Песнь девятнадцатая. Отречение от гнева. Фетида в стан явилась утром рано, когда, всему живому свет даря, вдали из вод лазурных океана вплывала в небо алая заря. Здесь сына, изнурённого недугом, находит: опечаленный Ахилл, ночь напролёт, склонясь над мёртвым другом, стенал и непрестанно слёзы лил. Взмолилась мать: «Утри слезу, болезный! Когда оборвала Атропос нить, уже рыдать и плакать бесполезно – слезами ничего не изменить… Оставим, сын, почившего в покое: над ним и сам ты как бы не зачах! Взгляни, я облаченье принесла такое, какого не было у смертных на плечах!» Фетида на расчищенное место доспехи положила впереди; Ахилл на бесподобный дар Гефеста взглянул – и сердце ёкнуло в груди. Ещё такого не было на свете… Казалось, вся округа залита сиянием многоголосой меди и блеском дивной росписи щита. И в темноте горящие, как солнце, они сверкали так при свете дня, что разом отвернулись мирмидонцы, не в силах вынести слепящего огня. И Ахиллес отринул прочь печали: мгновенно высохли потоки слёз; глаза героя гневно засверкали и он, налюбовавшись, произнёс: «Спасибо, мать! Я восхищаюсь даром. Такого смертный сотворить не мог! Металл насытить красотой и жаром способен лишь Гефест, кузнечный бог! Да, я во всеоружии отныне… Но вот беда – Патрокл бы не протух… Ты видишь – отовсюду к мертвечине слетаются рои навозных мух. Они по обнажённым ранам лазят: неровен час – дойдёт и до червей… Боюсь, что черви труп обезобразят и не спасут ни миро, ни елей». Фетида успокоила: «На страже я остаюсь и от тлетворных жал Патрокла охраню – он станет краше, хотя бы здесь и целый год лежал. Но это, сын, уже моя забота, а ты на сход ахейцев созови и объяви среди всего народа, что снова склонен к миру и любви». Фетида смазала елеем раны; покров с лица убитого сняла: задула в лёгкие нектар багряный и в нос ему амброзию влила. Ахилл собрался, между тем, и вскоре, переложив заботы все на мать, отправился по лагерю вдоль моря, и стал на сонм ахейцев созывать. И прежде были сборы, но впервые, как на огонь ночная мошкара, примчались даже крысы тыловые: портные, хлебопёки, повара. До той поры их никакою силой туда не удавалось затянуть и только появление Ахилла заставило найти к агоре путь. Израненные тоже не дремали: и Одиссей пришкандыбал сюда; и Агамемнон с Диомедом прихромали и заняли передние места. Они от любопытства извертелись, тая в глазах живейший интерес. Но вот, дождавшись, чтобы все расселись, к ним с речью обратился Ахиллес: «Царь Агамемнон, раньше бы нам надо закончить из-за девы нелады: не будь меж нами глупого разлада, Патрокл бы точно избежал беды. Уж лучше бы при штурме пала дева, из-за которой весь этот сыр-бор! Не будь её – и нет причин для гнева… Троянцам только на руку раздор! Зато ахейцы помнить будут долго, как довелось ногтями землю рыть… Но я пришёл сказать, что чувство долга велит мне разногласия забыть. Пришла пора и мне слететь с насеста – готов сражаться, не жалея сил!» Поднялся Агамемнон тут и с места ответить разрешения спросил: «Друзья, бесстрашные служители Ареса! Прошу вас речь мою не прерывать… Хотя она у многих интереса не вызовет, позвольте досказать. Когда навряд и записной вития ревущую толпу перекричит, как громко перед вами ни кричи я, и до передних речь не долетит. Покаюсь – виноват перед Ахиллом, на плаху голову повинную кладу. Но то, что здесь тогда происходило, я совершил как будто бы в чаду. Сам возмущаюсь собственным приказом! Припомнить стыдно то, что говорил: мне Олимпийцы помутили разум – такого сам бы я не натворил. Увы, по наущению Эриний, я вёл себя как истинный бахвал… Боясь прослыть растяпой и разиней, я вгорячах награду отобрал. Но всё это подстроила Обида! Она и зрячего ведь делает слепцом. Она, на Зевса будучи сердита, бесстыдно изгалялась над отцом. Послушайте и рассудите сами… Разумные слова поведаю я вам: Обида ходит нежными стопами не по земле – по нашим головам. Нет для неё запретных мест на свете; нет неизведанных морей и берегов; она легко улавливает в сети не только смертных… Часто – и богов! А Геру с Зевсом как она столкнула в заботах о Геракловой судьбе, когда супруга Гера обманула, коварно подловив на похвальбе. Богам ведь в день рождения Геракла, указанный в пророчестве сивилл, как бы уже о непреложном факте прилюдно громовержец объявил: “Илифия сегодня примет роды: родится в Персеидах отпрыск мой, которому я подчиню народы и властью наделю над всей страной!” Его невинно Гера поддразнила: “Да всё ты врёшь! Сынком не ошибись! Не верится, чтоб так оно и было! В том, что исполнишь истинно – клянись…” В словах жены не уловив подвоха, поклялся Зевс и горько пожалел, когда, боясь прослыть за пустобрёха, той властью Еврисфея наделить велел! Сместила Гера роды виртуозно: добавила Алкмене пару дней; Накиппе – сбавила… И в результате козней в тот день родился недоносок Еврисфей. А Гера Зевсу объявила: “Так-то! Алкмене срок не подошёл рожать!” Поставленный женою перед фактом, Зевс вынужден был обещание сдержать… И утвердил ничтожество на царстве. И под начало земли передал. А сын любимый, прозябая в рабстве, в честь Еврисфея подвиги свершал. Но ту, которая мозги безбожно пудрит, суровый громовержец распознал: Обиду в гневе оттаскал за кудри, и навсегда с Олимпа прочь изгнал. Как скользкая гадюка ядовита, бесшумно и невидимо для глаз с тех пор неутолённая Обида бесцеремонно бродит среди нас. Я, как и Зевс, её проделки видя, гордыню не сумел перебороть – поддался зачарованный Обиде, терзающей бесстыдно дух и плоть. Но что поделать?! Коль умел нагадить, с лихвою мзду за взятое верну, теперь желая искренне загладить перед Ахиллом тяжкую вину. И Брисеиду возвращаю чистой; даю наложниц, утварь и коней – короче, всё отдам, что перечислил тебе при встрече раньше Одиссей. Скорей на сонм дары доставьте, други! А ты, Ахилл, дождись пока их тут и заберёшь богатства те, что слуги сюда из кущей вскоре принесут». Ахилл смутился: «Важно примирение, а за ценой я вовсе не стою: что дашь – то дашь, тебе на усмотрение решенье безраздельно отдаю. Мы тратим время зря на разговоры – моя душа горит и рвётся в бой; давно уже пора закончить сборы; пусть поторопятся те, кто пойдёт со мной!» Но Одиссей, политик хитроумный, загадочно молчавший до сих пор и слушавший бесстрастно гомон шумный, теперь решил вмешаться в разговор: «Постой, Ахилл, куда так торопиться? Сейчас в том нет особенной нужды! Сначала не мешает подкрепиться, а там и приниматься за труды. Минутой дело вряд ли обойдется: надолго надо затянуть ремень… А ну как биться целый день придётся? А кто без пищи сдюжит целый день? Слабеет человек от голода и жажды. Взамен того, чтоб доблесть проявить, лишь об одном тогда мечтает каждый – попить водицы и перекусить. Увы, когда едва волочишь ноги, завзятые отшельники, и те перестают печалиться о боге и помышляют только о еде. Иное дело если воин сытый: оружие не валится из рук; удержит щит, из шкур воловьих сшитый; и меч поднимет; и натянет лук. Идти сражаться на пустой желудок, что на убой