Язык и стиль «Жития протопопа Аввакума...» и других произведений.

Содержанке «Фаталиста» Лермонтова.

Письмо Белинского к Гоголю, как литературный и политический документ.

Господин из Сан-Франциско.

Босяки в ранних рассказах Горького.

Духовное и материальное в романе Сомерсета Моэма «Луна и грош».

Писатель в тоталитарном обществе.

Роман А. Платонова «Счастливая Москва».

«Поручик Голицын, достаньте бокалы...»

Сергей Довлатов: новаторство и традиции.

Эдуард Лимонов. Роман «Это я – Эдичка» – гимн индивидуализма.

Афганская тема.

«Авангард», или частные заметки о новой литературной волне Дона.

О книге стихов Н. Новикова.

Двойственные чувства.

Нелицеприятный разговор.

«Любо, братцы, любо...»

Воспоминания о Валерии Рюмине.

Картина Репина: «Приплыли...»

Рукописи – горят!

 

 

Житие протопопа Аввакума - это первая в истории русской литературы автобиография-исповедь, в которой рассказ о злоключениях собственной жизни соединяется с гневным сатирическим обличением правящих верхов, с проповедью «истинной веры».

Созданное в 1672-1673 годах "Житие" по языку и стилю представляет собой настоящий шедевр древнерусской литературы. По мысли автора, оно должно было служить чисто практической цели - борьбе с церковным реформаторством патриарха Никона, против которого восстал мятежный протопоп.

Избирая для своего произведения столь необычную форму, Аввакум, конечно, знал на что шел. Эму хорошо были известны распространенные на Руси жития различных святых, написанные по определенным правилам, основной целью которых было возвеличивание подвижников христианской веры, посмертно канонизированных церковью. Берясь за написание своего "Жития" протопоп Аввакум должен был неизбежно столкнуться с определенной литературной зависимостью от традиционной церковной агиографии. По традиции, составитель жития канонизированного святого в авторских отступлениях всё время униженно заигрывал с читателем, уверяя, что он недостоин описывать деяния столь выдающейся личности. Аввакум же приступил к составлению собственного жития сам, что в читательской среде могло быть воспринято негативно. Ему нужно было как-то морально оправдать свой поступок, найти серьезные доказательства необходимости создания собственного "Жития". Для этого Аввакум привлекает старца Епифания, своего друга и духовного отца, который написал предисловие к его агиографу. В предисловии Епифаний оправдывает поступок Аввакума тем, что он сам потребовал от него этой литературной исповеди. "Многострадальный юзник темничий, горемыка, нужетерпец, исповедник Христов священнопротопоп Аввакум понужен бысть житие свое написати отцем его духовным иноком Епифанием, да не забьвению предано будет дело Божие. Аминь", - пишет Епифаний. Он называет Аввакума святым и объясняет написание "Жития" тем, что оно служит "делу Божию", то есть борьбе за утверждение старой веры.

Несмотря на то, что "Житие" является талантливым, высокохудожественным произведением, сам протопоп Аввакум писателем себя не считал. Взяться за перо его побудила необходимость - борьба с церковным противником патриархом Никоном и его реформаторской деятельностью. Отдавая дань традициям агиографической литературы, Аввакум упоминает о своем ничтожестве: "...Аз же есть человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам, и всякому человеку лицемерец окаянный".

Вместе с тем, Аввакум считает себя "пророком" и даже евангелистом, что неоднократно подчеркивается в "Житии". Подобно первым христианским апостолам, он называет себя рабом и посланником Иисуса Xриста.

Новаторство «Жития» Аввакума особенно ярко отразилось в его языке и стиле. «Житие», по признанию самого автора, написано «природным русским языком», то есть просторечием, которое противопоставляется красноречию "вирш философских", или иными словами, риторическим стилям церковно-богословского характера. Вот как об этом пишет сам Аввакум в одном из вариантов "Жития": «Вы, господа ради, чтущие и слышащии не позазрите, просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет... того ради я и не брегу о красноречии, и не уничижаю своего языка русскаго...»

Аввакум невысоко оценивает стиль "плетения словес", характерный для книжной речи своего времени. Он отдает предпочтение живому разговорному языку простого народа.

Элементы просторечия встречаются в "Житии" на каждом шагу. Особенно выразительны они в лексике, фразеологии, в различных синтаксических построениях и в образной ткани произведения. Вот эпизод, в котором рассказывается, как Аввакума привезли в Братский острог:

"Посем привезли в Брацкой острог, и в тюрму кинули, соломки дали... Что собачка в селомке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, - и батошка не дадут дурачки! Всё на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много... А жена з детми верст з дватцеть былга сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю, - лаяла да укоряла".

Образность и характерная особенность языка протопопа Аввакума создаются здесь выразительными сравнениями типа: «что собачка в соломке лежу», а также непринужденностью и естественностью изложения, преобладанием общеупотребительной лексики.

Аввакум использует не только просторечные слова и выражения, такие, например, как: "на брюхе лежал", "дурачки", "блох да вшей много", но и просторечные значения общепринятых слов. "Лаять" употреблено здесь в значении ругать, а это способствует созданию образности и эмоциональной выразительности языка.

Наряду с этим, Аввакум использует ряд образно-изобразительных средств традиционной агиографической литературы. Олицетворением судьбы здесь является корабль, а человеческая жизнь сравнивается с плаванием.

Когда пришел Аввакум домой после исповеди девицы "многими грехами" обремененной, приснился ему сон, будто плывут по Волге два корабля, принадлежавших Лукину и Лаврентиеву - его духовным детям. И видит Аввакум третий корабль. Корабль этот "...не златом украшен, но разными красотами испещрен - красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо, - его же ум человеч не вместит красоты его и доброты. Юноша светел, на корме сидя, правит... И я вскричал: "Чей корабль?" И сидяи на нем отвещал: "Твой корабль. На, плавай на нем, коли докучаешь, и з женою, и з детми". И я вострепетах и седше разсуждаю: "Что се видимое? И что будет плавание?"

В тех случаях, когда Аввакум посылает угрозы в адрес последователей патриарха Никона, он использует только разговорно-бытовую речь, подкрепленную грубыми словами и выражениями.

"Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня. Надеюсь на Христа, яко будете у меня в руках. Выдавлю я из вас сок-от".

Не гнушается автор и бранной лексики. Он использует такие выражения, как: "блядин сын", "выблядки", "з говенною рожею" и тому подобное.

Просторечная фразеология представлена в "Житии" пословицами, поговорками, каламбурами: "Из моря напился, а крошкою подавился", "отольются медведю коровьи слезы", "любил протопоп со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца", "бес-от веть не мужик: батога не боится".

Очень умело Аввакум воспроизводит разговорный язык, что наиболее характерно показано в эпизоде возвращения из сибирской ссылки.

"Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, - кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "матушка-государыня, прости!" А протопопица кричит: "что ты, батко, меня задавил?" Я пришел, - на меня, бедная, пеняет, говоря: "долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петрович, ино ещё побредем".

Аввакум употребляет просторечие в оригинальных сочетаниях с церковнославянизмами, которые поясняются бытовыми выражениями: "бысть же я в третий день приалчен, сиречь есть захотел", "зело древо уханно, еже есть вони исполнено благои".

Являясь по сути дела традиционалистом по своим политическим убеждениям, протопоп Аввакум подобно Ивану Грозному стремился к демократизации русского литературного языка. Он не видел разницы между книжным церковнославянским и живым русским разговорным языками и владел ими свободно. Для него это был один язык.

В "Житии" автор широко пользуется церковнославянизмами, умело вплетая их в разговорный, просторечный стиль своего произведения. Аввакум часто приводит выдержки из богословской литературы. Например, - когда излагает пророчества Ивана Неронова об эпидемии чумы, о войне с Польшей и о церковном расколе, Аввакум пишет: "Таково-то попущено действовать антихристову духу, по Господню речению: "Аще возмогло ему прельстити и избранныея, и всяк мняися стояти да блюдется, да ся не падет"... Писанное внимай: "Се полагаю в Сионе камень претыканию и камень соблазну; вси бо не сходящиися с нами о нем претыкаются ели соблажняются". Это, по-видимому, не дословные цитаты, а вольное их переложение языком самого Аввакума.

Когда Аввакум ссылается на ветхозаветный рассказ о том, как Иов возроптал на Бога из-за своих страданий, то больше придерживается языка оригинала: "Изведыи мя ис чрева матери моея, кто даст судию между мною и Тобою, яко тако наказуеши мя; ни аз презрех сироты и вдовицы, от острога овец моих плещи нищих одевахуся".

Церковно-книжная фразеология выступает у Аввакума в новом значении. Например, черт превращён в щёголя-соблазнителя: "И бес блудной в души на нее седит, кудри... расчесывает, и ус расправляет посреди народа. Силно хорош, и плюнуть не на ково..."

Книжная фразеология часто сочетается с просторечными словами и словосочетаниями: "Логин же разжёгся ревностью божественного огня, Никона порицая, и чрез порог в алтарь в глаза Никону плевал".

Аввакум не гнушался в своей речи и диалектизмов, смело вводя их в текст "Жития". Он широко использует характерную для северорусских говоров эмоционально-усилительную частицу "от" и многое другое.

В стиле "Жития" протопопа Аввакума неторопливая сказовая форма переплетается с яркой проповедью, что и способствует тесному соединению церковно-книжных элементов языка с разговорно-просторечными и даже диалектными. Свой стиль Аввакум называл «вяканьем», в значении "беседа, разговор".

«Житие» состоит из ряда искусно нарисованных драматических сцен, построенных на острых конфликтах социального, религиозного или этического порядка. Драматические сцены соединены лирическими или публицистическими отступлениями. Аввакум либо скорбит, либо негодует, либо иронизирует над противниками; либо горячо сочувствует единоверцам и печалится об их судьбе.

Аввакум безжалостен к своим политическим противникам - патриарху Никону и его приверженцам. Используя иронию и гротеск, он создает их яркие сатирические образы. Во главу угла ставится лицемерие и коварство Никона, который перед избранием в патриархи ведет себя "яко лис, челом да здорово", а после того "друзей не стал и в крестовую пускать". По меткой характеристике Аввакума, Никон - это "плутишко", "носатый, брюхатый борзый кобель", "шиш антихристов", "волк", "пестрообразный зверь" и "адов пес".

Нелестно изображает Аввакум и представителей светской власти. Один из них избил протопопа в церкви. А дома «у руки отгрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань его крови, тогда руку мою испустил из зубов своих», - пишет Аввакум.

Сатирическое изображение своих врагов протопоп практикует и в других произведениях. В одном из сочинений он дает гротескный образ соратника Никона, рязанского архиепископа Иллариона: "В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя в карете на подушки, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожy на площаде, чтобы черницы-ворухиниянки любили".

Не останавливается Аввакум и перед обличением царя. Сосланный в Пустозерск, в своих посланиях он пренебрежительно называет монарха бедным и xудым царишкой.

«Житие» Аввакума - это мастерский рассказ, не связанный никакими условностями, записанный по законам устной речи. Рассказчик часто забегает вперед, возвращается к ранее рассказанным эпизодам. Точная хронологическая последовательность ему не важна.

Некоторые исследователи стиля произведения Аввакума усматривают в наиболее драматических ситуациях появление ритма, звуковых повторов, аллитераций и ассонансов, свойственных поэтической речи.

"У церкви за волосы дерут, и под бока толкают и за чепь торгают и в глаза плюют".

Или в таком, например, отрывке:

«Среди улицы били батожьем и топтали и бабы были с рычагами».

В заключении хочется добавить, что особенности стиля "Жития" и других произведений Аввакума наглядно свидетельствуют о неповторимой творческой индивидуальности этого талантливого писателя второй половины XVII века, ярко отразившего характерные черты переходной эпохи.

Совершив настоящий подвиг, почти всю жизнь боровшийся против несправедливости, клеймивший царских чиновников и своих религиозных оппонентов, протопоп Аввакум, несомненно, имел моральное право на создание собственного жития. Произведение Аввакума – первый шаг от литературы средневековья к русской литературе нового времени.

 

1992 г.

 

.

 

"Фаталист"- ключевая новелла "Героя нашего времени". Вся она пронизана философским подтекстом об общественном и нравственном долге, о смысле и цели жизни, о том, кто же правит жизнью - человек ли, Бог или судьба? В "Фаталисте" говорится о том, что "мусульманская" вера в судьбу парализует "волю и рассудок", перекладывая ответственность за совершенные поступки с отдельной личности на "небеса", на которых будто бы "написана" судьба каждого человека.

В критической литературе существует мнение, что завершающая роман "Герой нашего времени" новелла "Фаталист", как и "Тамань", были написаны Лермонтовым значительно раньше и первоначально задумывались как самостоятельные произведения. Но потом, в процессе работы над романом, Лермонтов, так сказать, задним числом включил эти новеллы в произведение. Об этом свидетельствует некоторая несхожесть личности Печорина в "Фаталисте" с тем, как она обрисована в других частях романа. Но суть не в этом. "Фаталист" нужен был Лермонтову для полного изображения портрета своего поколения. Здесь он философски обобщает созданную удручающую картину современных ему нравов. Устами Печорина Лермонтов называет себя и свое поколение жалкими потомками, скитающимися по земле "без убеждений и гордости, без наслаждения и страха", неспособными больше к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного, счастья.

На первый взгляд подобные абстрактные рассуждения Печорина и правда могут показаться несвойственными привычному образу Печорина из новеллы "Княжна Мери" и других. Но это только на первый взгляд. Между тем, это один и тот же Печорин, раскрывающийся в каждой новелле "Героя нашего времени" в новом качестве, в соответствии с новым внутренним конфликтом. Лермонтов дает не статистический образ Печорина, а серию его портретов, поданных в разных ракурсах.

Содержание "Фаталиста" вроде бы незамысловатое. Печорин по делам службы попадает в казачью станицу. Чтобы скоротать время и убить скуку двухнедельной командировки, по вечерам играет с местными офицерами в карты. Однажды, засидевшись у майора С., заговорили о судьбе человека, по мусульманскому поверью, будто бы написанной на небесах. Одни высказывались в пользу этой теории, другие напрочь ее отвергали, и тут поручик Вулич, серб по национальности, предложил перейти от пустых споров к делу. Чтобы доказать, что предопределение свыше существует, он принял пари Печорина, снял со стены пистолет, взвел курок и насыпал на полку порох. Доказывать он решил на самом себе. Его мысль была такова: если предопределение существует, то вряд ли ему суждено умереть именно сейчас, от пистолетного выстрела. Скорее всего он умрет как-нибудь иначе, судьба его уже "написана на небесах", а коль так, - нечего бояться сейчас пули - всё равно он останется невредим. И как это ни странно, пари он выигрывает.

Наружность поручика Вулича вполне соответствовала его характеру. Помимо Печорина, это второй главный: герой "Фаталиста". Вулич не боролся с природными склонностями, а был их пленником. В новелле читаем: "Была только одна страсть, которой он (Вулич – П.М.) не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал всё и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи, только раздражали его упрямство".

Это был храбрый, скрытный человек, несколько напоминавший самого Печорина. Принадлежал к тому же поколению, то есть к "жалким" наследникам героических времен, лишенным веры и цели жизни. Но Вулич не жаловался на судьбу, а довольствовался тем, что постоянно бесцельно дразнил и испытывал ее, не сомневаясь в ее безраздельной власти над человеком. Это убеждение и поддерживало его склонность играть собственной жизнью. Вулич - игрок по натуре. Он "самодовольно" улыбается после осечки пистолета, приставленного к собственному виску. "Это лучше банка и штосса", - говорит он с некоторой долей самолюбования Печорину. Вулича постоянно каким-то фатальным образом тянет рисковать.

Перед тем, как Вулич спустил курок, на Печорина нисходит некое тайное мистическое озарение, и он вдруг по лицу первого, хранящего странный отпечаток неизбежной судьбы, понял, что тот должен нынче умереть. И догадка Печорина подтвердилась. Вулича, по пути домой, убивает пьяный казак. Причем Вулич сам, собственным неуместным вопросом, провоцирует нападение. Это ли не предопределение!

Зарубивший Вулича казак запирается в пустом доме, и тут уже Печорин, подобно Вуличу, испытывает судьбу. Он врывается в дом через окно и обезоруживает казака.

Стиль "Фаталиста", как и остальных новелл романа, многозначен. С одной стороны, все высказывания персонажей строго подчинены развитию диалога, с другой стороны эти же высказывания звучат как самостоятельные афоризмы, имеющие общечеловеческое значение. В "Фаталисте" заложен очень глубокий философский подтекст. Все коллизии сгущены и сконцентрированы. Описаны три смертельные схватки с судьбой. Удачный эксперимент Вулича с выстрелом себе в висок трезво объяснил Максимыч, сославшись на то, что "азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем". Второе испытание стоило Вуличу жизни. "Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!." - справедливо сокрушается Максим Максимыч. Из этого становится ясно, что в смерти Вулича повинен прежде всего он сам, а не судьба. И наконец, в сцене захвата пьяного казака Печориным видна прежде всего тщательная подготовка и продуманность операции. Печорин взвесил каждый жест при нападении. Перед этим изучил ситуацию, заглянув в хату через щель ставни, составил план действий, поместив у дверей троих казаков и поручив есаулу отвлекать внимание осажденного. Выбрав подходящую секунду, Печорин оторвал внезапно ставень и бросился в окно "головой вниз", что и обусловило промах казака, выстрелившего наугад. Цель всего этого подробного описания - ответить на одну из главных проблем всего романа: кто хозяин жизни на земле, слепая судьба или человек? Лермонтов доказывает, что - человек. Хотя, как мне кажется, ему были не чужды и некоторые мистические настроения. Соприкасаясь ежедневно со смертью - ведь идет война с горцами - волей неволей задумаешься о судьбе. Будешь сопоставлять: почему миновала тебя смерть в этом бою и минет ли в следующем? От чего это зависит: от собственной ловкости или от простого везения? Случайно ли всё это или имеет определенную систему? Я имею в виду принцип выживания в бою: кто остается в живых, и кто погибает?

Ответ ясен: конечно, многое зависит от самого человека, от его ловкости и умения. Но не исключена и доля везения, то есть некоторое частичное вмешательство судьбы. Пусть даже совсем незначительное. Лермонтов как бы говорит, что, если и есть предопределение свыше, то человек всё равно волен пойти наперекор судьбе и победить. Это и доказано поступком Печорина, когда он разоруживает пьяного казака.

В "Фаталисте" всё закручено вокруг темы судьбы, предопределения. Эта тема находит разное фразеологическое выражение в языке разных персонажей новеллы. Принципу разностороннего освещения всё той же проблемы предопределения подчинено и быстрое, почти молниеносное развертывание сюжета в композиции "Фаталиста". Повествование всё время удерживает внимание читателя в напряжении. В коротенькой вещи заключена поистине огромная энергетическая потенция.

В "Фаталисте" всё не случайно, всё работает на тему предопределения. Даже то обстоятельство, что поручик Вулич - серб по национальности, тоже не случайно. Это так же из области предопределения. Именно то, что Вулич - иностранец, помешало ему найти неуловимые оттенки в обращении, которыми люди одной национальности обычно пользуются почти интуитивно. Вежливая предупредительность серба в обращении к пьяному казаку была неуместна. Казак воспринял это как барскую снисходительность. Вопрос: "Кого ты, братец, ищешь?" уже предполагал ответ: "Тебя".

Но и для казака Вулич стал, так сказать, предвестником судьбы. Ведь, зарубив офицера, тот тем самым подписал себе смертный приговор. Видно, у этого казака на роду было написано умереть "на плахе". Судьба же привела его и в пустой дом, где он заперся. Будь иначе, казак бы попытался скрыться из станицы и тем сохранить себе жизнь. Но он не противился судьбе. Перебранка с есаулом, уговаривавшим казака покориться судьбе и его отчаянный ответ: "Не покорюсь!", шли как раз таки от бессилия и покорности судьбе. Всё это, видно, понял Печорин, решивший испытать и свою судьбу, поимкой запершегося в хате казака.

О "Фаталисте" можно еще говорить много, в этой коротенькой новелле материала для размышлений на целый роман. Темой предопределения не исчерпывается ее содержание. Здесь и взаимоотношения казаков и офицеров, тех же господ и холопов, и кавказская война, уже сама по себе, без всяких фаталистических напластований, вызывающая глубокий интерес, как исторический факт, и новое увлечение Печорина хорошенькой дочкой старого урядника Настей, о которой упомянуто лишь вскользь, и многое другое.

Из всего сказанного воочию представляешь, какого мастера художественного слова лишилась Россия в то время, и что бы Лермонтов мог еще создать, не оборвись его жизнь столь рано. Воистину, это была бы фигура масштаба Льва Толстого, и приходится только сожалеть и догадываться, какую бы "Войну и мир" он написал.

"Фаталист", как это ни странно, в наше время звучит весьма современно. Всегда в смутные времена оживает в обществе вера в сверхъестественные силы, в судьбу и предопределение. Первый всплеск этого интереса возник в России в начале этого века, но затем мистические веяния были прерваны разгулом коммунистического мракобесия после семнадцатого года.

Тем и отличается крупный художник слова, что он своими произведениями заглядывает далеко вперед. Произведения настоящего таланта всегда современны и актуальные. Только посредственности пишут на злобу дня.

Новеллой "Фаталист" Лермонтов положил начало популярной отечественной мистической беллетристике. И это не просто литература, досужее фантазирование, - а подступы к научному пониманию фатальных явлений действительности. Это взгляд в науку XXI века, вероятно, откроющую завесу над многими таинственными явлениями современной жизни.

 

1991 г.

 

 

Широко известное письмо Белинского к Гоголю по поводу его последней книги «Выбранные места из переписки с друзьями» было написано 15 июля 1847 года в немецком городе Зальцбрунне, где Белинский находился на лечении. Письмо явилось своеобразным завещанием критика и представляло, по сути, не столько литературный, сколько политический факт. Недаром Письмо, впоследствии, стало настоящим манифестом революционной демократии России, а петрашевцы даже намеревались использовать его в целях антиправительственной пропаганды.

"Письмо" было не первым откликом на книгу Гоголя, так возмутившую Белинского. Сразу после появления книги, критик помещает в "Современнике" статью "Выбранные места из переписки с друзьями" Николая Гоголя", из-за вмешательства цензуры вышедшую с большими купюрами. Белинский был не удовлетворен этим материалом. Работая над статьей, он и без того - если привести образное высказывание Маяковского - "наступал на горло собственной песне". В письме критику В.П. Боткину 28 февраля 1847 года он жаловался: "Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству..."

Однако, и в таком виде статья сильно задела Гоголя. В письме к Белинскому от 20 июня 1847 года писатель упрекает его за столь резкий отзыв о книге. «Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека», - пишет Гоголь. Он недоумевает по поводу столь воинственного неприятия его новой книги, которую писатель считал лучшей из всего им написанного. Гоголь был настолько уверен в успехе, что посылая в конце июля 1846 года издателю П.А. Плетневу в Петербург рукопись "Выбранных мест...", советовал запастись бумагой для второго издания, которое, по его мнению, должно было последовать незамедлительно. "Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги... Она нужна, слишком нужна всем... Книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга", - писал Гоголь Плетневу.

Между тем, "Выбранные места..." были встречены с резким осуждением. Даже ближайшие друзья Гоголя из славянофильского лагеря С.Т. и К.С. Аксаковы оценили ее отрицательно. "Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе, - оскорбляете и Бога и человека", - возмущенно писал Гоголю С. Т. Аксаков.

Несмотря на шквал критики, были и положительные отклики на книгу Гоголя. Литературную сторону и язык "Выбранных мест..." оценил Чаадаев. И.С. Аксаков отметил правоту Гоголя как "художника-христианина". Похвалили книгу в своих статьях Аполлон Григорьев и П.А.Вяземский.

Но независимо от того, хвалили его или ругали, Гоголь оставался неудовлетворенным всеми этими критическими высказываниями. Он ожидал не мелких придирок, не огульного отрицания и столь же огульного приятия и восхваления, а объективного, вдумчивого и беспристрастного разбора книги. В предисловии к "Выбранным местам..." он писал: "...Прошу прощенья у моих читателей, если и в этой самой книге встретится что-нибудь неприятное и кого-нибудь из них оскорбляющее. Прошу их не питать против меня гнева сокровенного, но вместо того выставить благородно все недостатки, какие могут быть найдены ими в этой книге, - как недостатки писателя, так и недостатки человека...".

На Гоголя, без сомнения, снизошло божественное озарение, что явствует из самого текста "Выбранных мест...". Заранее прося прошение у своих будущих читателей, Гоголь не ожидал с их стороны столь откровенно агрессивных и, в большей части, несправедливых нападок, венцом которых и явилось знаменитое письмо Белинского.

Белинский работал над письмом три дня, как отмечал находившийся вместе с ним в Зальцбрунне П.В. Анненков. Вез сомнения, критик отнесся серьезно к этому материалу, был искренен и справедлив, насколько позволяли быть справедливым его демократические убеждения, и в полной мере отдался своему "негодованию и бешенству", о которых писая критику В.П. Боткину в письме. Впоследствии, переехав в Париж, Белинский читал здесь свое произведение Герцену, который и увидел в нем "завещание великого критика".

