. Пётр Анисимович оторвался от рукописи с мыслью о том… о том, что эта последняя сентенция… гм… гм… очень даже, как будто бы из женского романа: «живёшь, как свя-тая, а страдаешь, как проклятая». - Да и много чего в тексте: все стенания, клики, попытки вызвать жалость, чувство сострадания, почти всегда, обязательно даже – из собственной жизни - всё это говорит о том, что пишет не Вадим… - …ну, может, только, бесконечные ссылки на источники перетягивают на его сто-рону, - подтвердил мысль Петра Анисимовича, младший лейтенант Бимов. - Конечно не Вадим, - подтвердил мысль Петра Анисимовича голос в трубке, и про-должал: - роман женский… вернее женский фарс… крикливый, как женский, и крикли-вый, как фарс. Я пишу и кричу для тебя. Для тебя одного. Я не пытаюсь разобраться. Да мне и не разобраться. Я пытаюсь только, хоть краткие миги проживать с полюбившимся мне, с полюбившимся мне, обжёгшим меня огнём, в котором всё остальное - только угли, кое-как питающиеся твоим светом. Я пытаюсь и не пытаюсь забыть, и не могу. - Кто это, с кем я говорю? - закричал в трубку Пётр Анисимович, хотя в крике кри-чало на весь свет: - Я знаю, с кем я говорю! - Сказано же, - таял голос в трубке: - «Вначале появилось прелюбодеяние, затем убийца, и он был порождён от прелюбодеяния…» , - и голос растаял, и в трубке образо-валась безмерность. - Мне понравилась мысль Шута, по прозванью Бим, помните: «Vulgarität? Volgar-mente? …разбираются в том, что кому принадлежит», - что кому принадлежит, - продол-жал понравившуюся мысль Шута, Советник юстиции… - Извините, господин уважаемый председатель, возник вопрос, как писать правиль-но: советник с большой буквы, а юстиции с маленькой, или наоборот? Потому что, если советник - часть юстиции, то советник с большой буквы - вопиюще некорректно и пра-вильнее писать бы - юстиции с большой буквы. С другой стороны советник с «малень-кой», умаляет значительную часть активного начала самого обьекта. Прокурор: Я выражаю протест. Председатель суда: Обяснитесь. Прокурор: Защитник, используя всякие отвлечения, не касающиеся дела, заводит де-ло в тупик. Председатель суда (защитнику): Обьяснитесь. Защитник: Никаких отвлечений! Напротив, прямо туда, в понравившуюся так господину Советнику Шутовскую мысль, как сказал Протагор, «мы способны более слабый аргумент выставить более сильным». Итак, советник принадлежит юстиции и юстиция считает его принадлежащим ей. Пётр Анисимович отрывается от рукописи, и следующее произносит, будто он знает это наизусть: Если я принадлежу Господу, или пусть и Сатане и он (они) возьмут мои, что значит свои грехи на себя… оттого, что он возьмёт на себя мои грехи - мои страдания станут лег-че? я не буду стенать и кричать от боли, от обиды, от унижения, от нищеты, от любви, от жажды мстить? Буду!!! А потом мне простят, а потом снова вступают фаготы: тру-ту-ту, ту-ту-ту!.. а за ними валторны, как слепые котята тыкаются в блюдце с молоком, а за ними рояль пам-пам-пам, а за ним вся «Шестая, си минор, Патетическая»! «А за ними раки На хромой собаке»… Не хочешь на хромой собаке? Тебя снова простят. - Но, златобедрейший мой милейший, Вы что же, хотите заставить страдать богов? Чтоб они орали от боли, как правдиво описанный сладкопевцем, раненый в пах Диомедом светлоокой дщерью Арей, во время троянского сражения: Страшно, как будто бы девять иль десять воскликнули тысяч Сильных мужей… Дрогнули все, и дружины троян и дружины ахеян, С ужаса... - «С ужаса!», - вскочил Бим с пейсами в широкополой шляпе. Никто так не говорит: С ужаса! Говорят: от ужаса… «от ужаса в зобу дыханье спёр-ло». - Вы бы ещё написали