Что хочет автор. Литературные конкурсы

Слегка сутуловата, но мягко так, без намека на лопаточные углы: плечики поданы вперед, хотя и в сопротивлении удвоенной тяжести спереди, размеры которой угадываются напряжением крепких бюстгальтерных ручек здесь, сзади, на прямой спинке. Пальчики их сцеплены в мелкий замочек, размытый невесомой, нежной тканью - черной, в мелкий белый горошек. Ткань приталивается и сборенной от (противоречивых мужицких оценок?) бедер ниспадает ниже колен... Опавшие к ним паруса длинных рукавов... Но правый изредка вздувается от запаздывающего воздуха, - рука взметнется, прибавляя гнета к груди, и опадет, увлекая за собой, и преломляя в пояснице грустную фигурку, и вспенивая остывшие волны ажурной, черной шали, упорно хоронящей под собой вымаргивающий локон, - должно быть, рыжий?.. Впрочем, в насыщенном свечным пламенем пространстве любые волосы кажутся рыжими, - она же стоит рядом и между двух подсвечников, - и от них - не только свет, но и горячее тепло, наверняка румянящее правую щечку... Ну какова же она в своем прямом обличье?.. Древний, золотой дьякон усмиряет кадильный маятник подле нее, в спокойном нетерпении ждет; ее робко трогает за плечо старушка, и она вздрагивает, суетно делая шаг назад и освобождая проход; ладанный, синий вензель снова истончается кверху, молитвенный шепот проплывает мимо: золотом по черному, - окружающие носы распахивают ноздри, жадно втягивая в себя сладкий дымок; и она тоже... Господи! Как она некрасива... Крупное, вспухлое лицо, с резко очерченными, и тоже крупными, деталями вокруг почти дьяконовского носа, колоритного и к месту в его, мужском, варианте, но в не ее... Меловое лицо, - слоновая кость в жарких отблесках по возвращении, - Господи, как она некрасива... Смугленные колготками ноги, - (можно ли назвать теперь посторонний взгляд объективным?) - слегка переполнены икрами во внешнюю сторону, и... нет... уж лучше сразу заключить их в изящную, изумительной выделки из кожи, обувку с обнаженными пяточками.

И вздохнул ее правый рукав, и опал в ответ на призыв дьякона с амвона: "Помолимся!.."

Но вот что странно: хочется еще и еще раз взглянуть на ее лицо, и она уступает внешним мысленным просьбам, и неосознанно оборачивается, обмахивая ресницами всех и неведомого страждущего, затерянного среди смиренных фигур, и лицо ее становится милее и милее, с которого уж не зазорно и воды попить, и (но) она к сожалению (или к счастью?) не слышит его обреченного вздоха.

Он рядом (не страждущий, другой)...

Невысок, одного с нею роста (ее каблуки чуть выше), худ до плечиков под кожаную безрукавку, в черных, до лезвия отглаженных брюках с узкими манжетами, - рукава клетчатой рубахи баранками вскарабкались на локти, обнажив бледные черенки, поросшие завитушным ворсом. В общем, так себе человечек, если бы не вытянутая шея, позволяющая прикровенно вслушиваться в ее слова, не нарушая постоянной восклицательности позвоночника, - но она молчит... Впрочем, шеи его не видно под длинными, ниспадающими на плечики, рваными космами, - но она поразительной гибкости.

В общем, - он так неприятен...

Над каждым подсвечником в храме (а их в нем не менее трех десятков) горделиво вознеслась свеча из натурального воска: темная, высокая, массивная, подминающая под себя множество самых тоненьких, сохраняющих до конца в себе дрожь старушечьих пальцев, - и еще она очень дорогая, уж и не сосчитать, сколько штук обыкновенных уложатся в ее предполагаемой цене, - таких здесь отродясь не видывали. Поэтому-то вокруг новенькой парочки и образовалось кольцом свободное пространство; и у него еще между пальцами три таких свечи (сжимал он их как-то дерзостно, как бы за шеи, если бы у них таковые были), а когда мимо них следовали служки с двумя жертвенными подносами, то он небрежно бросал поверх мелких монет аж! по две сотенные купюры, - и так каждый день...

Прощаясь с прихожанами, священник сделал, вопреки обыкновению, два поклона: второй, персональный, для новоявленной парочки. Все присутствующие склонились в едином глубоком поклоне, и она склонилась, коснувшись пальцами правой руки свечных отблесков на полу, - но не он, - с его узких, бескровных губ сорвалась торжествующая улыбка; она пронеслась над головой священника, ударилась о Царские Врата, заметалась лезвием по иконостасу, помрачая на мгновение светлые лики...

При выходе из храма она снова преломилась в пояснице, на что он раздраженно заметил:

- Ну хватит, Мария, хватит!.. - но пробежав глазами по голубому плакату с серебряными буквами "Рождество Христово", затаил дыхание, уносясь к чему-то далекому и затаенному, и тут же возвращаясь, но уже удовлетворенным и смягченным. - Ты видишь? Я сделал все, как ты просила, сегодня исполнилось ровно сорок дней...

- Да-да, спасибо тебе большое, - прошептала она.

У ворот в церковной ограде шаркающая косыночная масса раздалась в стороны, пропуская вперед щедрую парочку; роскошный, черным жуком, автомобиль чуть тронул, чтобы тут же подобострастно и остановиться, - из-под переднего крыла выскочил добрый молодец, чтобы предусмотрительно распахнуть заднее; она первой скользнула на сиденье, не заметив, как пальцы его руки разжались и обреченные свечи пали под матовый от фонарной луны скат. От той же луны, но яркие, зайчики, яростно метнувшись по сторонам, опасливо поплыли по кирпичной стене, и, хулиганисто запрыгали по лицам, обнажая в них нашатырно - морщинистое замешательство. Просуммировав горизонтальные желто-красные остатки средства передвижения с такими же, но вертикальными у светофора на перекрестке, пеший люд дружно воздел носы к небу, жаждая настоящего лунного света, но небо, сокрывшись от них фиолетовым, приоткрывало краешек своей светлости только там, далеко на востоке... "Ой, дождик будет, ой, дождик будет", - жалобно проскулил женский голос. "Не-э, холодит что-то, снежком шарахнет!" - не согласился хрипом мужской. "Ой, дождик будет, ой, дождик будет..." - на то она и женщина, чтобы твердить свое, и на то он и мужик, чтобы уступить первым: " Скорее бы уж Пасха!" На том и сошлись: "Скорее бы уж..."

Сторож ржаво поскрипел, погремел засовом, щелкнул ключом, утихомирил резиновые шаги в черной глубине. И можно сказать - пустынно... И только согбенная старушка, одиноко парящая под фонарем, что-то долго выискивала на асфальте, - наконец она "изловчилась": собрала в пригоршню измолотые колесом остатки свечей, и, с тщательностью переместив их на носовой платок, крепко перевязала в два узла, и не было бы в том ничего удивительного, если бы не произошедшее позднее. Повесив на крючок свою телогреюшку и затеплив лампадку перед образами, старушка долго выворачивала карманы в поисках... утерянного, никак не могущим быть таковым, если судить по тому, с какой тщательностью оно хоронилось. Такое, невозможное, с ней случилось, можно сказать, в первый раз за долгую жизнь. Посидев на стульчике и мучительно потерев ладонью горячий лоб (уж не прихворнула ли?), она продолжила поиски, но тщетно... Тогда она переместилась к иконкам и, возблагодарив Господа за утерянное, приступила с особенным тщанием к вечерней молитве.

Минут через двадцать автомобиль подкатил к высокой кирпичной ограде, - за ней, верхней половиной, дом: странный дом по местным меркам: по углам четыре, циклопами, островерхие башни, поддерживающие как бы напряженно сцепленными руками огромную массу затейно выложенного кирпича одного, если и традиционного, но разнящегося в оттенках, цвета, и тоже под одной блестящей крышей - конусом (скорее копьем), возносящей в небо вертящегося на ветру плоского рыцаря в доспехах с мечом в единственной руке. На каждую сторону света - по два, под арками, окна, забранных в массивные, хотя и ажурные, решетки. И это только верхняя половина, а что же внизу?.. Ненароком забредший сюда грибник, как правило, мобилизовал в себе силы, чтобы задаться этим вопросом и попытаться на него ответить, отыскивая в ограде маломальскую щель для внутреннего обзора, но только он выпячивал задницу в противоположную сторону, как тут же на углу сплошного квадрата (или прямоугольника?) появлялся атлетический молодец в блестящих черных брюках, в белоснежной рубахе с коротким рукавом, и... при бабочке под волевым подбородком. Бабочка в глуши?.. воздействовала безотказно. Что же касается жителей деревеньки "Дедрыкино", разрезанной "по живому" асфальтированной дорогой "к замку...", так те с чужими помалкивали, а между собой шепотом, да и то после принятия в банный день, соглашались, что планировка - то дома с непостижимым интересом, и на восточную сторону, должно быть, спальня, а в ней широченная кровать под шатром и с шарами, и во всем доме-то мрамор, золото, шелка... А хозяин - то сгинул, бабы сказывали, удавился на люстре, схоронили по-тихому в городе, вот до чего богатство доводит, и к хозяйке теперь зачастил другой на "мерседесе". Злой как дворовый пес, каковых два по двору бегают, только те здоровенные, как теленки, а этот зыркает, аж по телу мурашки бегают... Когда стройка зачиналась, бабы ездили с жалобой к районному начальству. А те, - мол, все по закону. А закон в матушке - России известно, что дышло, куда поворотил, туда и вышло. И началось с того дня по всей деревне нечистое: то утопнет кто, то изба ни с того ни с сего загорится, то высохнет, то вымокнет... а что делать?.. Почешет мужик в затылке, да и выпьет, вот полегче и станет...

Они гуськом прошли через калитку в воротах: он, она, добрый молодец-охранник, водитель; по ступенькам в дом поднялись трое, водитель же свернул по каменной дорожке к низкому строению: к дому прислуги - как его называли хозяева. Для служебного сообщения между домами служила безоконная крытая галерея.

В прихожей охранник исчез; она наклонилась, меняя туфли на мягкие тапочки, задумчиво растирала затекшие пальцы и еще опиралась взглядом на угол, образованный тремя поверхностями: желтым паркетом пола, и другими: одинаково пурпурными, в совершенно немыслимых золотых орнаментах. Она устала; она постоянно уставала от красного цвета, преследующего ее в доме, от этой возбуждающей цветной суммы - красного, желтого и золотого, лишающей ее кислорода; она задыхалась, она постоянно просила мужа о ремонте; она любила голубой, салатовый, она любила нежные тона холодных цветов, но муж отмалчивался или отвечал ей чем-то маловразумительным. К Иустину же теперь подступиться с подобной просьбой она откровенно боялась.

- Ты знаешь, о чем я думала в машине? - спросила она.

Удвоенный зеркалом и во весь рост, он внимательно следил за ней исподлобья, - он постоянно не сводил с нее глаз, - и когда они были вместе, и когда она была одна, и когда спала, запершись в отдельной комнате, она постоянно чувствовала на себе его серый, колющий взгляд. Не сойти бы с ума...

- Что я не знаю твоей фамилии... - и она продолжила после длинной, но тщетной паузы: ни один из них (включая зеркального) даже не шелохнулся, - редкое имя, Иустин, требует, уж и не знаю какой фамилии, но широкой, и такой... - она снова замолчала, мучительно подбирая подходящее слово, и, обреченно чувствуя, как кто-то невидимыми сильными пальцами, и больно, и пластелиново, творит изумление на ее лице. Она не ослышалась? он сказал: "Кариот?.."

Он повторил:

- Кариотов!

- Редкостная фамилия, - она распрямилась до конца, и, пожалуй, впервые, принудила себя задержаться на его облике, на отраженном, - но такое впечатление, что я ее уже где-то слышала.

- Я тебе говорил! - он явно лгал, поэтому тут же поправился, - или муж!.. - что тоже было очевидной неправдой потому, что ее он произнес впервые, потому, что сегодня должно произойти событие, которое потрясет весь мир, и сегодня он! явится зачинателем его переустройства, и вот почему он отнесся к ее вопросу внимательнее прежнего, обозначая в ответе контуры (и только) правды.

Речь шла о вечности...

Она еще что-то говорила, но он ее не слышал. Этой бабе он, - он, - а не кто другой уготовил роль всего лишь плодородной земли (гумуса!), в которую упадет его семя и произрастет, и прославит его! настоящее имя, - (Иуда!) - до скончания века... Храмы, храмы, повсюду храмы; миллионы людей на коленях склоняют главы перед образом его! сына, в плаче молят о спасении и о его! заступничестве перед сыном. Вот он, близок - триумф, - финал тысячелетних усилий, питаемых растоптанной гордостью, нескончаемым потоком оскорблений, поношений, унижений, - трепещите враги! близится, близится час расплаты!..

До его сознания достучалась только последняя ее фраза, усиленная щелчком закрывающейся двери в спальню, и поворотом ключа в замочной скважине:

- Ужинать не буду, я хочу спать.

- Послушай, - он безуспешно толкнулся в то, что по их уговору с сегодняшнего дня не должно было являться для него преградой, - ты обещала...

- В машине я решила еще подождать, - она оборвала его, придушенным подушкой голосом.

"Что? Она решила?! Ха-ха! Ей кажется, что она еще что-то решает!" Ледяной гнев окатил его с ног до головы, вздыбил волосы, сжал костлявые пальцы в огромные энергетические кулаки, способные сокрушить все на своем пути. Ему дана была сила, и такая, что... но он не мог ею воспользоваться: не настало время, никто не должен заподозрить в его действиях неладное, сомнительное, сын его должен выйти из народной гущи, как бы плотью от плоти человеческой...

Две пары лукавых глаз в белых, накрахмаленных передничках взирали на него с понимающей жалостью. Да, она: хозяйка дома (и положения) - Мария потеряла мужа, и не может вот так сразу принять ухаживания другого, хотя бы и лучшего друга семьи, - это так естественно (и втайне - смешно).

Необходимость этой самой естественности и погасила в нем вторую волну.

- На сегодня все свободны! - бросил он служанкам под ноги, и им же, радостно? удаляющимся в сумеречную галерею и уже невидимым, дослал властное, - без моего личного вызова не появляться!

- Как скажете! - (ха-ха?) ответили они нестройным дуэтом.

Младшая из них: черненькая, грудастая дурочка запрется в комнате с шофером, вторая - будет жрать в постели, пока не отключится, и до положенных пяти часов утра никто не сможет прекратить ее свино-богатырский храп. Охрана на всю ночь упрется в карты.

Во всяком случае внешне... так и будет...

"А я? - он снова наполнял собою зеркало, ласково разгоняя пятернями волосы со лба, - я должен для великого начала как следует подкрепиться!"

Столик - у камина, накрыт на двоих; над серебряным блюдом бьется парок, порождающий громкое ответное извержение в его чреве, - обжигающий пальцы, румяный, цыпленок, запеченный на открытом огне, кувшин красного вина и, одиночество - вот и все его радости в сегодняшнем дне... Но главное - терпение... "Иустин Ка-ри-о-тов! - это я здорово придумал", - усмехнулся он в сторону двери.

Передвинув стул, предназначенный для нее, поближе к огню, он вытянул на него ноги, и, надежно зацепившись за край своего острым копчиком, утопил плечи в спинке, - получился как бы возлежавшим на весу, - цыпленка рвал на части руками, заливался вином прямо из плетеного горлышка, не заботясь о всяческой чепухе и о брезгливых морщинках, то и дело выпадающих на ее губы в его присутствии (быстро забыла, кому обязана, и что сама - грязная проститутка!) Но главное - терпение!.. Маятник напольных часов легкими щелчками возвращал его к началу начал: две тысячи лет - это всего лишь двадцать шагов назад: по сто лет в каждом...

Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали: что нам до того? смотри сам. И бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился.

"Тридцать сребренников, тридцать сребренников!.. - беззвучно прошептали его губы, - тридцать сребренников?.." - и распахнулись они, обнажая стиснутый, изъеденный мутными деснами, частокол, и, следом, пересушенным кривым овалом не сомкнулись, что вкупе с нервным пробегом напряженной мысли на лице (бывало, что он не справлялся со своими эмоциями) определялось - шокированной публикой, - как звериный оскал. Плевать!.. За столько лет ей, этой публике и их потомкам, - в их тупые головушки, - так и не пришла столь очевидная разгадка: денежки эти предназначались (обещаны были) именно ей - тем, которые должны были возмутиться, и не дать свершиться тому, что свершилось. И тогда он, - Иуда, - явился бы миру спасителем Спасителя! - первейшим и преданнейшим из всех учеников, - и ни Петр, ни Фома, ни Иоанн, и никто другой, а он - Иуда!..

Но прежде изменили ему: не воспряли, не обнажили мечей, не пролили своей крови, - в этом и заключалась его смертельная ошибка, перечеркнувшая чаяния Иудиного колена о своей исключительности в явлении миру Мессии.

Но, но, но теперь он, Иуда Искариот, или Иустин Кариотов в современном варианте (в этом месте своих размышлений он чуть было не свалился со стульев от сотрясающего тело смеха), он! родит нового мессию, - этим ли не оправдает память своих предков?

Но, но, но главное - терпение!..

И чтобы без единой ошибки, - слишком дорога цена, оплаченная им. "О каких ничтожных, тридцати серебренниках идет речь? Эх!" - воскликнул он, - но не вслух, не вслух; поленья в камине потрескивали громче его мыслей.

Камин же - из белого мрамора в оранжевых прожилках, высокий, массивный, в виде действующего герба: двух сидящих львов с золотыми гривами и с пиками в передних лапах, скрещенных фермой над плещущимся за вычурной оградкой огнем, - единственное белое пятно во всем интерьере, как и в том огромном, блистающем золотом и пурпуром зале.

Тогда, подхваченный неведомой силой, Иуда в одно мгновение предстал перед ним, точнее на коленях перед черным креслом, в котором сидел князь, как тихонечко шепнул ему на ухо неведомый голос. Князь - это темное величие, величество, с лицом размытым, без определенных запоминающихся черт, но в то же время - неминуемо - намеренных воздействовать величайшей магической силой. Страх обуял Иуду...

- Встань, - мягко произнес князь, - ныне тот редкий час, когда ты можешь гордо стоять перед своим господином, - а вы все! - внезапным громоподобием его голос взлетел вверх, затих на мгновение, и оттуда, с кипящим шипением, сполз вниз по стенам зала, обнажая замкнутую шеренгу (разорванную в двух местах: креслом и камином) из мелких, размытых подобием, лиц (судя по одеждам мужских и женских), но объединенных общим, явно выраженным, испугом, - в ноги ему, в ноги! Пример вам, как нужно исполнять мою волю!..

Зал наполнился подобострастным шарканьем подошв, радостным визгом тех, кто сумел влажно прикоснуться к его стопам, жалобным поскуливанием протискивающихся. Казалось бы, да - свершается потаенное, но не чувствовал Иуда желанности и живости торжества, словно усталый, после дневного перехода с Учителем, он (как и другие ученики), окружался у городских ворот развеселым балаганом с резкими бубнами и стрижеными псами, изображающими смешные человеческие позы под короткие взмахи рук и глухие щелчки языком как бы безучастного дрессировщика. Нет голубой, у горизонта в дымке, дали, нет курчавой зелени, там и сям разбросанной по каменистым террасам, нет запаха свежеиспеченного хлеба и терпкого красного вина, и ничего из того, что желанно, еще накануне, было его сердцу. И, не было главного, из-за чего ему пришлось претерпеть столько страданий: не лежали у его ног ни Петр, ни Иаков, ни остальные из одиннадцати, позволявших себе унижать его, уличая в нечистоплотности. Всплывающие в памяти конкретные эпизоды прямо-таки утопили его сердце в деятельной злобе.

И князь верно почувствовал его настроение.

- Довольно! - вскричал он, поднимаясь из кресла.

Серая масса тут же притихла, согбенной волной откатываясь к стене и там застывая в полу..., - позе, - взмахе, - всплеске, - вздохе... Пурпурная подкладка плаща закачалась, изливая из себя (нагнетая в зал повторяющимися набегами) страшную вонь, напоминающую запах издохшей, облепленной жирными, зелеными мухами, собаки; Иуда задохнулся, но почувствовав на себе всеобщую подозрительность, растянул губы в сладостной улыбке, поклонился.

- На тебя! - князь простер руку в направлении Иуды, - возлагается главная миссия, ты! завершишь то, для чего я! призван, и для чего призвал всех вас. Возвращайся, и жди своего главного часа. Отныне ты! самый могущественный человек на земле, только призови имя мое, и они, все! - он с силой топнул ногой, отчего запах многократно усилился, но уже не казался столь непереносимым, - снова падут у твоих ног, но помни, что именно тебя я избрал для завершения своего великого! дела. Твой бал еще впереди, а мы сегодня празднуем, - он торжественно поднял бледные, в многочисленных золотых перстнях, руки кверху; позади него стена распахнулась, увеличивая зал фиолетовым объемом, освещаемым мятущимися лунными бликами, и скользящими обнаженными телами (мужскими и женскими); в глубине ряды из столов, заставленных..., возликовавшая толпа хлынула в образовавшийся проем, сокрывая от Иуды еще множество интересных подробностей, - мою новую, и такую значительную, победу. Иди!... - крикнул князь, перекрывая шум из бесчисленных голосов, и грохот грянувшего оркестра.

... Иуда упал на землю. На его шее петлей болталась веревка; сняв ее, он отметил, что не ошибся при покупке (такое и в мыслях он себе представить не мог), сплетена она была из свежей пеньки: витая пятью прядями, скрученная особым способом с центром из молодой лозы, способная выдержать и дюжину сосудов в половину человеческого роста, наполненных водой, - видно было, что коснулся ее острый нож. Будто бы он крепко проспал на ветке всю ночь и уж под утро, сделав неловкое движение, свалился, и проснулся, - да уж и пора бы: юный восток спешил на встречу с ним семимильными шагами, слегка сдерживаемый розовым шлейфом, защемленным с противоположного конца краем горизонта. Он хотел по привычке ему поклониться, но почувствовал острую боль в пояснице, - это было то единственное, что ограничивало его двигательные возможности. Все-таки он не лежал на ветке дерева, - он висел, и, вероятно, долго...

Неприятны воспоминания прошлого дня, - но сон компенсировал их дарованным могуществом, которое тотчас же, захотелось опробовать на практике.

Иуда очень проголодался; раздвинув ветви, он увидел перед собой лежащий как на ладони город, - ненавистный теперь - Иерусалим. Вот куда уж никак не хотели нести его стопы, - но было и еще одно желание: наоборот, вернуться туда во всем своем могуществе, и наказать по заслугам тех, кто его предал, заставить их лизать ему руки, ноги, и в назидание другим вздернуть на такой же веревке парочку, другую, третью, - но тут же новая, не менее значимая мысль затмила первую: а не воздать ли им благодарение за то, что уже произошло, и за то, чему еще быть предстояло...

И тут же... А не привиделся ли ему ложный сон: - обрезанная веревка - вот и все пока доказательства его могущества.

Окинув взглядом окрестности у своих ног, Иуда приметил фигуру мужа, и когда спустился на ярус ниже и ближе к нему, то ему представился молодой юноша - богатый господин, или наследник такового, в дорогом, парчовом платье. Юноша опирался подбородком на точенный из орехового дерева, увитый золотым змеиным телом с двумя головами, посох, - розовому ветерку навстречу, с опущенными веками, и с нежной полуулыбкой на свежем, словно персик, лице. Ни застывшая поза, ни широкие складки ниспадающей одежды не могли сокрыть под собой его гибкие, упругие мышцы. Быть может, он не слышал чужие шаги, когда крупные - широкими прыжками, мелкие - непрерывной дробью, каменные гонцы, наперегонки несли весть о приближении свидетеля?.. Слышал! И не поднял головы... И потому Иуда прекратил его упоение в особенно издевательской форме:

- Ты!.. Ослиная голова! Ослеп, и оглох к тому же?..

Юноша медленно развернулся лицом, и таким же образом переместился в прежнее положение, оставив Иуде на (долгую!) память презрительную гримасу.

Что?..

Присев, Иуда выбрал у ног самый увесистый из голышей, и широко размахнувшись, запустил его в сановную голову, но (то ли камень оказался слишком тяжелым, то ли уверенность подвела метателя) угодил он ему в ногу. Больно!.. Иначе не вскрикнул бы тот; Иуда потянулся за вторым... вдруг, с мертвецким страхом, замечая над собой распластанную фигуру, стремительно запускающую в его горло острый конец посоха.

- Князь! - только и успел выкрикнуть Иуда.

И вовремя!.. Самым изумительным образом он успевает перехватить посох на лету, и в свою очередь тупым концом нанести удар в голову противника; красавец, охнув, кулем спадает на землю. И надо же, как приятно: придя в себя, он постоянно стучит зубами от страха, и по первому требованию Иуды стягивает с себя одежду, и забавно петляя, зайцем, убегает нагишом, оставив и посох, и мешок с провизией. В ней запеченная баранья ножка, сыр, лепешки, и молодое игристое вино; и одежда, которая, неожиданно, пришлась впору; и, подтвердилось: он, Иуда, всемогущ; и смарагдовые змеиные глаза на посохе сразу померкли: ни к чему они теперь...