В "Письме" Белинский развивает свои философско-эстетические идеи, подчеркивает прогрессивную роль русской литературы, высоко поднимает нравственный авторитет писателя. Главную задачу русской литература он видит в просвещении народа, в подготовке его к борьбе за свое освобождение. Отсюда вытекает и его отношение к Гоголю. По-прежнему высоко чтя в нем автора "Ревизора" и "Мертвых душ", Белинский беспощадно критикует Гоголя - автора "Переписки". Он сожалеет, что Гоголь не оправдал надежды прогрессивной общественности. "Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный с своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса", - патетически восклицает критик. Патетика эта не кажется выспренней, Белинский, как убежденный борец за демократические преобразования в России, искренне огорчен потерей столь яркого писательского таланта, имевшего возможность продолжить прогрессивную деятельность Пушкина.

Гоголь же видит назначение писателя и искусства вообще совсем в другом. Назначение искусства, по мысли Гоголя, - служить "незримой ступенью к христианству", так как человек в настоящее время, "на в силах встретиться прямо со Христом". По мысли Гоголя, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных пастырей, то есть, просвещать душу, вести ее к совершенству. Он искренне верил во всемогущество слова, в то, что словом можно исправить человека, погрязшего в грехе. Писатель должен бороться не с самим человеком, а с грехом.

Белинский ничего подобного не воспринимает, он отказывает автору "Выбранных мест..." даже в литературном даровании. "Какая это великая истина, что когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на Вашей книге выставлено Вашего имени и будь из нее выключены те места, где Вы говорите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз - произведение пера автора "Ревизора" и "Мертвых душ"?"

Co всей яростью Белинский нападает на крепостное право. Как подлинный революционер-демократ, он высказывается за немедленное уничтожение крепостного права. "Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть", - пишет критик. Больше всего Белинского возмущает то, что Гоголь в своей книге защищает крепостное право, объявляет его незыблемым, ниспосланным самим Богом и потому справедливым. В главе XXII "Русской помещик" Гоголь советует своему приятелю: "Собери прежде всего мужиков и объясни им, что такое ты и что такое они. Что помещик ты над ними не потому, чтобы тебе хотелось повелевать и быть помещиком, но потому, что ты уже есть помещик, что ты родился помещиком, что взыщет с тебя Бог, если 6 ты променял это званье на другое,.. равно как и они также, родясь под властью, должны покоряться той самой власти, под которою родились, потому что нет власти, которая бы не была от Бога". Здесь Гоголь обобщает, становясь на позицию православной церкви, и объявляет всякую власть справедливой, в том числе и царскую. Отсюда следует отрицание всякой борьбы и насильственных, революционных преобразований. Однако, это вовсе не значит, что Гоголь отрицает прогрессивное эволюционное продвижение вперед и стоит на позициях доисторического мракобесия. Гоголь учит помещика управлять цивилизованно, мужиков не бить, уважать хозяйственного крестьянина и заставлять работать пьяницу и лентяя. Он предлагает помещику в качестве примера самому работать вместе с крестьянами, а перед началом работ и по окончании - ставить им угощение и самому не гнушаться сесть с ними за один стол. Словом, он советует помещику стать своеобразным "отцом" своим крестьянам, эдаким сельским «царем-батюшкой», что вполне оправдано и вполне в духе традиций русского народа. Естественно, Белинскому не могло это понравиться, ему было бы больше по душе, если бы Гоголь, к примеру, призывал мужика к топору, к новой пугачевщине. Но Гоголь, как позже Достоевский в "Бесах", посредством внутреннего предвидения понял всю пагубность для страны каких-либо революционных потрясений. Всякие преобразования должны происходить в рамках существующих законов, поэтапно и безболезненно, причем каждый должен обратить взор прежде всего на самого себя и, не думая о преображении всей России, навести порядок прежде всего "у себя дома", - такова, по-моему, основная мысль Гоголя в данной главе.

Между тем, Белинский гневно обрушивается на писателя с обвинениями и даже оскорблениями: "Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов - что вы делаете! Взгляните себе под ноги, - ведь вы стоите над бездною..." Белинский негодует по поводу того, что Гоголь, «великий писатель, который своими дивно художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России», теперь учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег и побольше их ругать. Он уверяет, что, если бы Гоголь даже вознамерился его убить, то и тогда бы он не возненавидел его так, как за эти "позорные строки". По мнению Белинского, если бы Гоголь действительно преисполнился христовой истиной, а не "дьяволова учения", то он бы посоветовал помещику отпустить своих крестьян на свободу, так как все они братья во Христе, а брат не может быть рабом своего брата. Белинский отстаивает всё тот же радикальный путь развития. Ратует за всеобщее счастье, за равенство и чем скорее, тем лучше. Ни исторические и экономические условия, ни национальные особенности для него ни в счет. К чему привел такой путь молниеносных преобразований мы уже знаем из нашей недалекой истории.

Гоголь пишет в той же главе «русской помещик»: "Негодяям же и пьяницам повели, чтобы они оказывали им (примерным мужикам. - П.М.) такое же уваженье, как бы старосте, приказчику, попу или даже самому тебе,.. а который посмел бы оказать ему (примерному мужику, хозяину. - П.М.) какое-нибудь неуважение,.. то распеки тут же при всех; скажи ему: "Ах ты невымытое рыло! Сам весь зажил в саже, так что и глаз не видать, да еще не хочешь оказать и чести честному!" Из этого отрывка явственно следует, что Гоголь вовсе не призывает помещика оскорблять и унижать всех своих крепостных поголовно, а ратует за пресечение и искоренение хамства, невежества и прочих пороков, которые воочию проявились в русской деревне в годы революции 1917 года и последующей коллективизации, когда вся эта деревенская беднота (в большинстве пьяницы и лентяи) раскулачивала примерных мужиков, хозяев.

Белинский же переиначивает смысл написанного Гоголем на свой лад: "А выражение: "Ах, ты, неумытое рыло!" Да у какого Ноздрёва, у какого Собакевича подслушали вы его, чтобы передать миру, как великое открытие в пользу и назидание мужиков, которые... потому не умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают за людей?"

Поистине складывается впечатление, что полемизирующие разговаривают на разных языках. Между тем, понять можно и того и другого. Каждый со своей стороны прав. Только Белинский рассуждает с точки зрения материалистической философии, как реалист и прагматик, для которого сиюминутное заслоняет вечное, Гоголь же стоит на идеалистической позиции и вещает как мистик, поднявшийся над сиюминутной суетой и заглянувший в потусторонние дали. Естественно, на Руси издавна на подобных пророков смотрели соответственно... Людей из низших слоев считали попросту юродивыми, блаженными, а представителей господствующего класса объявляли сумасшедшими. (Яркий пример с Чаадаевым). Склоняется к подобной мысли и Белинский в своем "Письме": "Или вы больны - и вам надо спешить лечиться, или... не смею досказать моей мысли!.." Что имел здесь в виду "великий русский критик" остается неясным. Однако, в другом месте он возвращается к теме сумасшествия Гоголя, основывая свое предположение на мнении окружающих. «Некоторые остановились было на мысли, что ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию», - тонко намекает Белинский и далее приводит еще одну расхожую сплетню падкой до скандальных сенсаций петербургской публики, что будто бы Гоголь написал свою книгу с целью попасть в наставники к сыну наследника престола. Белинский утверждает, что стоит только писателю свернуть с либерального направления и стать на путь реакционной официальной народности, сформулированной С.С. Уваровым, как тут же популярность его падает и публика от него отворачивается. «Разительный пример Пушкина, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения, и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви!» - пишет Белинский.

Но Гоголю не нужна была "народная любовь", так как в своей книге он выступал не как писатель - любимец публики, - а, прежде всего, как мыслитель государственного масштаба, стремящийся к наилучшему устройству страны, к такому порядку вещей, при котором каждый выполняет свой долг на своем месте. Все вопросы жизни: бытовые, общественные, государственные, литературные имеют для Гоголя глубокий религиозно-нравственный смысл. Признавая и принимая существующий порядок вещей, он стремится не к преобразованию общества в целом, но, прежде всего, к преобразованию самого человека. Гоголь ратует о необходимости внутреннего переустройства каждого, что, в конечном счете, должно послужить залогом переустройства и преображения всей страны. Гоголь видит корень зла не в несправедливостях мира, а прежде всего в человеке. Чтобы изменить мир, нужно вначале изменить самого человека. Такова основная идея "Выбранных мест...". Чтобы изменить человека, по мнению Гоголя, необходимо вернуться к основам христианского вероучения, очистить его от вредных наслоений нынешнего века.

Но и в этом Белинский не согласен с Гоголем. Он считает, что спасать нужно прежде всего Россию, то есть, весь народ целиком, а не человека в отдельности. Спасение России Белинский видит не в мистицизме и аскетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Он с жаром отрицает религиозность русского народа. По этому поводу он доказывает Гоголю: "По Вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь... русский человек произносит имя божке, почесывая себя кое-где... Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности... Религиозность не привилась в нем даже к духовенству, ибо несколько отдельных исключительных личностей, отличающихся такою холодною аскетическою созерцательностью, ничего не доказывают".

Белинский, вероятно, не видит или не хочет видеть, что, говоря о религиозности веского народа, Гоголь вовсе не идеализирует ату религиозность. Он критикует соименное ему падение нравов, исповедование народом чисто внешней, обрядовой стороны христианства, забвение основных библейских заповедей. В главе «Светлое Воскресенье» Гоголь с горечью пишет: «Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крашу свою, и думают, что они христиане!»

Белинский гневно обличает русское духовенство, называя его «гнусным» и, как западник, противопоставляет ему духовенство католическое. По его мнению, если католическое духовенство в момент зарождения несло какое-то положительное начало, то русское православное духовенство «никогда ничем не было, кроме как cлyгою и рабом светской власти». Оно всегда находилось в России во всеобщем презрении. Русский народ рассказывал о попах похабные сказки.

Белинский критикует Гоголя за восхваление самодержавия, за отрицательное отношение к просвещению народа, упрекает в лицемерии и ханжестве и заканчивает своё письмо словами: "Коли вы имели несчастие с гордым смирением отречься от ваших истинно великих произведений, то теперь вам должно с искренним смирением отречься от последней вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые бы напомнили ваши прежние".

Гоголь был ошеломлен несправедливостью многих упреков и в запальчивости написал Белинскому большое и негодующее письмо, но не отправил его. В другом письме, более спокойном и рассудительном, Гоголь признал часть критических замечаний. Духовные силы его были подорваны провалом "Выбранных мест...". Гоголь попытался вернуться к художественному творчеству, принялся писать второй том "Мертвых душ", но остался неудовлетворен своей работой и сжег рукопись.

С легкой руки Белинского в русском обществе надолго укоренилось мнение о последнем произведении Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" как о вредной, реакционной книге, восхваляющей крепостничество и самодержавие. Не читая саму "Переписку" многие судили о ней по "Письму" Белинского и также как он гневно осуждали ее. В советское время точка зрения Белинского была возведена в ранг официальной, а "Письмо к Гоголю" вошло в список обязательной для изучения литературы во всех учебных заведениях страны наряду с партийными документами и произведениями классиков марксизма-ленинизма. Можно привести, здесь слова В.И. Ленина, сказанные в 1914 году о Белинском: "Его знаменитое "Письмо к Гоголю", подводившее итог литературной деятельности Белинского, было одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших громадное, живое значение и по сию пору".

Однако, были и другие суждения о последней книге Гоголя. Так, Лев Толстой, вначале резко осудивший и не принявший "Переписку", впоследствии говорил: «Я всеми силами стараюсь как новость сказать то, что сказал Гоголь».

Сейчас, по-моему, нет сомнения, что в "Выбранных местах..." Гоголь поставил глубочайшие вопросы русской жизни, которые Достоевский впоследствии назвал "проклятыми". Отечественная этическая традиция много раз обращалась к этим вопросам и неизменно вспоминалась в такие моменты последняя книга Гоголя. Жизнь подтвердила правоту многих высказываний писателя, расставив всё по своим местам. Книга Гоголя и в наши дни не утратила своей актуальности, когда человечество, поставленное бездумным и безудержным техническим прогрессом на грань самоистребления, ощущает всё большую тягу к духовности, к углублению своих знаний о мире и человеке, к правильному пониманию законов природы и космоса.

Прогрессивно мыслящая интеллигенции изучает сейчас труды Блаватской, Рериха, Вернадского, Даниила Андреева. По сути, их книги о том же, о чем и «Переписка...» Гоголя. Не в буквальном отеле, конечно, но всё же...

А что до "Письма" "неистового" Виссариона, что ж, оно тоже имеет право на существование. И грех было бы впадать в ту же крайность, в которую некогда впал Белинский, осудив и тем, фактически, перечеркнув последнюю книгу Гоголя.

 

1993 г.

 

 

Рассказ Ивана Бунина "Господин из Сан-Франциско" можно воспринимать по разному. Идеологи марксизма-ленинизма видели в нем только лишь критику буржуазного общества, обреченного на гибель грядущей социалистической революцией. Некоторая аналогия в этом бесспорно есть. Господин из Сан-Франциско в конце концов умирает. Также как и капитализм в России. Тут, мол, Бунин, вроде бы, не отступает от марксизма. Но где же, в таком случае, пролетариат - могильщик капитализма? И начинается тут выискивание в рассказе простого трудящегося народа, притягивание его "за уши" в "могильщики" господина из Сан-Франциско. Эту неблагодарную роль всучивают и коридорному толстячку Луиджи, и знаменитому по всей Италии гуляке и красавцу Лоренцо, при этом с пафосом отмечая его двух пойманных ночью омаров, которых он продал на базаре за бесценок. Вспоминают и дюжих каприйских баб, таскающих на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов, и нищих каприйских старух с палками в жилистых руках, подгоняющих осликов; матросов и кочегаров "Атлантиды" и китайских рабочих. Вот, мол, контраст: одни трудятся, в поте лица добывая насущный хлеб свой, другие ничего не делают, - только едят, пьют, веселятся и еще вдобавок ко всему, так сказать, морально разлагаются. Всё аккуратно разложено по полочкам, как в аптеке.

Конечно, всё это в рассказе имеется; и контраст между бесцельным времяпрепровождением богатых господ и трудовыми буднями простолюдинов, и критика мира капитала. Но заостряет внимание вовсе не эта идеологическая схоластика, похожая на трафарет, под который с равным успехов подгонялось в застойные годы любое литературное произведете, а то, что господин из Сан-Франциско, несмотря не свои пятьдесят восемь лет, только что приступил к жизни. До этого он всего лишь существовал, употребив целых пятьдесят восемь лет на упорную работу и сколачивание капитала. И хоть жизнь его в эти года была, конечно, намного лучше жизни китайских рабочих, которых он выписывал целыми тысячами, однако, все надежды он возлагая на будущее. Но человек не властен над своей жизнью, ею безраздельно владеют некие силы свыше, которые могут в любую минуту прервать ее. И не случайно в конце рассказа появляется образ Дьявола - он истинный хозяин человеческой жизни. Возникает мысль, что он не только сейчас следит со скал Гибралтара за уносящей в трюме тело господина из Сан-Франциско "Атлантидой", но следил за нею всегда, сопровождал каждый шаг богатого путешественника, выжидая момент для рокового удара.

Мистические тенденции проглядывают уже в сцене приезда на Капри, когда господина из Сан-Франциско поразил хозяин тамошнего отеля, которого господин уже видел перед этим во сне. Это было как бы предзнаменование, и не случайно сердце дочери господина из Сан-Франциско сжала тоска и чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове. Роковая развязка была уже предопределена. Дьявол как бы посылал невидимые сигналы господину из Сан-Франциско и его дочери.

Не зря Рок указывал именно на хозяина отеля, "отменно элегантного молодого человека". Он был последним, кто, вначале позаботился о живом господине из Сан-Франциско, отведя ему самые шикарные апартаменты, в которых до этого располагалась

высокая особа – Рейс XVII, а потом так небрежно и грубо обошёлся c телом умершего господина и его семьей.

Тема смерти вырисовывается в рассказе еще задолго до бесславного конца господина из Сан-Франциско. Деньги, считавшиеся среди господ типа указанного господина единственным смыслом жизни, уже таят в себе эти фатальные мистические начала конца. Ведь на зарабатывание денег, на скапливание капитала, герой рассказа убивает всю свою жизнь. Он умирает, даже не воспользовавшись как следует результатами своей многолетней работы. А те крохи, которые он успел взять во время путешествия в Неаполь, увы, не стоят той огромной цены, которую он заплатил. Всю дорогу до Гибралтара и дальше, до Неаполя, господин из Сан-Франциско только и делает, что безмерно ест, "напивается" ликерами в баре, «накуривается» гаванскими сига рами, поглядывает на знаменитых красавиц. Он щедро расплачивается в пути со всеми, кто кормит и поит его, с утра до вечера служит ему, "предупреждая его малейшее желание", доставляет его сундуки в гостиницы. Он верит в искреннюю заботливость всех этих людей, и невдомек господину из Сан-Франциско, что все они - лишь искусные актеры, играющие отведенные им роли в этом глупом и пошлом спектакле жизни. Заботясь о нем, они видят перед собой только деньги, которые он им платит. И как только господин из Сан-Франциско умирает, кончается и заботливость всех этих людей. Хозяин отеля просит семью господина из Сан-Франциско покинуть апартаменты и сегодня же на рассвете вывезти мертвое тело. Вместо гроба он предлагает большой ящик из-под содовой английской воды. А коридорный Луиджи с горничными в открытую смеются над умершим господином из Сан-Франциско. Сейчас проявляется их истинное отношение к миру господ, до этого они лишь надевали маску учтивости и подобострастия. Эти веселые жизнерадостные люди и на живого господина из Сан-Франциско смотрели как на мертвого. Да, он умер задолго до своей смерти в отеле на острове Капри. Как будто в могиле, он плыл внутри громадного парохода сквозь бушующий океан, окруженный такими же как он господами, живущими ненастоящей, искусственной жизнью, Ненастоящими были отношения между этими людьми, ненастоящей – «изящная влюбленная пара», играющая в любовь за хорошие деньги.

Всё внутри этого пароходного мира извращено, мертво и безжизненно. Даже дочь господина из Сан-Франциско, несмотря на свои молодые годы, по сути уже мертва. И не удивляет поэтому ее выбор в знакомстве, остановившийся на каком-то наследном принце одного азиатского государства - маленьком, узкоглазом человеке в золотых очках, слегка неприятном оттого, что крупные усы "сквозили у него как у мертвого".

Господин из Сан-Франциско чувствует себя хозяином жизни. Поэтому он так же прагматично как и всю свою предыдущую жизнь по месяцам, расписывает маршрут путешествия. В него входят и посещение Южной Италии с ее памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и, конечно же, любовью молоденьких неаполитанок, и карнавал в Ницце, и Монте-Карло с его парусными гонками и рулеткой, и многое, многое другое. Но, едва он прибивает в Неаполь, сама природа восстает против его планов. Каждый день с полудня начинает сеять дождь, "пальмы у подъезда отеля блестят жестью", на улице темно, ветрено и сыро. Неаполь "казался особенно грязним и тесным, музеи чересчур однообразными", на набережной воняло гнилой рыбой. Даже в описании италийских пейзажей всё играет на одну идею, всё постепенно подводит к мысли о тщете земных сует, о беспросветности жизни, об одиночестве человека, о гибели наконец.

Так, во время путешествия из Неаполя на Капри господин из Сан-Франциско во время одной из остановок "увидел под скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь проплесневевших каменных домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей, что, вспомнив, что это и есть подлинная Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал отчаяние.."

Всю нелепость жизненных условностей и иллюзорность физических благ довершает сцена в отеле на острове Капри, когда господин из Сан-Франциско "стал точно к венцу готовиться". Он брился, мылся, поминутно звонил коридорному Луиджи, тщательно наряжался и причесывался, даже не подозревая, что уже через несколько минут он лишится самого ценного, что только есть у человека - жизни. И на что же он потратил последние минуты своего земного существования?.. А на что, вообще, потратил все пятьдесят восемь лет своей жизни?.. Страшно подумать. Погнавшись за призрачным богатством, за миражом, человек сам себя обокрал, собственной рукой перечеркнул свою жизнь. Что от него осталось? Капиталы, перейдущие теперь по наследству жене и дочери, которые, наверняка, вскоре забудут о нем, как забыли все те, кто ему еще недавно так усердно прислуживал... И ничего больше. Как ничего не осталось от дворцов некогда могущественного Тиверия, имевшего власть над миллионами людей, - только стертые камни. А ведь дворцы эти строились на века.

Но, ослепленные блеском накопленного золота, власть имущие не ведают о том, что в мире всё преходяще. И стоило ли господину из Сан-Франциско столько лет мучить и себя и других, чтобы в один прекрасный день умереть, сведя всю свою энергичную деятельность к нулю, не поняв и не почувствовав самой жизни.

Простые люди в рассказе выглядят намного привлекательнее господ, на которых работают. Но проблема не в том, чтобы у одних, кто имеет слишком много, отнять и дать тем, кто имеет мало или вообще ничего не имеет, а в том, чтобы вразумить людей правильно понимать свое предназначение в мире. Научить их довольствоваться тем, чем они располагают, научить разумно оценивать свои потребности.

Пир во время чумы идет на пароходе "Атлантида". Мир, который заключен в его недра, обречен, он погибнет, как и легендарный материк древности, и не зря его провожает своим взглядом Дьявол. Бунин уже тогда, во время написания рассказа, предвидел грядущую гибель старого мира, и пароход «Атлантида» можно смело ассоциировать с приближающейся к Октябрьской революции Россией.

Вся беда в том, что "Атлантида" старого мира не потонула совсем, а только дала сильную течь. На смену старым господам пришли новые, кто раньше этим господам униженно прислуживал, кухарки и кочегары научились управлять государством... И доуправлялись до ручки.

Как сейчас выясняется, без господ из Сан-Франциско всё-таки не обойтись. Они эксплуатировали, но они и платили. Довольно щедро, причем.

Мир плывет, как Бунинская "Атлантида" по бушующему океану жизни навстречу третьему тысячелетию. Везде в мире правят бал господа из Сан-Франциско, и нигде в мире не властен человек над своей жизнью. Дьявол ею распоряжается или кто-нибудь другой, пока неизвестно. Но кто-то распоряжается, это факт.

 

1 июня 1991 г.

 

 

Алексей Максимович Пешков начал свою литературную деятельность в Тифлисе, после многолетних странствований по Руси. Здесь, в сентябре 1892 года, на страницах газеты "Кавказ" был опубликован его первый рассказ "Макар Чудра", подписанный псевдонимом "М.Горький". Вскоре молодой автор завоевал неслыханную популярность. В 1898-1899 годах вышли три тома "Очерков и рассказов", сделавших Горького знаменитым. Небывалый успех привлек внимание переводчиков. В первые годы XX века произведения Горького были изданы в Англии, Германии, Франции. Крупнейшие русские писатели приветствовали молодого автора. О Горьком хорошо отзывались Лев Толстой и Чехов. Большую роль в судьбе Горького сыграл Короленко.

В своих ранних рассказах Горький обратился к теме босячества, что, вероятно, и привлекло к нему внимание критики. Сам бывший босяк - Горький и не мог обойти стороной эту тему. Странствуя по различным губерниям царской России, сталкиваясь со многими людьми, такими же "униженными и оскорбленными" как он сам, Горький усмотрел в явлении босячества глобальную социальную проблему России.

Изображая босяков, писатель, конечно, сознавал, что они не герои и лишь в редких случаях "рыцари на час". Но в сравнении с людьми мещанского типа, в босяке есть та необыкновенность, которую писатель стремился обрисовать как можно ярче. Горький не только описывал случаи из своей собственной жизни, но поднимался над фактами, обобщал, домысливал. Например, рассказ "Мой спутник" написан в то время, когда Лев Толстой в философско-религиозном трактате "Церство божие внутри вас" высказал мысль о непротивлении злу насилием.

В рассказе "Мой спутник" Горький ясно дает понять, что зло, если ему не противиться, возрастает, переходя все допустимые рамки. Князь Шакро, даже на дне жизни сохранивший свой гонор и убеждение, что "кто силен, тот сам себе закон", буквально закабаляет своего терпеливого спутника. Он ведет паразитический образ жизни, делая спутнику призрачные намеки на вознаграждение в будущем, которые в конце концов оказываются фикцией.

Изображая босяков, этих выброшенных на дно жизни людей, Горький был далек от бытописательства. Он синтезировал, укрупнял черты характера, который наблюдал в действительности. Созданные им образы несут в себе приметы времени и общественных условий, при которых они могли появиться.

Лучшими произведениями Горького о людях, выброшенных из жизни, являются именно те, в которых раскрывается напряженная внутренняя борьба между "анархизмом отчаяния" обездоленных и тяготением к созиданию и подвигу. И Горький показал, что в этой борьбе неизбежно побеждал "анархизм отчаяния". Именно этой мыслью проникнуты рассказы "Коновалов" и "Супруги Орловы".

В других рассказах Горький несколько романтизировал босяков. Впоследствии он говорил, что босяки были для него "необыкновенными людьми".