и советника, и юстицию с большой буквы… - громко забурчал снова Бим с пейсами и в широкополой шляпе, - какой простор для воображения! В этих делах человек человеку не судья, извините, господин председатель. Голоса из амфитеатра: Вы бы ещё сказали обеих с «маленькой». Вот и мы об этом, уважаемый советник ... Не обеих, а обоих. Да мне до ваших там сложноподчинённых экзерсисов! Да сидели б, Вы, уж. А мне, знаете - что, сидя, что стоя! С Л Е Д У Ю Щ А Я Н О Ч Ь Луна освещает сидящих за столиками и выкрикивающих свои реплики посетителей. Осветитель отдельными софитами высвечивает кукольную ширму, окружающую сценку с шестом, на которой корчилась Певица. В зале один Зритель. Необходимое замечание: все кукольные персонажи говорят на ужасном русском языке, потому что актёры пародируют актёров-иностранцев, гастролёров со всего све-та: сегодня здесь - завтра там. Если меня спросят для чего это, я не смогу ответить. Сами исполнители так захотели. Пьеро (Пьеро – это тот же Шут-Бим, только в костюме и в роли Пьеро и ещё и в виде куклы на ширме) Пр-р-ривет, уважаемая публика! А не найдётся ли, - как говорил мой знакомый Шут, - у вас в кармане р-р-рублика! (Пьеро пытается шутить, смешить, но всё это надрывно, жалостливо, словом, как всегда у Пьеро, грусто, тоскливо как Largo) . Всё так перемешалось вокруг! Кто враг, кто друг! Кто в штанах, кто без портков. Айн-цвай-драй! Ай, приближается старая потаскуха. Das Todmuterchen, что значит матушка-смерть, по-немецки - Матушка-смерть. За кем это она в этот раз? Ах, да! У нас сегодня стр-р-рашная квази тр-р-рагедия про любовь с убийством и отравлением! Ого-го, Угу-гу! Стр-р-рашная квазитрагедия (пытается застращать всех). Явление первое! На ширме высовываются цветочки: ромашки, кукушкин лён. Действие переносится в поле. Музыка состоит из шелеста листьев, журчания ручьёв и запаха полей и трав. Всё так и происходит, как командует Пьеро. Пьеро Явление первое! Смеральдина Прохаживается между цветочками поёт: Уставшая сердцем, К цветочкам прильну (делает это слово к цветочкам) Мне память тревожит Больную струну. Струну, струну, Тебя не верну. Струну, струну, Навеки усну. Струну, струну, Уйду я в страну Подобную сну, Чтоб выть на луну. Пьеро Хмур-р-реет небо! Погрохатывает вдалеке. Атмосфер-ра приобретает напряжён-ность. Явление второе! Арлекин Поёт: Известный всем я птицелов… Я самый ловкий птицелов… Пьеро Нет, grand pardon! Уважаемые соглядатаи! (сквозь слёзы, потому что он Пьеро, но, пытаясь смешить.) Grand pardon! Grands et petits! Смешно, не правды ли? (Вглядывается в зал) Есть ли кто там? Этот, тот же самый. Привет! Не надоело ещё? Ну, да кому что. Так вот, grand pardon! Audience! Эти стишки, из Моцарта. Но у нас в том же духе. Прошу, маэстро! Арлекин Известный всем я Капитан! Пусть лучше ум дырявый будет, Мой ум дыряв, пусть лучше будет, Чем капитанский мой карман! (смеётся) Пьеро (указывая на Арлекина) Смеётся своей собственной шутке… Арлекин Ха-ха-ха! Пьеро (указывая на Арлекина) Смеётся своей собственной шутке, похлопывая меж тем по полному своему кошельку. Голос из амфитеатра: Никто так не говорит: дырявый ум. Говорят: дырявая память. Или, если хотите, го-ворят: Глупая, как пробковое дерево, - хи-хи-хи, да, как вот эта. Голос Да как вот этой: Да Вы бы уж, сидели себе. Всё, не в своих санях! Голос: Ну, Вас то и вообще никто не спрашивает. Голос из амфитеатра: Сказали бы ещё в чужих сенях! Пьеро Ах, извините! Grand pardon! Attenzione! Сейчас, здесь, не до вашей, grand pardon! семантики, а если хотите, то и до семиотики. Извините, Audience! Простите, маэстро! Прошу! Арлекин Дырявый