Отдохнув в ласковой тени смоковницы, он двинулся на восток, но, засомневавшись в чем-то неясном и неконкретном, свернул на тропинку, вихляющую в северную сторону. Преодолев холмистую гряду, Иуда спустился в зеленую долину, пятнистую разбросанными валунами и ленивыми от дневного зноя овцами. В центре долины, на сизой шленке дыма, из отбившегося в небесную синеву барашка-облачка, раскачивался просторный шатер; вкусно пахло жареным мясом, слух ласкал стрекот кузнечиков, сквозь который слабо пробивался томный женский стон. Знобящая догадка мгновенно вспенила кровь в его жилах, оттолкнула от земли и понесла его к - пересохшему источнику, готовому благодарно напиться дарованной, дождевой влагой. В его ушах стучали собственные шаги, как первые, крупные грозовые капли. Он не обманулся, и главное, успел...

Солнечное лезвие, пронзив входную штору и вязкий слой сизого воздуха внутри шатра, открыло его глазу перезревающую страсть: бледное, тестом раскинутое на ковре женское тело конвульсиями клокотало под огромной мужской рукой, жалом из пальцев впившимся в единственный, темный лоскуток между ее ног; между его же, из непроходимых зарослей, в которых затерялась и ее ладошка, взрастало нечто умопомрачительное, величиною с конское, готовое с обнаженно-зубым ржанием расщеплять без разбору все, что ни встретилось бы на его пути. Сменив слезящийся глаз на другой, Иуда, сгорающий от нетерпения, нечаянно коснулся рукой своей уже неуправляемой плоти, и тотчас же подчинился ее воле.

- Стой! - крикнул он, предусмотрительно делая шаг в сторону (от этого зверя можно было ожидать такого! прыжка), - выйди ко мне! - и, прерывая испуганную паузу, истерическим - я кому сказал, выходи!.. - топнул ногой.

Лохматый верзила с ревом выскочил наружу; женщина замерла в ожидании скорой развязки, и как же она была удивлена, когда вместо мужа, склонив голову, в шатер хозяином вошел незнакомец, на ходу освобождаясь от одежды, - от богатой одежды, но не настолько, чтобы муж ее мог уступить другому. Она побольше набрала в себя воздуха, чтобы крикнуть, но Иуда спокойным голосом опередил ее:

- Он сказал, чтобы я взял тебя.

И все же она что-то вскрикнула, на что муж откликнулся угрозой в голосе:

- Делай, что он тебе говорит!

Иуда взял ее, и как взял... Он вливал и вливал в нее годами сэкономленное семя; она блаженно кричала, а потом обмякла и затихла, лаская его тело нежными руками, губами, жарко шепча на ухо:

- Ты еще придешь ко мне?.. Скажи, и я пойду за тобой...

После короткого отдыха от удовлетворил свою плоть во второй раз, а третьего ей, плоти, уже не понадобилось: ей уже грезились свежие ощущения.

Иуда уходил; женщина что-то кричала вслед, но ему не было дела до чужой жены, муж которой стоял рядом: огромный, понурый, блеклый. Чуть позднее, из-за пригорка, кажется, до него донеслись отзвуки ее мольбы о пощаде, жаль, конечно, что этот верзила может забить ее до смерти, а в прочем, какое ему, Иуде, дело до всех этих слабых, немощных людишек...

Сегодня Иустину Кариотову предстояло как бы возобновить те прерванные Иудой из Кариота ощущения. Сколько минуло лет, а он все такой же молодой, сильный, всемогущий. Сколько было женщин, - не сосчитать, - побеги от его ствола разнеслись по всему миру, - великое множество ветвей, - а листочков? - и в них пульсирует его кровь, и все же это мелочи в сравнении с тем, что ему предстояло совершить сегодня. Иустин закрыл глаза, потянулся, открыл глаза, поднялся, ощущая себя совершенно свежим и бодрым. "Пора! - сказал он себе, - пора!"

Он постучал в дверь: сначала тихонечко, потом, сильнее, - прислушался, - в ответ тишина, и такая, на которую не способна была и пустующая спальня; свинцовым гневом налились его кулаки, и ключ в скважине не выдержал: самостоятельно повернулся, издав обреченный металлический вздох, - вот она - сила его могущества!.. Мария, раскинутая, бледнела поверх одеяла, словно явленная из совсем свежих его воспоминаний, и, тем подозрительнее была ее необыкновенная схожесть с той женщиной пастуха (Мария ли?); Иустин вернулся к двери, повернул ключ, и, ключ, сунул в карман.

- Мария! - прошептал он, захлебываясь той же слюной, с привкусом цветочной пыльцы, настоянной на дневном зное, - странной при этом холодном, голубом свечении в единственном окне.

И тюль на окне раскачивался, как будто от раскрытой форточки... которой не было...

На мгновение Иустину стало страшно, - но только на мгновение; в голодном нетерпении он освободился от одежды (обреченные пуговицы бросились по паркету врассыпную) и... взял ее. Он сразу же низверг в нее столько семени, что она закричала от боли; он видел, как из ее необычайно широко распахнутых глаз непрерывно струились слезы, будто бы вытесняемые чрезмерным переполнением его жидкостью. И когда он, изможденный, откинулся на спину, из ее разверзнутых чресел наружу хлынула вспененная масса, издающая умопомрачительную вонь, как от смердящего на жаре трупа собаки, - знакомого Иустину, - но Марию вдобавок еще и стошнило от него. Иустин испугался, что его усилия могут пропасть даром, - он ухватился за простынь, чтобы что-то предпринять, но в этот момент в окно ударила ослепительная молния, и в комнату ворвался ветер и устроил круговорот, и, подхватив Иустина, вынес его в молочное пространство и долго нес, нес, нес, пока не опустил его в уже знакомом месте, - как бы и не было позади него прожитых столетий. Иустин, нет, теперь уже снова Иуда, знал, что стоит ему раздвинуть ветви деревьев, как его взору, на ладони, представится ненавистный город Иерусалим. Его снова предали, - в его руках оказалась все та же надежная веревка с петлей, закрепленная другим концом на мощном суке, как бы говорящем, что на сей раз чуда не произойдет, и уход его из этого мира бесповоротен и окончателен. Покорно встав на перевернутую вверх дном корзину, и продев голову в петлю, Иуда, вдруг, обратил внимание на медленно шествующее поодаль, странное животное. Грязно-коричневое, лохматое, лишаистое колтунами, о четырех кривых ногах в копытах, со странной, размыто-вытянутой мордой, при двух маленьких рожках. Животное источало противную вонь издохшей собаки. По нему и узнал Иуда своего хозяина.

- Князь! - позвал он его слабым голосом.

И услышал в ответ громоподобный хохот, - от которого ноги Иуды, в страхе, вытолкнули из-под себя опору...

Прогремел гром; старушка истово троекратно перекрестилась, внося в привычный ход молитвы изменения по случаю подобного нековременного проявления Славы Божией: " Господи! Спаси и сохрани!.." - запричитала она. Шандарахнуло еще раз, да так, что задребезжали стекла в окне; она присела, в страхе обернулась, одновременно успевая отшатнуться как бы от летящей в нее голубой молнии. " Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную..." - пролепетала она, - уж не война ли?" Затарабанило крупным градом по жестяному отливу, - гроза? - к чему бы это... Шипящие стрелы по нескольку раз сошлись над ее головой. На пол через окно плеснулось красное зарево, затем снова голубое, и проломясь через далекий, как бы хворостовый треск, снова так тряхнуло, и чуть ли не в самой комнате, что лампадка угасла. "Недобрый знак! - с особливым страхом стукнулась старушка лбом о пол, - Господи помилуй!.."

Форточка с силой распахнулась, ворвался ветер, стряхнув с полочки иконку Спасителя. "Да что же это такое?" - возмутилась старушка и, скоро и храбро вскочив на ноги, бросилась к окну, и приручая, и запирая форточку на крючок, неожиданно увидела внизу безобразное животное, лениво переставляющее копытные ноги по мокрому асфальту. Не испугалась, а метнулась за иконкой, и, поцеловав ее троекратно, перекрестилась. Мерзкое животное тотчас же исчезло, ветер утих. С необычайным удовлетворением старушка возложила иконку на прежнее место, и, во второй раз больно бухнулась лбом об пол, - над лампадкой снова, сам по себе, затеплился рыже-синий огонек. "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!.." - с новым воодушевлением запричитала она.

2. Петр...

Две подружки: Люба и Татьяна - из одной десятиэтажки, что на окраине города, но из разных подъездов; а в тесные подружки сочетались они совсем по другому случаю, вернее, по общему промыслу: собиранию даров леса: ранней весною - щавеля. Вдвоем сподручней и безопасней, - безопасней, в первую очередь, Татьяне, потому что у нее тонкая талия, малиновый джемпер с вырезом на высокой груди, красивые ноги даже в брюках, даже в резиновых сапожках... Брюки старенькие, застиранные, с разошедшимися швами в области бедер, сапоги - с обгрызанными крысами голенищами, на локтях джемпера - штопки из оранжевых ниток; русые волосы собраны небрежно под блямбовую, крокодиловую заколку, съехавшую на одно ухо; - противоположным - свободным, она, как бы вслушивалась в журчастую речь Любы. Но вряд ли слышит ее, потому как зла обобщенным на все человечество злом за такую растреклятую жизнь. Безопасность - это так, для красного словца, - только тронь Татьяну мизинцем, и не то, чтобы пожалеешь, но тогда уж точно речь пойдет о настоящей безопасности, и, ясное дело, кого... У безмужней Татьяны есть сын, который в данную минуту находится на занятиях в индустриальном училище, и нету уже более года присужденных алиментов, ввиду исчезновения их источника за горизонтом, вернее в неведомом - далее: за обыкновенным горизонтом она бы его непременно достала.

Татьяна распрямляется и карей злостью прыгает по кочкам в поисках более "жирной" щавелевой семейки и, вскрикивает от пронзающей боли в сердце.

- Что с тобой? - разгибается в тревоге и Люба.

- Побегу я, - растерянно говорит Татьяна, - что-то тревожно мне, ох как тревожно... Вечером увидимся! - доносится до Любы уже из-за быстро удаляющейся спины.

Очень странным показалось Любе поведение подружки даже с учетом неуравновешенности ее характера, - Любе, - но не худощавому мужчине средних лет, сидящему на пеньке под молоденькими березками, - Любе - вообще мужчин не приходилось бояться, потому что для этого постаралась сама природа. Ох! и зачем?.. Люба - это вывернутая наизнанку Татьяна, да еще и хроменькая (левая нога много короче правой и вдобавок еще, как бы разляпушенная молотом на наковальне, - с обувкой Люба испытывала просто невероятные трудности), с редкими, седыми (не по возрасту), жидкими волосиками, стянутыми в пучочек на затылке и прикрытыми серой косынкой, завязанной узелком под тем же пучочком, но только снаружи. Ноги у Любы постоянно в сырости и она сипит голосом, и поколоритнее Татьяны, - но у той-то от дешевых сигарет, - стоит только бросить вредную привычку...

- Что это с ней? - Люба и предположить чего-то не может, и потому сокрушается, - что это с ней?..

Что ни говори, но Татьяна счастливая, - считает Люба, - кормилец на старости у нее какой красивый и добрый, мухи не обидит, наверное в отца пошел, или еще в кого, - она улыбается собственным мыслям, - у нее не заржавит...

Но то, что неведомо Любе, до мелочей известно мужчине, сидящему на пеньке...

Сынок этой Татьяны, только что сбежал с дружками с занятий в пивной бар; разбавили пиво водкой, слово за слово, началась драка, и сыночек этот, который мухи никогда не обидит, выхватил из рук барменши острый нож, которым та нарезала прозрачные кружочки колбасы, и вонзил его по рукоять обидчику в сердце.

Вот сейчас... подъезжает милицейский воронок, и... лет двенадцать-пятнадцать парнишке обеспечено. А если бы его мамаша-дурочка не пошла за дармовщинкой в лес, а полежала бы в кровати, понежилась, - не явилась бы помехой в осуществлении грандиозного плана, и глядишь бы... впрочем, кому это интересно: пошла бы она в лес или не пошла?.. Подобная же аранжировка событийного ряда, то есть некоторая затейливость в устранении глупой бабы, - так это от впечатлительной слабости: от "красоты, которая спасет мир!.." Мужчина громко расхохотался и удалился в чащу, а Люба обманулась: она не заметила, что он не исчез вовсе, а лишь переместился за кустики, откуда стал совсем невидимым.

Опять Петр, - он уже ближе...

Сколько в нем всего понамешано. И с отцовской стороны, и по материнской линии: и от чистого боярского рода, и от пятнистых декабрьским восстанием и революцией, и от почитаемого поэта... - то, что ему известно; и - для других тоже не секрет, что он сын заместителя главы администрации города (у которого, у главы, в свою очередь, дочь, заканчивающая в этом году школу с золотой медалью, и жена - управляющая банком) и главного врача; у Петра же в кармане (пиджака, который остался дома на вешалке) диплом отличного выпускника Академии Мирового Хозяйства. Он не знает, кем были его предки во время Ивана Грозного, не то бы вымахал выше той сосны, гордо вознесшейся макушкой над всем остальным зеленым миром... Дочку главы зовут Юленькой. Петр С Юленькой выходные дни проводят вместе, запираются в комнате, им никто не мешает, только однажды мама Петра очень тонко (и как бы невзначай) провела с ней беседу о том, что пока для них ребенок был бы преждевременным, и осталась очень довольной тем выбором, который они с мужем сделали, когда девочке было еще не более пяти-шести лет, и когда ее папа был всего-навсего директором заурядной десятилетки.

Вот сколько всего понамешано в Петре.

Впрочем, Иуде - решительно наплевать на всю его родословную, - выбор пал на него решительно из-за одного имени, с учетом, конечно, слабостей самого Иуды, то есть, естественно, учитывалось его собственное понимание "красоты, которая спасет мир!.."

Иуда расхохотался, и Петр, в инстинктивном поиске источника странного рокочущего звука, упал взглядом на сломленную в пояснице фигурку старенькой женщины, и... подчиняясь внезапному желанию, бросился к ней, сбивая с ног, - грубой силой перевернул на спину, задрал юбку, под которой не оказалось даже трусиков, и падая, со звериным ожесточением пронзил ее своим могучим членом. Она только вскрикнула и... расплылась в блаженной улыбке; блестящие облака лодочками скользили по ее небесным бело-голубым сферам.

- Ты что, дура? - испуганно озираясь, на дрожащих ногах, поднялся над ней Петр.

Его мысли, как бы разогнанные движением головы, понеслись по кругу и со страшной скоростью, - лишенные привычной гибкости, они наталкивались друг на друга, искрились дугами напряжения, и... делились на три - четыре (приблизительно) примитивные категории: а) - просто убежать, б) - откупиться приличной суммой, в) - задушить и утопить труп с грузом в реке, г) - он просто не знал, что делать... Потому, что - где гарантии? - в первом случае, - что она не запомнит лица и не бросится с милицией на его поиски, во-втором, - что истратив полученную сумму, не ударится в бесконечный шантаж, - в третьем, - что он не оставит следов, в такой нервной обстановке (до реки-то метров восемьсот будет), в четвертом - ?.. Закачалась у него под ногами земля, но... что он слышит?..

- Нет, меня зовут Любой, - и все это ровным, спокойным, чуть ли не окрашенным в радость голосом.

Усилием невероятной воли, Петр унял на ней свое зрение.

Старушечьи чулки, съехавшие на тощие, бледные колени, - выше серая, мелко-чешуйчатая, дряблая кожа, плохо скрывающая под собой отсутствие каких-либо мышц, - в наличии два черных кольцевых следа от узких резинок, чуть ниже от того места, которое... Нет, просто уму непостижимо, как он мог на такое позариться! Диагноз - умопомрачение; приговор - восемь лет лишения свободы в колонии строго режима. Петр почувствовал холодный пот на лбу, и ледяные потоки под мышками. А вместо ноги у нее - уродливая клешня? он отвернулся.

- Как хорошо! - продолжила она, - я давно мечтала о мальчике, теперь и платить никому не надо.

Здесь надо признаться, что с того момента, когда Петр сделал то, что сделал, Иуда превращался в простого свидетеля, никоим образом не вмешивающегося в дальнейшую жизнь своих подопечных.

- Ты откуда? - рассеянно и внешне спросил Петр; внутренне же он пытался сосредоточиться на ее неадекватном поведении.

- Из крайнего дома, - она махнула рукой в ту сторону, где роскошные облачные каравеллы терпели крушение неожиданно натолкнувшись на две телевизионные антенны: вода хлестала в трюмы, экипаж, кто как мог, спасался поодиночке вплавь, - из пятнадцатой квартиры, - уточнила...

И следом, под напором ветра, каравеллы, преодолев препятствие, величаво продолжили свое движение в бескрайнюю голубизну. Это - знак?.. "Еще не все потеряно, - рассудил Петр, спрыгивая взглядом с пышной кормы на лицо пострадавшей (да пострадавшей ли?): из одного неба сразу в два аналогичных, - да, такие глаза, если даже и принадлежат уродице, не соврут! - решил он.

- Ты чего хочешь? - спросил он ее деланно - равнодушно.

- Я хочу вам сказать спасибо, и жаль, что нечем вас отблагодарить, - она прищуренно, но с явной гордостью окинула его фигуру в полный рост, - вы из обеспеченных. А он будет похож на вас, и ему повезет больше, чем мне...

Кому-ему? - абракадабра какая-то, но ему-Петру повезло несомненно - она ненормальная; и все же уточнил:

- Кому ему?

- Сыночку моему будущему, так что от нас обоих вам огромное спасибо!

- Пожалуйста! - только и нашелся он чем заключить свое скорое, очень скорое, испарение.

И все же на краю поляны она успела настигнуть его своим голосом:

- А зовут вас как?.. Для отчества-а!..

Он не оборачиваясь (и с удивлением) споткнулся о самопроизвольное и чересчур громкое (как бы кто не услышал?):

- Гриша!

"По науке - дети после первого раза редкостный случай. А если найдется еще один такой, хоть и с клешней, да поразумней?.. Настрогают клешневую двойню, да и вознамерятся списать ее на кого-нибудь наиболее подходящего... Нет! Такие глаза - не врут, да и где она, глупая, еще такого умненького с клешней сыщет?"

По выходе из леса Петр, кажется, успокоился.

3. Люба...

На рынке у Любы свое изысканное местечко: сухое, - и во время несильного, некосого дождя, и теневое, - от прямого солнечного попадания, - комфортное местечко; металлический лист над прилавком однажды, ни с того ни с сего, поехал вниз, грозя придавить к земле Любу вместе со всеми дарами леса, и она тогда грешным делом, точнее грешной мыслью посожалела о том, что тот надежно подклинился (по словам "араба", окружившего себя до пояса фруктовыми лотками) другим листом, и навис козырьком. "Араб" быстренько съехал в естественную тень, оставив незаполненным уголок вокруг неконкурентной Любы, к тому же, неединожды, проверенной на честность "при мало ли для какой надобности".

Под крайним пустующим прилавком Люба прятала два деревянных ящика и сплюснутую картонку из-под пива: стул и стол - ее рабочее место, - вечерние уборщики поначалу ругательно артачились, артачились, но затем смирились с упернутой Шлёп - ногой.

Та её - грешная мысль - сегодня казалась особенно греховной после произошедшего в лесу (теперь-то ей приходилось заботиться не только о своей личной жизни, но и светлом мальчике, зародившемся под самым сердцем).

- Ты што это сегодня какая блаженная? - спросили ее из помидорно- огурцового, консервированного по-домашнему, ряда: по-доброму спросили.

И Люба вышла из-под козырька, счастливо жмурясь навстречу солнцу, и для них ответила припевом:

- А так!.. Хорошо!..

Основные же куплеты песни звучали внутри нее нежной музыкой, счастливой, но неконкретной, потому и невыражаемой вслух словами. Но и женщин-то за прилавком, хотя и тертых своими, индивидуальными, терками, запросто так, немногословием, не проведешь, - есть у них нечто общее, включая ее, за счет чего любую могут вывернуть наизнанку.

- Ох, смотри, подруга! Догуляешься по лесу!.. - проскоморошничала одна из них, и... побежал хохотунчик между ними по всему ряду: туда и обратно, туда и обратно...

А она?.. А она, вдобавок еще раскинула руки широко в стороны, ладонями навстречу к настоящему светилу, и к тому, ожидаемому, которому еще предстояло взойти на ее персональном небосклоне.

- А так!.. - повторила она. - Хорошо!..

Расстелив на столе чистенькую газету, Люба разложила на ней шесть кучек щавеля по пять рублей каждая, - ровненько в две шеренги, украсив каждую "художественным трилистником": сверху тремя широкими, колоритными, листами с красными прожилками и розовыми ножками в одной точке пересечения, - мелочь, конечно, но она-то и выделяла ее из других, перегаром мужицких, щавелевых точек, разбросанных по всему рынку. Людям нравится, все-таки, когда чистенько и красиво... И еще столько же, и еще столько же кучек оставалось в полиэтиленовом пакете.

"Как бы в беременном?.. Надо же, какое интересное сравнение..." - Люба удобненько пристраивалась на ящике, погружаясь в приятные воспоминания о будущем...

Вот она так; вот она сяк; и эдак, и так, - скорее бы уж пролетело девять месяцев; ясли, детский садик, школа, - у нее аж дух захватило... И у товарок по прилавку тоже, потому, что... Подошел ресторанщик, широкой лапой заграбастал все, что у нее было, бросив сопя на газетную скатерку красную, сотенную... Ба! - да и только... Следовательно, в меню того ресторана, мимо которого она ежедневно проходила в сторону леса, значились на сегодня зеленые щи, со сметаной: с пятью пачками "Домика в деревне" - подметила. И она то же себе, сейчас же, купит такой "домик...", с горяченькой булкой, - ей теперь так необходимы белки, жиры и углеводы, и еще витамины, от той, переспелой женщины - Лены, у центрального входа - в месте наиболее доходном, потому, что у нее муж то ли грузин, то ли армянин, знающий что и как, и почём, и водящий дружбу с теми, кто обкладывает оброком несчастных торговок. Но не ее - Шлеп - ногу, потому, что она для них как бы прозрачная, потому... что с нее возьмешь, кроме кучки щавеля, сыроежек, или стаканчика шиповника? и еще потому, что, у нее лучшая подруга Татьяна, все замечающая на противоположном конце рынка, а с ней связываться - чревато...

Она про все про это думала, но ноги принесли ее к винному ларьку, и она ужаснулась последнему привычному, но теперь - преступно! чуть было не совершенному, шагу, - вовремя отдернула руку от окошка, и, впервые, порадовалась отсутствию Татьяны, - та бы закрутила все по-своему, но теперь - нет! Люба представила трудный разговор с Татьяной, и улыбнулась такой приятной трудности. Сыночек родиться должен здоровеньким, и этим все сказано, - "и к продолжению обсуждения не подлежит!.." Лена с грузином уже лет пять вместе якшаются, а детей как не было, так и нет, - " и к концу дня оба пьяненькие - и вся радость!"

Люба раздалась в мечтах настолько, что позволила себе французское сливочное масло, и... бананы, - "вот уж без чего можно обойтись и при беременности, лучше бы уж киви, в нем много йода..." Впрочем, посожалела о том с радостным опозданием.

Мама оставила Любе однокомнатную квартиру и незаконченные предложения вместо памяти об отце; нечто одинаковое намечалось в их судьбе, но Люба сразу же (сразу же!) отмела от себя мысль о возможности проявления у ее сыночка шлёп-ноги; его отец - Гриша - высокий, широкоплечий, красивый - весь его облик без единой червоточинки...

Заварки в чайничек Люба положила вдвое больше обычного, намазала на булку толстый слой французского сливочного масла, и сверху джема, - края его наплыли на пальцы сливовым жиром. Перещедрилась: бутерброд никак не хотел цепляться за зубы из-за чрезмерной толщины булочной его части. А парок над чашкой уже так хмелил... Пошире, пошире раскрыла она рот, - и все равно джем остался снаружи: усами, и неприятной липкой бородкой, и размазался по столу, и спрыгнул на пол, и она, приподнимаясь, проехалась по нему шлеп-ногой, и чуть не упала. Именно в этот момент и позвонили в дверь. Кто?.. Да кто же еще, кроме Татьяны. Сейчас обхохочется...

Но та ничего не заметила, пронеслась на кухню словно ветер, - утопленная вся в себя, быстренько, туда же, отправила один банан, и принялась за раздевание второго. Люба угрожающе замычала, уцепилась за него полуобнаженного, и тут Татьяна очнулась, и... вполне осмысленно вырвала из ее рта недожеванный кусок и в один миг проглотила.