"Я видел, что хотя они живут хуже "обыкновенных людей", но чувствуют и сознают себя лучше их, и это потому, что они не жадны, не душат друг друга, не копят денег", - говорил Горький.

Такие персонажи его рассказов, как Челкаш, Мальва, сапожник Орлов и другие порывают с обществом, глубоко чувствуя несправедливость жизни. Тоска, смутные искания, томящее душу беспокойство, противодействие окружающему - отличительные черты этих людей.

Рассказы "Челкаш" и "Мальва" построены на противопоставлении босяков, давно порвавших с землей, с крестьянством, и выходцев из деревни, отправившихся на заработки. В целом, после прочтения этих рассказов остается впечатление, что они перекликаются с "Песней о Соколе". Только, если в "Песне" основная мысль: "рожденный ползать летать не может", которой противопоставляется "безумство храбрых", то в рассказах, наоборот, босяки, вольные люди, рожденные, может быть, для полета, обречены на прозябание на задворках общества. Так, Мальва в разговоре со своим сожителем Василием Легостевым сравнивает себя с чайкой. "Куда захочу, туда и полечу!" - говорит она. Мальва действительно вольная птица, но - только и всего. Полет ее бессмысленен и бесперспективен. Как и бродяжничество Сережки.

Герои ранних рассказов Горького - босяки, но босяки не ординарные, смирившиеся со своей участью, а ищущие правду, бунтующие, стремящиеся отыскать выход из тупика. Каждый из них по-своему противостоит несправедливостям жизни. Они не могут жить в обществе, зараженном погоней за материальным благополучием, -отвергают мещанскую мораль и патриархальный уклад жизни крестьянства.

Люди, умудренные житейским опытом, много повидавшие, они понимают, что корень зла лежит не только в несправедливом устройстве общества, поделенного на богатых и бедных, но и в самом народе, то есть, в крестьянах, которых в России преобладающее большинство. Мальва доказывает Василию Легостеву, что в деревне замужняя женщина - вечная раба. Серёжка из того же рассказа, не любит крестьян, которые часто его бивали во время его бродяжничества по деревням. Он презрительно обзывает их "тупорылыми землеедами". Не лестного мнения о деревенских жителях и Челкаш.

Гришка Челкаш - наиболее запоминающийся тип босяка. Изгой общества, оторвавшийся от земли крестьянин, портовый вор, - он на поверку оказывается нравственно выше, благороднее и человечнее в общем-то неплохого деревенского парня Гаврилы. Гаврила, помимо положительных качеств: трудолюбия, тяги к оседлой жизни, любви к земле, - заражен и всеми недостатками, свойственными крестьянству. Он жаден, порой беспринципен, легко покоряется чужой воле. Гаврила живет по законам крестьянской общины, где деньги, материальный достаток, ценятся превыше всего. Таковы безрадостные условия деревенской жизни. Ради денег Гаврила готов даже убить человека. С детства приученный к тяжелому крестьянскому труду, где каждая копейка достается потом и кровью, Гаврила поражен тем, с какой легкостью Челкаш всего за одну ночь сделался настоящим богачом. Он умоляет босяка отдать ему эти деньги. "Ведь ты их на ветер, а я - в землю!" - говорит Гаврила.

Земля - вот вековая основа основ крестьянства. Ради нее он, Гаврила, странствует по России в поисках сезонного заработка, ради нее соглашается участвовать в подозрительной «работе» Челкаша, ради нее унижается, ползает на коленях перед босяком. "Разве из-за денег можно так истязать себя - удивляется Челкаш. - Дурак! Жадные черти!.. Себя не помнят... За пятак себя продаете!..". Это уже обо всём крестьянстве, сущность которого и отразил характер Гаврилы.

И невдомек Челкашу, что не из-за денег так истязает себя Гаврила, а из-за земли, в которую бы он вложил эти деньги. Купил бы хорошую лошадь, корову, овец, дом бы поправил, - зажил бы на земле крепким хозяином. Это всегдашняя мечта каждого крестьянина.

Челкаш и сам когда-то жил в деревне, крестьянствовал, и, видимо, не совсем еще утратил эту непреодолимую тягу к земле. Недаром говорит ему Гаврила: "Земля, брат, как мать, не забудешь надолго".

Воспоминания о своем былом крестьянском житье-бытье пробудили в Челкаше жалость к этому, как казалось ему, беззащитному деревенскому парню, судьба которого полностью находилась в руках босяка. Челкаш решает осчастливить Гаврилу, дать ему больше денег, чем договаривались, чтобы тот смог начать в деревне новую жизнь. Но потом, озадаченный рабским унижением Гаврилы, он швыряет в лицо этому "жадному рабу" все добытые воровством деньги. Отдав деньги, Челкаш почувствовал себя героем, как будто совершил подвиг. Ему радостно было сознавать, что "он - вор, гуляка, оторванный от всего родного - никогда не будет таким жадным, низким, не помнящим себя". Это, с его стороны, был даже не подвиг, а картинный жест босяка, вора, которому всё - трын-трава.

У Челкаша чисто русская широкая душа, и ворует он не столько ради самих денег, сколько из-за босяцкой удали, любви к свободе и риску. "Профессия" его уходит корнями в глубь веков, когда бежавшие от крепостного рабства русские и украинские крестьяне собирались в казачьи ватаги и плыли по Черному морю в Турцию или по Каспийскому (Хвалынскому) - в Персию добывать "зипуны". Челкаш - яркий социальный характер, вобравший в себя основные характерные черты люмпен-пролетариата - той социальной среды, которую впервые изобразил на страницах своих ранних рассказов и в пьесе «На дне» Максим Горький.

Я не согласен с высказываниями некоторых критиков, да, отчасти, и самого Горького, - будто бы он наделил своих люмпен-пролетариев некоторыми чертами философии Фридриха Ницше. Ничего подобного. Мировоззрение русского босячества скорее всего основано на мировоззрении казаков в период их зарождения как общности на южных рубежах Российского государства. Это, иными словами, новая волна казачьей вольницы, не нашедшая себе места в среде, ставшего уже консервативным к тому времени, современного казачьего сословия.

Мы видим какую страстную реакцию вызывает у пекаря Коновалова книга о Степане Разине. Это ли не подтверждение вышесказанного? Да ведь он, Коновалов, - тот же Стенька Разин, родившийся не в ту эпоху! Это бунтарь, выражающий свой протест против буржуазного общества теми средствами, которые возможны в данных условиях. Он пьет и бродяжничает. И при чем тут философия Ницше, непонятно. В Коновалове мы видим чисто русское отрицание действительности. Оно, это отрицание сохраняется и поныне. История повторяется. Можно с уверенностью сказать, что в 80-тые годы XX столетия у нас в стране возродились люмпены. Только если раньше эта категория лиц имела четкие границы в русском обществе, то сейчас эти границы размыты, а пьянство стало бичом всего народа. Да плюс еще наркомания. Истоки этих негативных явлений, по-моему, в сталинизме, когда народ был поставлен в положение подопытного животного, на котором ставили эксперименты различных социально-экономических систем. Увы, человеческое общество, как и всё в этом мире, развивается по естественным законам. Если эти законы попираются, происходят катастрофы (политические, экологические, социальные и так далее).

За пределами общества горьковские босяки оказались потому, что они в чем-то были лучше обывателей, не способных понять, какое духовно нищее существование они влачат. Но и порвав с обществом, босяки ничего не достигли. Их продолжала снедать тоска. Стремление к достижению призрачного счастья, какой-либо цели в жизни срывало их с места, заставляло бродить по необозримым просторам России, искать забвения в водке. Яркими представителями этого типа босяков являются Григорий Орлов из рассказа «Супруги Орловы» и Коновалов из одноимённого рассказа.

Бесцветная жизнь супругов Орловых тянется день за днем. Их жизнь убийственно однообразна. Это однообразное, серое существование ненавистно сапожнику Орлову. Человек "с беспокойством в сердце", он мечтает о жизни героической и прекрасной. Но обыденщина засасывает Григория Орлова, его одолевает тоска, он начинает пить и избивать жену. Горький в этом рассказе, видимо, делает робкую попытку нащупать путь выхода из босячества в новое социальное качество. Это - путь служения человечеству. Сапожник Орлов, по сути, тот же Коновалов, знающий в жизни только одно -нудную изнуряющую работу. Работа не удовлетворяет Орлова, он пытается совершить подвиг, устраиваясь в холерный барак, но подвиг вскоре превращается все в ту же нудную, повседневную работу. Подвиг перестает быть подвигом. И в итоге Григорий Орлов становится люмпеном.

Иначе складывается судьба Матрены, жены Григория. Вырвавшись из мрака прежней жизни, она поступает работать в школу, берет на воспитание сирот. Понятно, что Горький хотел показать на примере Матрены Орловой, что плодотворная трудовая жизнь гораздо перспективнее анархо-индивидуалистического бунта.

Однако в реальность образа этой женщины не верится точно так же, как и в схематический образ матери Павла Власова из романа "Мать". Если и были такие женщины, то они на Руси скорее исключение, чем правило. А ведь литература призвана обобщать, типизировать. Имеется в виду художественная литература, а не партийная публицистика. "Мать" Горького - это не роман, а какой-то гигантский газетный очерк... Не верю я и в перевоплощение Матрены Орловой. Это всё надуманно, притянуто за уши: всё, так сказать от лукавого. Гораздо симпатичнее этой "исправившейся" мещанки гулящая Мальва из одноименного рассказа. Здесь Горький не морализирует. Зачем? Зачем? Итак всё ясно. Гоголь никогда не морализировал, однако «Мертвые души» потрясают почище всякой "Матери".

Точно так же не верится в сапожника Орлова, зачем-то пошедшего работать служителем в холерный барак. В рассказе это внутренне не мотивированно. И вообще рассказ "Супруги Орловы", по-моему, неудачен. Говорить о нем больше не хочется. Подобные произведения достаточно надоели за годы брежневского застоя. Если в рассказе "Мой спутник" за единичным фактом Горький – усмотрел целое явление, то в рассказе "Супруги Орловы" он попытался явление втиснуть в единичный случай.

Это, как мне кажется, были первые симптомы той страшной болезни в нашей отечественной литературе, которую впоследствии назовут социалистическим реализмом.

Другое дело - благородные поступки босяков из других рассказов. Все они мотивированны простыми человеческими чувствами, присущими и нормальным людям (не люмпенам). Коновалов выручает из публичного дома Капитолину из чувства сострадания к девушке. Это - порыв его доброго сердца, его маленький подвиг. Но продолжить его, то есть жениться на Капитолине и тем самым свести подвиг до обыденного бытового явления Коновалов не может. Он ищет выход из своего босяцкого положения, может быть, мечтает о подвиге ради миллионов, но сам не способен пожертвовать собой (своей босяцкой свободой) даже для одного человека, для вызволенной из публичного дома Капитолины.

Челкаш отдает все украденные деньги Гавриле, невзирая на то, что тот хотел его убить. Босяк Сережка с рыболовецкого промысла тайно влюблен в Мальву, любовницу выходца из деревни Василия Легостева, но из босяцкого благородства не мешает ему. Быть может, видит равного. С сыном же Василия Легостева Яковом не церемонится, поступает по праву сильного. Здесь, вне буржуазного общества, законы свои.

Во все эти ситуации веришь, потому что они продиктованы естественными чувствами. В благородный порыв супругов Орловых не верится - мотив его искусственен. Здесь, по видимому, отразились метания и поиски самого Горького, бывшего по природе своей тоже своеобразным люмпеном. Ведь любой писатель вкладывает в свои произведения, в героев, частицу себя, своего внутреннего мира, мировоззрения, судьбы. Литературное произведение - это как бы исповедь писателя.

Для таких ярких личностей как Коновалов, Челкаш, Григорий Орлов, Сережка тесен современный им мир. Они как Данко способны вырвать из груда свое сердце, осветить путь людям и погибнуть. Но условий для подвига нет, мир погряз в погоне за деньгами, никому их подвиг не нужен, а нужна только физическая сила для рабской работы, и они оставляют этот мир, опускаясь на дно общества.

«Коновалов» - один из самых запоминавшихся рассказов Горького. Начинается рассказ несколько необычно. С самого начала повествования читатель узнает о самоубийстве в тюрьме мещанина Александра Коновалова.

Эпилог, занявший место пролога, бросает отсвет трагичности на фигуру главного героя, человека мучительно переживающего никчемность своего существования, безуспешно пытающегося понять причины жизненного тупика, в котором он оказался. Коновалов - это тип босяка-правдоискателя. Его беспокоит не только собственная участь, но и судьба других людей. Он уверен в том, что для всех должны быть открыты «ходы жизни», что все люди достойны лучшей участи. Коновалов причисляет себя к ненужным людям, так как не чувствует «охоты жизни». Он никак не может найти точку опоры, которая позволила бы ему уверенно и твердо стоять на земле. И всё же в этой "сжатой в ком сутулой фигуре" было "нечто львиное, огневое", позволяющее понять, почему так взволновала его трагическая судьба Стеньки Разина.

В Коновалове, который тяготится жизнью большого города, живет сильная, детски чистая любовь к природе. Его тянет в поля, на простор, где дышится легко и свободно. "Я, брат, - говорит он, - решил ходить по земле в разные стороны - это всего лучше. Идешь и всё видишь новое... И ни о чем не думается... Дует тебе ветерок навстречу и выгоняет из души разную пыль. Легко и свободно..."

Подобно Григорию Орлову и Коновалову, героиня рассказа "Мальва" тоже не находит "своей точки" в жизни. Мальва - натура страстная, ищущая, жизнелюбивая и свободная. Она остро чувствует красоту и безобразие жизни. Только на песчаной косе Мальва ощущает себя свободной, как чайка. На притязания Якова она отвечает: "Вкусна я, да не про тебя... А и никем я не купленная, и отцу твоему не подвластна. Живу сама про себя..."

Мальва тяготится любовью Василия Легостева, отвергает чувство его сына Якова, понимая, что ее мысли и переживания им безразличны, она им нужна лишь как женщина, которую каждый хочет сделать своей личной собственностью.

В этой серой, гнилой жизни Мальва задыхается, тоскует, рвется на волю. И это чувство ее напоминает "меланхолию" Коновалова.

К числу босяцких рассказов Горького примыкает и рассказ "Дед Архип и Ленька", значительный по своим художественным достоинствам. В этом рассказе писатель обращается к теме «украденного» детства. Горький повествует о странствующих нищих - деде Архипе и его внуке Леньке. С первых же страниц рассказа рождается чувство сострадания к этим обойденным судьбой людям. Архип - человек преклонных лет, в прошлом крестьянин. Он смирился со своей участью и ничего уже не ждет от жизни, ни к чему не стремится. Единственная его забота - прокормить внука-сироту, которого он опекает.

Лёнька же смотрит на мир иначе. Очень любознательный, он жаждет открытий, тянется ко всему хорошему. Странствуя, Ленька достаточно хлебнул горя, не раз сталкивался с несправедливостью, но не утратил мечтательности и веры в "добрых людей".

Основу рассказа составляет столкновение различных нравственных идеалов деда и внука. Для деда средство поддержания существования - воровство, а Ленька хочет видеть жизнь чистой и справедливой. Открытое столкновение между дедом и внуком происходит в степи, в стороне от людей. Безлюдное пространство усиливает драматизм, конфликта. Как бы в унисон разыгравшейся между ними драме, в степи начинается гроза, во время которой дед и внук гибнут.

Рассказы Горького о босяцкой вольнице невольно приводили читателей к мысли, что босяками становятся не в силу каких-то роковых обстоятельств, а потому что условия современной жизни не дают развиться способностям простого человека, обрекая его на нищенское существование. И человек начинает "бунтовать" против среды.

Бунтарство босяцкой вольницы принимало уродливые, анархические формы. Но вместе с тем презрительное отношение к благоустроенной жизни "сытых" людей и подчеркнутая, независимость суждений делали этих бунтарей привлекательными.

Не скрывая темных сторон жизни своих вольнолюбивых героев, Горький опоэтизировал многих из них. Они сильны, красивы внутренней красотой, независимы. Для рассказов о босяках характерно сочетание романтически приподнятого тона при передаче душевных переживаний и метаний героев с сугубо реалистическим изображением окружающего их быта.

Все босяцкие рассказы Горького пронизаны одной мыслью: "Не по человеку жизнь". Несоответствие мелкой, тусклой повседневности, при которой человек, имеющий силы совершить многое, обречен на прозябание, никчемное существование, подводит читателя к выводам о необходимости перемен в обществе, о необходимости реформ или, выражаясь современным языком, - "перестройки". Но реформирование России - дело достаточно сложное. Задача, с которой в свое время блестяще справился царь Петр, оказалась не по плечу Николаю. После убийства Столыпина захлебнулась аграрная реформа. К тому же, началась первая мировая война.

В результате, к власти в стране пришла кучка авантюристов, ввергнувших Россию в полосу кровавых войн, неисчислимых бед и страданий. Горький, наконец-то дождавшийся "бури", ужаснулся и уехал за границу. А босяки, которых писатель воспевал в своих рассказах, как раз и составили основную массу населения, поддержавшего и охотно сотрудничавшего с большевиками. Взгляды тех и других по части ненависти к "буржуям", "кулакам" и вообще - людям труда на удивление оказались созвучны.

Я согласен с тем, что Горький идеализировал своих босяков, хотя он от этого и открещивался. В нем просто сыграло надуманное чувство партийного писателя. Босяки в ранних рассказах Горького действительно очень симпатичны, они, собственно, единственные положительные герои. Только в этом социальном слое находил писатель настоящих бунтарей, способных сопротивляться беспросветному мраку жизни. Но бунт их стихиен, не имеет под собой почвы и потому обречен на провал. Они плывут по волнам жизни, прибиваясь то к одному, то к другому берегу. Они не знают для чего живут. Живут и всё. Как трава растет. «Мне всегда хочется чего-то, - говорит Мальва. - А чего?.. не знаю. Иной раз села бы в лодку - и в море! Далеко-о!»

Мальва, Сережка объединены в систему персонажей люмпенов, дополняющих друг друга. В то же время они очень похожи. Это как бы две родственные души. Они оба любят личную независимость, простор, море и недолюбливают патриархальную крестьянскую жизнь. Другую систему персонажей составляют выходцы из деревни Василий Легостев и его сын Яков. Это представители иной социальной среды - русского крестьянства, живущего по законам сельской общины. Для крестьянина превыше всего - материальное благосостояние. Ради этого они отрываются от родных мест и уходят на заработки. Они могут даже несколько разбаловаться на чужбине, как Василий Легостев, заимевший любовницу, но всё равно корни их - в деревне, возле земли. Она постоянно притягивает их к себе. «Ежели бы всё это земля была! - восклицает Яков, глядя на море. - Да чернозем бы! Да распахать бы!»

В конце концов всё возвращается на круги своя. Конфликтные ситуации только ярче высвечивают сложные характеры героев рассказов Горького. С разбитой головой и с единственной купюрой в кармане уходит продолжать свой рискованный промысел Гришка Челкаш. Возвращаются в деревню, к земле, разбогатевший нечестным путем Гаврила и хлебнувший вольной жизни на рыбном промысле Василий Легостев. Вместо него на промысле, как бы повторяя его судьбу, остается сын Яков. Перебирается на косу, где расположен передовой пост рыбных промыслов, Сережка, сменивший бывшего караульщика Василия. Сережке, бродяге, свободному человеку - больше подходит эта должность. С ним, на косе, остается и Мальва, полюбившая это место, где только море и небо, и «никаких подлых людей».

 

1989 - 1990 гг.

 

 

 

Опубликованный в 1919 году роман Сомерсета Моэма «Луна и грош» имел огромный успех. Это удивительно и, в то же время, легко объяснимо. Удивительно потому, что популярность заслужил роман, безжалостно бичующий пороки всевозможные бытовые предрассудки того круга людей, который, собственно, и принял роман – респектабельного британского общества. Но парадокса тут нет, если исходить из правила, что громче всех кричит на базаре «Держи вора!» сам вор. Потому и смеялись над гоголевскими персонажами в «Ревизоре» городничие и чиновники, потому и хохотали в наше время над героями песен Высоцкого их прототипы. Подобная реакция беспроигрышна, ибо самое страшное для обывателя – признать в этих персонажах самого себя, а главное, - показать перед другими, что ты признаёшь себя.

Отсюда – концепция, единой нитью проходящая через многие произведения Сомерсета Моэма, что жизнь – театр, в котором все люди играют различные роли. Наиболее гротескно это показано в романе «Театр», где популярная актриса Джулия Лэмберт, сыгравшая за свою жизнь бесчисленное количество театральных ролей, в конце концов утратила своё собственное «я», продолжая и в быту вести себя согласно той или иной роли.

И коль жизнь – это театр, то человечество, согласно Сомерсету Моэму (и не только ему), разыгрывает в нём великую комедию.

Всё общество, окружающее главного героя романа «Луна и грош» Чарлза Стрикленда, деятельно замешано в этой человеческой комедии. Миссис Стрикленд, играя роль радушной хозяйки, устраивает скучнейшие обеды, на которые, словно отбывая «светскую повинность», сходятся гости, ничуть не интересные ни хозяйке, ни её супругу. Господа, принадлежавшие к литературному кружку мисс Уотерфорд, старательно играют роль писателей. Излюбленное их занятие во время званого чая – ядовитое злословие в адрес любого собрата по перу. Отсюда автор делает вывод, что «преимущество людей артистического склада заключается в том, что друзья дают им повод для насмешек не только своим внешним видом или характером, но и своими трудами». Бездарный художник Дирк Стрёв разыгрывает роль талантливого живописца, его жена Бланш – любящей супруги.

Когда Чарльз Стрикленд бросает семью и уезжает в Париж, миссис Стрикленд начинает репетировать роль обманутой жены, брошенной развратником-мужем. Она наряжается в «чёрное, монашески простое платье», держит под рукой изрядный запас носовых платков, чтобы вытирать дежурные слёзы. Дабы вызвать сочувствие окружающих, она всячески выставляет напоказ своё несчастье. В соответствии с представлениями светского общества, миссис Стрикленд придумала и причину уезда своего супруга. Согласно её версии, Чарльз Стрикленд бросил её, увлёкшись другой женщиной (французской танцовщицей, впервые увиденной им на сцене театра Эмпайр).

Даже рассказчик, от лица которого ведётся повествование, не лишён некоего налёта театральщины, а ведь это человек, по своей естественности и прямоте наиболее схожий со Стриклендом. (Если не считать, конечно, его таитянского окружения). Рассказчик берёт на себя неблагодарную роль посредника между уехавшим в Париж Стриклендом и его супругой. Вначале он даже готов разыграть из себя моралиста, но его останавливает страх не справиться с этой ролью.

До поры до времени подчиняется всем условностям светского общества и Чарльз Стрикленд. Семнадцать лет он играет роль порядочного супруга и заботливого отца. Он Замкнут, скучен и не интересен окружающим. Жизнь его однообразно протекает между биржей, где он работает маклером, и домом. И в то же время, в душе его, как раковая опухоль, разрастается тяга к искусству, к занятиям живописью. Слабая вначале, тяга эта постепенно превращается во всепожирающую страсть, которая сродни чувству любви. Справиться с ней невозможно. Вот как в романе рассказчик объясняет миссис Стрикленд причину, побудившую её супруга совершить подобный поступок: «Мне... кажется, что ваш муж не вполне отвечает за свои поступки. По-моему, он уже не тот человек. Он одержим страстью, которая помыкает им... Его точно околдовали. Тут поневоле вспомнишь загадочные рассказы о том, как второе «я» вступает в человека и вытесняет первое. Душа – непостоянная жительница тела и способна на таинственные превращения. В старину сказали бы, что в Чарлза Стрикленда вселился дьявол».

Не раз признавая, что Стрикленд одержим дьяволом, рассказчик в то же время оговаривается, что этот дьявол, не дух зла, «он – первобытная сила, существовавшая прежде добра и зла». Иными словами, Стрикленду открылось нечто такое, что враз перевернуло его сознание, напрочь освободив от человеческих понятий, представлений и предрассудков. Все моральные ограничения потеряли над ним власть. Всё, чем до этого он дорожил, превратилось в простую условность. На замечание рассказчика, что закон может заставить его содержать жену и детей, Стрикленд ответил: «А может закон снять луну с неба?» Из этой фразы явствует, что Стрикленд отныне твёрдо убеждён: материальное не властно над духовным. Как нельзя снять луну с неба, так еастоящего художника невозможно подчинить законам человеческого общества.

Но и художник художнику рознь. Одно дело преуспевающая бездарность вроде Дирка Стрёва, малюющего на потребу толпе пошлые картинки, и другое – Чарлз Стрикленд, одержимый, ничуть не интересующийся мнением окружающих. Судьба картин, вышедших из-под его кисти, мало заботит Стрикленда. Законченная картина сейчас же перестаёт его интересовать, ему важен не результат, а сам процесс творчества. Подобного же мнения придерживается и рассказчик, тоже занимающийся творчеством (он писатель). Он считает, что «удовлетворения писатель должен искать только в самой работе и в освобождении от груза своих мыслей, оставаясь равнодушным ко всему привходящему – к хуле и хвале, к успеху и провалу». Накопившаяся за долгие годы деятельности, творческая сила распирала Стрикленда и он жаждал от неё освободиться. Он не слушал никаких доводов рассказчика, не реагировал на каверзные вопросы. Стрикленду неважно – есть у него талант или нет, будут иметь успех его картины, или не будут. «Когда человек упал в реку, неважно, хорошо он плавает или плохо. Он должен выбраться из воды, иначе он потонет», - говорит Стрикленд.