ум не говорят, А дураков несметный ряд… Голос из амфитеатра: Несметный ряд, не говорят. Говорят: несметные богатства. А ряд говорят – беско-нечный, или длинный. Арлекин (Голосу из амфитеатра) Слышишь ты, гнида, может, ты сам сюда выйдешь, и про-поёшь за меня? (всё на неожиданно хорошем русском языке) Голоса из амфитеатра: Не в твои сани не садись! Да, вы то уж, молчали б! Не твоё, не трогай! Не осекай перед выстрелом! Ну, Вам то уж… Пьеро Господа, grand pardon! grand pardon! Grands il petits! - к сожалению. Richtet nicht, auf daß ihr nicht gerichtet werdet! Ну, как без того, чтоб не посудить, не порядить? Bis ad eudem lapidem offendere. Да, ладно уже, сколько той трагедии? Gluck und Segen! Gluck auf den Weg! Hurra! Продолжайте, маэстро! Арлекин Поёт: Известный всем я птицелов… Я самый ловкий птицелов… Пьеро Maledetta salsiccia! (что значит: проклятая сосиска!) Prego di scusarmi Es tut mir sehr leid! Das ist aufs neue Mozart! (Арлекину) Послушай!.. Арлекин Может, ты хочешь на моё место? Пьеро Хорошо, хорошо! (указывая на Арлекина) Это Поэт, воин, Капитан, словом, разврат-ник, негодяй и подлец, и сволочь и грубиян; bretteur, bezahlter (вздымает руки горе) Mör-der . Во время реплики Пьеро, Смеральдина в правой кулисе потихоньку поёт: Уставшая сердцем, К цветочкам прильну (делает это слово к цветочкам) Мне память тревожит Больную струну. Струну, струну, Тебя не верну. Струну, струну, Навеки усну. Струну, струну, Уйду я в страну Подобную сну, Чтоб выть на луну. Арлекин (Кивнув в сторону Пьеро) Вот так, всегда. Ты, к огоньку стремишься, Козявка, крылышки, чтоб опалить. Лети, туда, тебя там ищет, Булавка, с вечностью чтоб, пошалить… Пьеро Козявка, говоришь? Ну, а ты? - не та ли булавка, на которой познают вечность? Э-эх! Maledetta salsiccia! (вынимает шпагу и бросатся на Арлекина). Арлекин Э-эх! Peccando promeremur! (что значит: Не согрешишь – не покаешься! - вынима-ет шпагу и бросается на Пьеро) Они отчаянно дерутся под арию Папагено: Известный всем я птицелов, Я вечно весел – тра-ла-ла! Меня все знают – стар и млад – Хоть я не знатен, не богат… Припев: Известный всем я птицелов Я молод, весел, гоп, ца-ца. Куда б зайти мне не пришлось, Повсюду я желанный гость В лесу все птички мне родня, Свирель их манит, а не я. Наполнив ими мой силок, Иду весёлый на лужок. Припев: Но где найти такой силок, Чтоб девушек ловить я мог? Я б их десятка два поймал И тайно всех в лесу скрывал. На сахар я менял бы птиц, Чтоб им кормить моих девиц. А ту, что будет мне милей, Кормил бы чаще и сытней. Играя нежно с ней одной, Я б мужем был, она – женой. И на коленях у меня Она уснула б, как дитя. Какой-то ток, не обязательно электрический, пробежал по Петру Анисимовичу (на самом деле, конечно же, - подействовала знакомая мелодия, со знакомыми словами). Пётр Анисич!.. Бум! Бум! Вера… дерзкую к плоду Простёрла руку в злополучный час. Бум-бум! И все друзья, и помощники по жизни: Бимовы, Бомовы, Судья, - Бим, Бом и Бедуинов, и отдельно Иисус из Назарета, и Матфей-апостол, и ветхий Захария, Иуда же, конечно, и… теряющийся в засушенных стрекозиных крыльях ряд…все, кого и перечис-лять надоело: кто за столом, чуть спрятавшись в тени Посейдона, кто-то со стены, бум-бум, с медальки, с полки, бум-бум, с иконки, из-под потолка, из подполу. Всё (не все, а всё) слушает в телевизоре Папагено Моцарта. Нет! Всем назло! Напротив! Смотрите, сверлите глазами, обвиняйте, пытайте. Но не остановиться! Теперь запретное и вообра-жаемое, и столько щемящее «нельзя» становится разрешенным, доступным… это побе-да!.. Уже не остановиться, уже назло не остановиться и не …большими