"Ну и пасть!.."

- Ты знаешь, чево? - окончательно выйдя из себя, заорала Татьяна, - ты знаешь, чево-о?

- Ну и чево! - в пику, еще громче закричала, Люба, - она планировала тихонечко, задушевно поделиться с ней самым сокровенным, а та - эгоистка, и Люба заорала так, что запел кофейный сервиз в шкафу, подаренный маме к выходу на пенсию. - Чево орать-то! Чай, не глухие здесь собрались! А-а-а?!

- А ты чево? - Татьяна вздула жилы на шее, коварно заходя в тыл к бедняге - банану, но Люба, предвосхитив ее маневр, живо смахнула желтого со стола себе за спину, - и как бы выдернула затычку из надувной игрушки, - от чего та... обмякшей "спустилась" на табуретку, и больно накололась бледным сморщенным личиком на ручные сучки, глухо тукнувшими локотками о стол.

- Да ты чево? - скорым следом сжалилась над ней Люба, - на, бери! - она протиснулась со вращением между частоколом из ее рук, губ и ("всем на зависть!") зубов полуголым бананом, - чего уж там...

- Да ты чево ко мне с ним пьистала, - прогнусавила Татьяна и повернулась проткнутым лицом к окну, и заколотым крокодилом к ней в нос, но с очень нежным, цветочным запахом, который тут же увлек Любу в тот лес, на ту полянку... и, к сожалению, ей очень скоро пришлось возвращаться на кухню по требованию Татьяны.

- Брось в ведро! - та держала на ладони желтенькие распашонки... всего лишь от исчезнувшего банана, а в глазах - настоящие слезки.

Плачущая Татьяна - это фантастическое кино, а последующее рыдание с размазыванием туши и губной помады по лицу - это уж совсем что-то невероятное.

- Послушай! - она наконец-то прорвалась между лавинами. - Ой! Беда-а!..

Теперь и Любе стало кое-что известно. И ей стало противно от адвоката, подкатившего к Татьяне у дверей камеры предварительного заключения, в которую не впустили Татьяну, чтобы удостовериться, что все так и было, как рассказал оперуполномоченный, что не произошло наговора, как это часто бывает в жизни. Сыночек Татьяны убил человека...

- У-у-у, а-а-а, у-у-у, а-а-а!.. - завыли они обе в один голос. Адвокат затребовал умопомрачительную сумму, дабы отвернуть сыночка от "вышки", - от такой цифры у Татьяны закружилась голова и она потеряла сознание, а когда очнулась в автомобиле матерого адвоката, то увидела двери собственного подъезда, - а адреса, она точно помнила, ему не называла, - а тот, так безапелляционно заявил, что ее двухкомнатная квартира не дороже стоимости жизни ее единственного сыночка... Да куда же она денется без квартиры? по миру пойдет? в бомжихи?.. - У-у-у, а-а-а, у-у-у, а-а-а!.. - вторили они друг другу.

- А ты ко мне переберешься, - первой на членораздельную речь завернула Люба, блаженно улыбнулась, - но только на девять месяцев.

Татьяна, аж! поперхнулась: что же это за лучшая подруга такая, которая только на девять месяцев?

- П-почему? - подозрительно спросила она, и услышала такое, от чего у нее сразу высохли слезы на глазах.

- Ты храпишь!

- Я храплю?.. Да ты!.. - это уж точно было наветом, не было случая, чтобы она, Татьяна, оставалась у той на ночь, в однокомнатной, на задрипанном диване, из-под покрывала которого кусались живые пружины. И если бы уж она заявилась к ней, то непременно со своим раздвижным, двуспальным. - Ты слышала, да?..

- Да, - невинно ответила Люба, - сколько раз у тебя караулила, пока проснешься.

- А? У меня, - сразу успокоилась и Татьяна, - у меня, что хочу, то и делаю, кому какое дело, храплю или еще чево, - и все же возвратилась к обиде, вызванной ограниченным сроком, - что ж не округлила хотя бы до годика, ему-то трубить, не дай Бог, ой-ой-ой сколько придется? - она изготовлялась губками к новому бурному заплыву, но снова, ошарашенной, притормозила от услышанного.

- Я-то чево, я терпеливая, но Ванечке это будет действовать на психику...

"Ну совсем плохая стала, - подумала Татьяна, - совсем крышей съехала", - а вслух повторила то, что говорила уже не однажды, но на этот раз подменила подвыпившую снисходительность на трезвую злость.

- Книжек на ночь обчиталась!.. Я тебе про беду свою, про сына единственного, а ты опять в дурь поперла?

- И я про сыночка, своего, и про единственного!

Невинная глупость в голубых глазах Любы прямо-таки взбеленила Татьяну, и до такой степени, что та объединила все возможные слова по этому поводу в единый удар пустой кастрюлей по столу. От страха крышка заварного чайника, спрыгнула на пол и быстренько закатилась за газовую плиту. Казалось бы, Татьяна должна была тотчас нагнуться за ней, но нет же, она замахнулась той же кастрюлей прямо в голову подружки, и та, тоже со страхом, но в отличие от крышки только втянула голову в плечи.

- Я беременна! - вскрикнула она.

И... кастрюля, медленно, опустилась на стол, и затем, так же медленно, переместилась на подоконник... Вероятно, чтобы отвлечь внимание от того, что одновременно, но значительно быстрее выписывалось на лице Татьяны.

- Чево? - разом выпустила она его (это - "чево") из себя.

- Я беременна, Ванечкой, - тихонечко повторила Люба.

И заторопилась, опережая все возможные эмоции с обеих сторон.

А Татьяна все время ошалела вращала глазами, - в медицине подобное называлось... базедкой!..

Наконец, углубившись обратно через себя и в тот же лес, Татьяна в задумчивости протянула:

- Тот... в красно-белом спортивном костюме... здоровый такой... ворон считал... я его через железнодорожные пути встретила?..

А Люба все каркала:

- Да!.. Да!.. Да!.. - и только потом перевела с пернатого на русский, - спрашивал: чево я хочу взамен, а я сказала: спасибо, его Гришей зовут!

- Ты только что твердила, что Ванечкой! - Татьяна продолжала нервничать? и Люба предложила ей успокоительного:

- Ваней - сыночка, а его самого, то есть отца, - Гришей, чувствуется, из обеспеченных...

Знала бы Люба, что последней своей фразой переобратила подругу из пациентки окулиста (или - психотерапевта?) в рыночный, самоходный калькулятор, которому еще предстояло кое-что поскладывать, поумножать, и совершить еще ряд других сокрытых внутри действий, - то ни за что бы в жизни ее не произнесла, - но слово не воробей... Но и Татьяна, учитывая чрезмерно блаженный ее характер, решила отложить себя в качестве арифметического приспособления до более подходящего времени, а пока что подсластила счастливую пилюлей:

- Говоришь, Ванечкой назовешь? - и, тут же, пожалела, потому что, тут же, та радостно закаркала:

- Да!.. Да!.. Да!..

И Татьяне пришлось морщиться, как от зубной боли, и махать руками перед лицом, как бы отбиваясь от назойливого крылатого.

- У меня там, - в последнем всплеске она успела завернуть ладошкой в направлении прихожей, - в сумке бутылочка!

- Мне же нельзя! - закричала Люба.

- А мне нужно! - пересилила ее голосом Татьяна, - с горя!..

Так и просидели до самых сумерек. Татьяна пила, а Люба - закусывала, и думали вместе, но каждая о своем, как и бывает в этой жизни, - и горе, и радость неразлучными подружками ходят - бродят под рученьки...

Стемнело; Татьяна, пошатываясь, ушла в пока еще свою - двухкомнатную, - странно, что лифт вначале поднялся наверх, там похлопал дверями-крыльями, затем странно пошел вниз, останавливаясь на каждом этаже, - не до такой же степени была пьяна Татьяна... Впрочем, иногда и не такое вытворяла, что ей, Любе, приходилось отмывать лестничную площадку до первого этажа, и потом еще краснеть перед соседями по целым неделям: для них они - две половинки от одного целого.

Жизнь подружки тоже веселой не назовешь: бывший муж - алкаш, и вот теперь с сыночком любимым беда-то какая, беда-то какая... И она, Люба, тоже хороша, - заладила о своем, нет бы пригреть измаянную душу, посочувствовать...

Оказывается, она, Люба, уже давно лежала на своей постели не раздеваясь, а лифт, как и положено ему, обслуживал уже других, и вверх, и вниз; да редко постукивали металлические каблучки и бухали через ступеньки мужицкие, тяжелые шаги, и ее больная ступня поламывала с гарантией на завтрашний дождь. "А вдруг, - она похолодела до корней волос, - у Ванечки родится такая же нога..." Нет, эту мысль ей необходимо вычеркнуть из себя навсегда. И она вычеркнула.

Под ее сердцем нарождалась новая, светлая жизнь... Необходимо было подумать и о финансовой стороне этой жизни, но так не хотелось, так неясны, в этом плане, были ее перспективы. Ранее она собиралась устроиться санитаркой в больницу, - воду на руках таскать на четвертый этаж? - преступно! - да и кому она теперь нужна - беременная, - это во-первых, а во-вторых - стафилококк! поэтому - ой!.. Вот книжный киоск - её давняя мечта... Пить соки и читать вслух для Ванечки...

Не поднимаясь, она запустила руку под матрас, нащупала упругий мешочек, по памяти перебрала все мамины драгоценности: сережки, кольца, роскошную брошь с крупным рубином - еще от бабушки, массивную золотую цепочку, кулон, - успокоилась, - на первое время должно хватить... Она засыпала, она принуждала себя не открывать глаз, ей нестерпимо хотелось увидеть пережитое за день в цвете, визуально заглянуть в будущее, потому что мысли - всего лишь мысли, а сон - это явь, сокрытая от дневного света, то есть - явь другой половины человеческой жизни...

4. Юленька...

Дочь главы администрации города, впрочем, данная информация не должна иметь ни для кого (понимаете - ни для кого!), сколько-нибудь существенного значения потому, что она, прежде всего, сама - личность, причем - незаурядная.

Как известно, Юленька закончила школу с золотой медалью и, представьте себе, сама! поступила в Московский Государственный Университет на факультет журналистики: папа здесь - "нипричем!"

Ну почему? почему? почему? - ей всю свою жизнь приходится оправдываться, - почему?..

Почему... так изменился Петр, и как-то вдруг?.. Пожалуй, это единственный вопрос, на который она сама никак не могла найти ответа, - спрашивала свою маму, но и та, пожимая плечами, ничего не находила предосудительного в его "преждевременной рассеянности - что ли?.."

Аспирантура?.. Сказки все это для самых маленьких... Женщины! - вот и вся аспирантура...

Наконец, умненькая мама согласилась, что в "скла-ды-ва-ю-щейся" ситуации - свадьба - являлась не самым плохим решением потому, что "гордиев узел" из всех этих "почемучек" (вкупе с теми, о которых дочь еще не подозревала, ввиду своей молодости) разумнее было бы утопить не разрубая: - "не надо рубать там, где можно лишать кислорода," - вот ее девиз. Итак, потому, что...

Главное, - не за горами выборы главы администрации города, и неизвестно, как поведет себя отец Петра - неисправимый провинциал в серебряных локонах, не устающий (включая, конечно же, и сон в пижаме) напоминать себе о природной, в кавычках, интеллигентности, - ох уж эта его приторность: "вы позволите? скорее да, чем нет, виноват, простите меня Бога ради, целую ручки..." - и прочая, и прочая, - вынашивающий безумную идею создания конкурентноспособного банка, - кому? конкурентноспособного, ей - почти что родственнице? - умопомрачительная логика деревенского бизона! Ей - значит себе! - вот как будет... И еще, что поглавнее: увлекись Петр другой доченькой, глядишь и папенька захочет самостоятельности, на финише вынырнет из-за спины с частью электората под своим одеялом, - выиграть не выиграет, а голоса оттянет, и тогда все они рухнут в тартарары... Нет и нет, только без глупостей. Итак, в августе Юленьке восемнадцать, в ноябре - свадьба!..

И Юленька молодец! На дне рождения Петр, неожиданно (для кого?), сделал ей предложение, и все родители опешили, и особенно ее мама - та всплеснула руками, всплакнула, успевая через влажные ресницы внимательно всмотреться в зрачки будущего зятька: не обманет ли? - зря старалась потому, что недооценивала способностей своей доченьки. Под вторым номером состоялось ее следующее бледно-розовое смущение, - она беременна!.. Четыре пары глаз пересеклись лучами на ее талии; она стояла, положив левую руку на спинку стула, правой нежно обнимала суженого за сильную шею, - что бы там ни думали, ни говорили, она любила его искренно, и боролась за любовь как могла, - мамины лучи чуть-чуть задержались на ее носике и... не осудили за чрезмерную, несанкционированную поспешность, а только спросили: "Может быть выдумала?" "Да нет же", - мысленно ответила дочь, а вслух брякнула:

- Меня уже тошнило!..

Мужские глаза растерялись по тарелкам, но мама Петра, ничем особенным не проявившая себя в течение всего вечера, сделала, вдруг, стремительное и веское заключение, которое никому и в голову не пришло оспаривать, ввиду явного наличия в нем медицинского междусловья:

- Свадьбу сыграем в сентябре, не позже.

... Помолчали... Нет, не для того, чтобы попить и пожевать, а так, чтобы собрать разные мысли в одно общее русло... Потом, папа Петра сказал, что оставляет молодым этот загородный дом; папа Юленьки - что меблирует его по последнему слову... он так и не подобрал его (...) нужного, но довесил иномаркой-нулевкой и асфальтовой дорожкой до самого шоссе; мама Петра - обеспечит персональное наблюдение за развитием плода; мама Юленьки - примет на свои хрупкие плечи всю тяжесть организации праздника, - "у кого деньги, тому и карты в руки..."

И все-таки, права её доченька, обнаруживалось местами в Петре нечто чужестранное, эдакое подозрительное, как к человеку, скрывающему физический недостаток, которого у Петра, конечно же не было, - проверено, - но тогда, что? что-то же в нем настораживало... Не опускалась ранее эта прозрачная, и одновременно металлически колючая, шторка на глаза, позволяющая, внезапно, уходить внутрь себя в окружении не только посторонних, но и близких людей. Или как бы предъявляя справку о судимости?.. Чёрт знает, что лезло ей в голову!.. Но почему-то раньше подобного она не испытывала. Да и первой заприметила неладное Юленька, а девочка она тонкая, чувствительная... Вот! Вот как он уронил вилку на пол под ее пристальным взглядом, - странно, ох, странно...

Когда родители разъехались, и они остались вдвоем на целом свете, она вышла на балкон, и пока он не обжег ее шейку своим мощным, горячим дыханием, отдалась природе, что лежала у ее ног.

Хвойные породы... и березы прожилками вглубь... коричневая тропинка, вздутая щекастым бетонным забором, заметно худела и худела, и едва дотянув до середины поля, бесследно растворялась в зеленых волнах с белесыми бурунчиками, - без резиновых сапожек и шерстяных носочков ни шагу далее... Вельветовые джинсы, нейлоновая на синтепоне штормовка, кепи с козырьком, лукошко... Вот она - счастливая семейная жизнь! под голубым, без единого облачка, небом с чуть-чуть приметной знойной каймой - следом от жаркого летнего дня, которая вот-вот должна коснуться ее влажной шейки, прежде чем окончательно исчезнуть... "Забор необходимо отнести к лесу, - рассудила она трезвым умом, - а поле, - ретроспективным взором заскользила по его периметру, пока без учета возможных претензий соседских московских шишек (и романтически), - подстричь под ровненькую лужайку для игры в гольф, или усеять веселыми, цветными грибками-беседками с полированными столиками для игры в карты, в шахматы и, даже в домино - для простых работников во время обеденного перерыва, потому что на полное обустройство ее фамильного? дома придется ухлопать еще уйму времени и денег..."

Не дождавшись желанных ощущений, она обернулась. Петр лежал поперек кровати, пьяно сопел? - да?.. - хитрил? - да?.. чтобы стремительным движением подхватить ее на руки, от чего она испуганно вскрикнет и у нее натурально закружится голова, и она, задыхаясь... И она остановила себя в мысленном перечислении иллюзорного, из-за очевидного - нет! - он, обыкновенно, спал. Наверное, в этом месте не мешало бы и всплакнуть, чтобы он проснулся от соли на губах, но и для реализации такого желания не было явно выраженной причины, а только одни домыслы, догадки - все то, что порождается чисто женской логикой, точнее - мнительностью.

Она разделась и легла рядом, но правильно, от чего его нос оказался приплюснутым углом под ее коленкой; он зашевелился, но только для того, чтобы подменить нос витиеватой ушной раковиной, - теперь уж точно до него не достучаться...

И слезы, произвольно, заструились по ее щекам, и они - были... горькими.

В этом месте, под светофором, грунтовка (пока еще...) утыкалась в шоссе скромной мордочкой: принюхивалась к обновленному асфальтовому покрытию, как бы примеривая на себя жирную одежонку, обильно политую, до приторности, горюче-смазочными духами. Здесь - морщилась, но там, за, в сторону города, бежала почти равноправной и веселой: то влево, то вправо, но не чрезмерно. Года три назад ее несколько спрямили из-за вполне справедливой клички: "пьяная дорога", о чем, заворачивая, обязательно докладывали водители случайным попутчикам в первый раз, не случайным - в тысячный, - в пику гаишным милиционерам, постоянно шарящим в салонах если не руками, то нахальными зенками. "У дороги права не отберешь, - ха-ха! выкуси!.." К счастью, лейтенант (пока еще...) слов не слышит, в его ушах звуки от механических движений и остановок, на груди автомат, в руке - мерзкая (даже летом), полосатая палка... Неожиданно он принимает стойку - "прогнувшись", ладонь его взлетает под козырек, и палка неудачно бьет его по носу. Он тоже морщится, и тот, который с водителем рядом в черной "Волге" (которому и принадлежала инициатива описанного спрямления) тоже морщится, и... как бы повторяется в следующей за ней. Какой-то - всех - морщащий - перекресток? Да, но по разным поводам! Кажется - по разным: не пройдет и трех месяцев, как все они вновь встретятся, здесь же, и точно - по одному и тому же поводу, и будут еще как! морщиться, и... еще десятки служивых людей и сотни зевак так же будут морщиться. И бывший глава администрации города, до конца жизни, будет сожалеть о той своей инициативе по спрямлению "пьяной дороги". Вот как оно в человеческой жизни случается...

5. Мария...

Чайник, должно быть, задуман темно-зеленым, судя по крышке, судорожно цепляющейся подбородком за воротничок, дабы не быть проглоченной сальным прокопченным пузом.

Ну и лжец!.. А ложь, как известно, наказуема.

Он, видите ли, всю свою жизнь посвятил музе, во дворце, но теперь... другие времена. Подхваченный непроснувшейся рукой, он, тяжеленный, переносился, естественно минуя водопроводный кран, со стола на газовую плиту, на самый широкий, рыкающий факел. И там начинал скрипеть, затем трещать, потом - "вонять!" чем-то химическим; пробегающий мимо (не важно кто) хватался за его ручку, позаимствованную в свое время от худого, эмалированного ведра, и... естественно, швырялся им об пол, конечно же, с соответствующим звуковым сопровождением, - это вам не во дворце... Не надо лгать! Тяжеленный, - но свободного объема-то в нем на два-три стакана, - поставленный под кран, он злился, яростно шипел, но и быстро успокаивался, - эдак все же предпочтительнее последней инстанции - мусорного контейнера.

Для кого-то накипь, для Полины Гавриловны - жизнь... И еще, - это неправда, что они, оба, кому-нибудь врали, нет, они только чернели и по сути (за вычетом накипи-лет) всегда оставались такими, какими они есть и сейчас; когда-то они преподавали музыку во Дворце... пионеров.

Машку же многое раздражало в этой жизни, но только не пианино за стенкой, в его звуках она находила, что-то ей недостающее, и так необходимое для нормального человеческого существования, - как, например, соль для тела, так и музыка для души, - рассуждала она.

Машка заваривала чай в алюминиевую кастрюльку; с чайником Полины Гавриловны накалывались, как правило, машкины клиенты; покладистая Полина Гавриловна целиком устраивала Машку со всех сторон, за исключением единственной: вот если бы ее не было вообще, - тогда бы совсем другое дело! Но та прописана в соседней комнате задолго до появления в коммунальной квартире самой Машки; а Машка распределилась в столовую химического завода после окончания профтехучилища, она по специальности - повар... Уже более десяти лет они воздействовали друг на друга: Машка пристрастила Полину Гавриловну к вино-водочным изделиям, Полина Гавриловна Машку - к Шопену, - и это, так сказать, стало у них общим местом, в остальных же частях жизненного спектра они сохранили в себе полные индивидуальности, - и мирились и мирились с ними, как могли. Полина Гавриловна - ширококостая, почти лысая, бабка с мужицкими морщинами на лице и лошадиной челюстью, и просто диву давались слушатели тому, как и какие... нежные звуки выпархивали из-под ее коротких пальцев. Машка ее шастающих по коридору учеников тоже называла клиентами... Да, и вот еще что их сближало: неясное начало, то есть место, до которого память кое-как могла добираться. Полина Гавриловна - очень смутно помнила своих родителей, Машка же таковых не имела вообще; ее начало - первая ночь в постели с воспитателем детского дома, вторая - с ним же, третья - с пьяным, кажется, инспектором, ну а потом мужицкий калейдоскоп из лиц, из других частей тела... И так до последнего времени... Сегодня у нее - Рамис...

Она приоткрыла дверь в собственную комнату, швырнула на кровать сумочку, прошла на кухню, а там... банкетный стол: посередине бутылочка, сыр, колбаса, сковородка с картофельной фри-горкой под таким... запахом; Полина Гавриловна - чуть поддатая, вскочила, театральным жестом под довольной ухмылочкой пригласила ее на табуретку напротив. Машка устало плюхнулась, налила половину граненого, выпила, за это же время заготовленный другой рукой огурец вставила между зубами, хрустнула, молча, прослезившимися глазами сформулировала на переносице соседки вопрос. Та - отмахнулась, задела костями бутылку; та - было завальсировала, но тут же, под строгим взглядом, успокоилась; и та - разлила еще по половине. Выпили. Машка тем же приемом повторила вопрос. И та - снова отмахнулась, и бутылка, пустая, сорвалась на бок, и покатилась, и упала на пол, и опять покатилась, и ее никто не задерживал...

- Сыграй Шопена! - предложила Машка; для нее тоже эти две половинки сегодня не были первыми.

Та - словно кол проглотила, но очнувшись, схватила ложку и затарабанила ею по бутылочной батарее на подоконнике, и залалакала простуженно. Такой Шопен Машку не устроил, но она спросила спокойно:

- Ты что, совсем сбрендила?

- Ага!.. - ответила та и... заплакала, что было не внове; поднялась и пошатываясь удалилась в свою комнату, и оттуда завыла пуще прежнего, что было впервые, и опять же вместо ожидаемого Шопена.

У Машки был сегодня трудный день, но она не поленилась, чтобы встать, чтобы проследовать следом и... забыть об усталости от увиденного. Вместо пианино на полу зиял желтизной дореволюционный прямоугольник... И черного комода не было... И похудевшая этажерка... Да... Давненько Машка не заглядывала в комнату Полины Гавриловны. Серые обои в полоску, безучастные ко всему на свете занавесочки, включая хозяйку, в пролежнях диван, голые гвоздики, крючочки, над сгинувшими фотографиями дипломантов... Интересно, за сколько клиенты выкупали свою молодость?.. И старенького ковра - нет... А та занесла, ей навстречу, ногу, чтобы "пожалиться?", но далее - качнулась, опустила пару дополнительных шторок на глаза, схватила открытым ртом воздуха, и все на одном месте, как рыба, оглоушенная жестким машкиным комментарием:

- А зачем ты мне теперь нужна, без рояля?..

Когда Машка развернулась и хлопнула за собой дверью, то ее в спину догнал еще один звук, как от пальто, с внезапно оборвавшейся петелькой, - из-за перегруженных карманов, допустим, двумя бутылками водки. Но оскорбление ее души был так глубоко, что она и не подумала возвращаться, даже за половину подобной роскоши. Только Шопен мог по-настоящему примирить ее и с Полиной Гавриловной, и с остальным окружающим миром, только он и никто другой, - кого она только не перепробовала, - современные же барабаны ее раздражали, под такую музыку она могла запросто убить кого угодно...