При некоторой схожести характеров, что позволяло им поддерживать приятельсике отношения, рассказчик отличается от Стрикленда главным: отношением к последующей судьбе своих произведений, отношением к обществу. Рассказчик признаётся, что не смог бы ничего создать на необитаемом острове, зная, что ни один человек не прочтёт его сочинение. Стрикленду же это безразлично. Он равнодушен к славе, успеху, материальному достатку, - вообще, ко всем достижениям человеческой цивилизации. Его единственная мечта – когда-нибудь оказаться вдали от цивилизации, на острове, и там, среди девственной, первобытной природы, наконец-то полностью реализовать свои творческие возможности.

Ниболее ненавистна Стрикленду плоть и все её потребности, отрывающие его сознание от духовного, вечного и непреходящего; приземляющие его мысль, постоянно витающую в облаках. Стрикленд живёт как лунатик, машинально, чисто автоматически удовлетворяя потребности тела в пище, сне. Он не замечает на чём он сидит, спит, во что одевается. Он ест, не отдавая себе отчёта в том, что это за блюдо. В одну из встреч со Стриклендом рассказчик вдруг «прозрел в нём пламенный, мученический дух, устремлённый к цели более высокой, чем всё то, что сковано плотью». Он смотрел на него и, «странным образом, видел перед собою не эту оболочку, а бесплотный дух». Это уже из области мистики. Иными словами, рассказчику, благодаря обострённому внутреннему зрению, вероятно, удалось рассмотреть сквозь физическое тело Стрикленда его духовную ауру, то есть тело астральное. Рассказчик всё время заостряет внимание на неземном, иррациональном характере обуявшей Стрикленда творческой стратси, граничащей с божественным озарением. Потому и не похож Стрикленд на других художников. Он творил не для людей – их суд и мнение его никогда не интересовали, - а ради удовлетворения живущего в нём инстинкта красоты. Вот почему Стрикленда не понимали и не признавали, вот почему не пользовались успехом его картины. Подлинная красота – явление едва ли не потустороннего порядка, куда ухитрился проникнуть своим творческим взглядом подлинный творец. Подлинная красота существует независимо от признания и чужого мнения. Вот как говорит об этом Дирк Стрёв – плохой художник, но тонкий ценитель искусства – в споре со своей женой о творчестве Стрикленда: «Неужели, по-твоему, красота, самое драгоценное, что есть в мире, валяется, как камень на берегу, который может поднять любой прохожий? Красота – это то удивительное и недоступное, что художник в тяжких душевных муках творит из хаоса мироздания. И когда она уже создана, не всякому дано её узнать...».

Дирк Стрёв едва ли не единственный человек, сразу же определивший в Стрикленде гения, а гению, как известно, прощается многое, что не прощается простому смертному. Поверил в талант Стрикленда и рассказчик, о чём говорит неоднократное его желание приобрести картины последнего. Рассказчик ужасался некоторым поступкам Стрикленда, пытался заставить себя ненавидеть его, но всякий раз, при встрече с ним, сдавался, покорённый его нагловатым остроумием, и продолжал поддерживать отношения. Как подлинный писатель, рассказчик не осуждал Стрикленда, а изучал его как редкий человеческий экземпляр, пытался доискаться причины его чудовищных, с точки зрения общепринятых представлений, поступков.

Сам рассказчик не был свободен от власти условностей и не верил людям, утверждавшим, что они безразличны к тому, что о них думают окружающие. По его мнению, это пустая бравада. Обычно, люди поступают как им вздумается, надеясь на то, никто об этом не узнает. В споре со Стриклендом он приводит слова Канта: «Поступайте так, чтобы любой ваш поступок мог быть возведён во всеобщее правило». Двигателем поступков человеческих рассказчик считает совесть. Именно она охраняет в каждом человеке правила, которые общество выработало для своей безопасности, именно она не даёт человеку «отбиться от стада», внушая, что интересы общества намного выше его собственных интересов. И человек становится рабом совести, - клеймит всех, кто пытается в той или иной степени пренебречь интересами общества. Жизнь человека превращается в нагромождение всевозможных приличий, правил, запретов и норм поведения. Жизнь человека превращается в сущий ад. И кто же является мучителем человека? Сам человек, благодаря безжалостной тирании собственной совести. И, в связи со всем этим, рассказчик признаётся: «Когда я понял, что Стрикленду и вправду безразлично отношение, которое должны возбудить в людях его поступки, я с ужасом отшатнулся от этого чудовища, утратившего человеческий облик».

Конечно, с точки зрения обывателя, - бесчеловечно уехать, оставив жену и детей без средств к существованию. Ещё более бесчеловечно отбить супругу у человека, фактически спасшего его от смерти, а потом довести её до самоубийства. Но всё дело в том, что Стрикленд совершенно не понимал бесчеловечности своих поступков, он просто жил в ином духовном измерении, к которому обыкновенные земные мерки были неприменимы. Ведь если вдуматься, то, например, брак в современном понимании, это ничто иное, как скрытая форма рабства, силой неких моральных законов прикрепляющая супругов друг к другу, ограничивающая их свободу до минимума. Дети, которых, казалось бы, так бесчеловечно бросил на произвол судьбы Стрикленд, например, по понятиям кришнаитов вовсе не являются его детьми. Человек не бог, чтобы создать другого человека, он создаёт только телесную оболочку, в которую Бог вселяет душу. Следовательно те, кого мы называем родственниками, по большей части ими не являются. На самом деле родственными являются не тела, а души, которые помещены в совершенно чужие для нас тела. По этому же принципу заключаются браки, и если вдруг встретились две родственные души, - брак является счастливым. То, что Стрикленд сблизился с Бланш Стрёв говорит лишь о степени плотского влечения первого, с которым он не смог совладать, и случайности выбора супруга последней. Не признающий никаких обязательств Стрикленд ничего Бланш Стрёв не обещал, не давал ей повода строить какие-либо иллюзии. И не его вина в том, что она пожелала большего, нежели мог дать Стрикленд. После самоубийства Бланш, он признался в беседе с рассказчиком: «Я в любви не нуждаюсь. У меня на неё нет времени. Любовь – это слабость. Но я мужчина и, случается, хочу женщину. Удовлетворив свою страсть, я уже думаю о другом. Я не могу побороть своё желание, но я его ненавижу: оно держит в оковах мой дух. Я мечтаю о времени, когда у меня не будет никаких желаний и я смогу целиком отдаться работе».

Конечно, с точки зрения обываетля0, Стрикленд был безжалостным человеком, но он не требовал жалости и к себе. Он был глубоко равнодушен ко всему, что не касалось искусства, в том числе и к своей собственной персоне.

Несомненно, что в образе Стрикленда Сомерсет Моэм отразил некоторые черты ницшеанства, а в целом традиция изображения подобного рода нигилистов-одиночек, вступающих в конфликт с обществом, идёт ещё от Байрона с его Чайльд Гарольдом. В русской литературе она представлена Онегиным, Печориным, Базаровым и другими. В американской – Мартином Иденом.

Стрикленд чужд не только окружающим его людям, но и самой географической местности. Он не удовлетворяется жизнью в Англии, но и переехав в париж, не находит успокоения. Его тянет куда-то в другие места, далёкие от цивилизованной Европы, и там – он интуитивно это чувствует – его настоящая родина. Он уже жил там когда-то в прошлом воплощении, и смутные отголоски той жизни сохранились в его сознании. Подобно этому неосознанному чувству утраченной родины и чувство недосягаемого идеала, который он пытается воплотить в своём творчестве. Стрикленд как будто разгадал какую-то тайну вселенной, понял что-то такое, что нельзя выразить привычными земными средствами, но что ему обязательно нужно выразить. На его необычных картинах сквозь предметы материального мира проступала иная материя, совмещавшая черты духовного и материального. Стрикленд как будто поставил перед собой задачу отыскать первооснову мира, которая, вероятно, заключена в единой духо-материи. Образно говоря, Стрикленд хотел совместить луну и грош.

Посмотрев его картины, рассказчик сказал, что Стрикленд хочет выразить то, что средствами одной только живописи выразить невозможно. Как бог, Стрикленд хотел вновь создать мир из первобытного хаоса, но обстановка шумного, делового, погрязшего в многочисленных пороках Парижа для этого не подходила. И Стрикленд инстинктивно стремился на юг, в тёплые страны. В мечтах он часто видел зелёный остров посреди бескрайних океанских просторов. Стрикленд знал – там он обретёт всё то, чего ему так недоставало в жизни, там он найдёт себя. Вся предшествующая жизнь Стрикленда – всего лишь путь к этому желанному острову, - долгий и утомительный. Всё его предшествующее творчество – всего лишь эскизы к той, главной картине, которую он нарисовал на стенах своей таитянской хижины. Здесь наконец-то воплотились в жизнь все его мечты, здесь он достиг творческого идеала. Стрикленд создал произведение, выходящее за рамки земного, материального мира. В этой картине он соединил черты земного и ирреального, он создал гениальное произведение искусства. Цель была достигнута, а большего для Стрикленда не существовало. Соединив наконец-то в своём последнем творении луну и грош, он не захотел оставить его людям и тем превратить в предмет купли-продажи. Как правильно заметил Михаил Булгаков: рукописи не горят. Не горят и великие творения изобразительного искусства. Великие идеи носятся в воздухе – они результат деятельности миллионов рядовых, безвестных творцов. Гений пользуется готовыми идеями, он лишь аккумулирует их в единое целое. Он вбирает в себя духовный опыт миллионов. Вот почему создания его рук в большей степени принадлежат миру астральному (космическому), - биосфере Земли по Вернадскому, нежели миру физическому. Сгорая в своём материальном воплощении, великие произведения искусства не перестают существовать как наши духовные символы, доступные для восприятия лишь единицам избранных. Всё это было известно Стрикленду, завещавшему перед смертью сжечь хижину со своим бесценным творением. В результате жестокой и неравной борьбы он победил материю и как всякий победитель был безжалостен к побеждённому.

 

1994 г.

 

 

В тоталитарном обществе, каковым до недавнего времени являлся бывший Советский Союз, у писателя было только два пути: первый - на Запад, второй - остаться и работать, приспосабливаясь к определенным условиям игры, диктуемым "литературными апостолами" соцреализма. Уехать, конечно, было проще всего, особенно в период первой волны эмиграции. Уехали Мережковский, Гиппиус, Набоков, Бунин, Зайцев, Бальмонт, Саша Черный, Ходасевич, Куприн, Цветаева и многие другие. Из оставшихся загубил свой талант бездарными большевистскими агитками замечательный дореволюционный поэт-футурист Владимир Маяковский. Работал в угоду правящей клике "придворный" частушечник Демьян Бедный. Основоположник соцреализма Максим Горький еще до октябрьского переворота написал, так называемый роман "Мать", являющийся по сути гигантским газетным очерком, в котором описан единичный случай, но никак не типичное явление. Этим романом Горький, по-моему, навсегда подорвал свой авторитет художника слова. Пробовал приспосабливаться, вернувшийся из эмиграции Алексей Толстой. Даже что-то там сочинял патриотически-публицистическое, но кто сейчас это помнит? Честно служил режиму Константин Симонов. За это его печатали, вручали премии. «Живые и мёртвые», конечно, книга не плохая, но, к сожалению, не объективная. Но будем справедливы, писатель выложился, насколько позволяли рамки.

Совсем не приспосабливались, а писали точно так же как жили Николай Гумилёв, Сергей Есенин, Осип Мандельштам, Павел Васильев, вернувшаяся из эмиграции Марина Цветаева. Итог их творческого пути печален. Мандельштам и Васильев погибли в сталинских лагерях, Есенин и Цветаева покончили самоубийством. Еще раньше, в 1921 году, по ложному обвинению был расстрелян Гумилев. Удивительно, что стихи всех этих поэтов публиковались при жизни, издавались книги. Никто из них, исключая разве что Мандельштама, не писал в стол. Только после смерти на творчество этих поэтов наложили жестокое табу, а виновных в нарушении наказывали вплоть до лишения свободы. Маяковский же и, разошедшийся под конец жизни с большевиками, Горький, наоборот, были канонизированы, а их произведения предписывалось изучать наряду с партийной литературой и классиками марксизма-ленинизма. Особенно поэму Маяковского "Владимир Ильич Ленин" и роман Горького "Мать". Правда, и у них кое-что запретили, но это уж как водится. Даже некоторые, "крамольные" работы самого Ленина Сталин повелел отправить в спецхран. Например, знаменитое "Письмо к съезду".

Блестяще начавшие до революции Александр Блок, Андрей Белый Валерий Брюсов, Сергей Городецкий в советское время ничего выдающегося не создали. Особенно примечателен в этом отношении Блок со своей октябрьской поэмой "Двенадцать", явившейся его лебединой песней. Правда, песней это назвать нельзя, да и поэмой тоже. Даже не верится, что писал это тонкий лирик, стихи которого поражают слух и воображение - настолько топорно и неуклюже состряпана "поэма" "Двенадцать".

Насколько контрастирует итог творческого пути этих некогда знаменитых на всю Россию писателей с началом никому до этого не известного молодого литератора из станицы Вёшенской Михаила Шолохова. Четыре тома романа "Тихий Дон", которые он создал, можно с уверенностью поставить в один ряд с эпопеей Льва Толстого "Война и мир". Ни разу не покривив душой, не соврав ни единим словом, Шолохов нарисовал подлинную картину Гражданской войны на Дону. Причем, с позиции врага советской власти, белого офицера Григория Мелехова. И роман печатали, печатали при Сталине, когда за одно упоминание о белом движении иной писатель мог серьезно поплатился. В этом, рядом с Шолоховым можно поставить Михаила Булгакова, написавшего роман "Белая гвардия" и пьесу "Бег".

Конечно, не всё гладко было и у Шолохова. Большевистская критика встретила первые книги романа в штыки. Книгу называли белогвардейской, а самого писателя контрреволюционером. Книги выходили со значительными купюрами, а в томе, касающемся знаменитого вёшенского восстания казаков, вообще потребовали основательной переработки текста. В конце концов местные, ростовские чекисты по сфальсифицированному обвинению попытались арестовать Шолохова и лишь высочайшее вмешательство самого Сталина спасло писателю жизнь. И это при всем том, что Шолохов не был пассивным наблюдателем бесчинств, творимых на Дону большевиками. Он неоднократно писал Сталину о всех несправедливостях, которым подвергались казаки в годы коллективизации, заступался за репрессированных земляков, выступал в печати. Казалось бы, писатель ходил но лезвию ножа, многие давно бы поплатились за это жизнью. Но, видимо, слишком высок был писательский авторитет Шолохова, и Сталин не решился поднять на него руку. И в этом с Шолоховым схож Михаил Булгаков. Он также писал то, что думал, к чему лежала душа, стараясь ни в чём не отходить от правды. Он никогда не скрывал своих симпатий к безвозвратно ушедшему прошлому и антипатий ко всему, что принесли с собой большевики. Он даже печатался в зарубежных издательствах, а когда его перестали печатать на родине, написал Сталину письмо с просьбой отпустить за границу. Булгаков понимал, чем ему могло грозить подобное письмо, но всё-таки нашел в себе мужество пойти на этот отчаянный шаг. По сути, в те времена такое письмо можно было сравнить разве что с самоубийством. Мандельштаму стоило жизни одно лишь стихотворение о Сталине. Но Сталин бал хитрый человек. Он действовал не только кнутом, но и прямиком. Он приказал устроить Булгакова на работу в театр, разрешил ставить его пьесы. Когда ему сказали, что в пьесах "Дни Турбиных" и "Бег" Булгаков якобы идеализирует белогвардейцев, что герои его пьес храбры, честны, благородны, - Сталин ответил, что белое движение в пьесах терпит полное поражение, а раз Красная армия победила таких храбрых и благородных людей, значит дело большевиков правое и они непобедимы. В результате, чтобы как-то отблагодарить «хозяина», Булгаков совершает едва ли не единственную ошибку в жизни, - пишет хвалебную пьесу "Батум", в которой главный герой - молодой революционер Сталин. "Хозяин" посмотрел пьесу и запретил её постановку. Даже его покоробила такая грубая лесть.

В дальнейшем Булгаков больше не писал подобных опусов. Венцом его творчества стал знаменитый роман "Мастер и Маргарита", который писатель переписывал четыре раза, два раза сжигал и вновь восстанавливал, но, к сожалению, так и не увидел его в печати. Посмертное завещание "мастера" выполнила его супруга, опубликовав роман со значительными купюрами во время хрущевской оттепели. В настоящее время изданы даже черновики романа под названием "Великий канцлер" (первоначальное название произведения), по которым можно с интересом проследить за кропотливой работой Булгакова над этой самой лучшей его вещью.

Что касается Михаила Шолохова, то взлет его творчества с созданием "Тихого Дона" обернулся падением после опубликования следующего произведения, романа о коллективизации "Поднятая целина". В нем, если и не всё неправда, то, во всяком случае, правда уже дозированная, что видно не вооруженным глазом. Прецедент с «Тихим Домом» к сожалению не повторился. Особенно помучили редакторы писателя со вторым томом "Поднятой целины". Шолохов, видно, устал бороться и сдался на милость победителей. Впоследствии его приручили, сделали "литературным генералом". Последний недописанный роман Шолохова "Они сражались за родину" вообще вызывает недоумение. Если роман не дописан, зачем публиковать, а тем более экранизировать? Если дописан, то где остальное?

Честно работали в эпоху тоталитаризма Велимир Хлебников, Андрей Платонов, Михаил Зощенко, Анна Ахматова, Максимилиан Волошин. Хлебников вообще был человеком вне времени, хотя и у него промелькнуло несколько революционных патриотических стихов. А в общем, он не только не замечал какая за окном эпоха, но - есть ли у него под головой подушка или нет. По рассказам очевидцев, он спал на своих рукописях, набитых в наволочку. Платонов, за исключением раннего периода творчества, работал на будущее. Как и Булгаков, он не увидел напечатанными своих лучших произведений: "Чевенгур", "Ювенальное море", "Котлован", "Счастливая Москва", в которых писатель остроумно, с долей сарказма, обличает издержки, так называемого социалистического строительства. Эти книги вышли в свет только в наши дни. Зощенко и Ахматова в своем творчестве активно воспротивились новым порядкам, пытались критиковать, отстаивать собственное мнение. Судьбу Ахматовой усугубили репрессии против близких. В результате на головы строптивых вольнодумцев обрушились преследования в виде правительственных постановлений, убийственной критики, вычеркивания их произведений из издательских планов. Затем - долгое молчание, вернее, замалчивание. Лишь недавно вышла, долго не печатавшаяся, одна из лучших поэм Ахматовой "Реквием".

Пробовали не поддаваться засилью соцреалистических запретов Замятин, Бабель, Пильняк, Леонов, но им это мало удавалось. Писать в те времена приходилось либо в стол, либо на потребу.

В стол, вероятно, писался и роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», в котором писатель с критической точки зрения оценивал годы революции и Гражданской войны. Роман удалось опубликовать в Италии и в 1958 году Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия. На родинe разразилась буря. Все поголовно осуждали роман Пастернака (хоть и признавались, что его не читали). Многие собратья по перу попросту завидовали нобелевскому лауреату. В том же 1958 году Пастернака исключили из Союза писателей. Двери редакций закрылись перед ним на долгие годы. Подобная же участь постигла и Александра Галича. Он, в отличие от Пастернака, эмигрировал во Францию.

Нельзя ничего плохого сказать о творчестве Александра Твардовского. В его поэзии хоть и нет сенсационных разоблачений сталинизма, но он писал искренне и весьма талантливо. Только недавно увидела свет его последняя поэма "По праву памяти", которая не могла быть опубликована в годы тоталитаризма. Во время хрущевской оттепели, будучи редактором «Нового мира», Твардовский публиковал антисталинские произведения вернувшихся из лагерей реабилитированных писателей.

Среди вернувшихся были Александр Солженицын, Варлам Шаламов, Юрий Домбровский, Анатолий Жигулин, Юз Алешковский и многие другие. Они принесли в литературу лагерную тему. По-разному сложились их дальнейшие судьбы. Если книги Шаламова и Жигулина еще с тех пор прочно обосновались на книжных полках, а лагерные стихи Анатолия Жигулина с небольшими изменениями печатались даже во времена брежневского застоя, то Алешковского и Домбровского мы в полном объеме открываем только сейчас. С Алешковским сложнее еще и потому, что многие его повести написаны бытовым лагерным языком, где всё названо своими именами и мат дается без всякого многоточия. Солженицын успел опубликовать на родине только несколько рассказов и лагерную повесть "Один день Ивана Денисовича". Хрущёвские реформы, после отстранения его самого от власти, - спешно сворачивались, начинался постсталинизм. Естественно, что дальнейшие разоблачения зверств «отца всех народов» были не выгодны его окружению, дорвавшемуся до власти. У многих из них руки тоже были обагрены кровью невинных. Приручить как многих Солженицына не удалось, снова сажать вроде было неудобно. Тогда его попросту выдворили из СССР.

Практика выдворения получила дальнейшее применение. Выдворили Иосифа Бродского, Эдуарда Лимонова, другие уезжаю сами. Так возникла третья волна русской эмиграции (вторая бела вынужденная, в годы Великой Отечественной). И хотя тех, кто оставался в Союзе, уже не расстреливали как при Сталине, но в психушку запирали и за колючую проволоку - тоже. Остающимся опять нужно било лгать и к изворачиваться. Кое-кто, громко заявивший о себе при Хрущёве, пробивался в издательства и при Брежневе. Верными хрущёвскому либерализму оставались Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский. В эти же годи ярко вспыхнула звезда Владимира Высоцкого. Феномен Высоцкого поражает. Во времена, когда у самого смелого писателя пылились в столе невостребованные повести, романы, целые сборники забракованных в редакциях стихов, Высоцкий умудрился донести до слушателей буквально все свои песни-стихотворения. Причем, без единой купюры. На долгие годы он стад кумиром молодежи, в прямом смысле - героем нашего времени. О Высоцком ходили легенды. Говорили, что он будто бы "сидел" за свои крамольные песни, потом - что будто бы эмигрировал в Париж. Рассказывали были и небылицы и слушали, не пропуская, каждый новый концерт Высоцкого, переписывая его друг у друга.

Нет, Высоцкий не «сидел», но его тоже репрессировали. Репрессировали морально. За всю жизнь ему удалось пробить в печать только одно стихотворение, записать всего несколько грампластинок. Его почти не слышно было по радио, не видно по телевидению. Не утверждались многие его роли в кино. Живя в такой нервозной обстановке, по сути, в условиях травли со всех сторон, человеку требуется разрядка. Не секрет, что у Высоцкого случались длительные запои. В сорок два года его не стало. Такова закономерная участь любого истинного таланта в тоталитарном обществе: долго жить и творить в условиях постоянного давления сверху невозможно.

Наряду с Высоцким в это же время писал и, что самое главное, печатался такой талантливый, неординарный прозаик как Василий Шукшин. Книги его, независимо от бесчисленных смен руководства в Москве, актуальны и по сей день. Книги не устаревают и не забываются, если пишущий их не оглядывается на указующий перст власть предержащих. По такому же принципу работали: талантливый драматург Вампилов, поэты Рубцов и Заболоцкий, прозаики Распутин и Астафьев. Другие своими бойкими перьями активно помогали Брежневу со товарищи из ЦК в построении развитого социализма. Они писали, печатались, были на верху славы. Но вот пришла перестройка и оказалось, что у каждого из них еще и в столе кое-что припасено. Это, видимо, - вроде камня за пазухой, чтобы посильнее ударить исподтишка. И посыпались на издательства всевозможные «Плахи», «Дети Арбата», "Новые назначения", "Белые одежды" и тому подобное. А как же - кто первым бросит камень! Читающая публика ознакомилась, ужаснулась, пошумела, а к настоящему времени всё позабыла. Неглубоко копнули мнимые разоблачители, поверхностно. Тем более, пришли книги из-за рубежа, куда более талантливые и правдивые. На книжных прилавках появились произведения Солженицына, Бродского, Максимова, Войновича, Аксёнова, Довлатова, Горинштейна.

Помимо серьезных книг, прилавки захлестнула волна всякого конъюнктурного хлама западной массовой культуры. Издательства спешно перешли на рыночные отношения и писателю ничего не остается, как прибегнуть всё к тому же старому испытанному способу, а именно, - сочинительству в стал. Ведь тоталитаризм, он и остается тоталитаризмом как его не назови: демократией, как сейчас, или социализмом, как раньше. От перестановки слагаемых суть не меняется.

 

1993 г.

