- Знаете ли вы, какое самое красивое место в Берлине? Какие ворота? Нет, ребята! Это продуктовый магазин на Вильгельмштрассе! Что дорого? Кому-то может и дорого, а для солдата Третьего Рейха, приехавшего в отпуск посмотреть Берлин… Мы тогда под Лионом стояли. Вот где жизнь была: француженки тебе улыбаются, домики чистенькие, цветочки на окнах… А какие продукты! Сыры, вина… поздно вы, салаги, воевать пошли. Всё хорошее пропустили.

Ефрейтор Гюнтер Дицль помешал варево в котелке. Сегодня им несказанно повезло: во время последнего налёта русская авиабомба упала в протекавшую поблизости мелкую речушку. В разлетевшихся по берегу кучках тины Гюнтер разглядел ошмётки нескольких рыб и теперь чувствовал себя практически отцом семейства, кормильцем и опорой семьи. «Семью» на данный момент составляли Ганс и Фердинанд, два рядовых этого года призыва, чем-то похожих друг на друга белобрысых юнца, только-только достигших призывного возраста и сразу брошенных на затыкание дыр Восточного фронта. В данный момент Фердинанд следил за костром, разведённым в ложбинке, чтобы его не увидел враг, но при этом страшно дымившим из-за отсутствия сухих дров. Мудрый ефрейтор, посмотрев на это безобразие, изрёк, что умирать лучше всё-таки сытым, а после такой слабой бомбёжки русские на этом участке фронта прорываться всё равно не будут.

Ганс сидел на корточках, привалившись к берёзе, и писал письмо домой, одновременно прислушиваясь к разглагольствованиям своего непосредственного начальника. В предвкушении обеда ефрейтор обычно становился говорлив, и его яркие рассказы о нехитрых радостях военной службы здорово поднимали настроение.

- А вот взять, например, рыбный суп. Не деликатес, вроде бы. Покидал в воду рыбьи головы, кинул крупы, если есть, посолил и вари… пока не сварится. А на морозе, да под водку! Русские этот суп называют «ухá». Странный он, русский язык: и рыбный суп – «уха», и много ушей – тоже… Вот повоюете с моё, тоже разные языки выучите!

Ефрейтор попробовал суп и явно остался доволен.

- Всё-таки нужно отдавать должное противнику! Умеют русские немудрёные, в сущности, вещи превратить в жизненные радости. Вот уха та же… Да брось ты писать, остынет же! Туши костёр, бери ложку… Или вот водка… - тут Гюнтер достал свою флягу. Фляга была его гордостью, он выменял её в своё время у какого-то горного стрелка на картину, снятую со стены разрушенного дома в Бельгии, она была двухслойной и никогда не нагревалась в жару.

- Если вдуматься, водка – это просто разведённый спирт. А сколько радости в жизни! А ведь они и технику питья спирта довели до уровня высокого искусства. Не то, чтобы я восторгаюсь противником… но нельзя не признать, что этому стоит поучиться. В конце концов, по настоящему стоек не тот солдат, который может перенести тяготы и лишения службы, а тот, который и среди тягот и лишений найдет, чем поднять настроение и укрепить дух! – Гюнтер сделал большой глоток и пустил фляжку по кругу.

После третьего круга котелок опустел и запасливый ефрейтор флягу убрал. Темнело, и за рекой, со стороны русских, началось какое-то неприятное шевеление.

- Вот ведь незадача! Не ночью же они в атаку пойдут… Впрочем, от русских всего можно ожидать. Ганс! До полуночи ты дежуришь у пулемёта, в полночь Фердининд тебя сменит!

На фронте творилось что-то странное. Гюнтер не любил такое состояние, и, хотя и привык к нему за время войны в России, с тоской вспоминал чёткую определённость войны на западе: сзади тыл, оттуда привозят еду и туда пускают в увольнение, а спереди – враг, и он отступает, увеличивая тем самым пространство, куда пускают в увольнение. Какая глубокая, кстати, мысль, куда там философам: если солдат – лучший представитель нации, а «живёт» солдат в основном именно в увольнении, то «жизненное пространство нации», за которое они тут, собственно говоря, и воюют – это как раз то пространство, куда он, солдат, может отправиться на несколько дней «пожить».

В данный же момент никакие увольнения давно никому не давали. И это было дурным знаком. Вторым таким знаком было ухудшение снабжения. И что бы не говорили официальные источники о злых партизанах, уничтоживших уже третий состав с продуктами, доверие к ним у солдат потихоньку падало. Ефрейтор, помнивший аналогичные официальные сообщения об их «победоносном» отступлении от Москвы, относился к ним вообще с иронией, но вслух этого не говорил и солдатам распускаться не давал. В конце концов, служба есть служба, она держится на доверии к начальству, начиная от него, ефрейтора, и кончая Фюрером в Берлине. Да и в тёплые дружеские руки гестапо попадать тоже не хочется.