Машка лежала на широкой двуспальной кровати и подумывала, и подумывала, и... додумалась до героического поступка, могущего реально совершиться при некоторых мерах ограничительного характера, и даже, - вот мысль! - привести к налаживанию прибыльного дела. Она приподнялась на локтях, и мысленно произвела некоторую мебельную перестановку в комнате: бельевой шкафчик - сюда, и стол - сюда, поближе к двери, - ее квадратные метры уступали Полине Гавриловне, - за ними поехали, туда, вдоль стенки к окну поближе и тумбочка с телевизором, и кровать с машкиным телом, - и освободилось, вполне приличное, место еще и для скамеечки под музыкальных клиентов. Здорово!.. С утра, в ее отсутствие, гаммы, вечером - Шопен!.. Не решалась, вот так сразу, единственная проблема: личные машкины клиенты - ее твердый, и вполне приличный, заработок, без которого и сама эта идея - дымок от сигареты. Призадумалась... и расхохоталась от, опускающейся прямо с потолка на ее химическую стрижку, очевидности... Она берет на полное содержание Полину Гавриловну? Берет! А это значит, что ее комната автоматически освобождается для другого дела, под музыку, или без нее - ("вот чего никогда не предугадаешь, так это о вкусах клиентов"). Завтра - она покупает старенькое, но вполне приличное, пианино, послезавтра - развешивает по городу объявления для желающих дать своим отпрыскам вполне приличное музыкальное образование, причем с гарантией, - имя Полины Гавриловны не должно быть забыто в культурных кругах города.

Радостная, она поднялась с кровати, чтобы тут же посвятить в свои грандиозные планы горюющую соседку, - она представится ей генеральным менеджером (ха-ха!), примет ее на работу в качестве преподавателя музыки и установит ей зарплату ввиде пожизненного и полного социального обеспечения, включая ритуальные услуги (ха-ха!). Это - грандиозно!..

Но позвонили во входную дверь; она посмотрела на часы; это - Рамис.

Яркий, красивый Рамис пришел не один, а с высушенной грушей - старым кавказцем в дорогом костюме, - но в неопрятном, и на два размера больше, чем того требовала его тощая, низкорослая фигура, - в общем, стройный тополь и дикий кустарник... в клочкастой, инеем разбежавшейся по всей площади, от символической кепки до жеваного воротника серой рубашки, бороде. Неприятно бородились и его уши, и ноздри, и, она была уверена, и все другие, прикрытые до времени отверстия, за исключением - глазенок: мышастых и живых, - но, опять же, под бородатыми бровями.

Гости говорили друг другу: "гур-гуру-гур-гур-гуру..." Скорбящая, на подоткнутых под челюсть кулаках, Полина Гавриловна, в ответ, молча выпрямилась и ретировалась с кухни восвояси, прихватив с собой только два яблока, за что Машка посмотрела на нее (уже - компаньоншу) с благодарностью и освежила стол непочатой бутылкой.

Мужчины выпили, закусили; Машка остановила долгий взгляд на Рамисе и, уличив его в согласии, направилась в свою комнату, на ходу расстегивая пуговицы, молнию... И каково же было ее неподдельное удивление, когда следом за Рамисом в дверь прошмыгнул этот горный тушканчик, обладающий единственным эффектом: натуральными, крепкими зубами.

- Со мной, - пояснил Рамис, - только смотрет будит.

Это что-то новое в ее практике...

И когда она легла на спину, и тяжелый Рамис вдавил ее тело в стонущие пружины, мгновенно покрываясь бисерным потом, источающим "волчий" запах, старик передвинул стул в более удобное для обозрения место, и еще и наклонился в близоруком прищуре. Вот тут-то до Машки кое-что дошло, и вовремя... Она змеей выскользнула из-под Рамиса.

- Стоп! - громко, с гарантией для глухих, крикнула она, - за вход тоже платить надо!

Старик в испуге отшатнулся, - вдобавок он еще и не понимал по-русски? Они заговорили: "гур-гуру-гур-гур-гуру...", и Рамис с нетерпением пояснил:

- Ладно, десят долларов!

- Двадцать, - уже спокойно сказала она, - за вход половину, - и тоном, не терпящим возражения, добавила, - деньги вперед, знаем мы вас.

Вероятно, и Рамис знал ее хорошо, потому что понуро поднялся, выудил из кармана брюк две десятки, положил ей у изголовья, и... вонзился в нее, тигром, и зарычал оплатившим "по-дорогому", но ей-то было уже все равно, если не считать необычной концовки. Старик, вдруг, упал со стула, скрючился на боку, зажав ладони коленями, и затрясся как бы щенком, забежавшим с мороза в жарко натопленную комнату, и забившимся, вдобавок, в сорвавшийся с вешалки дорогой пиджак.

- Что это с ним? - равнодушно спросила она Рамиса.

- Оргазм! - буднично ответил тот.

Да знал ли он, дикарь, что такое оргазм, - это совсем не то, что она только что ему продемонстрировала, вытягиваясь в струну, задыхаясь в стоне и прочее, - и все так искусственно, - знал бы он, какова она в оргазме по любви, когда по-настоящему, когда не понарошку, когда не за деньги...

Старик, наконец, поднялся, сделал несколько скупых отряхивающих движений на уровне коленей; Машка ждала, когда на ее коврике, подле его ног, объявятся предательские, под сгущенку, пятна, - она готовилась взорваться. Но напрасно, - ничего такого не обнаружилось, и ей стало уж совсем неясно, какое содержание вкладывал Рамис в понятие - оргазм.

"Гур-гуру-гур-гур-гуру..."

"Черт бы их побрал, - подумала Машка, - уж не затевают ли еще чего такого, поди разбери этот птичий гомон." И ведь не ошиблась...

Рамис переводил медленно, - в еще не переведенной доли возражал растопыренными пятернями, выпячивал губы, зримо выдувая несъедобные? слова за окно, в мусорные контейнеры... Какими бледными поганками они были, если... если то, что она услышала... в общем, у нее нет слов...

Он сказал, что этот бледный мухомор хотел бы все повторить, но на соседке... Не больше не меньше, - но, за пятьдесят долларов! Машка выкатила глазки и выразительно повращала двумя указательными пальцами у висков, - в разных направлениях. До них не дошло, но в нее, - ввинтилось, - когда они подняли цену до ста долларов.

Заманчиво, если не строить из себя недотрогу!..

Машка на цыпочках вышла в коридор, оттуда - осторожненько в комнату Полины Гавриловны, стараясь не расплескать мгновенно вспыхнувшую в мозгу тактику, - и какую!

Та - наивной и радостной - поднялась навстречу с дивана, на котором не то чтобы что-то повторить, но и вытянуться в полный (даже не имея ввиду -рамисовый) рост было проблематично. И Машка, вкрадчивым голосом, изложила ей то, до чего додумалась не более часа назад; разогрела ее радужной перспективой до полыхающего жара на лице, и тут же остудила - нехваткой каких-то паршивых ста долларов. Полина Гавриловна аж зашкворчала:

- Я продам!..

И заметалась, и заметалась по комнате в поисках чего-нибудь подходящего, и, быстренько, опала под спудом реального-нематериального. И в этот, самый благоприятный момент, Машка подхватила ее под руку.

- Не надо ничего, продавать, они там в соседней комнате!

- Кто они? - засомневалась Полина Гавриловна, - я думала, ушли...

- Они, не они, а сто долларов! Пошли! - И Машка перетащила соседку в свою комнату, и накинула крючок на дверь.

- Деньги где? - строго спросила она Рамиса.

Деньги, - Полине Гавриловне, - протянул другой.

- За что? - та в испуге спрятала руки за спину.

- Бери! - нервно вскрикнула Машка.

Ну а дальше все произошло... глупее не придумаешь...

Наваждением обуяло всех присутствующих в комнате. Она вывернула Полине Гавриловне руки, повалила на кровать, приказала старику поприжать ее за ноги; торопила Рамиса, отмечая, с удивлением и завистью, безукоризненную белизну ее нижнего белья, ажурного и совсем нового, - ("чужая душа - потемки!"). Полина Гавриловна почти не сопротивлялась, шептала что-то невнятное, и Машке, в какую-то минуту, показалось, что та испытывала удовлетворение от происходящего, и уже готовилась выпустить из себя вдох облегчения, когда, вдруг, Рамис, словно ужаленный, взвился под потолок, и тупо и глухо шлепнулся на пол.

- Она сдохла! - со страхом проклацал он зубами.

Вся комната мгновенно побледнела, - и окно, и обои, и Полина Гавриловна, и Машка краешком лица в парфюмерном, неприкрытом овале на телевизоре.

- Ты меня не знаешь! Я тебя не знаю! - продолжал стучать челюстями Рамис, - скажешь, убью!..

"Напугал, хм, волк кобылу... Нет, не так произносится эта пословица в ее варианте, - напугала волка кобыла?.. - звучит нереально, надо, - чтобы волк, оставаясь в мужском роде, боялся бы, по своей природе, более страшного хищника, но женского... - львицу, например, или тигрицу. Напугал, хм, волк - тигрицу... Напугал!.."

Да плевать она на него хотела, - на него и на его маньяка. Как все глупо приключилось...

Накинув плащ, и провернув ключ в двери на два полных оборота, Машка потащила себя вдоль улицы, и в ту сторону, где прятались друг за другом повороты, словно - уж за тем, за следующим, у нее обязательно вызреет ответ на вопрос: "Что делать?" Но, к вариантам не прибавлялось ни одной дополнительной единички, - только те два, и два, созревших в первые минуты, - они-то давили и давили на распухшие мозги. Взять документы и скрыться; избавиться от трупа; взять документы и скрыться; избавиться от трупа. Без каких-нибудь подробностей, деталей... С ума можно сойти, и она, кажется, сошла. После очередного поворота уперлась в колючую проволоку, за ней - сама Машка, в полосатой телогрейке, в резиновых сапогах, в строю подобных товарок, марширующих на плацу с узелками под мышками, наверное, в день - банный; вокруг солдаты с автоматами и собаками. Чтобы собаки не могли взять следа, нужно место преступления обильно посыпать черным молотым перцем, - где она слышала подобные рекомендации? не помнила, и по какому случаю тоже. Возможно - бред пьяного клиента с судимостью, но вот сама она чихнула и... прозрела. Она направлялась к летнему кафе, где ее знала каждая собака в человеческом обличье, желающая случки, но не каждому она была по зубам: слыла - дорогой - чем и гордилась. Глупость! - ее появление на людях сегодня, если посмотреть с одной стороны; алиби! - если с другой, пока неясно, до чего она сможет додуматься за целый вечер; точно! - она способна вычислить нужного, тертого, человечка, ну а за ценой она не постоит.

Машка прошла к своему "фирменному" столику; заказала "фирменным" утроенным щелчком в сторону бармена традиционный бокал джина с тоником, соломинкой и кисточкой черного винограда. Играла музыка, на пятачке толкались "сосунки и жеваные"; она втягивала в себя мелкими глоточками напиток, изредка, не отводя глаз от входной калиточки напротив, огрызалась: "Занято!" Сегодня ее кошельки, - пусть даже очень толстые кошельки, - не интересовали; кто-то из старинных знакомых пытался всяческими махательными ухищрениями привлечь к себе ее внимание, - она же ни на кого не поднимала ресниц, она - ждала.

И вот... Никогда не надо отчаиваться, даже в самых немыслимых переделках. От калиточки до ее столика шагов двадцать - тридцать, не больше, но стремительность ее мысли, мятущейся между острыми носками желтых мокасинов и ее раскалывающейся черепушкой вытянула их в длиннющие километры, чтобы успеть уложить в них спасительный сценарий.

Вот он - ее спаситель! В импортном джинсовом костюме настоящая - худоба, а в глазах?... а в глазах - темное прошлое; а в глазах - то что надо!

Она завлекает его, привораживает тысячью, с гарантией, приемчиков и... делается равнодушной, скучающей, изредка, но очень живо реагирующей на нечто происходящее за соседним столиком, или еще дальше, под тем тополем, - сегодня там курчавая головка совсем юного аполлона, - наверное метиса, - судя по бронзовому отливу кожи в окружении бледнолицых. По-настоящему она желала некоего - палестинца, собранного ею из телевизионных программ в единый и конкретный образ стройного, гибкого, с горящим взором мужчины, швыряющего камнями в вооруженных до зубов полицейских. В другое время она пофантазировала бы глубже, до запахов цедры, фиников, оливок, но в эту минуту вынуждена была сказать себе - стоп! Она томно смахнула несуществующий локон со лба, то есть - душно - то есть еще как-то, да все не так, - впрочем, сработало...

Он ухватился за спинку стула.

- Можно?

- Вам... - изощренной паузой она вырезала его из окружающего пространства, - можно.

А в этой паузе - следующее. Он набирается почти в стельку, несколько дебоширит: разбивает фужер, другой, - она ему, незаметненько, в этом помогает, - она расплачивается из своих и... делается равнодушной, скучающей, чем оскорбляет достоинство любого кобеля, - проверено. Он у ее ног. Она при свидетелях (десятки... сотни...) сажает его в такси, везет к себе (чем несомненно начнется следственный протокол, - в худшем случае, если начнется, но не обязательно), и там, в конечном итоге засыпает на диване (если поместится?.. сверху, конечно, поместится... поместится не поместится! не должно дело дойти до следственного эксперимента, совсем струсила?..) Просыпается он над удушенной собственными руками, уже холодной, а она, ничего не понимающая, сидит на кухне, потягивает чаек из зелененького чайника, и может пояснить только, что он после нее ушел к соседке. Все! И единственное, что она может ему гарантировать, - это гробовое молчание, и на крайний случай - попугайное талдычание в любой инстанции: в последний раз ее видела два-три дня назад, ничего необычного не замечала... Это все, все, все, чем она может ему помочь; он мужчина - ему и карты в руки!

Странная все-таки у него улыбка.

- Вам привет от Полины Гавриловны, - сказал он, закидывая ногу на ногу.

... еще в детском доме. Вывезли их в цирк. Клоун поднимал себя за воротник над землей, его помощник мечом рассекал то, что мелькало в их мозгах в первом предположении - невидимую, но прочную леску над его головой, - но тщетно. Да, меч был настоящим, так как он следом рассекал надвое настоящие арбузы, но клоун продолжал плавать в воздухе.

... да и но, - жизнь не цирк, - в жизни клоун - хиповый следователь?..

Сколько раз Машка вдалбливала себе в тупую головушку, - не связываться с азиатами, с этими недорезанными - Рамзесами, - но, - "жадность фраера сгубила!" Трусливый Рамзес (а они на поверку все такие - без исключения!) раскололся, явился с повинной, и в качестве свидетелей - их двое, а она, одна, облитая грязью с головы до ног, и нищая, - а они откупятся, а ей куковать на нарах.

- Тебе чего надо? - прошипела она из привычного, как бы избавляясь от докучливой назойливости (пусть думает, что не разгадан).

- Ничего, - (сама невинность! - знаем мы ваши приемчики), - просто вам большой, сердечный привет от Полины Гавриловны.

И она устала. И сразу ("моментально!") сделалась равнодушной к собственной судьбе - судьбинушке.

- Да пошел ты!.. - соткровенничала: и для клоуна, и для следователя, и вообще для любого, кто бы сейчас ни сидел напротив нее.

А в ответ все то же. "... ну и дундук!..":

- Извините... - и все-такое прочее, и... стоп! - Полина Гавриловна, милая старушка, предположила, что вас можно найти в летнем кафе.

"Ждет, ждет прокола дундучок, мол, чего-нибудь сейчас и брякнет дурочка, а мы ему кукиш в нос! песенкой из мультфильма":

- Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!

- Хватит! - он, вдруг, так грохнул по столу ладонью, что упал на пол фужер, и разбился, и она вся сжалась, - у меня к тебе серьезное дело! - цирк кончился, и продолжился ее сценарий, только, вывернутый наизнанку (за фужер расплатился он), утопительный...

В такси он снова принялся за свое вежливое: как подошел к двери, как позвонил, как никто не откликнулся, как он прошел в комнату и нашел на кровати сонную старушку, назвавшуюся - Полиной Гавриловной. ... мол, какой я крутой, у меня и мертвые заговорят, если захочу. Она же устало возразила:

- Я точно помню, что закрывала дверь на два оборота, - понимай, мол, что никакой крутизны не хватит против этого очевидного факта.

- Наверное, Полина Гавриловна отперла, у нее же есть ключ, - понимай, мол, что я настолько крутой, что могу и через стену, как этот светофор, ожививший зеленым светом счастливую кучку, галопом несущуюся вправо к своему счастью, и, такую же, в противоположном направлении, но для нее - стоп! - сигнал красным цветом.

Приехали и вошли.

Полина Гавриловна цедила кипяточек из своего зелененького чайника... Что тут сказать? Что была в летаргическом сне? Что находилась в состоянии клинической смерти? В шоке, остыла и всех перепугала?..

- Простите меня, Мария, уж и не знаю почему, но твой друг нашел меня на чужой кровати, такого я никогда себе не позволяла, наваждение какое-то.

Машка инстинктивно обернулась к той, к которой обращались за ее спиной, но там... только следователь - ковбой и только...

- Какая еще Мария? - недоуменно пожала она плечами.

Ну а дальше, - настоящий сон ли? явь ли? или что-то из области прямо-таки фантастической с картинками в такой - очень приблизительной - последовательности: Машка (в последний раз в собственном сознании), Маша, Мария, пианино! книги, книги, книги, фотографии учеников, мягкий диван, замок вместо крючка на двери Марии (вот именно!), новенькая, деревянная кровать под превосходным покрывалом, платяной шкаф, забитый доверху, розы в хрустальной вазе, люстра, телевизор цветной, японский, и еще множество опознанных позднее мелочей из-за отсутствия лишнего времени у странного, но такого щедрого гостя.

Очень коротко.

Звучит Шопен; за кухонным столом двое; перед ней солидная пачка денег; он излагает взамен свои требования и... такие изумительные: хорошо питаться, прилично, со вкусом, одеваться, много читать, оттачивать манеры, ни с кем не встречаться и ждать своего суженого - Петра, красавца из аристократической семьи, которому она и обязана чудо-метаморфозами, а сам гость, всего лишь его друг, уполномоченный... И пожалуй, единственное в ней сопротивление, угаснувшее сразу же после обнаружения: почему она так податлива, и нет ли в том жестокого подвоха?

Но подвоха не было потому, что все вышеперечисленное подтвердилось органолептичекими, конкретными измерениями, точностью оговоренной (умопомрачительной) суммы и после его исчезновения.

Ее задача - отрешиться от своего былого (что не составляло большого труда по понятным причинам: ну кому хотелось бы ковыряться в своем темном прошлом? а оно у нее и не длинное совсем). И как только она так подумала, так прошлое свое и забыла.

Ее задача теперь - работать над собой и ждать, ждать, ждать. И первое, что она сделала для ее решения, - очень вежливо попросила Полину Гавриловну, завтра же, купить все необходимое для нормального чаепития, а сама раскрыла на коленях томик Пушкина. Но быстро утомилась и, заботясь о здоровом цвете своего лица в овальном, в половину роста, зеркале, решила как следует отоспаться, чтобы затем, с новыми силами разобраться с гардеробом, и, может быть, затеять ремонт сантехнического узла, дабы не раздражаться и по такому пустяковому поводу, - впрочем, только на первый взгляд - пустяковому...

Да. Наступал завершающий, - ответственнейший, - этап в деятельности Иуды. Позади, столетия напряженнейшей работы, впереди - новая вечность. Богословы разных калибров, историки всех мастей, с момента появления мессии во всей своей славе, ринутся в его начало, и глубже: в начало его матери Марии, и не найдут ничего порочащего ни в нем, ни в безукоризненной родословной его отца. В этом месте рассуждений у Иуды захватывало дух. Он так постарался, нет-нет, он не поддался легковесному варианту - созданию новой Марии именем князя, нет, - он проследил древо ее рода от самого первого корешка и, не найдя ни единого мутного пятнышка, привнесенного в ее кровь иноверцем, или язычником остановил свой выбор на ней. "Копайте, глубже копайте, стяжатели мелочной славы, - сын Иуды чище первой капли утренней росы!" Машка - не пятно, а легкое дуновение ветерка, не оставляющего после себя следа, - Мария - вечность, и в том заслуга Иуды, отца нового, вечного мессии.

Он, чуть, изменил условия ее существования, он - придумал Рамиса, и только, - и все же, и все же тревожился за нее: справится ли она с собой самостоятельно, сумеет ли полностью перевоплотиться из блудницы Машки в мать Марию без привлечения могущественного имени князя?..

6. Татьяна...

Тому, кто осужден за изнасилование не позавидуешь, ибо по неписаным, но жестоким законам, и там, в зоне, их не милуют, - и называются они "опущенными", - при этом адвокат дергался лицом, как от тридцатитрешной зубной боли. Говорят, что такие, керамические, зубки стоят баснословных денег: по сотне долларов за штуку - не менее, - зато с пожизненной гарантией.

От жадности дергался - этот клоп - на убитом, горем, ее теле, и... от дремучести (в его понимании) ее сознания, постоянно путающего две абсолютно разных статьи УК РСФСР.

- Ваш сын обвиняется по статье, - он вонзал в нее стеклянные? глазки, - умышленное убийство! и я не понимаю, почему вас интересует изнасилование?

- Допустим, - она говорила, - я говорю...

И он в сердцах нанес пощечину зеленой папкой ветровому стеклу собственного автомобиля.

- Тогда!.. Тогда, его поставят раком, а затем обольют бензином и подожгут!..

Давно бы так ему ответить: без юридических штучек, - она не глупее него, и то, что она увязывала тупой своей головушкой в один узелок, в его заумную тыкву вряд ли могло вообще придти, потому... потому что она ни разу не прокатилась в этой жизни на толстой заднице, и подмазанной жиром...

Татьяна поделила город на свои зоны, зоны - на сектора, сектора - на объекты, которыми руководили начальники; а - он! - на роль простого работяги явно не тянул.

Нос, рот, уши? - нет, ничего не подозревающая, на тот момент, ее память, не зафиксировала конкретных деталей, - и вообще, фоторобот - находила методом сомнительным и неэффективным без редкого, счастливого сочетания: преступник без маски, свидетель - профессиональный художник, - такое разве что возможно в Третьяковской галерее, но не в лесу. Но одно знала точно, - "целиком увижу, как пить дать, узнаю!"

Деньги тратила на чай, на бутерброды - подешевле, на передвижение по экономически обоснованным маршрутам. Начала было с пригородных дворцовых поселений, но после первой же поездки и отказалась, - глухие заборы до неба, и подозрительность чрезвычайная, при ее-то вынужденной маловразумительности: "Пойди туда - не знаю куда, найди то - не знаю что!" И так в течение всего рабочего дня: с восьми до пяти, по выходным - салоны, магазины, базары, - похудела, - но не отчаивалась: верила в свою счастливую звезду... А Люба пила стопроцентные соки, лежала целыми днями на кровати, высчитывала на потолке сроки, - дурочка, - твердила, что у нее все серьезно... но для Татьяны это уже не имело принципиального значения, - у нее открылся дар следопыта, а всепожирающий нюх охотника сужал и сужал географическую вольницу для высокой, широкоплечей жертвы, вне, вне красно-белого спортивного костюма (на такой подарок судьбы она и не рассчитывала). Такие ходят в строгих одеждах, при белых сорочках, при галстуках, в лакированных до рези в глазах импортных туфлях. "Преступника периодически тянет на место преступления!" - и эту версию она не сбрасывала со счетов, но увы, и так до сентября.

Между тем, вялотекущее следствие по делу сына застопорилось вовсе (она уж и не знала, как думать по этому поводу: то ли к счастью, то ли еще как...) из - за вскрытых дополнительных обстоятельств. "Запахло, - нехотя пояснил адвокат, - групповой!" - и ударился (специально?) в бессрочные командировки. И передачи для сына, - сюда же вошли и расходы на междугородный транспорт в недалекий, но и не в близкий Михайловск, в СИЗО (только от лязга в этих заглавных буквах она уже приходила в ужас), - съели последние ее сбережения.

Но, - слава Богу! в первых числах сентября - свершилось.

Во вторник, или в среду, лил дождь как из ведра, - в Михайловске; по возвращении же, Татьяна высаживалась из автобуса на совсем другую планету: слегка усталую, но еще солнечную в остатке. Рабочий день заворачивал к концу, и привокзальный рынок в последний раз надувался проголодавшимся людом. Они же с Любой предпочитали другой, - поближе к дому и подальше от транспортных узлов с лесными конкурентами, катастрофически сбивающими цены, - особенно к вечеру. Татьяна припомнила впотолоченную Любу, приплюсовала к ней пустую сумку в руке, в которой, на дне, кошелек и в нем - пустая дырочка, и... согласилась с тем, что все городские рынки сегодня были достойны ее спокойного (за неимением сил) равнодушия. Она спрямляла себе дорожку до вытянутой ниточки между видимыми углами строений, и так далее до следующего препятствия, невзирая на газоны, мелкие кустарники, светофоры, пешеходные зебры и т.д. и т.п. Равнодушная-то она равнодушная, но попробовал бы кто из живых существ "встрянуть" на ее пути.

В будничные дни все магазины на одно лицо: квадратные очки в блеклых ляпах прошлогодней давности, - подчас и не отличить рулона ткани от костреца (кострец - это не самый худший кусок мяса в теле животного), а между стекол - дверной нос для желающих пострелять глазенками по прилавкам. И подобный тир для Татьяны сегодня роскошь: в ее кармане - абсолютный ноль, поэтому она только-только прицелится к дали и сразу же внимание под ноги, чтобы не упасть, чтобы не расквасить носа, чтобы не расплакаться за все, за все - одним разом.