 

 

Последний роман Андрея Платонова "Счастливая Москва", оставленный писателем в черновиках, вовсе не выглядит незаконченной вещью. Произведение поражает своей философской глубиной и точностью, с которой писатель проникает во внутренний мир своих героев. Все они, живя во время тотальной идеологизации общества, заражены различными симптомами одной и той же болезни, известной в нашей стране как "построение коммунизма". Герои романа действительно выглядят больными, с разной степенью психических отклонений. Геометр и городской землеустроитель Виктор Васильевич Божко всё свободное время занят перепиской на международном языке эсперанто со своими многочисленными корреспондентами из различных уголков мира. Он лелеет бредовую мечту о том, что через пять-шесть лет, когда в СССР "хлеба и любых культурных удобств образуется громадное количество", «весь миллиард трудящихся на пяти шестых земли» с семьями может переехать жить в Советскую Россию. Божко "предвкушал близкое будущее и работал с сердцебиением счастья, к себе же самому, как рожденному при капитализме, был равнодушен". Чтобы хоть немного ослабить расхода государства, он за свой счет учил в школе воздухоплавания Москву Честнову.

Механик Семен Сарториус считает, что "после классового человека на земле будет жить проникновенное техническое существо, практически, работой ощущающее весь мир". На вечере в районном клубе комсомола он произносит такой тост: "Давайте выпьем за безымянных циклопов, за воспоминанье всех погибших наших измученных отцов и за технику - истинную душу человека!"

Вневойсковика Комягина, сильно смахивающего на Обломова, из года в год мучает одна и та же проблема; он мечтает, что, вот-вот начнет новую жизнь: дорисует начатые когда-то картины, закончит недописанные в юности стихи, обдумает полностью свое мировоззрение, оформит документы, поступит на твердую работу, станет ударником, полюбят женщину-подругу, женится. Однако, ничего этого не делает, находя утешение в сне и связях со случайными женщинами.

Хирург Самбикин в кишках вскрываемых трупов ищет душу человека. Из трупов павших существ он хочет добыть "долгую силу жизни", а может быть и вечность. Тут мы подходим к самому интересному. Вскрывая тела умерших людей, Самбикнн обнаружил на внутренних органах налет какого-то неизвестного вещества, обладающего «едкой энергией жизни». Вещество это бывает только внутри мертвых, в живых его нет. Самбикин сделал открытие, что "труп... есть резервуар наиболее напорной, резкой жизни". Размышляя таким образам, Самбикин пришел к выводу, что в момент смерти в теле человека открывается какой-то тайный клапан и оттуда разливается по организму "особая влага,.. смывая прах утомления, бережно хранимая всю жизнь, вплоть до высшей опасности ". Не знаю, что подразумевал под этими строками сам Платонов, но для меня этот образ ассоциируется с октябрьским переворотом. Именно тогда умершая, старая Россия, казалось бы затоптанная в прах бесчисленными бедствиями, выделила подобное вещество жизни, что и позволило ей воскреснуть уже в новом, социалистическом качестве. И не отсюда ли весь этот безумный энтузиазм первых пятилеток, это безумное самоотречение людей на страницах романа. Но долго это продолжаться не могло, ведь живое на мертвом веществе долго не продержится. Самбикин это понимал и предполагал "превратить мертвых в силу, питающую долголетие и здоровье живых". Иными словами (исходя из моей точки зрения), на основе достижений мертворожденного социализма - построить более справедливое и жизнеспособное общество.

А в том, что данное, так называемое социалистическое общество мертво, читатель убеждается чуть ли не на каждой странице романа. Подчеркивая это, Платонов иной раз доводит мысли и высказывания героев до абсурда в духе Оруэлла. Так главная героиня романа Москва Честнова все вечера напролет думает о «машинах, день и ночь напрягающихся в своей силе, чтоб горел свет в темноте, шло чтение книг, мололась рожь,.. нагнеталась вода по трубам,.. и происходило зачатье лучшей жизни...». Ей не так хотелось самой жить этой лучшей жизнью, как обеспечивать ее: «круглые сутки стоять у тормозного крана паровоза,.. чинить трубу водопровода, вешать лекарства больным... - и потухать вовремя лампой над чужим поцелуем...». Чтобы не отдалять коммунизм из-за нехватки жилья, Москва пустила к себе на постой совершенно незнакомого человека, который проник в комнату в ее отсутствие. Во время любовного свидания с механиком Сарториусом, она признается: «... Я ничуть не жалела своей жизни и не буду ее жалеть никогда! На что она мне нужна без людей, без всего эсесера?» У Сарториуса во время свидания состояние почти идентичное. Только два чувства завладевают его душой: «любовь к Москве Честновой и ожидание социализма».

Люди в романе почти не живут насущными потребностями сегодняшнего дня, все их помыслы устремлены в будущее. В настоящее время они испытывают страшное одиночество и спасаются от него, с головой окунувшись в то или иное безумство. Москва Честнова избавляется от одиночества то в небе, окончив школу воздухоплавания, то под землей среди строителей метро. Любовь также не несет удовлетворения. Одиночество вдвоем ничуть не лучше одиночества полного. А именно такое чувство испытывает Москва со всеми своими многочисленными спутниками жизни. «Любовь не может быть коммунизмом, - говорит она Сарториусу. - ...Любить наверно надо, и я буду, это всё равно как есть еду, - но это одна необходимость, а не главная жизнь».

По необходимости, как будто исполняя неприятную обязанность, живет и вневойсковик Комягин. Он даже мечтать не может как все остальные герои романа. Он живет, ничем не интересуясь, оторванный от всего мира, от общества, как будто в безвоздушном пространстве. Он живет растительной жизнью придорожного бурьяна. Когда Москва Честнова спросила, "не скучно ли ему так быть одному и никчему", Комягин ответил: "Я ведь и не живу, я только замешан в жизни, как-то такое, ввязали меня в это дело... Но ведь зря!" Образ Комягина как бы олицетворяет собой весь русский народ, который точно также не знает, вернее, еще не разобрался зачем он на земле, какие исторические задачи перед ним стоят. А бездарные руководители не дают ему в этом разобраться, толкая из одной крайности в другую. Примечательна в этом отношении любимая картина вневойсковика Комягина, которая, кстати, не была вполне дорисована. На картине босой, грязный мужик мочился с худого крыльца и равнодушно взирал в нелюдимый свет, где «бледное солнце не то вставало, не то садилось». Позади него стоял дом безродного вида, в котором, наверняка, была деревянная кровать, "приспособленная почти для вечного сна". В застекленной надворной пристройке сидела пожилая баба и "с выражением дуры глядела в порожнее место на дворе". Помочившись, мужик «снова отправится на покой - спать и не видеть снов, чтоб уже скорее прожить жизнь без памяти». Эта картина вполне может ассоциироваться с Россией, Россией сельской, которую добила сталинская коллективизация. И не случайно Комягин признается Честновой по поводу этой картины: "Если б государство не возражало, я бы тоже так жил". Это естественная реакция народа на всевозможные преобразования сверху. Народу хочется только одного, чтобы государство не вмешивалось в его жизнь.

Платонов всё же оставляет какую-то надежду выхода из этого беспросветного тупика жизни, намекнув, что картина еще не дорисована. И Комягин понимает, что нужно как-то закончить все начатые дела и зажить новой жизнью. Но он всё время откладывает это на потом, успокаивая себя мыслью, что и одного дня перед смертью ему хватит для решения проблем, накопившихся за всю жизнь. Это тоже емкий образ, характеризующий психологию русского народа, которую хорошо иллюстрирует пословица: "Пока гром не грянет, мужик не перекрестится".

В конце-концов Комягин убеждается в никчемности своего существования и решает умереть, попросив Москву Честнову поспособствовать этому. И Москва, кстати, сама же надоумившая своего сожителя, принимает его предложение. В данной сцене вновь вырисовывается ассоциация с глобальными явлениями того времени: коллективизацией, индустриализацией и тому подобным. Когда люди, поверив сталинской пропаганде, дружно требовали смерти всевозможным вредителям, кулакам, троцкистам, короче говоря, - всем, кто мешает строить светлое будущее. Они не только требовали смерти, но и расправлялись с потенциальными "врагами народа" путем доносов в органы НКВД, большинство из которых было плодом обыкновенных бытовых склок. Москва Честнова только на основе того, что Комягин едва ли не один в Советском Союзе не принимает участия в построении коммунизма, предлагает ему умереть "по-геройски". Сама она вполне счастлива даже теперь, лишившись ноги на метрострое. Она в общем-то неплохой человек, но, как и все герои романа, морально искалечена большевистской идеологией, которая как истинная религия уродует душу человека, не давая ему жить нормальной, полноценной жизнью, а лишь подпитывает мозг всевозможными мифами и химерами. Живя в подобном мире иллюзий и мифов о светлом будущем человечества, герои романа потеряли всякую связь с действительностью, утратили понятия любви и добра. Для механика Сарториуса любовь заключается только в чувственном наслаждении. Цинично и чудовищно выглядят сцена, когда он ложится в постель к Москве Честновой, в то время как на полу валяется полузадушенный вневойсковик Комягин. Но что для Сарториуса с Честновой жизнь такого ничтожного существа по сравнению с великими целями страны и общества, о которых они думают почти беспрерывно. Миф для них почти превратился в действительность, а реальная жизнь постепенно трансформировалась в миф. Действительность сама по себе, без химеры о светлом будущем, не нужна ни Москве Честновой, ни Сарториусу. Забвения от действительности Сарториус пытается найти в кропотливой работе по усовершенствованию весов, в любви к Москве Честновой, но, убедившись в тщетности своих попыток, бросает всё и бежит даже от самого себя, купив на рынке чужой паспорт.

Подобный итог закономерен. Чудодейственное вещество жизни, найденное в трупах хирургом Самбикиным, лишь на короткое время приносит положительный результат. Израсходовав его в бурном порыве энтузиазма первых послеоктябрьских лет, советское общество постепенно всё глубже и глубже погружалось в пучину беспросветного тоталитаризма. Одурманенный коммунистическими бреднями народ не видел цели своего существования и, подобно Комягину, предавался мелким чувственным наслаждениям. Чтобы вещество, найденное в трупах, действовало необходимо было соединить его с энергией живых. К сожалению, Самбикину, так и не удалось решить эту проблему, но Платонов всем текстом романа дает понять - что для этого необходимо. А нужно очень немногое: освободить экономику от давления идеологии, отказаться от социалистического мифотворчества, что и происходит постепенно в настоящее время.

 

1993 г.

 

«Поручик Голицын, достаньте бокалы...»

 

Читая повесть Сергея Довлатова «Филиал», вначале не совсем понимаешь о каком филиале идёт речь. Филиале чего?..

Действие происходит в Соединённых Штатах Америки, в среде русской эмиграции. Ведущий политической радиостанции «Третья волна» писатель Далматов едет в Лос-Анджелес на симпозиум, посвящённый проблемам «Новой России». И вот тут-то, в речи одного из ораторов и всплывает впервые это слово. На заседании общественно-политической секции редактор журнала «Наши дни» Аркадий Фогельсон называет эмиграцию «филиалом будущей России».

Такого же мнения придерживаются и остальные участники симпозиума. Они «единодушно признали, что Запад обречён, ибо утратил традиционные христианские ценности», что «Россия – государство будущего, ибо прошлое её ужасно, а настоящее туманно». Все надежды эмигрантской интеллигенции связаны с перестройкой, протекающей в Советском Союзе. Но воспринимают они перестройку, как наступление антикоммунистических сил. Не случайно во время выборов президента по всей округе разносится:

«Поручик Голицын, достаньте бокалы,

Корнет Оболенский, налейте вина!..»

А на светском приёме в особняке Дохини Грейстоун бывший юрист Гуляев патетически провозглашает: «Россия действительно прекрасна! И мы ещё вьедем туда на белом коне!»

Все помыслы эмигрантов постоянно устремлены в сторону своей бывшей родины. На этом же светском приёме какая-то взволнованная дама, представлявшая русским эмигрантам американскую интеллигенцию, сказала: «Я трижды была в России. Это прекрасная страна. Что же говорить о вас, если даже я по ней тоскую...» Её слова в этом плане показательны.

Эмиграция не просто считает себя филиалом будущей России, но претендует на особую историческую роль в судьбе страны, говорит о своей прогрессивной миссии. В этой связи даже устраиваются фантастические, на грани абсурда, выборы трёх самых крупных государственных деятелей будущей России, о которых упоминалось выше: президента, премьер-министра и лидера оппозиционной партии. Партия эта должна сменить Коммунистическую партию, но к чему она будет в оппозиции, не ясно ещё и самим избирателям.

Ситуация выборов подана Сергеем Довлатовым чуть ли не в гротескных тонах. Чего стоит избрание лидером несуществующей оппозиционной партии бывшей возлюбленной героя повести Анастасии Мелешко и затем возглас по этому поводу какого-то старого лагерника: «Урки, бог не фрайер, падай в долю! Лично я подписываюсь на эту марцифаль!..»

Чувство иронии не покидает писателя на протяжении всей повести. Причём ирония эта не притянута, так сказать за уши, а естественна, почерпнута из самой жизни. Замечательна в этом плане фраза, сказанная Тасей герою повести по пути в зоопарк: «Запомните, - это большая честь для мужчины, когда его называют грубым животным». А сцены из эмигрантской действительности? Они просто пересыпаны иронией и юмором, переходящим порой в сатиру. Как, например, в инциденте, происшедшем между бывшим прокурором Гуляевым и знаменитым правозащитником Караваевым на симпозиуме. «Я этого мента бушлатом загоняю!.. Он у меня кирзу будет хавать!..» - кричал правозащитник Караваев, узнав в прокуроре Гуляеве виновника своей десятилетней отсидки.

Запоминаются и карикатурный образ «страшно ранимого и болезненно чуткого» поэта Рувима Ковригина, который постоянно всех обижает и оскорбляет, и ссора редактора журнала «Комплимент» Большакова с сионистом Гурфинкелем и многое другое. Всё это вызывает добрую улыбку, а порой даже смех.

В равной степени писатель иронизирует и над оставленной за океаном Россией, в которой, несмотря на ускорение и перестройку, несмотря на публикацию произведений Набокова и Ходасевича и выступления рок-группы «Динозавры», почему-то продолжают по старой памяти глушить передачи радиостанции «Третья волна», где работает главный герой повести. В этой связи у того возникает ироническая идея – глушить их радиостанцию с помощью тех же «Динозавров». Дёшево и сердито!

Блестяще дано описание радиостанции, которое, в контрасте с глупыми измышлениями по этому поводу наших отечественных горе-идеологов сусловской выучки, вызывает комический эффект. В Союзе о радиостанции «Третья волна» написано много книг и брошюр. Одна из них называется «Там, за железной дверью». «Кстати, дверь у нас стеклянная, - уточняет герой повести. – Выходит на лестничную площадку. У двери сидит мисс Филипс и вяжет». На радиостанцию, вопреки утверждению нашей пропаганды, можно приводить друзей и родственников. «Можно приходить с детьми. Можно назначать тут деловые и любовные свидания».

Однако, не обольщается Сергей Довлатов и насчёт лёгкости жизни русской эмиграции в Америке. Особенно творческой. Конечно, многие ведущие писатели, такие как Александр Солженицын или Иосиф Бродский, на жизнь не жалуются. Но вот, когда на симпозиуме в Лос-Анджелесе писатель и редактор Большаков завёл речь о «бесчинствах советской цензуры», его поддержала и американская писательница, выкрикнувшая: «Долой цензуру в России и на Западе!» Дело в том, что её лучший роман «Вернись, сперматозоид!» подвергся нападкам американской цензуры. Ситуация, конечно, комическая, но мысль автора повести ясна. Полной свободы для творчества нет как на Востоке, так и на Западе.

В таком же ироническом ключе подана и встреча на симпозиуме редактора журнала «Наши дни» Аркадия Фогельсона с бывшим рабкором Борисом Лисицыным. Начинающий рабкор писал заметки о людях труда и посылал их сначала в редактируемую Фогельсоном газету «Нарымский первопроходец», потом в областную газету «Уралец», потом в московский журнал «Советские профсоюзы». Фогельсон не печатал заметок Лисицына и нее отвечал на его письма. Вскоре Фогельсон эмигрировал в Израиль, перебрался оттуда в Соединённые Штаты и везде его преследовал своими заметками о людях труда рабкор Борис Лисицын. Фогельсон по-прежнему не печатал его заметок. «Где, я вас спрашиваю, печататься рабочему человеку?!» - спрашивает бывший рабкор Лисицын, ныне Борух Фукс, обращаясь к залу.

Но наиболее комично и, в то же время, с оттенком подлинной человеческой трагедии выглядит эпизод с художником и скульптором Александром Туровером, написавшим хвалебную статью-эссе о собственном творчестве под названием «Микеланджело живёт во Флашинге». Естественно, кроме него никто бы такую статью больше не написал. И, вероятно, из одного только чувства сострадания отдаёт герой повести корреспонденцию Туровера в одно из периодических изданий, где её публикуют под псевдонимом «А.Беспристрастный».

У героя повести нет твёрдых политических убеждений. Он не примыкает ни к одной из эмигрантских группировок, поделивших писателей русского зарубежья на два враждующих лагеря: почвенников и либералов. Он просто – подрабатывающий на ридио писатель, уставший от всей этой политической и идеологической возни ещё в Союзе. И когда редактор радиостанции Барри Тарасевич настаивает на конкретном ответе, Далматов выдаёт такие космополитические идеалы, которые даже в свободной Америке кажутся чересчур прогрессивными...

Не случайно эмигрантская среда считает себя филиалом России. Герой и в быту, и на работе постоянно вращается среди соотечественников. Даже оказавшись на Дальнем Западе Соединённых Штатов, в Лос-Анджелесе, он сталкивается с таксистом, который отбывал срок в том же лагере, где Далматов служил контролёром штрафного изолятора. «Вот тебе и Дальний Запад! Всюду наши люди», - думает герой, сидя в салоне такси.

Но самая удивительная встреча поджидает героя в гостинице «Хилтон», где как будто призрак из прошлого появляется его бывшая жена Тася. Появляется здесь, в Америке, после того как они двадцать лет назад расстались, казалось, навсегда в Союзе и пятнадцать лет не виделись. «В любой ситуации необходима какая-то доля абсурда», - часто повторяет герой повести...

И – парадокс: Тася – «лживая, безжалостная, неверная» - продолжает вызвать чувство любви у Далматова. Двадцать восемь лет назад познакомили героя с этой, как он выражается, «ужасной женщиной», но чувство за такой длительный срок не остыло. Герой даже сам – в растерянности. В душу закрадывается сомнение. «Слушай. Я тебя люблю, - говорит Далматов, прощаясь с Тасей в гостинице. – По-твоему, это нормально?» То есть, нормально ли то, что он, несмотря на все её прошлые и нынешние капризы, несмотря на то, что бросил из-за неё университет, чуть не покончил жизнь самоубийством, несмотря, наконец, на измену, - по-прежнему её любит?

Любовь эта, вероятно, сродни любви к покинутой родине. Ведь страна в лице правящей партийной верхушки, вытолкнувшая за океан диссидентов, тоже порой была и лжива, и безжалостна. И всё-таки она до сих пор остаётся для них желанной.

Герой, вспоминая подробности взаимоотношений с Тасей, волей-неволей постоянно вспоминает Союз, в результате чего и появляется эта ассоциация. Любовь, казалось, прошла, они расстались, он в другой стране, женат, имеет детей, но достаточно только появления Таси, чтобы всё вспыхнуло вновь: любовь, ревность, страдания.

Не потому ли и – «филиал», что всё – как там, за океаном, на родине. Только как бы в уменьшенных размерах. И всё главное осталось там, а здесь только слабые отголоски минувшего, жалкое подобие. Как бы имитация России, неудачный макет.

Даже своеобразная перестройка происходит в среде писателей-эмигрантов, даже борьба левых с правыми, антисемитов с евреями. Но всё это, на фоне порой драматического оборота событий в Союзе, выглядит столь карикатурно, что и говорить о какой-то серьёзной прогрессивной функции русской эмиграции в будущности обновлённой России не хочется.

Конечно, лучшие из писателей-эмигрантов займут достойное, по праву принадлежащее им место в русской литературе ХХ века. И один из них, без сомнения, - автор повести «Филиал» Сергей Довлатов.

 

9 ноября 1990 г.

 

 

Повести Сергея Довлатова автобиографичны и, на первый взгляд, больше походят на документальные произведения, чем на художественные. Но это сознательный прием, это поиск формы, поиск своего пути в литературе. Стоит только вчитаться - открываешь целые россыпи ярких художественных образов, поражаешься богатству речевого материала. Внешне непритязательные, напоминающие очерки, произведения Довлатова выдержаны в лучших традициях очерковой прозы Глеба Успенского и Гиляровского. Это как бы синтез художественной речи и публицистики.

Слияние литературных жанров - характерная черта любого переходного периода, когда уже закончился старый век, но еще не наступил новый. (Хронологические рамки тут не в счет. Век заканчивается тогда, когда исчерпаны его потенциальные возможности.) В такие моменты закладываются основы новых форм и отношений во всех областях жизни, в том числе и в литературе.

Сергей Довлатов смело ломает границы прежних, устоявшихся жанров. Помимо публицистики он вводит в свою прозу и черты сатиры и юмора. Правда, эта тенденция наметилась и до него. Еще в начале века она прослеживалась в творчестве Михаила Булгакова, Анатолия Мариенгофа и некоторых других писателей. Последнее время в чистом, так сказать дистиллированном виде сатира и юмор всё больше становятся достоянием эстрады с корифеями этого жанра: Жванецким, Аркановым и т.д. Молодежь, пытающаяся им подражать, погрязла во вторичности, нередко от их опусов хочется плакать, а не смеяться. Так называемые, серьезные писатели в большинстве вообще исключили сатиру и юмор из своих произведений. То ли утратили чувство юмора, то ли вовсе никогда его не имели. Писатели же, пытающиеся работать в жанре сатиры и юмора не на потребу эстрады, а капитально, выступая с крупными произведениями, заранее обречены лишь на временную, сиюминутную удачу. Подобные произведения - вчерашний день. В этом жанре уже сказал свое слово Салтыков-Щедрин, как, например, Крылов - в басенном искусстве. Даже такие вещи, как "Чонкин" Войновича, не очень значительное явление в нашей литературе.

Манера смешивать комическое и трагическое была заметна еще у Гоголя, который в провести "Старосветские помещики" умелым приемом заставляет читателя поочередно то смеяться, то плакать. Но Гоголь выдавал "на гора" и сатиру в чистом виде: "Ревизор" и др. В повестях Довлатова просматривается линия на полное слияние сатиры и юмора и "серьезной" прозы. Отдельно сатира и юмор, по-моему, уже не нужны. Этот жанр изжил себя.

В целом, манеру письма Сергея Довлатова можно охарактеризовать как ироническую, что наиболее соответствует окружающей нас действительности. Ведь в повседневной жизни трагическое и комическое неразделимы, а ирония превратилась в единственную защиту от жестоких ударов судьбы.

Язык Довлатова, можно сказать, сух в отличие от сочного, образного языка того же Гоголя да и некоторых писателей-современников: Войновича, Венедикта Ерофеева и др. Но у всех у них - другая школа, все это романтическая проза. Традиция Довлатовского языка восходит к реалистической прозе Пушкина и Лермонтова. Там, в "Повестях Белкина" и "Герое нашего времени", как и в повестях Довлатова, главное - не внешнее, образное насыщение строки, а краткость и точность изложения. Довлатов не многословен, как Достоевский, а лаконичен подобно А. В. Чаянову в его романтических повестях, Глебу Алексееву. По-моему, время крупных многословных произведений прошло. Даже "сумасшедший" XX век не позволяет подолгу засиживаться над пухлыми многотомниками, а тем более век грядущий. Будущее - за сжатым, динамичным, немногословным стилем.

Довлатов, подобно своим героям-зекам из повести "Зона", строго и экономно расходует языковые средства, добиваясь предельной точности повествования.

И еще одна особенность выгодно отличает Сергея Довлатова от предшествующих писателей. Подобно тому, как он соединяет в одно целое и органическое разные литературные жанры, точно также соединяет он и полярные, считавшиеся антагонистическими понятия добра и зла. У Довлатова нет положительных и отрицательных героев, нет плохих и хороших людей. У него есть просто люди. Люди как они есть, со всеми своими достоинствами и недостатками. Это, поистине, новое в русской литературе. Даже Василий Шукшин, немного приблизившись к подобному пониманию жизни в своих произведениях, как бы приоткрыв только дверь, сам ужаснулся увиденному за ней и захлопнул, вернувшись к проверенному десятилетиями тоталитарной коммунистической диктатуры социалистическому реализму. А что же говорить о других? Все искали ад вне души человеческой, ссылались на обстоятельства, проклинали сталинизм и репрессии, как это делал Солженицын. Как будто сталинизм и репрессии нам подкинули из-за бугра мacoны или еще кто. И только Довлатов сказал, что сталинизм - это мы сами. Это наше собственное порождение. Он сидел внутри каждого из нас и при благоприятном стечении обстоятельств выполз наружу. Говоря словами писателя: "ад - это мы сами".

Подобно Довлатову, близко подошел к пониманию этого тоже эмигрант, писатель Юрий Мамлеев, но он, по-моему, не видит в человеке ничего положительного, низводя его до уровня животного, что, в обшем-то, тоже недалеко от истины, но всё же... Ведь даже в той же зоне, за колючей проволокой, где человек вынужден жить в нечеловеческих условиях, сохраняются свои моральные ценности, свои представления о справедливости, о человеческом достоинстве.