просящими проще-ния и прощающими глазами, как две собачки, а взором победителя, рыком, оскалом собаки над куском мяса, отвечать на любые попытки отобрать, обобрать. Наконец, Пьеро слабеет, не выдерживает натиска более удачливого соперника, па-дает и медленно умирает. В предсмертном монологе он невнятно рассказывает «Исто-рию про проклятую сосиску», к которой, если будет время и место мы ещё обратимся. Смеральдина, вместе со своей песней подлетает (в смысле метафоры) к умираю-щему Пьеро. При этом, пролетая мимо Арлекина, она резко останавливается, резко по-ворачивает к нему головку и так же резко отворачивается и пробегает дальше. В мо-мент поворота она не поёт, остановившись на словах: «Больную струну», а, проделав всё вышенаписанное, продолжает: «Струну, струну, Тебя не верну», - становится на колени перед умирающим Пьеро. Уставшая сердцем, К цветочкам прильну Мне память тревожит Больную струну. Струну, струну, Тебя не верну. Струну, струну, Навеки усну. Струну, струну, Уйду я в страну Подобную сну, Чтоб выть на луну. Арлекин Выходит на середину ширмы и, кивнув в сторону Смеральдины, пышно и театраль-но: Вот так, всегда. Ты, к огоньку стремишься, Козявка, крылышки, чтоб опалить. Лети, туда, тебя там ищет, Булавка, с вечностью чтоб, пошалить… Смеётся: может, кому больше нравится: Булавка с Вечностью, чтоб пошалить, - пожалуйста! Смеральдина продолжает своей песней отпевать Пьеро, Арлекин стоит над ней в позе кукольного персидского паши с повергнутой к его ногам новенькой кукольной налож-ницей; при неком, малозаметном изменении Осветителем освещения, может появиться и понравиться аллюзия с архистратигом Георгием, повергнувшим дракона. Повергнутым же драконом, является, как известно повергнутый Пьеро, который в предсмертном мо-нологе невнятно рассказывает «Историю про проклятую сосиску», к которой, если бу-дет время и место, мы ещё обратимся. После «Истории» рассказанной в предсмертном монологе, происходит разговор между Смеральдиной и Арлекином, видно, как он уговаривает её, что он уговорил её, что она пошла за ним, во всех смыслах этого слова. Они, даже, по кукольному целуются и изображают правдивые страсти, и Арлекин сталкивает Пьеро с ширмы и тот катится к оркестровой яме, как многие, до него, посетители. Катится, но в недокатившемся до ямы Пьеро, Зритель, который в зале, угадывает Шута, по прозванью Бим. Шут, по прозванью Бим (Обращённый из Пьеро. Вскакивает) Вот так! (заглядывает в оркестровую яму) Чуть сам не загремел! (Подобно синьору Mangiofuoco из сказки про Пиноккио, кричит Ар-лекину и Смеральдине). Ну, всё заканчивайте! Каждый знает что дальше! Любовь, штуч-ки, фильдеперсы, измена! А дальше она убивает сама себя… тем же ядом. Проваливайте! Но куклы не уходят. Стоят молча. Бим (Куклам) Да, не имею права! Каждый должен свою роль пробыть до конца. Ну… да-вайте, заканчивайте. Арлекин и Смеральдина проигрывают всё, что сказал Бим (Любовь, штучки, филь-деперсы, измена. А дальше она убивает сама себя… тем же ядом. Потом кланяются в полной тишине и уходят). Дневник Марии 39.11.2007. Да-а-а… это классная сцена была. Судили всех, последний раз. Нет, не там, где Ангел протрубил! Там где навсегда! Судьи… представьте себе Сциллу и Хариб-ду, нависших над проносящимся потоком скорбей и злодейств. Ну, выдернут они из этого потока своим когтём гниду какого-нибудь… Ну, Кинея того же: двумя словами переки-нуться; ну Одиссея самого, умом померяться; много конечно злодеев должно предстать… ну папы, священники, создатели гильотин, ну, эти, которые из Санта Фе, или, может, из Лос-Аламоса (ах, сколько там было таких острословов) А