Но вот кто-то потянул ее за собственный нос кверху, к курчавой, из трубочек, челке: Дворец Бракосочетания, затем вниз, к бородке из ступенек, по которой спускался - он! - узнанный бы ею в ряду из миллиона, но для простоты обнаружения этот - кто-то - пристроил рядом с ним женщину ростом с Любу, - сомнений не было. Парочка направлялась к шикарному автомобилю.

- Стой! - крикнула Татьяна и, видимо, так, что глаза всех, у кого есть уши, заметались в поисках милиционера, - стой! - обреченно выдохнула она.

И ноги у нее подкосились, а он уже брался за дверцу автомобиля, - и она изо всех сил приказала себе: "Стоять!" - и встала, и подошла к нему, и вцепилась в рукав плаща. Тысячу и один раз она репетировала свои первые к нему слова, включая грозное (но без угрозы, чтобы не переборщить) шипение сквозь зубы, холодный прищур глаз, покачивание на каблуках при небрежно вставленных ладонях в брюки; но сегодня она была к клетчатой юбке, и сейчас, и видимо, поэтому, в такой спешке позаимствовала что-то из купленного для сына детектива.

- Есть дело, браток! - сказала она.

А он небрежно отряхнулся от нее, и она завертелась на одной босоножке, и отлетела к переднему колесу, но, громко шлепнув руками по железу, на ногах устояла.

- Ну зачем ты так, - его спутница приостановила свою посадку за противоположную дверцу, - дай на бутылку, в такой день.

... Татьяна взяла и пятьдесят рублей, и себя в руки, и... воспользовалась тем, что непрошеная (пока!) свидетельница (ба! свидетельница-то не простая, - поди невеста?!), включив музыку, клухой устраивалась на сиденье поудобней, произнесла вполне отчетливо (теперь уж в соответствии с выстраданным):

- Я очевидица преступления! Изнасилования моей подруги детства, сиротинушки, в лесу. Надо поговорить!..

Уходила она не оборачиваясь, почти как Александр Македонский, позади которого поле, усеянное трупами поверженных. Сегодня, в восемь часов вечера взметнется в небо знамя ее победы, знамя его свободы. Его - ее сыночка. "Одна на всех! Мы за ценой не постоим!" - пропела она низко на знакомый, определенный мотив, и подтянула другим высоким ехидно-частушечным голосом: "Никуда-то ты, голубчик, от мене не денисси!" Была ли такая песенка взаправду? - не важно!.. А как он вытянулся, как побледнел, как задрожала его нижняя губа и забегали пальчики по пуговичкам модного, до пят, плаща! Этого не пересказать, это надо видеть!.. А она - молодец, - "... это я! тебе буду диктовать условия!" - а он, - "... да-да, я все понял, у входа в двадцатый магазин", - и сама вежливость, - "извините, а вы не скажете, где он находится?" - а она металлом, - "жить захочешь, найдешь! язык до Киева доведет". Про Киев не надо было; а плащик-то - модный, маркий только... Для кого-то маркий, но не для таких, тяжелее шариковой ручки в жизни ничего не поднимающих. Что им - двухкомнатная квартира, в новом, престижном районе? Два пальца - обоссать! Поэтому о некрасивости своего поступка она и думать не хотела. Она покупает бутылку и идет к Любе; жаль, что не сможет поделиться с ней грандиозностью своего плана, но сумеет, - обязательно постарается, - ей, как невинной, ничего не подозревающей, благодетельнице, воздать сторицей, но - после.

Спохватилась Татьяна вовремя: какая бутылка! - килограмм винограда ей без косточек; и не ошиблась, приведя ту в неописуемый восторг, и не столько по поводу так необходимых витаминов, сколько из-за душевного понимания и женской солидарности.

- Я была у гинеколога, - радостно шептала... Люба, - я была у гинеколога. Я беременна сыночком!..

"Скрывала от соседей? почему? на нее, блаженную, это так не похоже". Татьяна задумчиво придавливала кусочки сахара к донышку, - те не растворялись, - но стенки чашки обжигали пальцы; на пачке - ... быстрорастворимый ОАО "Краснопресненский сахарорафинадный завод", Россия, ул. Мантуллинская и т.д... "Все вранье!" - она просуммировала собственные мысли, - вероятно, - вслух, иначе бы не взвилась подружка над столом, брызгая колючей слюной, и заставляя болезненно морщиться и ее, и футболиста в невероятном прыжке из журнала на противоположной стенке.

Дебильная сцена, - о каком здоровом потомстве могла идти речь.

Радость Татьяны постепенно уступала место тревоге, вначале неясной, но все более заключающейся в предположительные формы, и всему виной - ее, собственная, тупость: дать время очухаться противнику - вместо того, чтобы преследовать по пятам до получения наличных. Она представила его, кумекающего над возможными пакостями в ее адрес... вплоть до похищения, с последующим обнаружением трупа, случайно, в лесу, спустя много лет, не подлежащего индентификации.

У нее разболелась голова.

В основе происходящего лежало всего-лишь столкновение интересов: борьба за выживание сыновей, - что ни говори, но любая мать готова на борьбу, на преступление, если потребуется. Да и о каком преступлении идет речь?.. Всего лишь о перераспределении доходов (понимай - награбленного, в чем не сомневалась) в справедливую сторону. В конечном счете, она, Татьяна - с сыночком, Люба - с сыночком (хотя бы и мнимым, в чем Татьяна тоже не сомневалась), и холеный папаша - с сыночком или... не важно с кем, от молодой жены, - всем хорошо.

- Мне пора, - Татьяна поднялась из-за стола и... поцеловала подружку в щечку, отчего та открыла рот, замерла (картина называлась: не ждали), собираясь с силами для извержения ответных мокрых чувств, - где у тебя карандаш? - отстраняясь, Татьяна знакомо зашлепала ладонями по холодильнику вокруг вазы с увядающим, полевым букетиком, пока не наступила на искомое. Перегибаясь через стол, нацарапала под коленкой удивленного футболиста: о 311 ух 50. - До завтрашнего обеда не объявлюсь, пиши пропала, вызывай милицию.

- Что это? - Люба испуганно всплеснула руками.

- Номер автомобиля, - пояснила Татьяна, - по нему обязательно найдут, - и вздохнула обреченно, - если захотят.

Фантазерная Люба перегородила ей дорогу.

- Я не пущу тебя!

Да так, что и сама Татьяна сжалилась над собой, и было, было что-то в ее ощущениях героическое.

- Живы будем, не помрем! - закончила она патетически, не сомневаясь в искренности слез подруги и по своей смерти.

... Татьяна чуточку припозднилась, специально, и, пойманная его взглядом, скептически улыбалась, следя за тем, как он нехотя, неуклюже вываливался из автомобиля, бледный, осунувшийся. Подошел к ней в медленную раскачку.

- Давайте, куда-нибудь отъедем, - предложил он.

Нашел дурочку, - она всего лишь сделала несколько шагов в сторону от тех, кто бы мог подслушать их разговор.

- Мне и здесь хорошо!

Он подошел вплотную.

- Что вы хотите?

Она:

- Двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне, и дело шито-крыто, - что?.. хотел расхохотаться? ну тогда пеняй на себя! - за твое преступление над сиротой, над инвалидкой, над девственницей, - ?.. - поинтересуйся лучше, как быть опущенным, как поставят раком, обольют бензином, подожгут...

- Да вы дура, - он старался казаться спокойным, - столько времени прошло. Какие свидетели? кто вам поверит?.. Я могу размазать вас по стенке, но не хочу мараться в грязи. - Протянул ей сложенный вдвое полиэтиленовый пакет. - Здесь, десять тысяч! Вам хватит до смерти, а я вас не видел, и вы меня не знаете... Берите, иначе ничего не получите!

Не надо быть юристом, чтобы в просроченном времени не увидеть весомого аргумента, - как же она промахнулась, - но и десять тысяч не спасательный круг в ее положении.

- Ваш номер автомобиля находится в надежном месте! - она еще на что-то рассчитывала? Может быть...

- И что? - сказал он.

- А то... - кажется, ее рука втихую от своей хозяйки потянулась к пакету, - а то! что у нее будет ребенок, вчера мы были у гинеколога, мальчик! - как она его, а? как она его!.. Рука вовремя спряталась за спину. Ха-ха, думал, на дурочку напал! А Любе она, за эту мысль, купит еще два, пять! килограммов винограда без косточек. - Ну что, будем ждать, когда родится? Или невесте твоей сообщить завтра, с утречка?

Он тревожно призадумался; она попала в яблочко? Попала...

Экспромт - это тщательно выверенная заготовочка, находящаяся всегда рядышком, "в рукаве", ждущая своего момента, чтобы вовремя блеснуть и, женский пол очаровать, а мужской - потупить в мелкой, тщательно скрываемой, зависти; а живость ума необходима для ловкого заворачивания текущей ситуации за подходящий уголок, где фокус так естественен. При других обстоятельствах он мягко положил бы руку на мужское плечо и тихонечко, отведя в сторону, шепнул в чужое ухо: да-с, милостивый государь, что-либо одно-с: или умная, или женщина, - или еще что-нибудь эдакое и с успехом, но... но когда ты один на один с абсолютной стервой...

Предположим - он разворачивается и уходит, не оборачиваясь на всяческие ее ухищрения. И тогда ей по существу ничего не останется, кроме как отправиться домой, купив по ходу в железном магазинчике бутылочку и выпить в горестном одиночестве (при условии, конечно же, что каким-то образом пакет с деньгами все же очутится в ее руке, а если нет, что вероятнее всего, то без этого, - "... купив по ходу в железном магазинчике бутылочку, выпить..."), а сразу же, - в горестном одиночестве...

Беда его в том, что последние эти мысли принадлежали ей, но не ему, - не смог он их вычитать, как не ковырялся во лбу своими глазищами, - в глазищах-то его - самый обыкновенный, как у нашкодившего кота, страх, и сказал-то он ей то, от чего радостно екнуло ее сердце:

- Какие будут гарантии?

- Честное слово порядочной женщины! - а что? она всегда была такой, вплоть до последнего случая, но бывают исключения из правил, тем более в чрезвычайных обстоятельствах.

Над площадью запахло воздухом свободы.

... Сыночек ее сидит на кухне в одних трусиках, в желтой футболке с коротким рукавом, выковыривает мизиночным ноготком глазки из картошки в мундире, и бубнит свое, бубнит, а она мечтает удачно выдать его замуж... (понятно, понятно - женить!). В его сне она изловчится и отрежет этот скрюченный, противный ноготь, и выбросит, чтобы больше не раздражал; кто поймет сегодняшнюю молодежь, с ее причудами? Серьги в носу, наушники, жвачка... А если взять за квартиру наличными, да поторговаться, как следует, с адвокатом, - пусть-ка урежут с судьей ненасытные аппетиты! на чужом горе, - то глядишь, выкроются денежки и для мечты с раннего детства - японского двухкассетника, и для второй пары кроссовок, - горят, как на огне...

Что?.. Ах, да!.. Ему нужны гарантированные гарантии. Вслух - она подумает, а в мыслях - посоветуется с адвокатом, не раскрываясь до конца; и реально на днях - позвонит, - для чего метнулась к киоску "союзпечати", вымолила на секунду шариковую ручку и нанесла на ладони шесть жирных цифр его телефона.

Звонить она будет с восьми до десяти вечера?.. Понятно! На женский голос при случае не отвечать?.. Естественно и тоже понятно!

- До свидания! - она уносила в руках аванс в десять тысяч, легко оставляя ему на прощание совершенно для себя ненужное: - я вам доверяю!

Дома она выпила, но лишь два раза и по чуть-чуть, чтобы сохранить трезвыми мысли, необходимые для самой нудной части в ее операции: для общения глухого с немым: для ополоумевшей подружки.

Придавив взволнованные вопросы Любы в самом зародыше, начала она разговор так:

- Люба! Для других мы с тобой подружки с самого детства, которых водой не разольешь, но мы-то с тобой больше, чем родные сестры, каждая за другую - в огонь и воду. Знаем?.. Знаем!

Татьяна говорила долго, более получаса, наверное, внимательно всматриваясь в глаза Любы, отмечая натуральную действенность своих проникновенных слов. Зрачки Любы то сужались, уносясь в радостное, лучистое детство, то - наливались до сливового, набухшего цвета, в страхе за Татьяниного сыночка - ее любимца. Губы ее - вытягивались в струнку, складывались гармошкой; свет и тени - бегали по ее лицу друг за дружкой; щеки бледнели, пунцовели; и только уши-сыроежки тревожили Татьяну своим бледным, тупым упорством. Они - не собирались "хлопать!", и тогда в самой Татьяне удовлетворение уступало место сомнению: ясно, что неприятного в главном (самого ценного!) - ей не миновать, и приступать к нему, - как ни крути, - а все-таки придется. Маленькая стрелка на круглых, настенных часах перелезла через одиннадцать позднего вечера, - "пора!" - приказала она себе, - и приступила.

- Любушка! Ты много читаешь разных книжек, не то что я, и о науке - генетике, думаю, читала, и знаешь о наследственных признаках, передающихся от поколения к поколению. Одно дело - человек попал под поезд и ему отрезало ногу, совсем другое - когда он родился без ноги. Ты, конечно, понимаешь, всю разницу: отрезанного, от врожденного?

Люба в облике замедлилась, окаменела, побледнела и все такое прочее - вполне ожидаемое, от чего Татьяна, вдруг, - и в этом тоже не было ничего удивительного, - разозлилась. И выдала:

- Ну кому нужен второй пингвин? Скажи, людей смешить?.. Сделаем аборт!

- Что-о-о-о?

Люба, как бы, нырнула во что-то вязкое, - но в последний момент всплыла, хватая воздух раззявленным, до полного уродства, ртом. В общем картина знакомая, - но почти, - потому что такого накала еще никогда не было.

- Рот заткни, - спокойно сказала Татьяна, - для тебя стараюсь.

- Вон! Вон! Вон! - закричала Люба, и вдобавок затопала шлеп-ногой, и ею же зацепилась, вставая, за ножку стула, и упала.

- Вот видишь, - Татьяна своей, здоровой, ногой протолкнула стул еще дальше, - я права.

А Люба продолжала орать, и орать, так, что застучали по трубам соседи: и сверху, и снизу, - и еще не хватало, чтобы они, сдуру, вызвали милицию.

Татьяна на цыпочках перешагнула через нее, корчащуюся в соплях.

- Жди! Приду завтра, поговорим на трезвую голову.

... Вот ночь - теплая, ласковая, такая разумненькая, - как она вовремя причалила под ноги скамеечкой, - Татьяна плюхнулась на нее мягким местом (почувствовала, - не так, как днем), раскинула руки по всей ширине спинки, задрала голову кверху, навстречу звездам. Спросила: права ли она в своих желаниях, причем вынужденных? Права... А звезды не лгут!

У себя, Татьяна добралась до дна бутылочки и до полного разочарования, и решила, что похудение полиэтиленового пакета всего-лишь на одну бутылочку, или две... или три с запасом для предстоящего последствия от контакта с глупенькой подружкой - не помешает. С некоторых пор это сделать совсем не сложно, даже посреди ночи, - были бы деньги, - стучишь в окошко железного магазинчика, оно открывается, через самую крупную клетку в решетке просовываешь кулак с монетами, желательно без сдачи. Все - просто, не то, что раньше, во времена царствования живоглота-самогонщика, - как ни суди, но в переходе государства на рыночные рельсы - есть свои прелести: есть долговязые дурачки-насильники в спортивных костюмах, в плащах, в лимузинах, есть - круглосуточные магазины, - но есть и клопы, высасывающие кровь из тел, убитых горем, - адвокат, например. И всего-то - шепнуть на ухо судье пару слов, и отхватить такую сумму, как двухкомнатную квартиру, или пусть половину от нее, - нет, такой гаденыш и судью окрутит. Вот если бы повезло, и дело передали женщине с ребенком - ровесником ее сыночку, тогда, сговорившись напрямую, можно было бы оставить кровососа с кукишем...

И над этой мыслью она еще обязательно подумает, - а пока, она отсчитала себе, в левую руку три тысячи рублей, - зачем? В правую - стоимость трех бутылок, - подумав, - и что-нибудь из закуски, в походном варианте. Она что-то задумала?.. Быть может... Быть может...

Отоварившись без осечки, далее, Татьяна изменила привычному и пересекла последнюю, освещенную фонарями, улицу в данном районе. Именно здесь она сделала давнишнее открытие, что после дождя ночи всегда светлее, чем в засуху: нет луны, звезд нету, окна черные, а лужи светятся, - чудеса. Когда-то она петляла по этим кривым переулкам с закрытыми глазами: когда нестерпимо хотелось мужичка, когда законный муженек сбежал к молодке на край города, а потом и света, и когда совсем малюсенький ее сыночек сладко засыпал в кроватке, - только тогда она вспоминала о своих естественных потребностях и бежала к Альберту.

К Альберту Васильевичу, - это да какого же ража нужно было напиться папашке - Ваське, чтобы сына назвать - Альбертом? От этого Альберта за версту несло дремучей Рязанью, но характера он был мягкого и отзывчивого, хотя и не без общего для большинства мужичков недостатка: любил выпить. Но именно этот его недостаток и решила Татьяна обернуть в свою пользу.

Подъездное крылечко совсем обветшало, а деревянная лестница на второй этаж состарилась настолько, что уж не до визгливой сварливости ей, а лишь до шепота...

Под окнами у Альберта стоял грузовик "ЗИЛ-130" - его кормилец, на ходу, но на приспущенных колесах из-за двухмесячного простоя. Частная фирма, которой он принадлежал, дышала на ладан, и Альберт находился в неоплачиваемом отпуске до вызова. А вызова все не было, и не было; в округе Альберта Васильевича, Альберта, Алика все уважали, но в долг уже никто не давал. И в эту минуту, в минуту, можно сказать, полного отчаяния и распахнула Татьяна входную дверь, - "дедом морозом!" - с тремя бутылками "Топаза", с двумя банками кильки в томатном соусе, с буханкой черного хлеба, с целым кругом "Одесской", и с еще одной зеленой банкой. "Оливки..." - Альберт чуть слышно пожевал ее название губами, и потянулся довольный к Татьяне вдобавок и широкими лапами, - так бывало уже когда-то, - но не для подобного расщедрилась она сегодня.

- Отстань! - грубо отмахнулась от него, - давай лучше выпьем.

Выпили... Обыкновенно, после рюмки у мужичков развязывался язык, у Альберта - наоборот, - он впадал в тугую думу, внимательно слушая и кивая головой, что имело и свой минус: поди, разбери, соглашался он или возражал.

После пустых, ничего не значащих подробностей, на второй бутылке, Татьяна перешла к делу. И вот что странно: они впервые, оба: он и она, слушали то, что ею в настоящее время произносилось (ну не перед самой же собой ей оправдываться за ложь, которой не было), - она не лгала, - конечно, сама идея слегка зазвучала в ней еще на кухне у подружки, - и так неясно, так неконкретно, - а ночь погасила все возможные эмоции, типа: ах! как я могла такое подумать? для того, чтобы звездный разум восторжествовал сейчас, и именно в том направлении, что размножаться необходимо с умом. Красиво она рассуждала?.. Неважно! главное, чтобы Альберт Васильевич не поехал крышей в ненужном направлении.

- Вот тебе задаток! - она распушила (видишь, как много?) перед ним аж! три тысячи рублей, - остальные, (аж! - всем видом) пять, после дела, итого - - - восемь за пустячок!

- Тоже мне, пустячок, - Альберт растопыренной пятерней продолжал втирать "одесский" жир в немытый затылок, - живого человека на тот свет отправлять.

Сумма не впечатлила... "Вот хмырь вонючий! - спокойно подумала она, - небось в душе ноги лизать готов, а туда же, цену набивать, ох и времечко наступило".

И загорячилась, загорячилась, - у нее своя партия: не продешевить бы:

- Тебе чево?! Сел и дави на педаль в назначенное время. Правил не нарушал, все по закону, и кто его знает, отчего она, вдруг, сумасшедшая, под колеса сиганула, в неположенном месте. Ты скорость не нарушал, затормозил вовремя.

- Так-то оно так, - Альберт вроде бы и соглашался, но и о чем-то своем подумывал, параллельном, - не-е, в крайнем левом ряду не получится, нарушение, обгона нет, ничего нет, вас объезжал? предусмотреть обязан! не-е, лучше в правом, а вы с обочины значит, специально не специально, вам отвечать, мое дело крайнее...

- Правильно! - с облегчением согласилась она и зачем-то добавила, - я могла бы и без тебя...

И до нее, вдруг, дошло, что и действительно она могла бы прекрасно обойтись без него: и деньги бы сэкономила, и главное - все было бы так достоверно, без лишних свидетелей, без соучастников, - у нее заломили передние зубы от ледяной своей опрометчивости. И назад сдать - поздно: слово не воробей!.. Прознает о случившемся, не замешанный - начнет шантажировать, все до копейки выудит, хоть и бирюк, да глядишь и сболтнет чего лишнего.

- Правильно! - повторила она, подталкивая денежную кучку под самый его картофельный нос, - а за сообразительность, накину тебе еще две сверху, итого - - - десять!

"Вот пес шелудивый! Ничем не проймешь!"

Она уходила.

- Чтоб машина на ходу, чтоб тип-топ, на днях! - опередила ответом его вопрос, - сиди и жди! Понял?

- Понял! - кажется, он окончательно освободился от своих сомнений, чем освобождал и ее от своих. Ну не то, чтобы совсем, но все же...

Здесь надо отметить, что к событиям, связанным с Альбертом Васильевичем, Иуда не имел никакого отношения, более того, он их даже не отслеживал. Мир, как бы (вернее - без "как бы"), сам подготовлялся к приходу его сына - мессии, и подчас Иуда сожалел от осознания мизерной своей значимости в разворачивающихся событиях; он спешил, он всего лишь надеялся вовремя дать свое имя его отцу - унизительное занятие? Нет! Нет! Нет! Прочь сомнения! Этот мир еще не раз содрогнется у его ног...

7. Альберт...

Широкий в кости, широченный в плечах; кости, мышцы, рубашка, пиджак, лохмы. О таких не говорят: худой (под кожей ни капельки жира), таких уважают молча, и такие, зараженные внешним уважением, уважают себя (так кажется) (не давая себе отчета в том) изнутри, перенося бациллы уважения к первым попавшимся в дороге, в автобусе, в поезде: к пешеходам, к пассажирам, - воздействуя в особенной, неизгладимой степени, на пассажирок дальнего следования. В последний раз Альберт проехался в поезде (без учета пригородных электричек) после демобилизации из армии, из Хабаровска, - пришлось тогда "огулять" состав на славу, - а самолеты он провожал прищуром по небу, - как одиночные плацкартные вагоны, с проводницами, тамбурами, с неудобными боковыми полками, но с крыльями, и... по небу.

Служил Альберт в стройбате, шофером; а кожу имел неприятную, постоянно бледную, с синевой, - на солнце та раскалялась до злой малиновости, но так и не поддавшись загару, быстро остывала, - на стройке. На пляже, в его присутствии женщины теряли сознание от "солнечных ударов", да и мужчины зачарованно не сводили глаз с его бледной фигуры, точнее с чрезвычайно рельефной ее части ниже пояса, ниже колен, обернутой (по-другому и не скажешь) в черный ситчик. Офицеры части запирали своих жен на замок, мечтая о скорейшей его демобилизации, не глядя на свои же положительные характеристики в его адрес, и личное его настойчивое желание остаться на сверхсрочную службу.

Все это - правда, так все и было, - но прошло много лет, с того момента, как вернулся Альберт домой. Постарел. Щеки опали, заовражились вкривь и вкось и глубоко, лезвие бритвы способно было только сшибать макушки колючих зарослей. Картофельный нос покрылся фиолетовой сеткой, угрожая хозяину взрывом в зеркальном сколке над умывальником за безжалостную экзекуцию - удаление выползающих вниз, наружу, седых стволов, - к ним Альберт прилаживал тупые, непослушные пальцы ежедневно и, если цеплялся, то рвал "чеку" с невероятной силой, морщился, слезился, и вытирал слезы тыльной стороной другой ладони.

К счастью, кормилец его (а другой: грузовик - все чаще простаивал), пока, действовал безотказно. И будь бы он немножко предприимчивей...

Не далее, как неделю назад, приезжала к нему, - "медам в летах, на шикарном авто", - как говорили его преданные обожательницы из простых, - обалделая, долго не могла придти в себя, и предлагала, предлагала наивыгодные условия. Однокомнатную квартиру на одной с ней лестничной площадке в качестве водителя и охранника за весьма приличную плату. А он?.. А он, все помахивал, согласно, лошадиной головой, и в конце заявил, что уж лучше пусть она наведывается к нему домой, когда заблагорассудится.