Принцип нашего государства, наглядно представленный в строчке известной революционной песни: "Кто был ничем, тот станет всем", убедительно доказывает правильность утверждения Довлатова, что ад - это мы сами. Всё наше государство держится на принципе взаимозаменяемости. Все наши правители вышли из народа и любая кухарка легко смогла бы управлять государством, как и любой правитель - заменить кухарку. Ничего бы от этого не изменилось. Как ничего бы не изменилось в повести "Зона", если бы кто-нибудь, например, поменял местами вохровцев и заключенных. Жизнь лагерного барака в принципе почти не отличается от жизни солдатской казармы. Не беря во внимание несущественное внешнее различие, моральный уровень тех и других одинаков. Вохровцы любят то же самое, что и заключенные и ненавидят то, что ненавидят зеки. И те и другие - в неволе. Даже говорят они на одном "приблатненном" языке.

Несмотря на то, что Сергей Довлатов пишет о таком мрачном месте, как лагерь для заключенных, его повесть выгодно отличается от модной сейчас "чернухи". Он не описывает ужасных сцен, не смакует подробностей, но говорит правду и только правду. Как на суде совести. Довлатов, не вдаваясь в крайности, медленно, но неуклонно разрушает социалистический реализм - этот отголосок первобытного искусства, когда древний человек слепо верил в то, что, если он нарисует проткнутого копьем мамонта, то непременно так оно и будет в действительности.

Вспоминая недавние, весьма робкие попытки некоторых писателей-соцреалистов развеять миф и наконец-то сказать правду, становится просто неловко за тот ажиотаж, поднятый в свое время вокруг их произведений нашими горе-критиками.

Например, нашумевшая повесть Юрия Полякова "Сто дней до приказа", якобы вскрывшая неуставные отношения в армии. Но даже невооруженным глазом была видна вся ее фальшь, дополнявшая соцреалистический миф о доблестной Советской армии новыми подробностями типа анекдотической ситуации в буфере, когда призывники, узнав, что деньги в часть везти нельзя, в течение двух дней "обпивались "Байкалом" и объедались эклерами". (Насколько мне не изменяет память - сужу по собственному горькому опыту - призывники обычно "обпиваются" водкой, но не "Байкалом").

А уж о "Детях Арбата" Рыбакова и говорить нечего. Это какая-то сказка для маленьких детей, где тюрьма и лагерь выглядят как дом отдыха. В этом смысле "Один день Ивана Денисовича" Солженицына куда выше.

Оставаясь несколько традиционным в манере изложения и в языке, Довлатов постоянно обновляет форму своих произведений. В этом отношении заслуживает внимания "Компромисс", хоть и "Зона" по форме весьма ощутимо отличается от привычной нам соцреалистической прозы. "Компромисс" - это как бы цикл рассказов, поводом к каждому из которых послужил тот или иной газетный материал главного героя повести. Это своеобразный жизненный подтекст к газетной официальщине. Во многих рассказах автор балансирует на грани цинизма, но цинизм этот органичен и необходим, как воздух. Это та отдушина, без которой герой "Компромисса" задохнулся бы в затхлой, убивающей все живое атмосфере Брежневских времен.

Но есть и еще одно действенное средство, чтобы уйти от пошлой, отупляющей действительности – алкоголь. К помощи этого средства прибегают герои всех трех повестей. Наиболее удручающа в этом отношении судьба экскурсовода Пушкинского заповедника. Если у героев двух первых повестей есть впереди какая-то жизненная перспектива, то герой "Заповедника" обречен. Перед ним всего два пути - либо спиться от тоски, либо уехать вслед за женой за границу, что для него почти что равно первому.

Обращает внимание новаторская манера Довлатова максимально приближать речь своих персонажей к действительной живой речи простонародья. Автор не пошлит, но и не кокетничает с читателем, смело обращаясь с речевым материалом. В случае необходимости вводит в речь героев и нелитературные выражения. Это тоже примета нового времени, хотя еще Пушкин обращался в некоторых стихах к подобному пласту лексики русского языка. Из современников Довлатова подобное практикуют Юз Алешковский, Эдуард Лимонов, некоторые молодые прозаики.

Сергей Довлатов не радует читателя счастливыми концовками. Все три его повести заканчиваются на пессимистической ноте. Героя "Зоны" за пьяную драку препровождают на гауптвахту, герой "Компромисса" на слете бывших узников фашистских концлагерей, завершившемся грандиозной попойкой, прощается с журналистикой, от героя "Заповедника" уезжает за границу жена с ребенком и он пускается в одиннадцатидневный запой. Строгий морализатор, возможно, упрекнет писателя в беспринципности, в безыдейности, в нелюбви к родине, еще в чем-нибудь.

Пусть упрекает. Всё это действительно есть в произведениях Довлатова, как есть всё это и в окружающей нас беспросветной расейской действительности.

Основное, что выносишь из произведений писателя, это то, что Довлатов любит человека, человека как такового, без ненужного нагромождения всяких идей и принципов. Повести его добры, хоть и пессимистичны, а это главное. Довлатов не учит, не морализирует, не клеймит, он как бы предупреждает: люди, будьте бдительны, ад - это мы

сами! А коль так, - не помогут никакие рыночные отношения и прочее. Чтобы что-нибудь изменить в жизни, нужно прежде всего изменить самого себя. Нужно уничтожить зло прежде всего у себя внутри, тогда не станет его и в мире.

 

1991 г.

 

 

Начиная разговор о самом популярном и, можно сказать, самом скандальном романе Эдуарда Лимонова, хочется заострить внимание прежде всего на основной его мысли - проповеди здорового индивидуализма. Писатель верно подметил главную особенность социалистического строя в нашей стране - торжество и даже засилие воинственного коллективизма на всех уровнях. А коллектив не всегда прав, как нас этому учили в застойные годы, и не всегда верна пословица: "один ум хорошо, а два лучше". К уму нужно подходить с качественной меркой, а не с количественной. Я думаю, нет ничего порочнее приверженности принципу правоты большинства, особенно когда принимаются важнейшие исторические решения на государственном уровне. Увы, это происходит до сих пор на наших "самых демократических" съездах народных депутатов.

Любая индивидуальность в подобных условиях, естественно, подавлялась, а то и вообще выдворялась за пределы отечества с израильской визой в кармане, как это и произошло с опальным харьковским поэтом Эдиком Лимоновым. Как уточняет автор, политических разногласий с советской властью у героя романа не было, были только эстетические разногласия.

Потому-то вновь испеченного эмигранта Эдика Лимонова и не принимает диссиденствующая литературная среда старых эмигрантов с именами и соответствующими их положению регалиями. Эдик неожиданно убеждается, что все эти выехавшие за рубеж бывшие советские писатели - всё тот же коллектив по образу и подобию пресловутых совдеповских союзов писателей. Что-то наподобие сталинского колхоза, где все - "за", а единоличник мгновенно оказывается с клеймом «врага народа». Все эти литературные дела эмигрантской элиты, по мысли героя романа, ничто иное, как всё та же мышиная возня возле кормушки; отпихивание друг друга локтями, "непущание чужаков" и так далее. Это поэту Эдику Лимонову до боли знакомо, всё это он уже видел в Союзе.

«Мафиози никогда не подпустят других к кормушке... Дело идет о хлебе, о мясе и жизни, о девочках. Нам это знакомо, попробуй пробейся в Союз Писателей в СССР. Всего изомнут... Не на жизнь, а на смерть борьба... Это вам не шутка».

Таковы мысли героя произведения.

Мало того, само американское общество оказывается коллективом, - теперь уже капиталистическим. В нем так же нет места свободной, ни от кого не зависящей личности. Индивидуалистическое "я" поэта Лимонова мгновенно подавляется многоголосым "мы" законопослушных американских налогоплательщиков. Социализм наоборот, так сказать. Здесь также как и в СССР никому дела нет до стихов поэта Эдика Лимонова, да и до него самого.

Этот мотив романа наиболее актуален сейчас для нашей многострадальной России, вступившей на путь капиталистического развития. Материальное благополучие, конечно, немаловажный фактор для человека, но не стоит забывать и о духовности. Разрушая социализм, не стоит разрушать его до основания, ибо какие-то позитивные моменты в нем все-таки присутствовали. Не все поддается пересчету на курс доллара, искусство и культура особенно.

Поэт Эдик Лимонов, оказавшись в чуждой ему, непонятной, иноязычной среде, естественно, испытывает шок, - моральный и духовный кризис. Не умея устроить свои денежные дела, он вскоре впадает в крайнюю степень нужды. Как результат - уход горячо любимой им жены Елены, не пожелавшей делить с любимым рай в шалаше в стране равных для всех материальных возможностей. Это обстоятельство подливает масла в огонь: и без того шокированный Нью-Йорком Эдичка проникается всё большей ненавистью к американскому образу жизни. Отсюда и его агрессивная большевицкая революционность, и несдержанность в выражениях. Как бы не шокировало самого читателя использование автором ненормированной лексики, попросту говоря мата, она оправдана в устах такого неудачника, не умеющего устроить свою жизнь в эмиграции, каким является поэт Эдик Лимонов. Человек с таким характером не может говорить и мыслить иначе. Ведь сформировался этот характер в среде, где употребление подобной ненормированной лексики не считалось чем-то предосудительным, а было вполне нормальным явлением, как "здравствуй" и "до свидания". Конечно, я не за то, чтобы превращать художественное произведение в сплошной поток бранных слов и выражений, но бывают исключительные случаи, когда подобная ненормированная лексика просто необходима.

Теперь, по логике вещей, пришло время коснуться и, якобы порнографических сцен в романе. Не вдаваясь в долгие и ненужные рассуждения о том, что есть секс, а что - порнография, что законно, а что не законно, что имеет право на существование и изображение в художественном произведении, а что нет, скажем только, что подобные сцены в романе не самоцель, а результат всё той же логической необходимости утверждения торжества индивидуализма над косным, ханжеским коллективизмом. Эти натуралистические сцены нужны были автору для того, чтобы доказать превалирование собственного интуитивного порыва личности над законами и нормами поведения, установленными обществом. Внутренний интуитивный импульса (если, конечно, он не следствие деградации или каких-нибудь болезненных маниакальных отклонений) всегда самый верный, имеющий высший, космический источник.

Также не следует забывать отчаянное положение героя, оказавшегося изгоем на чужой земле, брошенного женой, одинокого, никому не нужного. В этих натуралистических сценах, несмотря на некоторую примесь физиологии, герой поднимается на очень высокую ступень самоотречения, самоуничижения даже. Так что невольно приходит на ум Евангелие и проповедь Христа, о том, что унижающий себя возвысится... а кто хочет быть "большим" между людьми, пусть будет им слугою...

Есть и другие примеры следования Эдиком заповедям Христа. Он совершенно не заботится о хлебе насущном: не сеет, не жнет, но от голода не умирает - получает Вэлфер (жалкое денежное пособие, позволяющее влачить полуголодное существование). Когда его бывшей жене Елене понадобились деньги, герой романа отдает ей последние. И это после ее измены, после стольких бед и разочарований. Воистину, Бог кого любит, того и наказывает; и чем не несчастнее по земным меркам человек, тем он ближе к Богу.

Конечно, Эдичка Лимонов - эгоист. Но, не возлюбив себя, не возлюбишь и ближнего. Несмотря на отчаянное положение, у героя романа не пропадает жажда жизни, он постоянно тянется к людям. С легкой иронией и любовью описывает герой свое эмигрантское окружение - таких же неудачников и чудаков, обитающих в отеле "Винслоу". Это прежде всего Лёня Чаплин, в бытность свою в Союзе заочно влюбившийся в младшую дочку Чаплина и в ее честь взявший себе псевдоним. "Когда упомянутая дочка вышла замуж, у Лёни был траур, он пытался отравиться. Я его знал в Москве и единожды был у него на дне рождения, где, кроме меня, был только один человек - полунормальный философ Бондаренко, идеолог русского фашизма, подсобный рабочий в винно-водочном магазине". Приехав в Америку, Лёня побывал в нескольких штатах и в нескольких штатных психбольницах, стал получать Вэлфер и все деньги - откладывать, а питаться объедками из мусорных корзин.

"Совсем другая форма безумия поселилась в Сашеньке Зеленском. Этот тихоня с усами известен среди нас тем, что у него гигантская для эмигранта сумма долгов. Он нигде не работает, никаких пособий не получает и живет исключительно в долг".

В принципе, той или иной формой "безумия", по мысли героя романа, поражены чуть ли не все русские эмигранты-неудачники. Это как бы их защитная реакция от "безумия" американского образа жизни. Вот как об этом говорит сам Эдичка:

"Мы". Хотя я мыслю себя отдельно, я всё время возвращаюсь к этому понятию "мы". Нас здесь уже очень много. Так вот, нужно признать это, среди нас довольно много сумасшедших. И это нормально".

В этом и подобных высказываниях подкупают не только предельная искренность автора и говорящего его устами Эдички, но и безжалостная самоирония.

Несмотря на свою кажущуюся простоту, отсутствие сюжетной линии, незамысловатость стиля, роман "Это я - Эдичка" с первых же страниц приковывает внимание читателя не хуже первоклассного детектива. Роман не так прост, как кажется на первый взгляд. В тексте его закодирован глубокий философский смысл. Основная мысль романа – торжество индивидуализма, то есть, свободной личности. Это даже не демократия, к чему мы только-только начинаем поступательное движение, а гораздо выше и прогрессивнее. Это гармония с самой Природой, а, в конечном счете, слияние личности с Богом. Вот что, по-моему, хотел выразить в своем произведении автор.

Естественно, что роман был многими не понят и не оценен по достоинству. И долго еще будет не пониматься, пока будут превалировать на Земле материальные ценности над духовными, пока не изживет себя порочный в своей основе технократический прогресс, пока будут сохраняться государственные границы и национальные предрассудки и еще многое, многое и многое другое.

Но всё это дело отдаленного будущего, а пока книга Лимонова, увы, - лишь глас вопиющего в пустыне.

 

1992 г.

 

 

Казалось бы - об Афганистане уже сказано и написано всё, расставлены точки над "и", война давно закончена и нечего ворошить прошлое. Да, Афганистан стал историей. Плохой ли, хорошей, но это наша история, и чтобы она не повторилась - нужно извлекать уроки.

В связи с этим и хочется поговорить о повестях Андрея Житкова "Жизнь и смерть сержанта Шеломова", опубликованной в издательстве "Молодая гвардия" в 1992 году и Владимира Рыбакова "Десантная группа", которая была напечатана в том же году в журнале «Орфей» (город Ростов-на-Дону). Перед этим повесть Рыбакова печаталась в Англии.

Оба произведения повествуют об афганской войне. Оба, по-видимому, написаны очевидцами. "Десантная группа" посвящена завершающему этапу войны, когда до вывода советских войск из Афганистана остаются считанные месяцы. Действие второй повести

охватывает начальный периоде, (только что умер Брежнев). Обе повести заканчиваются трагически: главные герои погибают. Вместе с тем, произведения полны различий. В повести Житкова главный герой - молодой сержант из учебки Дмитрий Шеломов, у Рыбакова главный герой - старший лейтенант Борисов (тоже новичок в Афганистане). Иными словами, перед нами образцы солдатской и офицерской прозы, продолжающие традиции батальной литературы, в частности, - о Великой Отечественной. Но преемственность традиций здесь чисто внешняя: не та война, не те люди, да и страна уже в принципе не та. Страна, за семьдесят лет кровавого тоталитарного режима превращенная в огромный концентрационный лагерь, насквозь пропиталась духом казармы и лагерного барака. Лагерные традиции проникли во все слои советского общества. (Вспомним у Евтушенко: "Интеллигенция поет блатные песни"). Не составляла исключения и армия, а тем более та, сороковая, которая выполняла так называемый интернациональный долг в Афганистане. Дедовщина - вот с чем прежде всего столкнулся сержант Шеломов, едва ступил на землю этой неспокойной горной страны. Дедовщина жуткая, беспощадная, - натуральный лагерный беспредел, ничуть не соответствующий мягкому определению «неуставные отношения», принятому в официальных кругах. В свое время нас пытались уверить, что в Афганистане дедовщины не было, что там процветали солдатское братство и взаимовыручка, что старослужащие берегли молодых, первыми бросаясь в горячие точки. Однако, из повести Житкова вытекает совершенно противоположное. Старослужащие издеваются даже над молодыми сержантами, не говоря уже о рядовых. Мало того, для сержанта Шеломова издевательства не прекращаются и с вступлением его в должность замкомвзвода. Взводную молодежь систематически избивают, заставляют работать до изнеможения, вне очереди стоять на посту. В экстремальных ситуациях старики гонят салаг под душманские пули, а сами отлеживаются в тылу. Во время рейдов и засад, обкурившись анаши, старики заставляют молодых петь и плясать, - в общем, ведут себя как прожженные лагерные уркаганы.

Поражает беспомощность молодых солдат и беспросветное однообразие их жизни. Никто не протестует против издевательств, не пытается сопротивляться. Только доведённый до отчаяния москвич Маляев, сослуживец Дмитрия Шеломова, грозится перестрелять стариков из автомата. Но угроза его - всего лишь слова. Маляев морально подавлен и решимости у него хватает только на то, чтобы прострелить себе руку.

Однако, не все старослужащие поддерживают этот неизвестно когда и кем заведенный порядок. Водитель Николай Широков отказался от дедовщины и, перессорившись со своим призывом, ушел из палатки в автопарк, где обосновался в "бэтээре". Сержант Шеломов подружился с ним, носил ему в парк провизию и подолгу беседовал о жизни. Не утратил человеческого облика и водитель "бэтээра" из взвода связи, грузин Кемал. Как-то он обратился к Дмитрию Шеломову с такими словами:

- Ты – сержант, заместитель командира взвода должен им командовать, а ты вместо этого, как последний чижик, воду таскаешь.

- Так ты ведь сам приказал, - по спине поползла холодная струйка пота.

- А если я сейчас штаны сниму и заставлю жопу лизать? - Кемал поставил кружку и взялся за пряжку ремня. - Будешь?

- Нет, не буду! - твердо сказал Митя. Он, кажется, понял, как себя вести».

Именно грузин Кемал пробудил в Шеломове чувство собственного достоинства. Он говорил о солдатах своей национальности, которые и себя в обиду не дадут и земляка из беды выручат. У грузина выбора нет: или умрет, или победит.

Под влиянием разговора с Кемалом, Дмитрий Шеломов решает больше не повиноваться старослужащим. Но его бунт, не поддержанный молодежью, обречен на провал, и у Шеломова не остается иного выхода, как искать защиты у замполита.

Помимо неуставных отношений, в повести Житкова затронуты и другие негативные стороны афганской войны: пьянство, наркомания, мародерство и многое другое. В виду дороговизны спиртного, пьют в основном офицеры и тыловики. В санчасти, куда сержант Шеломов попал после избиения, офицеры гонят самогон. Даже высшее батальонное начальство выглядит весьма непривлекательно. Так, замполит майор Денисенко, у которого в Ташкенте жена и двое сыновей, развратничает с Валькой-библиотекаршей. Приревновав ее к заезжему полковнику, он в пьяной виде врывается в домик особистов и, угрожая пистолетом, пытается арестовать полковника.

Солдаты почти поголовно курят анашу, которую достать значительно легче, чем водку. Некоторые впоследствии переходят и на героин, привыкают, становятся наркоманами подобно другу Шеломова Вовке Бардакову. Итог Вовкиной службы печален: он продал душманам автомат за двести пакетов героина, попался, был отправлен на принудительное лечение в Ташкент, после чего его ждут трибунал и семь лет заключения.

Вообще-то воровство не считалось в Афганистане чем-то предосудительным. Эта традиция тащить всё, что плохо лежит, перекочевала сюда из Союза. И солдаты тащили, продавая афганцам через забор железо, строительные материалы, танковые аккумуляторы. Когда нечего было продать, перелезали ночью с оружием в руках через забор и шли потрошить кабульские дуканы. В одной из таких операций принимал участие и сержант Шеломов. Офицеры смотрели на всё это сквозь пальцы, а некоторые, подобно замполиту и секретарю комсомольской организации, вымогали у солдат ворованные вещи. Мало того, один прапорщик во время рейда приказал старикам грабить на дорогах мирных афганцев.

Несмотря на массу фактического материала, повесть Житкова ценна не только сенсационными разоблачениями. Это действительно - повесть, а не газетная публицистика, и литературные достоинства её неоспоримы. Текст изобилует яркими и точными сравнениями. Запоминаются созданные автором характеры. Читатель сопереживает с героями. Во все ситуации веришь и зримо их представляешь. Вместе с тем, вопреки традиции последних лет, в повести Житкова совершенно отсутствует

так называемая "чернуха". Язык произведения пластичен и прост. Вульгаризмы встречаются очень редко. В этом повесть Житкова опять-таки схожа с «Десантной группой» Владимира Рыбакова.

Рыбаков так же как и Житков упоминает о неуставных отношениях в ограниченном контингенте, но лишь вскользь, не заостряя на этом внимания. Для него главное - смысл всего происходящего. Над этим же бьется и главный герой повести старший лейтенант Борисов. Он не может смириться с мыслью, что Афганистан вскоре придется покинуть - уже идут переговоры в Женеве. Для него еще что-то значат понятия: честь мундира, престиж государства, воинский долг. Борисов всё ещё наивно верит, что советские войска действительно выполняют в Афганистане интернациональный долг.

Действие повести начинается с того момента, когда старший лейтенант Борисов прибывает в Афганистан для дальнейшего прохождения службы. Всё его здесь удивляет: внешний вид подчиненных, которые больше похожи на суперменов типа Рембо, чем на советских солдат, порядки, царящие в войсках, отсутствие боевого духа. Солдаты всем своим видом дают понять, как осточертела им эта война. Единственное их желание - поскорее вернуться домой. Всё это вызывает у Борисова внутренний протест, но он сдерживается, вспоминая, что подобные «капитулянтские» настроения присущи солдатам и в Союзе. Об афганской войне у солдат из взвода Борисова особое мнение. Сержант Сторонков, учившийся до армии на историческом факультете института, сравнивает нынешнюю войну с войнами за покорение Кавказа и Бухары, проводя недвусмысленную параллель между завоевательской политикой царского правительства и имперской политикой КПСС. Солдаты во взводе старшего лейтенанта Борисова поют белогвардейские песни, услышанные в передачах «Голоса Америки», который они регулярно слушают. Есть даже свой "священник" - отец Анатолий, или попросту, рядовой Куроть, добровольно возложивший на себя эту должность. Как объяснил Борисову Сторонков, они и тут копировали царскую армию, где в каждом подразделении был священник.

Но как выяснилось впоследствии, это была лишь игра, особенно - что касалось сравнения афганской войны с войной за обладание Кавказом. Это была красивая ложь во спасение. Спасение души прежде всего. Сержант Сторонков придумал всё это для того, чтобы хоть как-то объяснить сослуживцам за что они воюют в Афганистане. В конце повести Сторонков говорит смертельно раненному Борисову:

«- Нет, не за Россию ты помираешь, лейтенант, не за империю, не за выход к теплым морям, как говорят на Западе. Ты умираешь из-за трусости и глупости нашего руководства... Мы здесь давим афганцев по той же причине, по которой раньше давили венгров, чехов и других. Эти суки в Москве уже давно выработали концепцию: страна, граничащая с СССР и вступившая на путь социализма - с этого пути сойти не додана... Они боятся, что стоит в одной стране разделаться с коммунизмом – как начнётся цепная реакция... Ты сам понимаешь, что я не могу говорить ребятам правду, потому что такая правда - смерть, от которой спастись нельзя... Да и как с такой правдой воевать, чтобы остаться в живых? Воевать за Россию здесь можно, хотя и противно, но как воевать здесь против России? Не выдержали бы ребята, они и так полоумными тут становятся...»

Безумств в "Десантной группе" происходит не меньше, чем в повести Житкова. Накурившийся анаши десантник взрывает в вертолете гранату, семь спецназовцев (под героином) перебивают отступающий афганский взвод, а заодно и своих же - салаг. Колька Богров из взвода старшего лейтенанта Борисова объявляет себя до конца войны убитым, надеясь таким способом обмануть судьбу. По его понятиям, второй раз его "убить" невозможно.

Солдаты во взводе Борисова организуют своеобразное Братство: после каждого боя они обшаривают тела убитых душманов, а найденные деньги и ценности пускают на подкуп высших военных чиновников, на приобретение необходимых военных средств и продовольствия (включая водку и «блядей» из числа медсестёр), на помощь семьям погибших и покалеченных в Афганистане сослуживцев.

Своеобразно относится сержант Сторонков к душманам. Он не называет их презрительно "духи", как это делают некоторые ретивые, не нюхавшие пороха газетные писаки. Для Сторонкова и его людей душманы - такие же афганцы как и они сами. Презрительного отношения заслуживают только наджибовцы, заварившие всю эту кашу с апрельской революцией, но не умеющие и не желающие воевать, часто перебегающие на сторону противника. Душманы же воюют хорошо, воюют они за свою родину а потому, по словам всё того же Сторонкова, у них больше шансов попасть в рай, чем у русских солдат, которые воюют, чтобы отобрать у афганцев их родину.