вы кто такой? Со своими оскол-ками и оскомами и горестными заметами, или замётами? (Разница в одну гласную, как сказал бы мастер, а сколько всего). Поэтому и идите прямиком в вечность (спокойную, или беспокойную – это дело вкуса), в беспросветную свою незапятнанность. Никак не обойтись без позорных слов… Ну вот, снова прибежал полоумный, я побежала к нему. Мне нравится его полоумие. Шут по прозванью Бим (Луне) Свети, свети подлая! Что тебе все эти свидетели? Я притащил тебя сюда, чтоб нарушать законы, чтоб представлять их в другом свете. А что ему? (кивает на Зрителя) все эти Бим-Бомы, Арлекины, Смеральдины, Босх и Набоков, и Сологубовская Аниска, и все, которые живы, хотя их почитают мёртвыми? От того, что они приходят в голову, жизнь не становится веселее, и хуже от этого никому не бывает. Так – пе-ре-жё-вы-ва-ни-е жизни, перекладывание с больного зуба на здоровый. Так, ради красивости, ради метафоры. (Зрителю в зале) Но я тебе скажу, как человек театра, я тебя спрошу, как человек театра: Не в красивостях ли и метафорах за-ключается настоящий театр? На этих словах Бим разводит и взмахивает руками так, что из его ладоней вырывается яркая вспышка; сцену, вместе с амфитеатром разит разноцветный взрыв, стоящий некоторое время в глазах и, вслед за ним резкая темнота. Это опоэтизированный вариант того, что происходило на самом деле. Фарс о Магдалине, на самом деле заканчивался страхолюдным Show типа: Гоц-тоц, перевертоц, Бабушка здорова, Гоц-тоц перевертоц, Кушает кампот Гоц-тоц, перевертоц, И мечтает снова, Гоц-тоц, перевертоц, Пережить налёт. Пётр Анисимович, «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Пе-тух!» Распахивается дверь. Товарищи, коллеги и подчинённые устремляются в кабинет и Аниска утопает в водопаде happy birthdays, потоке чмоков… Пётр Анисимович Крип, может от упавшей на поднос вилки, своевольно запретил воображению, открыл, как бы, и без того открытые глаза, вышел из задумчивости, ото-рвался от неясных образов, звуков, слов, от Эдипа с мясистым носом… он был уже и не в Вадимовой квартире. Здесь медленный, плавный переход в недавнее, миг назад бывшее, прошлое, в нача-ло, в начало романа. «…но надо было дальше», - было написано дальше. В этот раз, дальше пришло само, как и следует всякому «дальше»: товарищи и подчинённые с утра ворвались в квартиру… Этот - утоп в водопаде, и колокольный Благовест, и День рождения. и поток чмоков… Но на таком взвивающемся витке нельзя заканчивать роман. Что же ставить согляда-тая в положение бесполезно пронаблюдавшего столько часов и утверждать, что всё это пронеслось у Петра Анисимовича в воображении в какой-то миг между, «между прошлым и будущим», а на самом деле ничего и не было? Нет, хотелось бы… тише пристани, легче расставанья, хотелось бы с миром. Помните, там, где Эдип с мясистым носом, где крупным и мелким шрифтом «…да Винчи!» Где Пётр Анисимович задумался, пришли неясные образы, звуки, слова… в са-мом начале романа? помните? Так вот без этих образов, звуков и слов, без всяких «…да Винчи», и футболок, сфинксов и раскосых глаз, и без дней рождения! было бы, мне ка-жется, лучше! Ещё лучше было бы без эзотерического мышления ума, поражённого поис-ками архаических и символических знаний, просто: Пётр Анисимович умылся, попил чай и пошёл себе, без всяких солнц и светил, спо-койно, как все люди на свою, как у всех людей работу, на свою службу в издательство Z, что фасадом своим выходит Бог знает куда. Снова, всуе, имя Божие произнесено, - это сказал бы тщедушный попик, - но его, как вы понимаете, Пётр Анисимович, и быть в на-шем варианте не может. А может и не всуе? Потому что, раз Бог знает, так что нам за забота?.. Ведь всё равно сказано: ...