Домой?..

В этом районном аппендиксе, на крайней улице, стояли, как бельмо в глазу у городского начальства, четыре шестнадцатиквартирных деревянных дома столетней постройки. Именно - стояли, в прошедшем времени. От трех - обугленные корешки, в настоящем, в иван-чае, а в четвертом, в сохранившейся половинке он - Альберт Васильевич, с конкретной пропиской по данному конкретному адресу. Один раз в год, летом, с опаской для жизни в настороженном взгляде, поднимался к нему по лестнице начальник в соломенной шляпе, требовал паспорт, - крутил, крутил его в руках, и со вздохом возвращал. Перед уходом спрашивал: не писал ли Альберт Васильевич куда-нибудь писем, прошений, и, получив утвердительный (понимай - удовлетворительный) ответ, исчезал до следующего лета.

Электричеством Альберт запитал себя от фонарного столба, газ для плиты имел баллонный, на зиму, в углу обитом листовым железом, стояла чугунная, военного образца, печка, два эмалированных ведра с водой, рядышком, на общей толстой доске, - колонка в шестидесяти альбертовых шагах, точно по прямой. В другой комнате - обои в цветочек, топчан, стол, два стула, шкаф, на нем ослепший, телевизор, который Альберт изредка слушал, опустив на стол, - постоянно же пользовался стареньким транзисторным приемником, подаренным с барского плеча директором, у которого он и работал за умеренную, по современным меркам, плату.

Насекомая живность, брезгуя бледностью единственного в доме квартиросъемщика, ждала своего часа, и не напрасно, - терпение окупалось изысканным ужином, - подавали что-либо из брюнетного, или белокуро-блондинистого, или рыжевато-шатенистого, нежно-розового или шоколадного под легким цветочным, цитрусовым, французским флером-соусом. Некоторых губила жадность, и они находили смерть под судорожным ударом влажной ладони здесь же на топчане, другие, завороженные шорохом и блеском модных складок, уносились в мир далекий и опасный, - о судьбе их можно было бы делать различные (трагичные?) предположения, - кому-нибудь, но не Альберту Васильевичу.

Вот в субботу - совсем другое дело, суббота для него - с семи часов утра и до пяти вечера...

Упругим шагом Альберт Васильевич мерял город в длинную, вытянутую вдоль железной дороги, сторону, туда и обратно, неся под мышкой роскошный дубовый веник и матерчатую сумку на согнутом указательном пальце с чистым нижним бельем. В городской бане он имел постоянными свой уголок, два крючка, половину каменной лавки, между краном и душевым дуршлагом, две шайки.

Потом, после бани, где-нибудь за столиком в пивном павильоне, или на пеньке в городском парке мужички с юморком обсудят его прелести, но в присутствии - ненароком скользящие взоры, и... чрезмерно предупредительное уважение.

Не из глупости Альберт Васильевич отказывался от заманчивых предложений, - из-за вредной привычки, ставшей непременным приложением к его достоинству: полюбил он выпить, - потому и раскладывал возможные последствия вполне реально. Одна умненькая дамочка, вознамерившаяся как-то, и безуспешно, поковыряться в его "потрошках", сравнила его жизнь с коридором, в начале которого армия, в конце - бесславная кончина, или трагическая... сожалея о таких доверчиво-детских, голубых глазках под медвежьими бровями. Предполагала ли она, что внимательно выписывала детали портрета наемного убийцы.

Да, по уговору с Татьяной, он сядет за баранку ровно в десять часов утра, да, выедет из города по "пьяной дороге", но совершенно трезвым, на Горьковское шоссе в сторону Владимира, да, проедет Киржач, Покров и перед всем известным поворотом в земляничное Анино, метров за триста до указателя, нажмет на акселератор, и... нет... (против уговора) завидев на обочине одинокую парочку, он дернет пальцем за предварительно выпущенный из-под панели проводок из цепи зажигания, и как следствие, вынужденно! остановится, не доезжая до места преступления.

Несчастная остается в живых, он извиняется за отживающую технику, а деньги? деньги возвращает, как только директор выплачивает ему всю задолженность. "И овцы сыты, и волки целы..."

И, он сел за баранку ровно в десять часов утра, но... добежав предварительно до металлического магазинчика (уж очень горело нутро после вчерашнего) и, пропустив граненый (ну что для него единственный мерзавчик, - ни в одном глазу!), выехал на "пьяную дорогу", и... удивился нелогичности своего поступка: зачем куда-то ехать, дергать за проводок, когда можно остаться дома, с достоверным утверждением, что допотопная старушка отказалась заводиться, хотя, еще вчера вечером, без капризов сделала круг почета, но сегодня, с самого утра, хоть кол чеши на ее радиаторе. И он, отказываясь и от прежней своей задумки, и от поворота направо, проехал вперед и вдобавок - решительно оттолкнулся от них обоих баранкой влево. Странно, но раздался посторонний лязг, отчего он ткнулся лбом в стекло, и совсем непонятным образом вылетел из кабины на, твердые, ноги и побежал вперед метр за метром, естественно по инерции, и... почувствовав внезапную резкую боль между лопаток, полетел лицом вниз, ловя, как это бывает со споткнувшимися, руками воздух, - и в последний момент, все-таки что-то подвернулось под его пальцы, но поздно...

Из выжимок предварительных протоколов осмотра происшествия, опроса участников и свидетелей следовало, что...

Одиннадцатого сентября с.г. свадебный кортеж в составе шести легковых, празднично украшенных, автомобилей двигался в сторону города. При зеленом, разрешающем свете светофора кортеж въехал на шоссе, его передвижение и всю ситуацию на перекрестке дополнительно контролировал лейтенант патрульно-постовой службы... и т.д.

В противоположном направлении, при правильно включенном поворотном сигнале, совершал правый поворот с выездом на шоссе автомобиль "ЗИЛ-130".

Неожиданно, "ЗИЛ-130" продолжил движение прямо с последующим поворотом влево, и совершил наезд на автомобиль "Мерседес".

Водитель грузовика в угрожающей позе бросился к следующему, третьему, автомобилю в колонне. В нем находились глава администрации города, его заместитель, их жены.

При попытке открыть дверцу был открыт огонь на поражение.

Удар пришелся в левую заднюю дверцу, с последующей сильной деформацией и выбросом на обочину.

Пострадавшая - одна (невеста) скончалась в карете скорой помощи по пути следования в больницу, остальные: водитель и три пассажира (один из них - жених невесты) отделались шоком, царапинами, ушибами и от госпитализации отказались.

Машина с пострадавшими двигалась в колонне под вторым порядковым номером. Остальные все не пострадали.

И последнее. Комиссия, привлеченная к расследованию обоснованности применения огнестрельного оружия, пришла к выводу, что действия лейтенанта по пресечению возможных тяжелых последствий, при явно выраженных намерениях преступника, были единственно возможными в сложившейся обстановке.

Позднее лейтенанту была объявлена благодарность с присвоением очередного звания.

Невероятно! Но и к этим событиям Иуда не имел никакого отношения.

В тот же день, когда город загудел растревоженным ульем, но часа за два, за три до катастрофы Татьяна позвонила в дверь к Любе, - та уже была готова в утепленном, шерстяном варианте под штормовкой с капюшоном, в высоких индпошива осенне-зимних сапогах почти из натуральной кожи. Экипировка называлась - "береги себя!", - и понятно по какому поводу. В руках она держала небольшую ягодную корзинку, чтобы не перегружаться, и вообще, просто умилялась мелкой предупредительной заботливости Татьяны, такой, например, как - "осторожно ступенька - не оступись, давай - я понесу, не спеши - я подожду!" - и это тоже понятно... но не до такой степени, чтобы выезжать за грибами на такси.

- Откуда у тебя лишние деньги? - искренно удивилась Люба, принужденная заваливаться (от непривычки) на заднее сидение автомобиля.

- Чего не сделаешь для лучшей подруги! - бодро ответила Татьяна и подумала, что теперь уж, - "хошь не хошь!" - дело придется доводить до последнего конца, иначе всплывет и этот подозрительный факт, и с него может начаться вся раскрутка с нежелательным финалом. Развернулась корпусом, чтобы не только слышать. - Не о тебе забота, о нем! чай знаю, сама в таком положении семь месяцев пробегала.

- Недоношенный! - ужаснулась Люба, - вот никогда бы не подумала, - такой здоровый, такой красивый, такой сильный!..

- Лучше семь, восемь ху..., - наткнувшись на чересчур заинтересованное ухо водителя, Татьяна осеклась, - ...же, - и быстро закруглилась, - потом договорим!

Сверила часы: свои - с мигающими на панели, - расхождения незначительны.

После поворота на шоссе за окном потянулся бесконечный желто-зеленый флаг с частыми бело-березовыми полосками, с редкими голубо-дальними перерывами, - мост через р. Киржач, домики, люди - столбиками, фургоны на обочине, сияющая свежей краской заправка, - и снова знамя украинское, почти российское, белорусское, потому что - березы, - в точности она его припомнить не могла. Так неприметно Люба и заехала в политическую географию на далеких курсах общества "Знание", и наткнувшись там на крылатое ленинское выражение о политических проститутках, примерила его на себя, - таким сложным, кружным путем...

"Я нехорошая! - сказала она вслух, не услышанная, потому что, - "приехали!" - в татьянином исполнении прозвучало гораздо громче.

Такси, все-таки, - из чужого мира, ей ближе - тропинки, пруды, лужайки, - Люба радостно потянулась руками в стороны: пальчиками - к Москве, пальчиками - к Владимиру, и дальше - к Нижнему Новгороду; она изрядно вспотела и не столько от нацепленного на нее натурально-шерстяного, сколько от своей лжи; Татьяна расплачивалась с шофером, - такие деньги на ветер! - и опять же, виной тому - она, Люба, со своими глупыми фантазиями. Люба хотела продолжить начатую в автомобиле фразу, но отвлеклась на лихой разворот таксиста в обратную сторону, через двойную полосу, - сизый штопорок дымка, и его нет; Татьяна поднесла к глазам часы, - странная она сегодня, и место, если для грибов, странное, и весь мир - странный, но такой - восхитительный, если бы... если бы не ложь. Люба решила сегодня же (сегодня же!) рассказать Татьяне правду, решила еще вчера, вечером, для чего на дне ее корзиночки и ждала своего часа - бутылочка беленькой, после которой, конечно же, Татьяна ее простит (она добрая!), - она просто обхохочется.

- Полчасика здесь пособираем, - Татьяна описала рукой круг, сомнительный: внутри него - низкорослый, болезненный соснячок, бутылки, банки, бумага (какие тут могут быть грибы?), - потом перейдем шоссе...

А там, вывороченная наизнанку строительными механизмами глина, грязная, по колено. Люба, естественно, не могла не возразить, но Татьяна уже лихо перемахивала через придорожную канаву, - ну что с ней поделаешь. Люба не стала валять дурака, а просто уселась на первое же поваленное дерево, выщипнула из-под газетки кусочек булки, сосредоточенно зажевала. "Ау-у!" - кричала Татьяна, на что Люба своеобразно усмехалась: на лице - ничего, а в животе - конвульсии, в пустом животе, - не было там никакого Ванечки. Позавчера Люба перепроверилась у гинеколога, - "девственная чистота!" - сказал он; вчера - Люба не решилась признаться; вот сейчас она откликнется и признается.

Татьяна вынырнула из-за спины, напугала:

- Пора! на ту сторону.

Люба подумала, что на той стороне и раскроется, да так расторопно управилась с ногой, что быстренько оказалась на середине шоссе, отчего Татьяна в удивлении раскрыла рот, и в истерике затребовала ее возвращения назад, - странно, шоссе в обе стороны летело пустотой.

Люба вернулась, и Татьяна крепко-накрепко ухватилась за ее руку своей. "Щас, щас! - твердила она, боязливо озираясь, - одну минуточку, шас!"

Не один раз Люба делилась с подругой сомнением в правильности выражения: "грибная охота", - "охота! - горячилась она на ее возражения, - это когда убивают! а грибы - это любовь к лесу, к природе, ко всему красивому..."

Она и не знала, что так была близка к истине, потому что - блаженная? - потому, что таким всегда везет? И Татьяна обмякла, и обреченно взмахнула освободившейся рукой в сторону Москвы.

- Давай выпьем, - предложила Люба.

И та сразу же согласилась, будто бы зная о сюрпризе, но как-то странно, очень тихо, без извержения эмоций, таких характерных по такому поводу.

Возвращались к поваленному дереву, обе в полной задумчивости.

"Толкнуть под другую машину? Успеет затормозить, оставит говорящей калекой. Столько ненужных свидетелей, случайных событий. Безрассудно..."

"Обрадуется или расстроится? Обрадуется или расстроится?.. У нее своя беда с настоящим, живым, сыночком, скоро суд..."

Выпили.

- Постой, тебе же нельзя, - сказала Татьяна, выходя из потустороннего состояния.

- Можно! - улыбнулась Люба.

И выложила все, как есть.

... Татьяну - такую большую рыбу, с круглыми орбитами, выволокли на сушу из морской пучины, - уморительная сцена, - посадили на дерево и подсунули под хватающие плавники полный стограммовый стаканчик и малосольный огурчик. Оп!.. Стаканчик опрокинулся, глазки закрылись, огурчик хрустнул: раз, два, покатились слезки; русалка (Люба извинялась за первоначальную рыбу) съехала на колени, воздела руки к небу и... расхохоталась, избавляясь разом за - от всех своих предыдущих странностей.

Татьяна - говорящая, Татьяна - умолкнувшая; Татьяна - сидящая, Татьяна - ушедшая в себя; Татьяна - хохочущая, Татьяна - теряющая слезу, искреннюю, - вот такая ее любимая подружка - Татьяна, и без шлейфа необъяснимости.

Они доковыляли до местечка, где жужжали длинные, серебристые машины, где водители за стойками сосредоточенно двигали ушами: пожинали сосиски с бумажных легких тарелочек: торопящихся, мечтающих о дружественной стайке с голубями вокруг широкой пластмассовой корзины.

Три-четыре лоснящихся сосиски под янтарным, горчичным домиком, из трубы которого - щекочущий дымок, - это очень вкусно!..

Слабое (от наглядной слюнявости?) сопротивление Любы одним, бесшумным выстрелом подавил татьянин кошелек, - точнее, полным своим несоответствием внешнего вида внутреннему содержанию, - деньги в банковской упаковке - с ума можно сойти! Татьяна небрежно передернула плечами, и заказала к сосискам по бутылке пива, две шоколадки, кофе, жевательные резинки.

Практичная Татьяна и жвачка, - животики надорвешь, - но как-то, опять, грустно...

- Не боись! - Татьяна нехотя задержалась на финише лицевых пробежек подружки, - не украла, честно заработала, - "забег по новой что ли?" - подтягивая уголки губ книзу, отвернулась к соседней стойке, - между прочим, вместо тебя.

"Как это?" - готовилась вскрикнуть Люба, после очень затяжного вдоха, но не успела, он, мордатый, неимоверной ширины в плечах, с надкусанной сосиской на вилке в руке молотобойца... он, он неправильно понял выражение лица Татьяны, и запросто въехал в любин зевок.

- Пракатимся что ли?..

Татьяна сосредоточенной уткнулась в свою тарелочку.

- Сто долларов, - спокойно сказала она.

- Чево? - он проглотил недожеванное, - он бы и вилку проглотил, ели бы она вовремя совсем не обездвижела его невинным продолжением:

- За двоих - двести!

... Он отчалил прокисшим бумажным корабликом и причалил к прежнему месту, - там другие: толстый с тонким, дуэтом хрюпали кофе, усмехались футбольным затылком и клювастым профилем; а Люба сказала:

- Зачем ты так?

На что Татьяна закруглилась:

- А так! Привыкли, суки, на халяву!.. За удовольствия платить надо, а нам домой пора!

"Неужели, - думала Люба, - Татьяна способна на такие заработки, - но раскачиваясь за ее спиной, и в такт более высокому эшелону мыслей, отвечающему за чувства, касалась нежным взглядом невидимых струн ее гитары - фигурки на фоне сизой дорожной дымки, завораживалась, - а что, была бы я мужиком, и я влюбилась бы..."

Слышала бы Люба настоящие, внутри подруги, звуки - наверное, умопомрачилась бы, но, к счастью, отчетливо скрипел гравий под четырьмя ногами; автобус прыгал и зябко стучал крыльями по металлическим ляжкам, но тщетно: "рожденный ползать - летать не может"; на платформе шуршали подошвы, кашляли и звучно сморкались, потому что осень? электричка выла и шипела, пассажиры бубукали, кашляли и сморкались потому, что осень.

Татьяна приклеилась неподвижным взглядом к чему-то единственному за окном, - и пусть для других сплошное мельтешение, для нее - глаза в глаза свои напряженные, - и что-то в них вызревающее.

В довершение у дома, на лавочке старушки горячо, наперебой, донесли до них совсем свежую новость. Альберт ("а, хороший мужик! был") задавил самосвалом дочку начальника всего города - молодую жену сына второго начальника - насмерть! "В ЗАГС ехали, а он пьяный в доску, с топором, да... на начальников бросился, его на дороге-то и пришили, сказывают наняли. Кто?.. Кто ж его знает! Как его, а, ну да, вроде как килер. За большущие деньги. Все побирался, а когда стрельнули, так деньги-то из карманов и посыпалися. Откуда? У Альберта Васильевича-то? Знамо дело - заплатили не одну тыщу. А теперь нужны они ему? Нет уж, лучше в бедности, да в глубокой старости. Ан, как бывает..."

При своем-то горе, и от чужого - вдвойне побледнела Татьяна, зашаталась, и если бы не Люба вовремя, упала бы. И не только подхватила ее Люба за руку и талию, но и добрым словом поддержала:

- Знаешь, о чем я всю дорогу думала? - говорила она, а Татьяна все продолжала и продолжала сдуваться, от чего становилась тяжелее, тяжелее, - ты продавай свою квартиру за сыночка, и ко мне переселяйся.

- Что-о-о? - и Татьяна принялась выпрямляться, живо просветляя в глазах помутневшее полубезумие и настойчиво высвобождаясь из ее рук, - не провожай, я сама к тебе приду... завтра...

Сон, от которого можно свихнуться по-настоящему. В центре костер, полыхающий, обдающий жаром, вокруг, - кольцом - (индейские?) маски в ужасающе расписанных гримасах, с рогами, гривами, в балахонах до колен, - ниже босые ноги в белых, под зебру кольцах, - вся эта кольцевая уймища рыкает и раскачивается в такт громоподобному, невидимому барабану; воинственно вздыбливаются вверх копья, устрашаются крики, и ноги делают два лишних шага в круге, - таким образом все-таки есть движение в одном направлении. Татьяна - непонятно где, но все видит, все примечает, и вот некоторые маски снимаются и швыряются в костер, - снопы искр, гневные выкрики, перерастающие в звериный рев. Так страшно, - как хорошо, что она не принимает непосредственного участия... но что это? вместо масок открываются знакомые лица: Альберта, долговязого насильника, шофера такси, Любы, - и незнакомые: девушки в фате, - Татьяна чувствует в себе нарастающую тревогу, - и красивенького мальчика, совсем маленького, тянущего ручонки к маме, к Любе? - долговязый, вдруг, выбивается из кольца к центру и тянется всем телом и острием копья поверх голов и кричит, кричит, кричит: "Она! Она! Она его убила!" Вся масса вскидывает лица, и Татьяна также старательно всматривается в указанное направление и... узнает себя? Да - себя! "Нет! - вскидывается она навстречу, - он сам, он убийца!.." Но ее никто не слушает, от рева содрогается небо. Тысячи голых рук подхватывают ее, несут к костру, и в момент, когда она уже взлетела над искрами, она потеряла сознание.

Она - проснулась. Совершенно спокойной. Потому, что внутри у нее все сгорело: оболочка-то у нее - есть, а внутри все выгорело. В доказательство тому она наполнила стакан водкой и вылила его в раковину, и остатки в бутылке отправила по тому же адресу, - и без сожаления, и с твердой уверенностью, что каждый человек в этом мире должен получать по заслугам, и сыночек ее любимый - тоже. На какое-то мгновение она ужаснулась своей новой жизненной философии, но только на мгновение... А дальше, следовала совету подружки, но не до конца, - концовку она придумала сама, вернее, придумывания как такого и не было, а были механические действия с последующим закреплением свершенного в голове, в мозгу, в сердце... не важно.

Собрав документы, она направилась в агентство недвижимости, и там значительно уступила в цене, лишь бы побыстрее: за один, максимум два, дня. Проехались в машине, обследовали, проверили документы; всю сумму, и сразу, выдали наличными, и только тогда она поставила свои подписи, где только ни указывали, и еще парочку на чистых бланках, на всякий случай, - пусть думают, что напали на дурочку.

Всё. Она запечатала деньги в большой пакет, положила туда очень короткую записочку, и предстала перед очами лучшей своей подружки - Любоньки. Та уже всех соседей по лестничной площадке задергала, - да видели ли, да приходила ли, не передавала ли?.. И вот она сама заявилася, и сразу же, не успев переступить порога, грубо осекла кипящую эмоциями подружку:

- Заткнись! - но и тут же смягчилась, - хоть на минутку.

Люба послушно примолкла, забыв прикрыть рот, и закрыла его лишь после того, как закрыла дверь за Татьяной, сверкнувшей загадочной, почти молнией. Люба ничего не поняла: она взяла пакет с обещанием вскрыть после характерного знака, - "мимо, захочешь - не пройдешь!" И все же какого?..

Татьяна чрезмерно возбуждена, - решила Люба, - и объясняться с ней лучше завтра, с утра.

И Люба пришла пораньше, и все же - опоздала; у Любы защемило сердце, она доверяла своим предчувствиям.

Утро свежее, прохладное, в воздухе - привкус спелой земляники, весна?.. в тополиной желтизне - глубокая осень, - противоречия. Тополя всегда спешат, летом старятся: скручиваются, сморщиваются прокаженными листочками; березки, - радостно-цветастые, - словно Новый год на носу, - опять же противоречие. Как у людей, да не у всех. Лет тридцать-сорок бывает, не больше, а в глазах столько усталости, что обмыть только, да в гроб уложить; а другие - щебечут до глубокой старости, впрочем, последних Татьяной вблизи не наблюдалось, - таковые в вышине, в далеке, в лимузинах, - да вот в таком, на огромной скорости несущемся мимо ее протянутой руки. Для нее - "Жигуленок" - желтенький, настоящий, осенний, - остановился. Усаживаясь, Татьяна признала знакомое ухо, и оно ее признало.

- Опять по грибки? - спросил ее его хозяин.

- Угу! - ответила Татьяна, - на то же место.

Он заулыбался и затараторил, частенько подаваясь вперед и отворачиваясь от дороги, чтобы завернуться лицом под ее глаза, - в другое время она бы сделала ему отрезвляющее замечание, но сегодня - незачем. А он все балаболил, а она терпела. Оказывается, жить можно, если вовремя терпеть, и ехать мимо не только деревьев, строений, мостов, и всего прочего, но и мимо людей. Терпение перерастает в привычку, и несимпатичное тебе окружение растворяется в воздухе, становится незаметным, как и этот шофер. Машина едет, руль крутится, а его нет - так здорово!

Его рука осторожно выехала из прозрачности на ее коленку, она прихлопнула ее ладонью, словно муху на стекле; грош - цена всем ее рассуждениям, - "так они тебе и растворятся в воздухе - на-ка выкуси!"

Водитель испуганными глазенками замер на дороге. Опять же, противоречие между желаемым и действительным, - как она устала...

Приехали. Водитель, опуская деньги в карман, ласково так, отчего она, кажется, улыбнулась, спросил:

- Подождать?

...И здесь ее заклинило: как ответить? что ответить? последнему встречному на своем жизненном пути: в самом, что ни на есть, последнем конце. "Может трахнуться напоследок? - будет что вспомнить, - где? там?.."

Расхохотаться хотела что ли, да только почувствовала стылую, ужасную, уродливую гримасу на лице, оттого ли, что внутри что-то всполыхнулось и сразу угасло, не найдя поддержки во всех других частях тела, - еще и в дыхании спазмы...

- Прощайте, - она мягко оттолкнулась от дверцы автомобиля, и здесь, он сразу же, растворился в воздухе, - какая мерзость! - последняя ее фраза относилась к пейзажу на противоположной стороне улицы, - и в этом месте?..

И в этом месте она хотела лишить жизни свою Любу, Любушку, Любоньку - лучшую свою подружку во всем мире, - "какая мерзость!" - с силой выкрикнула она. Прислушалась, и услышала, и ужаснулась, - и упала на колени, и зашлась белугой.

- Мамочки мои! Что же я наделала?

Кто-то шепнул ей на ухо в оправдание: "Ничего не произошло, жива, здорова Люба, и при таких деньгах!.."