Но несмотря на столь либеральные взгляды, Сторонков - не подкрепляет их делами. Он беспрекословно выполняет приказы командования и лишь иногда позволяет себе вольности, как например, в разговоре с замполитом после прочесывания одного из мирных кишлаков, в котором они тщетно искали несуществующее оружие. Замполит спрашивает у Сторонкова:

«- Потери противника тебе известны?

- Какого противника?

- Не дури! Сколько?

- Уже подсчитали: тридцать шесть трупов. Из них женских и детских...

Замполит Звонарь крикнул сердито, но в его голосе не было ни угрозы ни исступления:

- Хватит, Сторонков. Не заходи слишком далеко. А вам, товарищ старший лейтенант, следовало бы лучше заботиться о моральном облике своих подчиненных...»

Старший лейтенант Борисов немного не дожил до вывода войск из Афганистана, сержант Шеломов немного не дотянул до дембеля. Смерть того и другого, как и предшествовавшая ей жизнь, была какая-то серая, невыразительная, безысходная. Сержанта Шеломова ранили в разведке и, чтобы не попасть в плен к душманам, он подорвал себя гранатой. Старшего лейтенанта Борисова ранил ножом в живот афганский мальчишка во время прочесывания кишлака. Рана оказалась смертельной. На вопрос, за что погибли эти люда ответил своим пространным монологом сержант Сторонков. Великая политическая авантюра в, Афганистане закончилась для нашей страны плачевно. Как, впрочем, и авантюра с революцией, построением социализма... Книги, написанные Житковым и Рыбаковым не просто клеймят и разоблачают, они взывают к новому поколению политиков: оглянитесь назад, опомнитесь! Но, увы, глас их, по всей видимости, - глас вопиющих в пустыне. На смену проигранной афганской войне идет новая Кавказская война, в которой уже участвуют наши добровольцы и регулярные подразделения. До сих пор мы зачем-то охраняем границу суверенного Таджикистана. (Вероятно, новый интернациональный долг?). И, мало того, в октябре 93-его устроили новую октябрьскую революцию! Вперые после семнадцатого года в Москве прогремели орудийные выстрелы и разгорелись настоящие уличные бои. История, оказывается, ничему не учит, а тем более – литература. Если учесть, что вышеупомянутые книги об афганской войне вышли в свет только в 1992 году, а не на десять лет раньше, как следовало бы.

 

1993 г.

 

 

 

Начало разговора хотелось бы проиллюстрировать следующим изречением:

"Ты о смерти так громко хлопочешь,

а сдохнуть безмолвно, - слабо, западло?"

Я знаю, любой читатель сейчас же поинтересуется; что это? Надпись на заборе или, извиняюсь, в туалете? Крик пьяного?.. Увы. Смею вас заверить, - это стихи из подборки Брыня, опубликованной во втором выпуске "Прямой речи" за 15 апреля 1989 г. (литературно-художественное приложение "Комсомольца").

Мне кажется, - эти стихи могут послужить как бы естественным эпиграфом для моего размышления о той новой литературной волне, бурно вливающейся сейчас на страницы консервативных, в общем-то, ростовских изданий, которую условно можно окрестить обобщающим существительным "авангард".

Сразу же оговорюсь, - автор сих строк ни в коей мере не принадлежит к противникам нового направления. Наоборот, на протяжении вот уже некоторого количества лет он с интересом, с тайным и явным одобрением следит за творческой эволюцией ростовской Заозерной школы поэзии (точнее, Танаисской) и трех ее "аэдов", как выразился московский бард Юрий Лорес, - Жукова, Калашникова, Бондаревского. Но демократия, проповедуемая этими поэтами, - не замкнутый круг. Это, если можно так выразиться, - палка о двух концах, из чего и вытекает плюрализм мнений. Но перейдем к делу.

Сейчас классического консерватора встретишь разве что в Уссурийской тайге, не ближе. Эта крайность нами заживо погребена под обломками "мрачных" (читай брежневских) времен. Перестройка, по сути, - та же революция. А коль так, то вновь, как в семнадцатом, находятся горячие головы, готовые вначале "разрушить до основания", а затем уже "строить новый мир". К чему привело подобное строительство мы уже знаем. Отсюда вывод: перестройка призвана не разрушать - созидать. То есть, на старом фундаменте (ленинизме) строить новое здание. Не исключение здесь и литература. Никто на спорит, что нужно отдать дань репрессированным, не печатавшимся, "затравленным", забытым писателям, имена которых у всех на устах. Но зачем же, в свою очередь, "репрессировать" и "травить" других, не репрессированных Сталиным, печатавшихся при Брежневе? Конечно, нужно поставить в Москве памятник Булгакову и Высоцкому, к чему призывает Андрей Вознесенский, но зачем же умалять значение творчества Шолохова и Леонова, как о том писал Георгий Кочетов в своей статье "Он был правдолюбцем" ("Молот", 15 апреля 1989 г.).

Сейчас только и слышишь в литературных и окололитературных кругах: Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Цветаева... Хорошие поэты - о чем разговор? Сам зачитываюсь журнальным и различным хрестоматийным (в смысле, из хрестоматии) Гумилёвым. Но горько становится, когда на глазах предается забвению такой замечательный русский поэт, как Александр Твардовский, как уже почти забыты Исаковский, Сурков, Кедрин, Жигулин...

Действительно, кое-кому, может быть, "западло" читать даже Сергея Есенина и Павла Васильева... Постой, а может быть, того... - бросить их с энтого самого... теплохода Современности?!

Но ведь это всё было, было, было...

Не знаю точно, когда зародился "авангард" как явление, во всяком случае, у нас в России первым авангардистом, так сказать, был, по-моему, Александр Пушкин. Он произвел настоящую революцию в русской литературе, но был и остался - чисто русским писателем. В его произведениях - "русский дух"! Конечно, не в узко национальном (славянофильском) смысле. Пушкин поистине мировой писатель только потому, что оставался глубоко национальным, народным. Это азбучная истина. Так же и Шолохов, Есенин...

Но вот открываешь книгу стихов Геннадия (Жукова) "Эпистолы", недавно вышедшую за счет средств автора в Ростовском издательстве, и что же видишь? Увы, Русью здесь не пахнет. Такое впечатление, что всё это или почти всё уже было, было, было...

Где? Когда? Поэт десять лет не печатался? Жил затворником в Танаисе. Однако, - Танаис! Вот оно что, да ведь это же Античная Греция... Гомер...

 

 

Узнаешь, читатель?.. Нет, что ты, это не Гомер. Это Геннадий ("Эолов лук"). А может, и не Геннадий, а кто-нибудь из символистов начала века... Нет, вру - Геннадий! Прочь, так сказать, сомнения.

Одаренный поэт. А как хороша "Легенда о Пане". Без всяких... хороша. Многие стихи, особенно городского цикла, - сгусток боли "тысячелетнего дитя", этого новорожденного старца - Пана, сбежавшего "в леса" (читай, Танаис) от "дворового сортира" и "склок жадных старух"... Невольно отмечаешь, что этот "восторженный бомж", которого, презрев всякие правила техники безопасности, "бросили жить" -сконцентрированный слепок всего нашего поколения - детей "застоя". И не делиться бы нам крохоборно на абсурдные две тетради "Прямой речи", фактически на две речи, а слиться в одну...

Но нет, видимо, кому-то «западло»... Кому-то выгодна конфронтация сторон. И вешает Бондаревский, похожий на античного танаита:

 

(«Прямая речь», 15 апреля 1989 г.).

 

Что ж, давайте "возненавидим" Россию - старую, лгущую, "застойную", но что вы мне предложите взамен? Где ваша новая Россия? От вашей России за версту несет Танаисом...

Да, знаменательное, конечно, местечко. Чуть ли не главная достопримечательность Дона! Куда там Старочеркасску или родной станице Шолохова. Но мне лично это "великое" танаисское противостояние чем-то напоминает некоторые исторические аналогии, когда, для того чтобы взять какую-либо твердыню «оппоненты» располагались всем "табором" в ближайшей пригородной крепости, как, например, царь Иван Грозный в Свияжске под Казанью или Лжедмитрий II в Тушине под Москвой.

Смешно, конечно. Всё это уже было... и даже Заозерная школа, точнее, Озерная, была. (Английская). Правда, Виталий Калашников в предисловии к своей книге стихов оговаривается, что название "Заозерная школа поэзии" чисто условно и не подкреплено никакими теоретическими разработками. Школы, как таковой, нет, есть содружество поэтов, объединенных единым мышлением. Но высказал он всё это в таком контексте, из которого можно заключить, что его книга "Стихотворения" предназначена только для лучших друзей и единомышленников, и ознакомление с ней так сказать "инакомыслящих" исключается. Позвольте, выход книг Жукова и Калашникова - это факт литературной жизни или их личной? Автор этих заметок в затруднении - имеет ли он вообще право вторгаться своим критическим пером в "святая святых" Заозерной школы? Может быть, издание за свой счёт автоматически освобождает книгу от какой-либо критики и предполагает одни только восторженные дифирамбы? Примерно такая мысль прозвучала недавно в телевизионной передаче, посвященной Геннадию Жукову, которую вел критик Тыртышный.

Зато с первыми книгами авторов, издавшихся за государственный счет можно не церемониться. На состоявшемся не так давно заседании литобъединения «Дон», посвященном обсуждению последней поэтической кассеты Ростиздата "Молодые Ветра", представитель Заозерной школы Игорь Бондаревский, задумчиво дефилируя перед столом президиума, предложил вообще не издавать больше таких авторов, ссылаясь на низкий уровень их стихов. А ведь в кассете были представлены книги и таких, без сомнения, талантливых поэтов как Виктории Можаевой и Бажена Петухова.

Лично меня задела на этом обсуждении такая особенность, присущая почти всем выступавшим: люди (начинающие писатели) радуются не удачной строке в стихах товарища, а наоборот, неудачной, смакуя ее с трибуны на все лады, доходя чуть ли не до личностей друг друга. Неприятно мне было на этом заседании, хоть обсуждали не мои стихи.

Но вернемся к "Прямой речи", тем более, что ее вторую тетрадь можно с полным основанием считать своеобразным литературным манифестом Заозерной школы. Прежде всего, поражает убогостью внешняя сторона оформления публикаций. Однообразный, как дорога в степи, имидж авторов, изображенных на фото, и названий их произведений берет начало, видимо, еще со времен «желтой кофты» Маяковского или "рукавов от жилетки" Ильфа и Петрова. Этим нашу читающую публику уже не удивишь. Тексты, особенно прозаические, так же оставляют желать лучшего. Все они, в целом, уложились бы, по-моему, в заключительную фразу Тимофеевского "Хроникёра": "...это так, эпизод-пустячок, и чего я его описал - хрен его знает?".

Время... время не стоит на месте, как правильно пишет в своей статье "Приметы и парадоксы времени" поэт Георгий Булатов. Время разрушает горы (планеты, галактики...), - не то что бюрократические рогатки. В самом деле, разве могли мы еще каких-нибудь пять лет назад мечтать о Таком "Комсомольце"?! Бьюсь об заклад, что любой, высказавший тогда подобную "крамольную" мысль, был бы наверняка заподозрен в сумасшествии. Лёд тронулся и ничем его теперь не остановишь.

Но это и настораживает... Да и как может не настораживать, если уже какие-то иные поэтические ориентиры предлагаются нам, начинающим литераторам, взамен на глазах деградирующего социалистического реализма. Предлагаются пока ненавязчиво, в виде раздумий, размышлений по поводу... "С кем хочет потягаться Александр Месропян?.. - задается риторическим вопросом в своей статье в "Прямой речи" Георгий Булатов. - С Мандельштамом в ассоциативности? С Бродским в изяществе раскроя поэтической ткани? С Блоком в изображении трагичности мира?"

Но возникает законный вопрос: где живет, без сомнения, одаренный поэт Александр Месропян, на какой такой планете, в каких пространственно-временных пределах? Ничего этого из его стихов не ясно. И, хоть убейте, не понимаю, чем плох, например, яркий донской поэт Юрий Карташов со своими казачьими без всяких кавычек стихами, задавшийся целью поспорить не с Мандельштамом и Бродским, а с Павлом Васильевым в искусстве прославления и возвеличивания своего родного донского края.

Однако, кое-кому само слово Дон кажется устаревшим, застойным, попахивающим "казакоманией". И Александр Месропян как-то на встрече со слушателями радиожурнала «Дон литературный» предлагает ни много ни мало, вообще отменить это название! Действительно, к чему подобные условности: Дон, Россия, родина?.. Ребята, давайте жить дружно!

Дон, как известно, испокон веков славился своим гостеприимством. Стоит вспомнить хотя бы такое общеизвестное правило донских казаков, бытовавшее, в старину, как: «С Дону выдачи нет!». Любой находил здесь приют и защиту. И поэтому не стоит, думаю, лишний раз сыпать соль на еще не зажившую рану, слишком жива в сердцах многих моих земляков трагедия насильственного расказачивания. Несколько перефразируя строки донского поэта Владимира Фролова, хочется сказать: не мы давали Дону это название и не нам его отменять, не мы начинали Донщину, но беречь ее нам. Жаль, что не понимают, быть может, этого многие молодые писатели, напечатавшиеся во второй (Танаисской) тетради "Прямой речи". Не зря, видимо, пишет Алексей Евтушенко в стихотворении "Лес":

Помню - сладко текла по казачьим усам,

Только в рот не попала пахучая кровь.

Вот уж, что старо, так старо... Со времен первой русской революции 1905 года бытует у нас извращённое представление о чуть ли не синонимичности слов "кровь" и "казак". Так что впору уж заменять одно другим и рифмовать"их как, например, "кровь" и «любовь».

Однако, перестройка вносит свои коррективы и в это. Последнее время появилось много правдивых публикаций, разоблачающих искусственное очернение казаков; публикаций, рушащих стереотипное представление о казаках, как о царских сатрапах, душителях революции. Эти представления перекочевали к нам из эпохи сталинизма, когда целые народы подвергались жестоким и несправедливым репрессиям.

Так что "кровь текла" не только по казачьим усам, а если и текла, то зачастую их собственная, казачья...

 

Maй 1989 г.

 

О книге стихов Н. Новикова

 

Читаю книжку стихов Николая Новикова "Север и Юг". Хорошая книга. Осилил уже около половины текста и, как не желал этого, - не нашел ни единой строчки для пародии!

Хорошая книга. Без сучка без задоринки. Читая ее, можно идти путем Юлия Цезаря, то есть заниматься еще каким-нибудь посторонним делом. Например, разговаривать с супругой, или думать о покупке новых штиблетов. Чтение этим побочным занятиям мешать совершенно не будет. Еще, книгу можно использовать как средство против бессонницы. Эффект производит моментальный!

Можно так же воспользоваться книгой в целях гипноза. Не нужно будет повторять гипнотизируемому весьма избитое: "спать! спать! спать!" - достаточно только прочитать ему наугад несколько стихотворений.

Хорошая книга у Николая Новикова. Вот я читаю его стихи и думаю: "А для чего, собственно, человек пишет эти вирши? Ради денег? Славы? Душу свою изливает? Не может не писать? Я согласен, запретить ему его занятие никто не вправе. Но можно ведь как-то оградить читателя от подобного стихослагательства!

Ведь набравшись терпения и одолев несколько подобных писаний от начала до конца, у читателя просто-напросто опустятся руки и он на всю жизнь почувствует отвращение не только к самому Николаю Новикову, но и ко всей современной советской поэзии в целом! Он будет рассуждать примерно так: "Вот, раньше были Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Есенин, Маяковский, а теперь их нет и, следовательно, нет вообще поэтов!"

Не знаю, может быть, я необъективен, но стихотворение, как мне кажется, - это та же песня, и если песню не поют, то и песни как таковой - нет! Для чего же ее силой навязывать читателю? Ведь настоящий поэт - не тот, кто исписал тонны бумаги, а тот, кто что-то оставил из своего творчества народу! Ведь жива же до сих пор поэма неизвестного автора "Слово о полку Игореве" и будет жить вечно.

И почему вообще поэт считает, что он непременно должен жить (в материальном отношении) за счет своих произведений? В этом случае он волей-неволей вынужден, гнать халтуру. В мире мало писателей, зарабатывающих на жизнь исключительно одним только литературным трудом. Большинство имеют какую-нибудь профессию, а творчеством занимаются для души, в виде хобби.

 

12 октября 1985 г.

 

 

Читая новый сборник стихов ростовского поэта Игоря Кудрявцева "На стыках земных", испытываешь двойственные чувства. То хочется от души порадоваться удачной находке, яркому образу, запоминающейся строке, а то вдруг появляется досада...

Поэт, вернее, лирический герой часто и мысленно, и наяву возвращается в родное село, как, к примеру, в стихотворении "Я приеду в станицу свою". Картину, нарисованную в этом стихотворении, настолько ярко представляешь, что кажется, будто сам выходишь "сумеркам летним навстречу" и заказываешь "романс соловью". Особенно удалась, по-моему, концовка.

По-своему, оригинально поэт решает тему борьбы за мир в стихотворении "Седина". Действительно, жутко представить Землю седой от пепла, похожей на огромную сплошную Хиросиму.

В другом стихотворении зарубежного цикла лирический герой как бы оказывается в тупике, столкнувшись с вопиющим контрастом:

Но Земле нашей угрожает не одно только ядерное безумие. Земле и всему, что на ней живет и произрастает, угрожает еще и безжалостная рука человека, так называемого "царя природы". Лирический герой поэта горько признается:

Большое место в книге отводится любовной лирике. Она как бы пронизывает всю поэтическую ткань сборника. В стихах сталкиваются "две любви, будто айсберги в тумане". Сильным чувством дышат такие слова: "Но пронзительно сгинет в вечность задохнувшийся в чувствах день". Кто не узнает свое в этих бесхитростных строчках: "Здесь был я дерзким и безумным, таким... что в плен к тебе попал".

Тема труда и рабочего человека - нашего современника-решается поэтом в поэме об Атоммаше "Во имя яблока в руке". Точно подмечены и выписаны характерные приметы великой стройки, как живые проходят перед читателем главные герои поэмы: бригадир Алексей Кедров, геодезист Наташа, "штрихами будней" вписывающие новый завод "в российский пейзаж". Традиционный любовный конфликт Алексея, Гончего и Наташи оживляется лирическими отступлениями:

В поэме, в завершающих строках заключена, как мне кажется, стержневая мысль сборника в целом. "Взнуздайте, люди, мирный атом во имя яблока в руке".

Однако поэма, по-моему, грешит излишней "репортажностью". Вот пример:

Мне еще хотелось бы отметить одну досадную особенность многих стихотворений сборника. Речь идет о повторениях. Как хорошо сказано поэтом в стихотворении "Утро": "Я был космически земным, ступив на утреннюю землю". Но дальше поэт начинает, так сказать, перепевать самого себя:

... Школа

В центре утренней Земли...

 

...Верил я чувствами Утренней птицы.

 

Над миром утренним и росным...

 

Слишком много "утреннего" для небольшого сборника.

В стихотворении "На могиле отца" поэт пишет: "... Тебя послушать мама приходила. Ведь для нее сейчас, как два крыла, - жизнь сына и твоя, отец, могила". На этом, казалось бы, можно и остановиться, но нет, в другом стихотворении появляется лирический герой, приезжающий из города в село, чтобы "отогреть озябшее крыло".

Через несколько страниц снова читаем: "А сейчас его сердце бьется, словно крыло..."

Не меньше внимания в сборнике уделено теням:

 

А вот и совсем комическая ситуация в стихотворении "Тень": "Тень моя блуждала налегке. Не лгала, не пела, не кусалась". И наконец:

Войдешь ты, летучим движеньем

Отбросив раскосую тень.

Мир теней, да и только!

Просто недоумеваешь порой, сталкиваясь с такими неточными выражениями: "...Будем спорить о долге, о славе, о чести, чуть прищуря глаза, будто мы - на рысях". Почему на рысях? Непонятно.

Неудачны, по-моему, и такие строки (речь идет о земле): "За нее пойду настырно, коль обижусь... До всесветности надмирной не унижусь".

К этому же ряду примыкает и такое сравнение:

"Первая мечта - как ветер с моря, первая любовь - как ветер с гор". Здесь, мне кажется, неизвестное сравнивается с неизвестным.

Иногда поэт использует неточные, нехарактерные для него, можно сказать, "евтушенковские" рифмы типа: брошь - бровь, голос -молод, космос - покосе. Иногда в стихах сборника встречаются рифмы, которые и рифмами-то назвать совестно. Это, скорее всего, штампы: раме - мамы, разбудит - будет, море - горя, небо - хлеба.

Не брезгует поэт и такими слабыми рифмами, как: пойми - возьми, обижусь - унижусь, родовые - молодые, глядят - шумят.

В некоторых стихах, по-моему, поэта подводит вкус, и он начинает щеголять красивостями: "Я дверь осиянно открою...". Мало того, что неточно, здесь многим читателям припомнится, я думаю, Сергей Есенин: "Лунным светом Шираз осиянен...".

А вот из стихотворения Игоря Кудрявцева "Девушке из города Шахты": "Я шахтиночку-шахтиянку в шахияночку возведу". Обыкновенная игра слов, не более! Сюда же можно отнести и "сатанинско-серебряный кратер" из стихотворения "От высот галереи картинной...", и листья, опадающие "светозарно, словно под машинкою чубы", из "Баллады о сердце", и "два темных силуэта" лошадей, бредущих в тумане "виденьем сказочной планеты", из стихотворения "От спящей станции вдали"...

В стихотворении "Федька" героя просто-напросто "любовью ахнуло в висок". Как поленом, например. Здесь же звучат некоторые спорные положения. Ну, в самом деле, можно ли серьезно принимать такую мысль: "Принимаю мудрость, как усталость. Мир без глуповатости похож на семью бездетную под старость...". Или такую, к примеру: "С дурачка какие взятки, если мудрецы глупеют от любви". Мудрецы, я думаю, от любви не глупеют. Да и "простого смертного" любовь, скорее всего, облагораживает, нежели оглупляет.

Таково, в общих чертах, мое мнение о книге стихов Игоря Кудрявцева. Не стану скрывать, что и сам я иной раз "пробую перо" в этом труднейшем роде литературы, и потому хочется, чтобы поэзия наша в настоящее время сравнялась по популярности с прозой. Ведь просто горько и обидно сознавать ее второстепенное положение. Приведу один только частный пример: покупал недавно в киоске "Союзпечати", неподалеку от завода «Ростсельмаш», книжку стихов Владимира Соколова "Любовь как любовь". Пожилая женщина-киоскер с искренним недоумением и сожалением смотрит на меня и доверительно предупреждает: "Да это ж стихи, молодой человек!". Вот так. Стихи для нее что-то вроде "китайской грамоты".

 

Январь 1986 г.

 

 

Произведение так называемого прозаика Александра Бурлакова «Вечерние сюрпризы Ростова» оставляет гнетущее впечатление. Жанр обозначен чётко: криминальное чтиво! Но зачем? Когда вся Москва забита подобной макулатурой и плюс наш земляк Д. Корецкий успешно подвизался на этом поприще. А писанина Бурлакова конкуренцию Корецкому явно не составит. Не тот кураж у Бурлакова. Следовательно, товарищ блефует, потеряв ориентацию, заблудившись в трёх соснах. Говорить о серьёзном писателе Бурлакове по этому бестолковому и сумбурному опусу невозможно. На лицо дилетантизм, полнейшее отсутствие ярко выраженного индивидуального писательского стиля, отсутствие литературного вкуса, отсутствие искры божьей в произведении, наконец! А что же остаётся? Только неудержимый графоманский зуд, желание высказаться по любому поводу и на любую тему: о бульдозерах, ментах, бандитах, алкоголиках, тунеядцах, новых русских, писателях по принципу степных акынов – что вижу о том и пою! Но не всяк говорящий: «Господи! Господи!» – войдёт в Царство Небесное. И не всяк, взявший в руку стило – автоматически становится писателем. Писателями не становятся – ими рождаются. Это призвание, а не профессия. Писатель – это пророк, выполняющий на Земле свою миссию. А миссия настоящего писателя – страдать, вобрав в себя всю боль людскую, всё горе земное, чтобы не строчки из-под пера выходили, а как у Христа, – кровавый пот из каждой поры тела! Мучиться должен писатель, а не почивать на лаврах славы и популярности!

Можно ничего не писать, но быть писателем и люди будут ловить на лету каждое твоё слово и, запомнив, передавать из поколения в поколение. А можно измарать горы бумаги, наиздавать кучу никому не нужных, графоманских книжек и всё это однажды окажется либо в макулатуре, либо в сортире, либо в печке. Так не лучше ли самому однажды, опомнившись, очнувшись от сладостного дурмана, сжечь всю свою писанину, как Гоголь и Булгаков, и всей оставшейся жизнью своей выстрадать хотя бы одну настоящую строчку, или стихотворение, песню, рассказ, повесть, если повезёт. Чтобы осталось на века. Сколько бы мог написать Лермонтов, но он создал только одну повесть «Герой нашего времени», и она осталась. А останется ли в русской литературе книжка Саши Бурлакова? Не буду отвечать на риторический вопрос. Пусть он, положа руку на сердце, сам ответит. Сердце ведь не обманет. Оно всегда говорит правду.