Тем не менее, ефрейтор всё больше и больше внимания уделял прилетавшим время от времени агитационным снарядам. Раскидываемые ими русские листовки были, для удобства немецких солдат, замаскированы под официальные выпуски «солдатского листка», так что их можно было читать фактически в открытую, не боясь доноса. И эти листовки уже пару недель сообщали об окружении их дивизии и прекращении наземного снабжения войск.

Так это или нет, сказать было довольно сложно, но явным враньём русские обычно не увлекались. Увы, листовки не содержали особых подробностей случившегося, а потому не позволяли отличить временную неприятность от действительно серьёзной проблемы. В конце концов, Гюнтер уже попадал в окружение и благополучно дождался контрнаступления своих войск, сидя на примерно таком же тихом и удобном рубеже, как и нынешний – на берегу маленькой речки с широкой болотистой поймой, не промёрзшей до конца, а потому практически непроходимой для атакующих. Вопрос был в том, скоро ли их вытащат на этот раз.

Иной раз в понимании происходящего здорово помогали вражеские агитпередачи, ведущиеся при помощи передвижных громкоговорящих установок. В зависимости от положения дел на фронте русские то сыпали названиями разбитых немецких частей и цифрами потерь, то переходили к общим словам о неминуемом разгроме Германии, к цитированию Бисмарка и других деятелей прошлого, и привычный человек мог почерпнуть из этих изменений довольно много полезной информации. Но громкоговорителей на этом участке фронта у противника не было. И, несмотря на всю их полезность, это не могло не радовать: участок, скорее всего, не считался важным, что давало возможность пересидеть все активные действия и спокойно дождаться результата. Хотя расслабляться, всё-таки, не следовало.

Наступила полночь, и Фердинанд сменил Ганса у пулемёта. Mg-42 был установлен в небольшом окопе, вырытом на возвышавшемся над камышистой гладью болота берегу реки. По большому счёту, в случае наступления русских их задачей было героически погибнуть, ввязавшись в перестрелку и, тем самым, оповестить о наступлении своих. Но такая развязка была маловероятна и Гюнтер, строго-настрого запретивший своим бойцам стрелять попусту, считал это место откровенно удачным.

Ганс на время прекратил мучительные поиски цензуростойких выражений для письма и подменил отлучившегося до кустов Фердининда. В этот момент из-за реки донёсся приглушённый рык двигателей и в темноте начало проглядывать что-то ещё более тёмное и смутно напоминавшее ефрейтору...

- Не стрелять! – крикнул Гюнтер, но было поздно: грохот пулемёта расколол тишину, и на том берегу тут же засверкали огни ответных выстрелов. Гюнтер припал к земле, осыпаемый срезанными пулемётным огнём ветвями и пополз к Гансу, намереваясь за ноги стащить его в окоп и хорошенько врезать за нарушение приказа.

Когда он дополз до окопа, стрельба уже стихла. Пуля, попавшая в лицо, отбросила Ганса от пулемёта и он сидел на дне окопа, глядя на его противоположную стенку. Гюнтер сел рядом и сплюнул с досады: на противоположном берегу он углядел знакомые цилиндрические башни пары танков БТ-2, давно устаревших, непонятно как доживших до сих пор и совершенно не способных на своих узких гусеницах преодолеть ту кашу, которая лежала перед ними. Фактически, это была огневая точка, поставленная на всякий случай. Так же, как и их собственная.

Гюнтер выволок Ганса из окопа в низинку, не простреливаемую с того берега, положил на замлю, встал рядом с подошедшим Фердинандом и снял каску.

- Ты воевал и умер как подобает солдату Рейха. Спи спокойно, и пусть земля тебе будет пухом! Фердинанд! Оттащи его к тем кустам, куда мы Вильгельма отволокли, и засыпь снегом!

Ефрейтор отломил половинку медальона убитого и засунул в свой, тихо звякнувший при этом, карман. Потом вынул из его кармана недописанное письмо и начал читать.

«Дорогая мама! У меня всё хорошо, я живой. Мы гоним русских по всему фронту и, если бы они подло не нападали со спины, давно бы были в Москве. Нас отлично кормят и, говорят, скоро отпустят в увольнение.»

Ефрейтор взял ручку и, дописав чуть ниже «Целую. Твой Ганс», сложил письмо и сунул его в свой карман.