- Прочь! Прочь от меня все! Ненавижу вас! - в истерике сжав кулаки над головой, она пригрозила этому кому-то, затем смолкла, сникла, и... вновь обретая осмысленность, отняла голову от груди, всматриваясь в сизую дымку, в ту сторону, где Москва, - Альбертушко, где ты? - тихонечко позвала она.

И добрейший альбертушко не заставил себя долго ждать, - он несся на всех парах, прижимаясь к двойной полосе, как и договаривались, жал на газ, жал, раскочегаривая свою старушку до немыслимой скорости. И в условленном месте, на секунду, ослеп от радостного блеска в ее глазах, - только на секунду, но и ее хватило для того, чтобы она успела схватить себя за руку, протащить на несколько шагов вперед и с силой, на которую только была способна решительная, как она сама, женщина, толкнуть себя в спину...

8. Иустин...

За осенью, как известно, наступает зима, - и она наступила, потом - весна, - и она пришла. Весной распускаются листочки, и они распустились. Дни становятся длиннее, а ночи короче. Солнце появляется на Востоке, исчезает на Западе, чтобы вновь объявиться в том же месте, но чуть пораньше, а ты - можешь проснуться еще раньше, можешь и вовсе не засыпать, вморозясь в исчезнувший след, но все равно, все равно - взойдет оно позади тебя, и помимо твоей воли. Время нельзя повернуть вспять! Нельзя?.. Но его можно остановить! Каким образом? А замереть, закрыв глаза, и ждать, пока прошлое не подчалит под твои ноженьки - железной дорогой, той - железной дорогой, второстепенной, обветшалой. И тогда упереться в нее, как следует, пяточками, и не пустить себя дальше в глубину леса, а развернуться и бежать, бежать, бежать туда, - в обратную сторону, - где все так просто, ясно, так радужно! где можно забыть то, чего не должно будет произойти. Так рассуждал Петр.

Глупейшая гибель Юленьки, и далее доминошный эффект.

Ее папа неожиданно проигрывает на выборах, взявшемуся из ниоткуда, чужому, "казачку", банк его жены лопается, заводится уголовное дело, и несостоявшиеся родственнички (тесть и теща в потенциале), ловко сваливают вину на отца Петра (родственничкам еще и сочувствует общественность), который, вдруг, незаметно умирает еще на стадии предварительного следствия от инфаркта, в камере, при столпотворении внезапно ослепших и онемевших свидетелей; должность Петра в академии сокращают; у мамы инсульт - инвалид первой группы. Они продают дом за городом, живут на вырученные средства в двухкомнатной квартире, мама - храпит ужасно.

Абсолютная разруха, - это осень, зима, - а весной, остановить время предложил Петру странный, новый друг, - старые друзья? где они? - закономерная история. Иустин - врач психотерапевт. Петр никак не мог припомнить момента первой их встречи, туман... "Меняем угол зрения, - утверждал этот Иустин, - обретаем тишину и спокойствие, а тишина - оружие всемогущее, в тишине время замедляется настолько, что возможны безболезненные замены устоявшихся знаков на противоположные, с последующим возвращением при желании, при необходимости, в равновесное (ноутабельное - кажется) состояние, но уже на новом, защищенном уровне".

Мудрено, конечно, но Петр доверился, руководствуясь принципом: что может быть хуже того, что уже свершилось. Смерть?.. Она - не самый ужасный вариант, если бы не мама; сегодня - суббота, сегодня ванный, для нее, день.

Иустин стоял поодаль, в свежей зелени, особенно-то и не хоронясь, ввиду притупленной внимательности объекта наблюдения.

Где она - холеность? где они - известное чувство своего достоинства, родословная печать во всем облике, небрежный, поверхностный взгляд, наконец - белоснежный, нежно обнимающий, воротничок? А в наличии-то? В наличии - пришибленный взгляд загнанного зверька (в такой-то горе из мяса, кожи, костей) над мятой копной из костюмной ткани и несвежей сорочки, немытые космы. Не Петр, а - Петрушка. Перед Петрушкой - свежее пристрастие: рюмка джина, дорогого, как бы в коротком шлейфе от величавого Петра, от его былого материального благополучия, - не далече уж и до стакана дешевого, из-под полы, суррогата. Жаль, что подобное финиширование не входило во вселенские планы Иустина, пока...

А вот и Мария.

В легкой, изумительной, каракулевой накидке, отороченной мехом, поверх нежного, приталенного, чуть выше колен, платья, фантастически фосфоресцирующего в мягких изгибах, изящные туфельки с волнующимся пушком у завлекательных щиколоток, чуть-чуть потемневших на общем благородно - сером фоне. На шейке - невесомый вишневый шарфик, такого же цвета губки, и модная прическа, причем из того немногочисленного ряда, что совсем не исчезают, а обязательно, и часто, возвращаются к очень древней своей основе - пучку на затылке, естественно с незначительными изменениями для выражения текущего времени. Нет, не находил Иустин отличия в современных женщинах от своих сверстниц двухтысячелетней (подумать только!) давности. Долгий путь проделал он, чтобы встретиться с Марией, которую нельзя назвать красивой, - так и задумывалось им, - но лик ее должен дышать величием и благородством (на все времена!), и казалось, что... но вот... как она шагнула?.. Замешкался бармен, и у стойки образовалось что-то в виде небольшой очереди, медленно продвигающейся; Мария, что естественно, ищет глазами за столиком того, ради которого и заявилась сегодня сюда (с некоторого времени это кафе стало для нее совершенно неинтересным); его зовут - Петр ("ты его сразу угадаешь, - предупредил Иустин, - не промахнешься"); она не смотрит под ноги - она коротко шагает: она ставит левую на каблучок, хлопает носочком и, затвердившись ею, мягко подтягивает к ней правую, причем - волочит ее, несчастную, по полу: инвалидка! - да и только, через паузу - все повторяется; Иустин нащупывает языком зуб мудрости, морщится; и опять - все то же: точная копия способа перемещения матери Петра от кровати на кухню. (Кстати, очень вовремя Иустин вспомнил о ней, - теперь-то уж она совсем ни к чему, теперь-то уж ее наличие - вредным балластом... "Князь!" - шепнул Иустин, и тут же услышал над ухом: "Дело сделано!" )

И как она смотрит? Откровенно крутит головой и таращится, того гляди, зенки вывалятся из орбит.

Иустин огорченно вздыхает, - впрочем, для расстройства пока нет весомых причин, для того и закручен лихой сюжет с Петром, - впрочем, и без него можно было бы обойтись, - но не лишать же себя в этой длинной (пока сумрачной...) жизни маленьких радостей.

Тем временем, как и предполагалось, Мария с бокалом остановилась у столика Петра.

- Можно? - вежливо спросила она, - вы - Петр?

- Да, можно, - ответил он, наконец-то проявляя интерес к происходящему, и думая о том, что необходимо бы подняться и галантно подвигать креслом (но лень), и еще соглашаясь с Иустином, что красавицей ее не назовешь, - но что-то в ней все-таки есть.

- Мы друг другу нужны, - конкретно сказала она, на что Петр не сумел сдержать усмешки, и она, засобиралась в капризную обиду, - но если вы так не считаете, то...

- Да-да-да! Очень! - спохватился он, - он же дал слово психиатру поддерживать для начала всего лишь игру (это непременное условие), - да и Мария старалась из тех же соображений, видно. - Мы должны положительно влиять друг на друга, - опять же казенно? прозвучало с его стороны, но она уже смягчила выражение на лице.

Ударили барабаны, и дрожа утихомирились в углах под навесом крыши, в черных колонках; музыкальный фальцстарт?.. вы ошиблись, если сразу же не переключились на другой раздражитель, - ваши уши испытывают невидимое давление электрических шорохов, порождаемых бегущей, где-то, пока, впустую, магнитной лентой, - это лишь вдох (что вы разгадаете, но чуть позже), вдох саксофониста, и... густое, простуженное "ля" малой октавы "Песни Сольвейг". С первых тактов музыка удобно ложится на их общее настроение, - не случайно?

- Надо же, такая музыка здесь впервые, - поеживаясь прокомментировала она, и сделала свой вдох, для своей песни, обещающей быть очень прозаической в его понимании? уж очень он резво и громко вскочил над стулом.

- Разрешите пригласить!

Напугал; как давно она здесь не была; множество новых лиц; новая музыка; новый? к ней, интерес, - нет, старый, похотливый, - она знала ему цену. Как хорошо, что сомнительное величие денег осталось для нее в прошлом.

- Пожалуйста, - сказала она приподнимаясь.

На сей раз он вовремя оказался у ее кресла, и она мягким движением переместила свою руку в его: в неожиданно сильную.

Лампы искусственного освещения вымазали любопытные лица в один лиловый цвет, но и при ярком дневном она бы задвинула их подальше от себя, как это кресло, неудачно зацепившееся за ее ногу. Кресло пластмассовое, легкое, и оно, кажется, собиралось упасть на спинку, но кто-то вовремя его подхватил и отчетливо произнес: "Гейша!", а кто-то подхватил и покрепче: "Еще та, бл...!" Наверное, и Петр слышал гнусности в ее адрес, но она не обернулась на голос, она уверенно положила руку на плечо.

Для чего они вышли на середину круга? чтобы он - влево, она вправо?, чтобы она переступала через его лишние, явно - больше двух, ботинки, кстати нечищенные? Надо было предложить ему что-нибудь попроще, допустим... ну что, вообще, можно еще предложить в летнем кафе, под музыку, кроме себя, танцев, сигарет и травки?.. Она несколько отстранилась, чтобы повнимательнее всмотреться в его (тоже лиловые?) глаза: не наркоман ли? Дурочка, Иустин характеризовал его как пай-мальчика, но в глазах-то его - зарождалось что-то веселенькое.

Одной рукой на бедре, другой на плече он сломал ее в пояснице, она сопротивляясь выпрямилась и в пику выгнулась в противоположную. Он повторил все сначала и прижал ее к себе, лишая вольницы и предоставляя ей трепыхаться только в угодном ему направлении; и она сразу устала, и пустила себя по воле волн. С этого момента у них начало что-то получаться, и через минуту-другую она отметила, что он очень даже неплохой танцор, и он, ощутив ее расположение, выкинул вдобавок два невообразимых коленца, в виде прямых, вытянутых ног на ее пути, и она не растерялась: воспарила два раза и вовремя, и получилось все в такт музыке и, наверное, красиво. Далее она только наслаждалась мелодией, и улыбалась. Чувствовала: она ему нравилась: женщину в ней не обманешь, - и он, ничего, сильный, тело тренированное, только неухоженный какой-то, но вполне поправимо.

Опускаясь в кресло, совершившего еще несколько изящных па в его руках, она предложила:

- А давай все начнем с чистого листа, словно мы только что родились, и ты, и я? И прошлого у нас не было, а только настоящее, а?

- Давай! - с радостью согласился он.

С чрезмерной. У нее прожитое - короткое: детский дом, и сон, к счастью закончившиеся счастливым пробуждением, а у него? Конечно же, ее не интересовали "поджаренные" эпизоды в его жизни, но было-таки опасение: только бы она (его жизнь) не оказалась настолько негабаритной, что "хочешь-нехочешь" перевалила бы через край в ее настоящее, не нарушила бы ее хрупкого счастья. Хрупкого?.. Хрупкого потому, что она, подчас, царапалась о такие лезвия иустиновых глаз, что немела от страха, а от Петра веяло чем-то надежным, мужским. Ей казалось, что она может ему довериться.

Небрежно повертев тощим листочком из меню, - более чем на примитивный доморощенный коктейль в кавычках здесь не приходилось и рассчитывать, - она предложила поехать к ней домой, где их с радостью встретит домоуправительница Полина Гавриловна и угостит чем-нибудь обязательно вкусненьким.

Он согласился; в такси молча каждый думал о своем, а значит оба об Иустине; он был уверен, что и она тоже, и это его растревожило в особенной степени; взявшись из ниоткуда, Иустин отводил себе в их жизни чрезмерно значительную роль, именно он - себе, а не они - ему; и все так вовремя, и все так к месту, и если бы это все строилось на порядочной основе, то описалось бы единственным верным словом: милосердие, в которое Петр никогда не верил, потому как не было в людях - этой, самой, порядочной основы. Людьми руководила - выгода, бессребреники существовали только теоретически.

Квартира Марии, в задрипанном доме, в рабочем, забытом властями, районе - невероятно углубила в нем тревогу, - шикарный пятизвездочный отель да и только, с прислугой - Полиной Гавриловной.

- Это еще что! - она проливала дополнительный свет на изумление в раскинутых его руках, - Иустин строит за городом для меня очень приличный дом - свадебный подарок!

- Ты выходишь замуж? - машинально спросил он.

- Да! - она остановила на нем подозрительный взгляд, словно уличая ребенка в невинной, но все же шалости, - и если не ошибаюсь, за тебя!

Петр выдвинул нижнюю челюсть вперед и вправо, поскреб ногтями небритую щеку.

- Да-а, - продавил он через себя ее "да", в том смысле, что до крайности удивлен, но получилось - утвердительное согласие.

Возражать в большей степени, значит двигать гору, - а сил не было.

- А у нас, с Полиной Гавриловной, есть музейный экспонат, - она кокетливо в двух пальчиках поднесла к нему обыкновенный, зеленый чайник, и так близко, что ему не оставалось ничего другого, как взять его, осмотреть и вежливо повосхищаться, будто бы в кунсткамере. Он взялся за ручку, но тот вырвался всей тяжестью, и ухнул по ступне. Петр подпрыгнул ошпаренным (но чайник-то был точно холодным), кажется, он вскрикнул, или она? от чужой боли. Она, испуганной, опустилась на колени, принялась нежно поглаживать ладошкой ботинок, и нежно дуя...

- Ртуть? - спросил он, переводя внимание с физических ощущений на очень верную мысль, не связанную с экспонатом.

- Просто чайник, с накипью, - с искренним сожалением пояснила она, поднимаясь с коленей, - ты прости меня, я не ожидала такого эффекта, другие быстро отскакивали, тебе больно?

- Нет, - улыбнулся он той, своей очень верной мысли.

И далее он все улыбался и улыбался, и когда пил чай, и когда слушал "Песню Сольвейг" в ее исполнении, и в более удачном - Полины Гавриловны, и когда прощался до "обязательного" завтра.

Обязательного в кавычках потому, что - завтра - просто не будет. Вот какова его мысль!..

Он закрыл за собой дверь из подъезда с той особенной тщательностью, до которой не опускался ни один постоянный житель, прописанный в этом доме, - он прощался с тем и теми, которых оставлял за ней. Петр покидал, и навсегда, Марию, Полину Гавриловну и добродетельного Иустина - странного и опасного, - да, да, да, - опасного психолога, обладающего несметными сокровищами. "Он колдун? - спрашивал себя Петр, - не похож, - отвечал, - колдуны бедны, - он припоминал описания в литературе, - лохмотья, беззубый рот, клином выдвинутый вперед подбородок, крючковатый нос (что-то рядом?), исключение, пожалуй, мог составить его редкостный взгляд, - не глаза, - а взгляд. - Жаль, что Петр никогда ранее серьезно не относился к подобным фигурам. - Но кто бы он ни был, уж лучше держаться от него подальше", - решил Петр, и еще решил, что с завтрашнего дня ни шагу далее ближайшего продуктового магазина, и так более месяца, - "а там видно будет!"

Решил-то он решил, но приполз к данной двери через недельку, можно сказать, на четвереньках, и не только потому, что был в доску пьян. От горя...

А, будто бы вчера он быстро вышагивал в сторону своего дома, перебирая в памяти наличие необходимых мелочей: шампунь, духовое мыло - мамино любимое, мочалку, - "только бы не отключили горячую воду", - опасливо замирал он, без нее трудности возрастали во сто крат, - ничто не предвещало тогда - невосполнимой утраты. Мама лежала на полу, в невообразимой позе, с мутными щелками в глазах, и застывшим криком на губах о помощи.

А Петр?.. А Петр в это время прохлаждался с сомнительной дамочкой, - Петр, сыночек ее единственный, выделывал ногами кренделя под музыку.

О! Как безжалостна к нему судьба, как пути её неисповедимы...

Пролетев мимо испуганной Полины Гавриловны, Петр, падая, ворвался в комнату ничего не понимающей Марии (кажется, она читала книгу), и рухнул к ее аккуратным ножкам, не прикрытым халатиком, недоглоченным щекастой припухлостью кресла. Окропил их весеннюю бледность горючими слезами.

О! Как жесток этот мир...

Как он метался из одного конца города в другой, пешим ходом, на городском транспорте, ужасном, не соблюдающем и подобия графиков движения, расписанных на столбах; как черствы чиновники, требующие немыслимое количество всяческих документов, справок, нелогичных в своей основе, словно речь шла о все еще живом человеке; как ужасны: водитель траурного автобуса, опоздавший на целый час, похоронщики, не успевшие вырыть яму к положенному часу, пьяные мужички, уронившие гроб; как жестоки люди, не явившиеся проститься с ней - "в последний путь!"; как неблагодарен сброд - в кафе, на поминальном обеде...

Мария ласково гладила его голову, но произнесенное ею спокойным, ровным голосом:

- Тебе надо помыться, неприятно пахнет.

Внесло и ее, после запятой, в сокрушенный перечень, - "как бездушна Мария, отправившая его...", - но это уже только в мыслях, на деле же он поднялся и послушно направился в ванную комнату.

Под душем он вспомнил, что не сказал ей самого главного: он перерыл всю квартиру, но не нашел денег: значительную сумму от родительских сбережений и проданного дома, - деньги исчезли самым невероятным способом. Мама ни с кем не общалась, не подходила к телефону, никому не открывала дверь в его отсутствие.

- Ничего страшного, - успокоила Мария, - у меня есть, а ты мой суженый.

Суженый?..

- Перекусим, - продолжила она, - поедем к тебе, соберем личные вещички, остальное, квартиру, продадим.

Перекусим? (в каком смысле?) Продадим?.. Петр поежился.

- Распишемся! Пора, сказал Иустин.

Распишемся? Пора? Иустин?.. Петр ущипнул себя за ляжку.

Она заметила, рассмеялась:

- Не сон, не сон, но явь, счастливое настоящее и будущее!

В дверь позвонили; Полина Гавриловна вернулась с... ("легок на помине!") Иустином.

Посожалел Иустин, что не явился несколькими минутками раньше, когда Петр, - мрачный, жалкий Петр, - еще не смыл с себя вонючей грязи, - картина должна быть впечатляющей, такой, какой и рисовал ее Иустин в течение двух тысячелетий, несмотря на всю мнимость ненавистного образа. "Пока, - успокаивал себя Иустин бессонными ночами, - пока Петр не тот, но наступит время, его, Иустина, время, когда и тот, настоящий, встанет пред очами его сына, а приговор зачитает ему он, Иустин - отец мессии, и вердикт, воистину страшный - вердикт, будет исполнен тут же, и на все века!)"

Сутулый Петр, черный, отощавший: одни скулы, и глаза с угасающим, больным блеском, затравленные, под нависающей лобной костью, острые скулы, обтянутые щетинистой, - мертвецки - бледными пятнами (почти труп), - кожей, губы сухие, обметенные болячками, словно из прошлогоднего, залежалого где-нибудь в отхожем месте, снега. Вот такой Петр - настоящее наслаждение для Иустина.

- Твой! дом почти готов, - Иустин намеренно ударил голосом на "твой", выделяя Марию как хозяйку: и дома, и положения в целом, - я только что со стройки...

- Ой! - радостно воскликнула Мария, - как здорово! мой дом! - она шагнула к Иустину, и повисла на нем, согнув ноги в коленях, сомкнув руки за шеей, прижимаясь щекой к щеке, замычала, - никогда тебя не забуду!

Живой труп на ногах ревностно? шевельнулся; Иустина же обдало жаром: так желанны были ее прикосновения, - на какое-то мгновение он потерял самообладание в стремлении достичь желаемого именно сейчас, он чуть было не призвал на помощь всесильное имя: "Князь!", чтобы тут же стереть с лица земли жалкого соперника. Что - соперника?.. Да - соперника! Которого опрометчиво создал сам Иустин, и который волей случайных (случайных?..) обстоятельств вышел из-под его контроля. Иустин чувствовал, кожей чувствовал, что последнее его пожелание не будет исполнено, что Петр теперь самостоятельная, устраивающая всех фигура, и что в усилиях Иустина уже нет нужды. "Ну нет! - застонал Иустин, - рано меня списывать со счетов, я и сам еще кое-что могу", - мысли его могли быть подслушанными (он скосил глаза в сторону... Полины Гавриловны, - его не проведешь, - оболочки от Полины Гавриловны), - и он тут же заглушил свои чувства и свои рассуждения в самом зародыше и самым решительным образом.

Спокойно, ровно, бесстрастно (но глядя в пол) Иустин обратился к Петру:

- Ты, завтра, в десять часов утра, направишься в центр города, туда, где раньше располагался выставочный центр, теперь, там, новый банк: "Ретро-Банк", с документами, оформишься заместителем управляющего банка, тебя ждут.

Петр согласно кивнул, - за последнее время он разучился чему-нибудь удивляться, чего не скажешь о Марии: она переметнулась на другую шею, отчего Петр, качаясь, вынужден был опереться на стену.

- Ой! Как здорово! - она захлебывалась в собственном счастье.

- Ваша задача теперь приятная, - монотонно продолжал Иустин, - жить в свое удовольствие, без злоупотребления... (в паузе прозвучала реальная угроза) спиртным. Кино, театры, концерты, рестораны и прочие развлечения, все должны видеть вас самой счастливой парочкой на свете. Вы должны полюбить друг друга.

- А нас уговаривать не надо, - Мария, отстранясь, ловила на себе взгляд Петра, - мы уже любим! Правда? Петр!

- Правда, - подтвердил Петр.

Петр не врал, - он бесконечно устал, - ему хотелось побыстрее проснуться и наяву, наконец-то, разобраться в том, что же с ним, и вокруг него, происходило, но прежде, необходимо - уснуть...

9. Свадьба...

Опускались по ступенькам, - уже оттуда, уже сочетались они, - рыжее солнце с удивлением воззрилось на новоиспеченную парочку над серой толпой, разинувшей черные рты от зависти, от роскоши, от длиннющего белого лимузина с летящей птичкой в рамке на капотном носу, и с хвостовым оперением, как у самолета (зачем? неужели взлетит? а почему бы нет, с такими деньгами все возможно...).

Невеста в белом ветре, прозрачном, но слегка сгустившемся вокруг линий тела, чтобы сохранить тайну, - известную-известную, - не только девочкам и взрослым дядям, но и прыщавым мальчикам, сглатывающим слюнки от знобящих прикосновений чужими руками, руками жениха, пока что придерживающими ее за талию в позе для фотографов напротив, на корточках, для снимков в полете на фоне облаков, под единой, обобщающей событие и виновников, короной из подмаргивающих, еще с ночи, неоновых ниточек: "Дворец Бракосочетания". Роскошная фата (тысяч за пять, двадцать, или тридцать...) и, шлейф в руках пажа, - так, кажется, должен называться мальчик в черном костюмчике, испуганно ищущий поддержки ответственного лица (и где оно?), не предусмотревшего единственной, но проблемной мелочи: если он, мальчик при бабочке, выдержит положенную волну позади невесты, то непременно окажется отрезанным от всего мира тяжелой дверью, как бы с уздечкой в руках от лошади, которая давно ускакала. Рассуждал ли подобным образом мальчик? кто знает, но половина из зевак замерла в ожидании смешного аттракциона, но он - неглупый мальчик: он вовремя продвинулся на два шага вперед и подпер дверь плечом; фотографы выпрямились, и обывательская масса закипела, заполняя свободные пятачки на асфальте; через минуту - белый остров лимузина, рассекающий волны из человеческих половинок: от поясницы и выше.

На лице невесты счастливая улыбка, в ладонях - жар, она нащупывает в полумраке его руку, холодную, как ледышка, прижимается пышущей щекой, не замечая, что в ней - щербинка от ступеньки, второй сверху, на которой поскользнулась, после дождя, Юленька, и оперлась со смехом на руку Петра, - мелочь, которую память, вдруг, вложила в его пальцы достоверным физическим ощущением. Он высвободил руку, поднес к глазам, - Юленьки, крохотные нежные пальчики с вишневыми коготками лежали на ладони. Петр затрясся плечами; Мария решила, что от счастья.

- Ты мой единственный! - прошептала она.

Видела бы она кривую усмешку на лице Иустина, которую он тут же смахнул, под недремлющим оком Полины Гавриловны - свидетельницы со стороны невесты, фактически же подручной самого князя, в чем убедиться Иустин сумел не единожды.

Позади - кавалькада автомобилей, самых знаменитых иностранных фирм, в основном немецких; все едут в самый престижный ресторан за городом, - накануне Мария так и не смогла добиться от Иустина, в какой именно, - затем в их новый собственный дом, - Мария с превеликим удовольствием бы согласилась на значительный пропуск в обязательной программе, чтобы сразу оказаться в нем, вдвоем, с мужем. Дом большой, в нем множество разных, специальных комнат и служебных помещений, и в нем, надеялась она, не будет раздражительным постоянное присутствие Иустина, - понятно, что своим счастьем они обязаны, прежде всего, ему, но Петр мог не сдержаться и наломать дров. Мария тихонечко советовала и Петру положиться на ее природную мудрость, но этот его отягощающий остаток от прошлого самомнения...