Конечно, нельзя отбирать у ребёнка любимой игрушки. Нет, ни в коем случае. Я против этого. Играйтесь, ребята, в литературу, в писателей, издавайте книжки. Но отдавайте себе отчёт в том, что это всего-навсего детские забавы. Настоящий писатель – это золото, а его не утаишь, оно само говорит о себе своим сиянием. А мы, порой, тужимся медный пятак выдавать за благородный металл, натирая его мелом до блеска.

 

23 июня 2006 г.

 

 

 

После прочтения «местечковой» прозы Н.Дедяевой остаётся устойчивое впечатление вторичности материала. И за прототипами далеко ходить не приходится: что-то явно позаимствовано у А. Калинина, что-то у М. Шолохова. С калининским «Цыганом» ассоциируется цыган дедяевский, – конечно же, храбрый защитник социалистического отечества. Создаётся впечатление, что цыгане чуть ли не целыми таборами записывались в Красную Армию и держали фронт в донских степях, как памфиловцы. Спрашивается, а кто же тогда крал лошадей и дурил доверчивых казачек гаданием по руке и кофейной гуще, Пушкин, что ли?.. Вообще-то, в описаниях сельского быта Н. Дедяева, как и любая женщина, взявшаяся за стило, – мастерица! Все эти побелки, постирушки, засолки, заготовки харчей на зиму и прочая домашняя стряпня описаны со знанием дела. Вот только с хронологией событий у автора нелады. В то время, когда немцы захватили Ростов (конец ноября 1941 года) её герои на Верхнем Дону купаются в реке, загорают, косят сено и заготавливают впрок абрикосы (жердёлы, по-местному)! И это в то время, когда даже в Ростове Дон уже покрылся льдом!.. Есть в книге и другие ляпы, что неизбежно, когда женщина берётся описывать то, что нормальных женщин обычно не интересует. Например, политика, ход боевых действий, батальные сцены.

Роман выдержан в лучших традициях почившего социалистического реализма. Герои чётко поделены на «своих» и «чужих», на хороших и плохих по принципу сказки Аркадия Гайдара о Мальчише-Кибальчише. Стиль повествования сильно напоминает школьное сочинение.

То же самое можно сказать и о втором романе трилогии «Пепел» (третья книга «Лазорик» в данной статье не рассматривается). Описывая перестроечное время в романе Н. Дедяева навязчиво пересыпает повествование казачьей архаической лексикой. Ну, прямо современный «Тихий Дон» да и только! Даже свои Гришка с Аксиньей имеются (Игнат с Катериной). Ну, любовная интрига вполне в духе женских сентиментальных романов и нескончаемых латиноамериканских сериалов. Всё бы ничего, но вызывает некоторое недоумение выбор главного героя. Он – мужчина, а не женщина, как это обычно бывает в любовных «мыльных операх», состряпанных добросовестными московскими сочинительницами типа Дарьи Донцовой и прочих особ.

Впечатление подобная писанина оставляет гнетущее – в каждом бумажном «кирпиче» Н. Дедяевой, в среднем, где-то по полтысячи страниц! Объёмы, конечно, колоссальные, можно бы писать и больше, но зачем, вот вопрос? Ведь, как известно, краткость – сестра таланта! На лицо – явная девальвация «слова», а ведь, как написано в «Новом Завете» (Евангелие от Иоанна): «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»!

Но куда уж нам, смертным, до высоких материй... Нам бы детишкам на молочишко заработать... Кстати, по цене, которую загнули «буржуинские» книготоргующие организации, романы Дедяевой уступают разве что сказкам «донского Андерсена» Ю. Круглова. Его книжка, вышедшая в Москве подарочным изданием, своей стоимостью зашкаливает аж за тысячу «деревянных»... Хотя, на деле, красная цена его якобы казачьим сказкам – ломаный грош в базарный день. Но в таком прибыльном деле, как книжный бизнес, главное не содержание, а красочная упаковка, брэнд. Главное, чтобы читатель клюнул, как доверчивый Буратино, на яркую приманку и выложил свои денежки... А книга ведь, как бракованный товар, обратно не принимается. Мыло, не мыло... видел, что покупал, – вот и ешь!

 

4 ноября 2007 г.

 

 

При воспоминании о Валерии Рюмине прежде всего приходит на память его необычный внешний вид, выделяющий его в универсальной городской толпе. Это и длинные прямые волосы, развевающиеся при ходьбе в разные стороны, которые никто уже не носил: в моду вошли квадратные боксёрские причёски новых русских или стрижка под ноль всевозможных крутых бандюков. Это и огромный, как правило разбитый дипломат, заклеенный кое-где изолентой, подвязанный на ручке проволочкой. Это и одежда его, зачастую старомодная, семидесятых-восьмидесятых годов, привезённая ещё из ГДР, где Валерий работал учителем в средней школе. Всё в нём выдавало человека неординарного, непохожего на всех, жизнерадостного и доброго. В бытовых вещах он был непрактичен до смешного, не занимался ремонтами квартиры, скупкой по магазинам дорогой мебели, хрусталя и ковров. Вся его квартира была сплошь завалена нереализованными календарями, рекламными газетами, которые он выпускал, всевозможными мелко нарезанными бумажками, на которых он писал адреса и номера телефонов фирм и учебных заведений – своих партнёров по бизнесу. Бизнес у Валерия был мелкий, можно сказать кустарный. Он выпускал рекламную газету «Учёба», в которой я подрабатывал рекламным агентом, штамповал кульки для «поп-корна», всевозможные бухгалтерские бланки и другую документацию, если подворачивались заказчики, попутно издавал книги стихов и прозы за счёт средств авторов. Ну а для души, за свой собственный счёт – литературную газету «Творческие посиделки».

Как я уже отмечал, Валерий был очень добр и отзывчив, помогал чем мог многочисленным друзьям и знакомым. За счёт фирмы, своего издательства «Пегас», выпустил небольшие сборники стихов Татьяне Чесноковой, Елене Резниченко, Вадиму Исачкину. Долго добивался стихов для книги «Пловец» от Бажена Петухова, который тоже как-то работал у него рекламным агентом, но по своей природной рассеянности Бажен стихов так и не дал.

Валерий был наивен в наше жёсткое, практичное время и некоторые проходимцы, пользуясь этим, откровенно его обманывали. Так, он мне рассказывал случай с одним продавцом календарей, взявшим у него продукцию на реализацию. Когда Валерий пришёл к нему за деньгами, тот небрежно швырнул половину необходимой суммы и нагло заявил: «Я думаю, тебе хватит и столько!»

Валерий страшно любил общаться с людьми во время многочисленных застолий, которые он устраивал у себя в «Пегасе» по любому поводу и, как правило, за собственный счёт. Он отмечал свои собственные дни рождения, дни рождения сотрудников и друзей, все праздники, презентации вновь вышедших книг. Одно время дела вроде пошли хорошо и Валерий приобрёл новенькие компьютеры, завёз их в полуподвальное помещение в районе ЦГБ, где размещалась тогда его фирма. Застолья и презентации не прекращались, решётки на окнах были ненадёжные и однажды компьютеры из «Пегаса» украли. Утащили и собственный компьютер поэтессы Елены Резниченко, которая работала у Валеры верстальщицей. Шок был обоюдный. В порыве гнева, не сдержав эмоций, Елена бросила в лицо шефа горький, но справедливый упрёк:

«Вместо того, чтобы устраивать благотворительные пьянки, вы бы, Валерий Павлович, лучше позаботились заблаговременно об укреплении решёток на окнах!»

Что он мог сказать в своё оправдание?..

В своё время я, Елена Резниченко, Татьяна Чеснокова, Бажен Петухов, Вадим Исачкин, Валерий Рюмин сотрудничали в издательстве «Орфей», директором которого был прозаик, член Союза Писателей, Алексей Григорьевич Береговой. Мы все были пайщиками предприятия. Выпускали так же одноимённый литературно-художественный журнал, в котором Валерий заведовал отделами поэзии и сатиры и юмора. Собственно, с «Орфея» и берёт своё начало рюминский «Пегас» и в плане приобретения необходимого опыта ведения коммерческих дел, и в плане дальнейшего сотрудничества с литераторами, создавшими малое предприятие «Орфей». Все они после этого сотрудничали и в «Пегасе».

Сам Валерий Рюмин, придя в «Орфей», кардинально изменил плавный ход своей жизни. До этого он работал учителем в одной из ростовских школ. До самого последнего времени его не покидала надежда на свою счастливую звезду. Он хотел раскрутить своё дело, заниматься серьёзным бизнесом, иметь стабильный доход, цивилизованные условия жизни, помогать менее удачливым друзьям и братьям-писателям. Он несколько раз снимал помещения под офис, сажал на телефон секретаря или секретаршу, набирал штат сотрудников, но затем начинались бесконечные проблемы и трудности. Арендная плата за помещение, как правило, съедала весь и без того скудный доход «Пегаса», сотрудники, неудовлетворенные невысокой зарплатой, разбегались, заказчики, усмотрев в нём несерьёзного партнёра, отказывались от сотрудничества. И Валера оставался у разбитого корыта: без офиса, без телефона, без сотрудников, без машины, - вообще без ничего. Весь «Пегас» умещался в его огромном, набитом книгами и документами, дипломате. Но и в таких экстремальных условиях он умудрялся удерживаться на плаву, выпускать книги и рекламную газету «Учёба», в которую давали объявления самые престижные ВУЗы города, такие как бывший РИИЖТ, РГУ, Педуниверситет, а новый Донской юридический институт на Северном вообще сделался его постоянным клиентом, помещая рекламу в каждый номер «Учёбы», причём больших форматов и оплачивая несколько номеров вперёд.

«Меня, как волка, ноги кормят!» - часто повторял Валерий. А своих неудачливых рекламных агентов в шутку утешал: «Как потопаешь, так и полопаешь!» Сам он ходил очень много с раннего утра и до позднего вечера. Причём в историческом центре города зачастую вообще не пользовался общественным транспортом. За день наматывал, не побоюсь соврать, километров по сто, не меньше. А прибавить сюда многочисленные этажи учебных заведений и различных фирм, и всё – с неподъемным, можно сказать, дипломатом... Машину Валерий нанимал только тогда, когда необходимо было забрать очередной тираж из типографии.

Жёсткие условия рынка порой ставили его в безвыходное положение, припирали к стенке, и Валерию, чтобы выжить, волей-неволей приходилось кривить душой. Постепенно он стал не выполнять некоторые, взятые на себя обязательства, задерживал тиражи книг авторов, недопечатывал сотню-другую экземпляров, тысячу-другую рекламных газет «Учёба», хотя уверял клиентов, что тираж выходит в полном объёме: столько-то тысяч штук... Порой задерживал выплату зарплаты сотрудникам, а когда у него начинали требовать, Валерий Павлович ссылался, так сказать, на Пушкина... как в кинофильме «Республика ШКИД»: «Гони должок!» - «С Пушкина получи!» А если серъёзно, то Валера аргументировал это тем, что, мол, в стране многим не выплачивают зарплату, и никто ничего не требует. «Тебе, Паша, издатель Громов сколько задолжал?» - спрашивал он у меня во время очередного нашего спора... Получалось по его логике, что раз Громов мне не выплатил часть зарплаты, то почему он, Валерий Рюмин, должен платить?

Но такое случалось не часто, и, справившись с навалившимися трудностями, Валерий, как правило, рассчитывался со всеми своими долгами.

Он очень любил, ценил и, можно сказать, боготворил женщину. Моя жена, услышав впервые его голос в телефонной трубке, сказала: «У него необычный, неземной, какой-то ангельский голос!» И я её понимаю. Привыкнув общаться с мужчинами в подлом и пошлом быту, в общественном транспорте и на базаре, она впервые услышала голос человека – нежно и трепетно относившегося к каждой женщине, видевшего в каждой женщине возвышенное существо, поистине – создание Божье, само, подобно богине, создающее людей!

И в то же время с женщинами ему не везло: семья у Валерия не сложилась, с первой женой он расстался, причём никогда не говорил по каким причинам. Впоследствии он сходился ещё с несколькими женщинами, но всё, как я понимаю, неудачно, и в конце концов остался один.

Валерий был по натуре демократ-бессребреник, ему нравилось ходить лохматым, пить пиво на улице прямо из бутылки, как это принято на Западе, жевать в общественных местах жвачку, курить самые дешёвые, «термоядерные» сигареты. Строгие семейные узы, вероятно, тяготили его. Поэтому он не уживался с женщинами.

Несмотря на свои демократические убеждения, Валерий охотно общался и с коммунистами, с патриотами и вообще – со всеми, не разделяя людей на красных и белых. Печатал в своих изданиях тоже – всех, руководствуясь известным принципом: «А судьи кто?». Для него не существовало ни «гениев», ни «графоманов», если человек что-либо написал – это уже имеет свою ценность, даже если он написал не очень хорошее произведение. «Отрицательный результат – тоже результат!» - любил повторять Валерий.

По своей собственной инициативе он три раза организовывал так называемые «Творческие посиделки», первый раз – в кафе «Пиццерия» на Красноармейской, потом в шахматном клубе в районе ЦГБ и наконец на Северном, в интеллектуальном кафе «Орбита». На рюминских посиделках собирался весь цвет литературной элиты города, здесь бывали: талантливый поэт Бажен Петухов, художник и поэт Вадим Исачкин, прозаик Юрий Иванов, член Союза Писателей, поэт Моисей Иткин, Сергей Буряченко, поэтессы Эллионора Леончик, Ольга Крекотнева, талантливая поэтесса и прозаик Елена Медведева и многие другие. Засиживались порой до глубокого вечера, читали стихи, обсуждали насущные писательские дела, делились последними новостями, спорили. Ни в одном литературном объединении города не было такой дружелюбной, творческой, поистине демократической, обстановки, как на «Творческих посиделках» Валерия Рюмина. Здесь не было бюрократической заорганизованности, регламента, занудной дисциплины, личного диктата руководителя. В целом Посиделки напоминали сборища литераторов в послеоктябрьской Москве, сильно смахивавшие на схлёстку анархистов. Одно название поэтического кафе чего стоило: «Стойло Пегаса»!

Мы много спорили с Валерием на религиозную тему. Я, крестившись в 1996 году в Церкви Мормонов, горел желанием проповедовать Евангелие и наставлять людей на путь истинный. Валерий, вскормленный совдеповским атеизмом и пофигизмом, вначале наотрез отказывался меня слушать. Переубедить его в чём-либо было невозможно, он любил поспорить и настоять на своём. В этом я убедился на собственном горьком опыте. Даже внутренне соглашаясь с оппонентом, Валерий не мог в открытую ему уступить, последнее слово всё равно должно было остаться за ним. Но, как видно, мои религиозные беседы не прошли для Валерия даром, в последних его стихотворных сборниках появились размышления о Боге, о смысле бытия, о религии. Мало того, Ольга Крекотнева вспоминает такой случай: встретила она как-то на улице рано по утру Валерия Рюмина, поинтересовалась куда путь держит. «Да вот, иду в магазин покупать кошачьи консервы для своего кота», - сказал Рюмин. «Ну, ты, Валера, даёшь, - кота консервами кормить!» - удивилась Ольга Крекотнева. «Но ведь у него же душа есть!» - глубокомысленно изрёк Рюмин.

Многочисленные свои стихотворные сборники он принципиально не продавал, а только дарил. Особенно они нравились женщинам. Женщины – музыканты и композиторы, сочиняли музыку на его стихи, исполняли песни на его стихи на концертах. Валерию это, конечно, нравилось, но он не зазнавался. Он скромно оценивал свои творческие способности, не был членом Союза Писателей, не стремился в первые ряды, как это принято среди литераторов. Главное для него была работа, его дело, его «Пегас» и особенно его любимое детище, как он сам мне признавался, - рекламная газета «Учёба». Валерий постоянно чем-нибудь занимался, постоянно был в работе, горел жаждой деятельности, придумывая всё новые и новые варианты бизнеса. Я даже удивлялся, когда он писал стихи? Но потом, из текста одного его стихотворения, понял – сочинял он ночью!

У нас с ним были не ровные отношения. В «Орфее» мы постоянно спорили, постоянно не соглашались друг с другом, но споры были без злости, мы никогда не переходили черту, за которой спор превращается в уличную перебранку. Я уважал и ценил Валерия за доброту и отзывчивость, за талантливые стихи и весёлый, не злопамятный характер. За что он уважал и ценил меня, я не знаю, но, вероятно, ему нравились мои деловые качества, как литературного работника. «Паша Малов – въедливый редактор!» - так он охарактеризовал меня перед моим будущим шефом, директором одного ростовского издательства. Я много раз уходил из «Пегаса», но потом неизменно возвращался. Валерию, и как руководителю фирмы, не было равных! Работать с ним было легко и свободно, свои прекрасные человеческие качества он проявлял и в трудовой деятельности. Он был не директором, а отзывчивым товарищем для своих сотрудников. Даже язык не поворачивался называть его Валерием Павловичем – для сотрудников «Пегаса» он всегда оставался Валерой.

Он не дожил нескольких дней до своего очередного дня рождения. Ушёл поистине талантливый русский поэт, доброй души человек, любящий сын для родителей, любящий своих детей отец... У него есть чему поучиться тем, кто хорошо знал Валерия. Вечная ему память. Пусть донская земля будет ему пухом. И пусть он не обижается там, в духовном мире, на нас, оставшихся на этой грешной, холодной и неприветливой Земле.

 

26 декабря 2005 г.

 

 

Умирает ли литература? Судя по количеству пишущих - нет. Судя по количеству читающих - да! Всеобщая, повальная компьютеризация, как эпидемия, захлестнула современное общество, отбив у подрастающего поколения охоту не то что читать, но и думать. Те, кто ещё по старой привычке берут в руки книгу, предпочитают словесную жвачку всевозможных детективов, боевиков и "мыльных" любовных романов. От стихов вообще шарахаются как от чумы XIX века, поэзию нынче заменяет московская эстрада и всевозможные пошлые шоу прогнившей до основания буржуазной массовой культуры типа "Фабрики звёзд" и прочего. О качестве шлягерных текстов говорить не приходится, вот только небольшой, беспорядочный набор цитат: "муси-пуси, миленький мой", "отпустите меня в Гималаи, а не то я кого-нибудь съем", "все мы бабы - стервы", "отдавай-ка Алясочку в зад", "я обернулся посмотреть не обернулась ли она, чтоб посмотреть не обернулся ли я", "я душу дьяволу продам за ночь с тобой", "голубая луна... голубая", "каждый хочет иметь и невесту и... друга" и т.д. Список можно продолжать до бесконечности. И самое удивительное, что это песенное убожество пользуется бешеной популярностью, звучит на каждом углу и приносит баснословные барыши нечистоплотным дельцам столичного шоу-бизнеса. Идёт планомерное духовное оболванивание молодёжи, и это вполне естественно в обществе, напрочь лишённом общегосударственной объединяющей национальной идеи, каковой было построение коммунизма в советские времена. К сожалению, морально обанкротившиеся господа демократы ничего нам не могут предложить взамен, кроме пресловутых американских "баксов" - этого высшего достижения современной западной цивилизации, за которые можно купить всё, за исключением чести, совести, таланта - ввиду того, что это категории духовные и их раздаёт бесплатно только Господь Бог. Самым достойным, конечно. Наверху давно поняли свою оплошность и лихорадочно выдумывают всевозможные суррогаты национальной идеи - типа повального занятия населения спортом. Но спорт, увы, не панацея от бед современной России. Что может дать стране безмозглое, тупое накачивание мышц, бессмысленные соревнования по принципу "сила есть - ума не надо"? Только новые бригады бритоголовых молодцов, пополняющих многочисленные криминальные группировки, как это уже было после распада Советского Союза.

Сила человека не в теле, а в духе, и нужно обратиться от материальных ценностей к духовным. Нельзя бросать культуру на самотёк, - как правило, в мутном потоке рыночных отношений не тонет сами знаете что... Я думаю, нужна целевая государственная программа поддержки отечественной литературы: хотя бы частичное бюджетное финансирование книгоиздательств (особенно в провинции), создание новых литературных журналов и реанимация старых.

 

Май 2004 г.

 

Рукописи – горят!

 

Статья литератора Юрия Иванова «Донское пепелище» («Ростов официальный» № 29(504) от 21 июля 2004 г.) наводит на размышления. Действительно, ситуация в донской литературе – удручающая: на огромный, миллионный город - ни одного литературно-художественного журнала, ни одного издательства, печатающего произведения донских авторов не за их собственный счёт. Даже газетная публикация проблематична, стихи почти нигде не печатают. Доходит до курьёзных случаев. Так, руководство завода "Ростсельмаш" запретило печатать стихи членов заводской литгруппы (старейшей в городе!) в ведомственной газете "РСМ". Абсурд да и только.

Правда существует ещё журнал "ДОН", но расходится по подписке ограниченным тиражом и в городе его почти не видно. Как в такой обстановке пробиться в печать талантливому автору, если у него, к тому же, нет денег? А не могут пробиться, без сомнения, самые талантливые, потому что бездарности, как известно, обладают убойной пробивной силой.

В добрые старые времена, которые сейчас принято презрительно и высокомерно именовать "застойными", начинающих талантливых авторов поддерживал областной писательский Союз. Профессиональные писатели рекомендовали произведения начинающих Ростовскому книжному издательству (финансируемому из госбюджета). Московское издательство «Молодая гвардия» периодически устраивало выездные творческие семинары, итогом которых являлась обязательная публикация произведений начинающих в альманахе «Истоки», издание коллективных или индивидуальных сборников.

Основное средоточие пишущих было в литгруппах и литобъединениях города, регулярно подпитывавших областное отделение Союза Писателей свежими силами. Одна только литгруппа завода «Ростсельмаш» взрастила целый букет талантливых поэтов и прозаиков, - достаточно назвать хотя бы поэта Бориса Примерова, известного далеко за пределами нашей области.

Не утратили своего былого значения литературные объединения Ростова и в наши дни, тут я не согласен о Ю. Ивановым. Недаром занятия многих литобъединений посещают и некоторые члены профессиональных творческих Союзов. Здесь они находят своеобразную отдушину, чего нет ни в одном из областных официальных СП.

Видно не всё гладко в Датском королевстве, если к двум существующим Союзам не так давно добавился третий, - Союз Донских Писателей в Новочеркасске. Если так дальше пойдёт, то чего доброго на каждой улице в Ростове может образоваться свой собственный СП.

Наряду с «корифеями» литобъединения посещает масса талантливой молодёжи, что наглядно продемонстрировали Фестивали донской поэзии, проходившие во Дворце культуры железнодорожников в 2002, 2003 и 2004 годах. Без сомнения - это доброе начинание. Добавить бы ещё какие-нибудь денежные суммы из городского бюджета хотя бы на издание итогового коллективного сборника участников Фестиваля.

Почти всё вышеизложенное касается донских поэтов. Им всё-таки намного легче, чем прозаикам: небольшой, карманного формата, сборник стихов может позволить себе издать и малообеспеченный автор. С прозой сложнее: роман в несколько десятков авторских листов за свой счёт издать не каждому по карману. Здесь, я думаю, могли бы внести свою скромную лепту люди обеспеченные, меценаты или спонсоры, но попробуй их отыскать! А вот если бы вмешалось государство или хотя бы областная администрация, дело бы сдвинулось с мёртвой точки. Предприятиям или предпринимателям, спонсирующим культуру, можно было бы, к примеру, снижать налоги. Нельзя бросать культуру на самотёк, - как правило, в мутном потоке рыночных отношений не тонет сами знаете что... Я думаю, нужна целевая программа поддержки донской литературы: хотя бы частичное бюджетное финансирование книгоиздательств, для того чтобы они издавали серьёзные, некоммерческие произведения донских авторов; создание новых литературно-художественных журналов и реанимация старых. Я имею в виду не только журнал «Дон», но и старейший донской журнал «Орфей», издававшийся ещё в 1919 г. Потом, после длительного перерыва, возрождённый в 1991-ом группой молодых литераторов. Я думаю, - большинство ростовчан не знает, что в 1919 году в журнале "Орфей" печатался будущий нобелевский лауреат И. Бунин.

В последнее время в литературном Ростове наметилась тенденция по созданию неофициальных журналов, альманахов, издающихся по инициативе и за счёт средств самих участников. Уже несколько лет выходит «Мой журнал» (гл. редактор В. Исачкин), альманахи «Рукопись», «Окраина». Продолжая традиции журнала "Орфей", при литобъединении "Ростсельмаш" выходит литературно-художественный альманах «Вдохновение». Но без финансовой поддержки извне дело это сложное, убыточное и почти бесперспективное.

Вот, я думаю, те необходимые составляющих, при наличии которых и возможно появление на творческом горизонте нашей области новых громких имён. Ещё раз повторюсь, это: литобъединения, литературно-художественные журналы и издательства. Вот три кита, на которых держится литература. Писание в стол убивает творческую личность, и хоть великий мастер Булгаков уверял, что "рукописи не горят", сгореть может сам писатель! В переносном смысле конечно. Отсюда и - "Донское пепелище", как верно подметил Ю. Иванов. И не за себя тут вовсе обидно, а за державу, живущую по принципу: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем!».

 

24 июля 2004 г.