не можешь ни одного волоса (даже), сделать белым или чёрным. УФ-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф! Конец! Нет, не конец ещё. Мы ещё не рассчитались с предсмертным монологом, в котором Пьеро невнятно рассказывает «Историю про проклятую сосиску». ИСТОРИЯ ПРО ПРОКЛЯТУЮ СОСИСКУ Одна Сосиска, одна из всех, из остальных, была не такая, как все. «Непоседа» - про-звали её, её собственные родители, великие Он и Она, о которых если рассказывать, так надо писать целый роман, хотя роман такой написан: - Грустно, но мы всё-таки сможем оплoдотвориться, я тут недалеко ещё одно ме-сто знаю… Там где он знал, а именно в пределах прямой видимости от места, где раньше ососисивали особыми остросексуальными сосисками, которые по легендам повышали по-тенцию и увеличивали приставаемость к женщинам, горел свет, толпился в количестве одного человека народ и играла нечто космическое "Еропа++". «Непоседа» - это был бренд. Но она была одна и в этом бренде, одна из… И много, многих надо было перепробовать, чтоб после них, она, вдруг (а то и не суждено и: «вдруг»), она попалась, вдруг, на вилку (она была Сосиска). Её не надо было особо горчить и перчить. Она сама была и горчица и перец… и стояк и коровяк. И тот, у которого она побывала на вилке, сам становился горячим и опасным, и вредным, но, к счастью, для себя, безнаказанным. Он увлёкся, наделал много глупостей, погубил много судеб, и никакого наказания. Но случай, глупость, не тому сказанная - и издан указ: у всякого такого счастливчика, которому попадалась такая сосиска, который становился, горячим, опасным и вредным, и способным сочинять истории, изымать, всякий раз, безнаказанность и наказывать впредь проклятием поэта. А заражать его таким нравом всякий раз будет Проклятая Сосиска; какая уж она там будет – одна на тысячу, или на миллион, или на миллиард… будет заражать его, какой уж он будет - один из тысячи, миллиона, миллиарда… Здесь Пьеро скончался. Перед этим сказал: Maledetta salsiccia! А может, у него было ещё что сказать? П.С. Из форума в Интернете: «В защиту любителей сосисок». Потому я и купил бы сегодня «Легенду о Тиле Уленшпигеле», и не из-за пепла Клааса, который стучит в сердце, а скорее уж, из-за толстяка Ламме Гудзака, который всегда был голоден, и я, много лет назад, читая этот толстющий том, всегда ощущал непреодолимое желание пойти на кухню, открыть холодильник, достать сосиски, сварить их, намазать горчицей, положить на хлеб и съесть! Жаль, что тогда мне не довелось прочитать ни Толкина, ни Желязны, хотя первого все равно лучше совмещать с сосисками и горчицей… Он ест сосиски с горчицей и читает про то, что происходило в городе Брюгге. По легенде, белые сосиски были изобретены случайно и появились из-за нехватки продуктов у повара - он смешал все, что было под рукой: фарш с большим количеством мяса молочных телят, лимонный сок, специи, добавил много свежей петрушки, а получил блюдо-легенду. По легенде, владелец продуктовой лавочки Чарльз Фельтман первым стал помещать сосиску в свежую булку. На пятаке уже в качестве легенды ходит рассказ про Гагика, который за экспертизу одной сосиски заплатил три тысячи рублей. Чтобы индекс Доу Джонса не падал, гласит легенда, необходимо правильно разви-вать экономику и, следовательно, есть больше сосисок. ( ) И ещё из «Дневника Марии». Последние слова: Ну вот, снова прибежал полоумный, я побежала к нему. Мне нравится его полоумие! К О Н Е Ц Вторник, 22 января 2008 г. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