Приехали. Стилизованное стеклянно - каменное нагромождение между горящими на дневному свету фонарями пушкинской эпохи Марии не понравилось; она успокоила себя тем, что служебное общепитовское заведение и частный дом не могли выйти из-под руки одного архитектора: специализация - разная, да и задачи при этом решаются абсолютно несовместимые.

Вдобавок, внутри столько лишнего темно-красного цвета, можно задохнуться, - впечатление, усиленное множеством зеркал; лестница на второй этаж; неожиданно разбежался в противоположные стороны занавес и на сцене... огромный зал; справа у стены симфонический оркестр по мановению дирижерской палочки взорвался маршем Мендельсона; оркестранты - в ослепительной белизне, отороченной на одном уровне черными мужскими бабочками и пушистыми женскими бантами.

Дирижер - черным жуком во фраке в последний раз вздохнул скрещенными над головой крыльями, обернулся озябшей улыбкой (нос - картошкой), - сам Борис Коран, положив руку на сердце и подобострастно склонив голову, затяжно приветствовал молодоженов. Свободной рукой Петр описал в воздухе кривую растерянной признательности, но далее, увлеченный Марией (а та Иустином), вытянул ее за собой в бесконечную прямую, до противоположного торца стола и, усаживаясь в центре, как и положено виновнику торжества, он все же прикрепил к ее кончику громкий восторг из фразы: "Вот это да!.." - и отпустил ее, и адресат принял такую своеобразную почту, судя по тому, как лишний раз склонился в глубоком, признательном поклоне.

Грянул незнакомый, бравурный марш. Из лестничной пучины показалась мужская голова, плечи, - рядом, женская головка, обнаженная шея, пышные фонарики, высокая декольтированная грудь; платье на партнерше казалось сверхбелым на широкоплечем черном фоне из фрака; порхающие красивые ножки в блестящих, на шпильках, туфельках оттеняли твердую поступь мужского шага. Неожиданная бледность Иустина добавила накала и в без того насыщенную (чем, тревогой?) атмосферу происходящего.

Следуя примеру Иустина, Петр и Мария вытянулись струнками навстречу.

Господин, не взглянув на Петра, со вниманием задержался на облике Марии: он поглощал ее целиком, со всеми потрошками, ей казалось, что он пронзал каждую ее клеточку чем-то очень острым, - такими ощущениями она поделится позднее с Петром, а пока, - она всего лишь стояла, стояла, но и успела додуматься до того, что Иустин, оказывается, мелкая сошка, что не всесилен он, и что, если что, и на него можно найти управу. В доказательство тому - улыбка понимания на лице господина. "Какая еще улыбка? - недоверчиво возразит Петр позднее, - неопределенный овал вместо лица, ничего конкретного!" И она с ним согласится, что по фотографии вряд ли смогла бы его узнать, но в том, что она видела его улыбку, он может не сомневаться... А вот о препротивнейшем запахе, исходившем от пурпурной подкладки его фрака, мнения их будут единогласны, - это когда он обернулся на иустиновый ответ Марии.

Когда важная персона направлялась к своему персональному столику на постаменте в самом дальнем, в самом красном, углу зала, Мария, наклонясь к уху Иустина, тихонечко: еле слышно, спросила: "Кто это?" Иустин подобным же образом ответил: "Неважно..." Господин, внезапно, развернулся на каблуках, и громко, порождая многочисленное эхо под потолочными сводами, выдал Иустину вполне угрожающее: "Тебе не важно?!" Иустин чуть было не умер, мелко прося прощения и жалко лепеча что-то о своей усталости и растерянности. Петр же посожалел, что Мария в тот момент не обратила внимания на дирижера; как он затрепетал от страха осиновым листочком, и если бы не пюпитр, непременно бы свалился на пол, а оркестр же в целом превратился в онемевший, белокочанный гурт.

Стол - длинный, длинный, можно сказать, бесконечный, сервированный... Гость из простых, если бы таковой оказался приглашенным, непременно делясь, позднее впечатлениями, закатил бы глазки в поднебесье со словами: "Чего только там не было!..", забыв при этом упомянуть о птичьем молоке из пословицы, потому что оно? тоже там было.

И еще, тот важный господин, идя под руку с подругой вдоль данного стола, сказал нечто очень значительное и судьбоносное, никем не должное быть услышанным до времени, - он сказал, что ей, совсем скоро, придется принять облик невесты, на что она возразила, что могли бы подобрать что-нибудь и получше, с чем он, в свою очередь, тоже не согласился, найдя ее вполне милой. На продолжение полемики подруга, зная крутой нрав своего Господина, не решилась, - да и в каких только образах ей не приходилось подвизаться, - но предстоящий случай - уникальный и единственный, - ей предстояло быть матерью самого мессии.

Как только господин устроился в своем кресле, из пучины начали подниматься остальные гости: парами, бесконечной чередой.

Петр судорожно, до боли, сжал пальцы на плече Марии.

- Смотри! Живой Ленин!

Да, Ленин во фраке, под руку с красивой, молодой, женщиной в белом длинном платье; ясно, - фрак, платье, - униформа для особо важных приемов; но в женщине - и намека нет на Крупскую. Изумленная Мария поделилась с мужем (да-да! с мужем! - так часто бывает, когда человек делает известные открытия как бы внове, и в неподходящий момент, - "неподходящий" - не то слово, лучше, - "в минуту душевного подъема!") своими наблюдениями.

А дальше - еще чище!

Гитлер?!. Хрущев!..

Интереснейшая, - "угадайка", - началась для молодых. Петр поспешно налил себе в фужер водки, выпил, наощупь откликаясь на просьбу Марии о вине, - она еще что-то ощущала в себе, говоря, что... - "вкусно!" Петр же метался по головам гостей, часто - утвердительно - вышептывая знакомые имена, но еще чаще - под вопросом.

- Наполеон!.. А этот видишь, круглолицый с усами вниз, монголоидный?

- Чингисхан?

- А что, может быть...

- Туда! Туда посмотри! - Мария горячась, пальчиком, призвала его к окну, - Лев Толстой, Горький...

- Андреев, Гейне, - подхватил он.

- Ты уверен, - засомневалась она, - я его с Гете постоянно путаю.

Петр увлекал ее в свою сторону.

- Смотри! Клинтон, Коль, и этот, как его, ну недавно стал премьером Великобритании?

Но Мария к подобным типам - равнодушна.

- Видишь? - она загоралась в другом предпочтении, - эстрадные звезды, артисты, все Михалковы!..

А Петр все тянул свое:

- Ельцин! Ельцин!.. Чубайс, Горбачев, Шеварнадзе, Кучма!..

И... споткнулся о свою же мысль, "телепавшуюся" под ногами изначально, и... недоуменно спросил Марию:

- А где же Сталин?

Она поискала глазами.

- Не вижу...

- А где Сталин? - Петр повторил свой вопрос сидящему по правую руку Иустину.

- Не знаю, - на минутку выглянув из себя, отмахнулся Иустин, - значит не заслужил.

- Как это не заслужил, - справедливо возмутился Петр, - эти значит заслужили, - он указал на группу думцев, вероятно вылупившуюся из телевизионного экрана где-нибудь на первом этаже (Ковалев, Немцов, Кириенко, Митрофанов и др.), - этих ослов пригласили, а его нет?

На что Иустин обиженно, вкосую сомкнув губы, вновь погрузился в себя, - ему было над чем подумать, более серьезном, - о себе.

Марии стало жаль Иустина.

- Прошу к столу! - важный господин поднялся из кресла с фужером в руке.

Гости разобрались быстро, вытянулись, по-армейски двумя пунктирными шеренгами вдоль стола: черное по белому, - равно, - белое по черному, - внутри, - красными штрихами, бокалы с вином, - аж до ряби в глазах.

- Наше дело правое! - многозначительно прозвучал его голос в абсолютной тишине и, вдруг, взвинтился, - за молодых!

- За молодых! - дружно гаркнули остальные.

И... началось... Как два кино в одном, - об изголодавшихся беспризорниках: одно, два, три, четыре мгновения - и стол пуст, щеки, карманы - вздуты; и - на балу в дворянском собрании: фраки, декольте, перчатки по локти, вальяжность, холеность, сытость во внешнем облике, бесконечная вереница служек в вишневых ливреях. И какого было больше?.. В том месте, где располагались думцы - первого, где Толстой - второго.

- Жаль, Сталина нет, - шептал Петр, брезгливо отталкиваясь и от стола, и несомненно от чего-то большего.

- Не переживай, - успокаивала его Мария, вполоборота, упруго налегая грудью на его плечо, - скоро все кончится и мы останемся вдвоем.

- Танцы! - взревел господин, и музыка грянула.

Дожевывая и сшибая стулья, гости, вопя и наперегонки, ринулись в центр зала; образовался огромный крест, вращающийся в одном направлении все быстрее и быстрее; узнанная, в первых тактах кадриль, набирая темп, вырвалась на простор и загуляла в бешеном ритме между полом и потолком, и завыла оглушающей трубой; музыканты корчились в конвульсиях, выдувая, выдавливая, выщипывая себя из последних сил. Коран? трепетал в воздухе рваным полотнищем флага на ветру. Из танцоров выделялись думцы, - подпрыгивали выше других, ожесточенно топотали... копытами? (табун лошадей на брусчатке - не менее). Окружающий мир обещал исчезнуть в сумасшедшей воронке.

Петр бледнел на глазах; Мария приклеилась губами к уху Иустина, иначе не быть услышанной:

- Нам пора домой...

Остановив ее понимающим жестом, Иустин вдоль окон исчез в направлении шефа для получения разрешения? она не ошиблась, - он вскоре объявился и поманил их пальцем за собой, прокладывая дорожку вдоль тех же окон, но к лестнице. Опускаясь, Петр оглянулся назад, на уровне его глаз отчетливо проглядывали из-под брюк - конские копыта; неприятный комок подкатил к горлу. Нечто подобное он испытывал, когда перебирал норму, но сегодня он, кажется, следил за собой, впрочем, смесь шампанского во дворце и водки в ресторане могли дать "северное сияние" и при меньших количествах.

Отъехав по его ощущениям не более ста метров, Петр обернулся; странно; позади картофельное поле, дальше - хвойный лес, дальше (выше) - серое небо, пересеченно-подсиненное, как бывало при неразборчивой стирке черных футбольных маек с белым постельным бельем. Мама, видела бы его сейчас мама, порадовалась бы?.. неясно...

- Не понимаю, - сказал Петр, - где ресторан?

- Остался за поворотом, - пояснил Иустин.

"За поворотом?.."

Вмешалась Мария:

- Вернемся! Мы забыли Полину Гавриловну!

- Она уже дома, - ей пояснил Иустин, - сказала, что нездоровится.

- Раньше она так не поступала, - задумчиво согласилась Мария, - когда не было лишних денег...

Въехали в город. Дорога пробегала мимо церкви, к ней тянулась редкая цепочка из старушек.

- Заглянем! - простодушно предложила Мария тоном, предполагающим обязательное исполнение желания, ввиду мелочной его необременительности.

Но водитель прибавил газу, да так, что они мигом проскочили и церковь, и светофор, причем на красный свет. Иустин разочарованно развел руками и с сожалением покачал головой, - чего уж там, проспала, надо бы раньше. И Мария согласилась, что к лучшему, - уж лучше вдвоем с мужем, и без лишних свидетелей. Пропетляв по городу, они снова покинули его, но уже на другом краю.

- А вот и дом! - сказал Иустин.

И молодые прилипли к окнам автомобиля.

А Иустин, призвав на помощь князя, вычеркнул у них из памяти все, что находилось между ступеньками Дворца Бракосочетания и новыми воротами, заполнив пробел скромным ужином на троих в старом известном ресторане "Сказка", а также ничем не примечательными впечатлениями тамошних работников, - "кто ж экономит деньги в такой день, который - один раз, и на всю жизнь".

10. И снова - Иустин...

По будним дням Люба, как обычно, с утра в лесу, после обеда на рынке, по воскресным же - с утра и до обеда на кладбище, у своей самой лучшей подружки - Татьяны. Ее денежки она поделила на две справедливые кучки: большую и маленькую; большую - плотненько упаковала в целлофановый пакет и зашила в матрас у изголовья, маленькую - частью, сразу же потратила на организацию похорон, на изящную, черную с белым, оградку, на цветочницу, на скромный, но мраморный, обелиск с овальной фотографией (единственную серьезную изо всех) над крупными золотыми буквами и римскими цифрами. Большая часть (в долларах) - для ее сына, осевшего в отдаленном месте, сроком на десять лет, в Кировской области, меньшая - чтобы не нарушать принципа, тщательно соблюдаемого Татьяной еще при жизни: "Я никому и ничего не должна! Или я не права - Люба?" "Права-права!" - соглашалась с ней подружка и сейчас: из этого мира в тот. Но бутылочку, хлебушек, соленые огурчики, и пару яичек вкрутую приобретала на свои, кровные, потому что здесь соблюдался совсем другой принцип: гостеприимства, - как и раньше, собирались они на кухне у Любы, так и сейчас продолжали, а изменения носили чисто внешний характер, ввиду понятных (по-другому и не объяснить) обстоятельств.

- Проходи-проходи! - говорила Люба, усаживаясь на скамеечку, напротив глазок подружки, раскладывая скатерный лоскутик на столике и, поверх нее, все-нехитрое из вельветовой сумки. Два стограммовых стаканчика, - и все остальное поровну, включая соль и зеленые луковые перышки.

Первой прикладывалась Татьяна, для чего Люба ее стопочку осторожно проливала в одном, постоянном, уголке, и мелко-мелко крошила закуску. Затем уж сама...

- Хорошо прошла?!.. - спрашивала, и отвечала она, - ох хороша, кристалльская! По-дорогому купила... - и закусывала, нет, вначале, по-мужицки, принюхивалась к хлебной корочке, чтобы уж совсем как Татьяна, хотя раньше, до трагической гибели, лично у нее в этом месте - глоток минеральной. - Может и хорошо, что ты там, - с солененьким хрустом резюмировала она, - цены ползут, одни нервы, фрукты почти в полтора раза, а щавелек наш, на прежнем уровне, как жить дальше?.. Опять заладила про цены?.. А как же, тебе хорошо, у тебя - все бесплатно!.. Еще по одной?.. Куда спешить-то?.. Ну ладно, по половинке если...

Прилетела птичка-невеличка, но храбрая, - под самым любиным носом заклевала острым клювиком, - хвостик у нее серенькой лопаточкой, дрожит, на попке - нежный белый пушок, - нечистоплотный? - ножки тонюсенькие-тонюсенькие, на глазках оранжевые шторки, - хлоп-хлоп, - да так громко...

- Простите, - обратилась Люба к ней, - но без закуски я быстро поплыву...

И понятливая птичка упорхнула.

А солнце влезло на макушки сосен, и напрямую поджарило желто-белые яичные дольки в зеленых огурцовых колечках.

- Вкусно! - заключила Люба.

Белочка взлетела на макушку, когтисто, надежно цепляясь за кору, очень похожая на рыжий заварной чайничек, - берешь за хвостик и наливаешь, если Татьяне, то в половину чашки, - не любила экономить Татьяна на чае, покупала самый дорогой, индийский, и требовала того же и от подруги, так как чаевничали понятно у кого, у Любы, хотя доходы Татьяны на круг повыше были, но у нее - сын...

- Ой! Прости, дуру, опять письмецо от сыночка забыла, в следующий раз прихвачу, да я тебе его наизусть рассказала, нормально, пишет. Я ему, - она понизила голос до шепота, - я ему про деньги-то намекнула...

Оглянулась; никого - хоть пляши.

- А давай споем нашу, а? Зачем вы, де-е-вушки, кра-а-сивых люби-те-е-е, - затянула тихонечко, - о-одни страданиии-я-я-я у нас от ни-и-их...

Всплакнула, поджала губы, распустила их влет, прищурила глазки, всматриваясь в фотографию, осталась недовольной.

- Да ну тебя, - сказала, - пойду я...

И вельветовая сумка спрыгнула за ней: со стола на лавочку, с лавочки на землю, и поволочилась за Любой, а та, опершись рукой на оградку, перенесла одну ногу, а другой... - "плавником" зацепилась и плюхнулась на внешней стороне и телом и лицом, и, вдобавок, закусила песочком. С негодованием поднялась, отряхнулась.

- Вечно у тебя, Татьяна, не как у людей! То лифт, видите ли, не работает, то... еще что, одно наказание! - махнула рукой. - Пошла я...

За весной, как известно, наступает лето, затем осень, зима - в неизменной очередности. И, как известно, "клешня" у Любы замерзала первой (впереди рук, а те без рукавиц), - значит от недостатка кровообращения в самом дальнем уголке ее тела, - от сердца, - от сердца, которое тосковало по живой человеческой ласке. Но - этот насморк, коварно поджидающий ее у Татьяны и липнувший к ней, - потной и ослабевшей от тяжелого преодоления "клешней" сугробных торосов, - на все семь дней, не меньше... Поэтому зимой подружки встречались реже. При том еще, что и навар от торговли сушеными дарами по субботам и воскресеньям был несравненно выше в сравнении с будничной торговлей, а бытие, как известно, определяет сознание. "Ничего, - успокоила Люба подружку в последний свой заход, - солнышко пригреет, снежок расстает, тогда и наболтаемся вдосталь!.."

Иустин же, все это время, мерял город тревожными шагами: ему было над чем подумать. Молодые купались в счастье, и Петр уже явно не скрывал своего раздражения от присутствия Иустина (вот она - природная человеческая неблагодарность!), и был он (ненавистный!) уже недосягаем, каждый его шаг контролировался князем, и призывание его имени хотя бы для того, чтобы указать выскочке на его место, могло оказаться трагическим, лично, для Иустина. Что делать?.. Иустин исходил город вдоль и поперек. Что делать?..

Люба стояла на углу торгового ряда под волнистой снежной полой, грозящей сорваться вниз, ей за воротник, и накрыть сугробом всю торговлю, включая и "арабскую" фруктовую. Но "араб" - хитрый, и если он не шевелится, то ей и подавно нечего беспокоиться о своей финансовой малости на его фоне.

В разгаре торгового дня они и встретилась глазами: Люба и Иустин. Он ее узнал сразу; она же обратила особое внимание на господина, словно простреленного электрическим током, не торгуясь, скупившего у нее весь мешочек, вместе с самим мешочком из суровья; оплатил сразу недельной, если не больше, выручкой; пол-литровую банку и стаканчик она спрятала в укромном местечке. Удачный день!

Для обоих...

- Можно, я вас провожу? - предложил он.

Она согласилась, и подумала: "Какой странный", - и добавила:

- Только у меня нога, я хожу медленно...

- Знаю, - говорил он.

В этом, одном коротком и одновременно очень длинном слове - уложились, наконец-то (за - полгода!) его рассуждения, сомнения, и даже отчаяния, да!.. он знает, что надо делать, у него появился шанс, и то, что он начал уверенно действовать, а потом уж только фиксировать происходящее в мыслях, было явным признаком того, что он на верном пути.

У него есть шанс!..

- У вас язва? - спросила она, указывая на желудочный мешочек, теперь уже в его руке.

- Н-да, - ответил он.

- Он вам обязательно поможет, - убежденно сказала она, поверьте...

- Я, следователь Иустин... - перебил он ее, - и добавя, - ...ов, - закрепился, - Иустинов. Я по делу!

Люба остолбенела в молчании: столько времени прошло со времени гибели Татьяны, и - не угадала: начал следователь из леса, по материалам дела об изнасиловании ее гражданином Петром. Оказалось, что Петр, только скрывался под именем Гриша, и что он женился, роскошно живет в загородной вилле, работает банкиром, и в ус не дует, в то время когда она, пострадавшая, влачит жалкое существование. Несправедливо... Она возразила, что никогда не имела к нему претензий, и тогда следователь добавил к сказанному и его косвенное участие в гибели шофера грузовика, и даже самой Татьяны. Невероятно! в том смысле, что наоборот, вероятно, что вероятно, возвратившись назад, и можно усмотреть какую-нибудь взаимозависимость в тех событиях (в то время Татьяна вела себя более чем странно), но все равно у Любы к этому Грише-Петру нет никаких претензий: к чему ворошить старое?.. И кто сказал, что она влачит существование, нет, она живет нормальной полноценной жизнью.

- Ему грозит вышка, - буднично сказал Иустин, - по совокупности статей, к расстрелу...

Люба ужаснулась и глазами, и лицом, и руками, и всем телом, и поехала "клешней" куда-то, и ему пришлось придержать ее под руку.

- Зачем так жестоко? - выронила она из себя обреченную фразу, но следователь и ее ловко перехватил неоспоримыми фактами.

И все-таки, - она еще раз убедилась в этом, - хороших людей на земле значительно больше плохих: если уж и следователь, по профессии обязанный быть жестоким, смягчился и предложил ей вариант для избежания крайних мер... а если она постарается, то, вполне вероятно, и для окончательного прекращения грустного дела.

Вариант этот заключался в следующем.

Люба является к Петру на прием по личным вопросам, и объясняется с ним, что все дескать так и так, и что она все понимает, и претензий не имеет ни к кому, - в подтверждение тому, заявление в двух экземплярах: ему, Петру, и в городскую прокуратуру. В заявлении этом она, Люба, пишет, что в гибели подруги Татьяны никого не винит, о смерти водителя слышала краем уха от соседей, о его невесте вообще никакого представления не имеет, а касательно изнасилования? так она его сама на то спровоцировала, так сказать по собственной воле (умолчала бы и вовсе о такой подробности, если бы не показания какого-то невольного свидетеля). Таким образом, она не считает Петра виноватым ни по одному из перечисленных пунктов, и от свидетельских показаний отказывается. И очень тихо, не для посторонних ушей, они сговорятся: об улике: о ложном имени: Гриша - ни звука! не было такого факта...

За ночь Люба переписала заявление не менее шести раз, осталась довольной лишь под утро; в одиннадцать часов, не без нервных усилий, потраченных на охранников и секретаршу, наконец-то, предстала пред очами Петра.

Он - похорошел и, наверное, очень, если бы не промелькнувшая гримаса ужаса на лице, - в остатке на губах (дрожащими морщинками в уголках), - она его состарила преждевременно. "К счастью, - подумала она, - ненадолго, пока не прочтет". А она пояснит...

Она положила перед ним листочек; он - пробежался по нему, побледнел и спросил с дрожью в голосе (из-за тех же морщинок?):

- Что вы хотите?

- Прикрыть дело, - простодушно улыбнулась она.

- ... у вас есть совесть? - он откинулся в кресле, прикрыл глаза.

Она призадумалась; наверное, она призадумалась о себе возможными мыслями Петра... Бывают вопросы, на которые очень трудно односложно ответить, - вначале требуется нанести пределы того, о чем, собственно говоря, должна идти речь. Например, если тебе за тридцать, а где-то, в десять лет, на школьном завтраке ты выпила чужой стакан кефира и не призналась?.. Если помнишь, - она уже не один раз отвечала себе по ночам на нечто подобное, - то да! Если нет, то тоже - да! потому, что - не помнишь. Вероятно, человек помнит только то, что не тревожит его душу, иначе пожизненная бессонница...

Но Петр-то продолжал из чего-то просто ужасного:

- ... я вам, через вашу подругу, уже отвалил за аборт, и такую сумму... вы дали честное слово... - из того, где чужими мыслями не воспользуешься, а свои, свои, свои?..

Как быть?

Рассыпанные кубики ее жизни (особенно последних лет), вдруг, сложились, проясняя очень многое из ранее непонятного, кажущегося нелогичным. Лучшая подруга! и... - вот откуда у нее взялись такие денежки. И странный следователь - Устинов, с такими несимпатичными колючими глазами; какова его роль?

Петр размыто говорил еще что-то, но она, отделенная от него и от всего остального мира серой пеленой, уже ничего не слышала. Пелена - рыхлая, удушающая; Люба чувствовала, как предательский комок подкатывал к горлу.

Глоток свежего воздуха на улице несколько отрезвил ее; дотащив себя до кафе, она машинально проглотила стопку и бутерброд с сыром, и тут же повторила заказ, и даже замахнулась на третий, но остановилась перед жаждой действия совсем другого рода. С пересадками добралась до кладбища, и, покачиваясь, потащила себя по целине; пройдя половину необходимого, замерла, сжав пальцы в кулаки, и вернулась, не попадая следом в след. О чем-то она думала? Наверное, думала... И чтобы додуматься до конца, возвращалась домой пешим ходом, - и это-то при ее "клешне".

Под горящим фонарем у подъезда соседки, стоя, встретили ее, окоченевшую, еще горяченькой новостью: удавился банкир.

Люба потеряла сознание...

ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 17.11.2008 12:45

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Рецензии