скотину отправлять… Положен завтрак в это время суток? Всех и отпустим голод утолять… А царь тебе пока бы, здесь, на сходе, с рук на руки подарки передал и клятву дал при всём честном народе, что с девой Брисеидой он не спал. Пусть будет Агамемнону наука – не грех виниться, если виноват! К тому же есть приятная докука: обычаи нам вспрыснуть мир велят». И Агамемнон подтвердил: «Бесспорно, ты истину глаголешь, Одиссей! Неложной клятвой клясться не зазорно – и боги мне свидетелями в ней. Ты, Одиссей, возьми друзей в подмогу и за дарами в мой шатёр сходи, а ты, Талфибий, на закланье богу, по кущам поросёночка найди». Вскипел Ахилл: «Какие угощения?! Никто и трупов с поля не сволок. Когда всё существо взыскует мщения, застрянет в горле лакомый кусок. В шатре мой друг лежит к двери ногами! Доспехи Гектору пошли на сувенир! Вот к вечеру управимся с врагами и примемся за поминальный пир». Но Одиссей ему ответил славный: «Ахилл, в бою тебе я не ровня… Но, как орудовать копьём тебе нет равных, так никого нет опытней меня. Потеря близких – тягостное бремя… Да что поделать – смерть, как дровосек, сечёт под корень, но проходит время и к виду смерти привыкает человек. А мы уже на ратном поле жутком смертей немало видели с тобой! Поверь – страдать о мёртвых не желудком, но сердцем надо. Или – головой. Погибло столько в годы заварухи! Когда по каждому тиранить естество, давно бы перемёрли с голодухи и остальные все до одного. Но слёзы долгие – пустая слякоть! Любого, кто погиб минувшим днём, сегодня мы обязаны оплакать, предать земле и позабыть о нём. Скорбеть о друге можно, но при этом и регулярно надо хлеб вкушать: война – войною, а обед – обедом… Не стоит распорядок нарушать. Итак, от трапезы нам никуда не деться, а уж потом пойдём все дружно в бой. И пусть попробует хоть кто-то отвертеться! Пощады им не будет никакой». Набрав себе помощников надёжных*, к шатрам поспешно отбыл Одиссей; задача оказалась не из сложных, и царь разделался в два счёта с ней. Назад он возвратился с целой свитой, ведя из кущей царских за собой на площадь вместе с девой Брисеидой семь лесбиянок, славных красотой. Чтобы в подробности особо не вдаваться, скажу, что были среди множества вещей ещё больших лоханей медных – двадцать; да семь треног; да дюжина коней. А что до десяти талантов пени, то Одиссей в отдельную суму сам золото отвесил на безмене и нёс, не доверяя никому. * Одиссея сопровождали: Антилох, Фразимед, Мегес, Мерион, Фоас, Меланипп и Ликомед. Талфибию труднее работёнка досталась, но и он не подкачал – держа визжавшего истошно поросёнка глашатай перед Агамемноном предстал… Ножом вначале срезав клок щетины, вздел Агамемнон руки к небесам и, вперемежку с визгом животины, слова молитвы обратил к богам: «О, Зевс, карающий людей за прегрешения; Земля – кормилица и Солнце – око дня; и Духи Тартара; и вы, богини мщения, свидетелями будьте у меня! Что клятва истинная подтвердите все вы и накажите, если обманул! Клянусь, я не касался пленной девы! И поросёночка по горлу полоснул… Задумчивый Ахилл к ахейцам обратился: «Нас, видно, громовержец покарал: на деву Агамемнон покусился и по его подсказке отобрал. Когда б не Зевс, то нам не довелось бы ахейских столько оставлять могил… Я думал: бог мои исполнил просьбы, а он, похоже, раньше всё решил. Не дал бы я втянуть себя в раздоры, когда бы знал все тонкости игры»… На том и завершили разговоры и поспешили все в свои шатры. А Брисеида на Патрокла как взглянула, дотронулась губами до чела, всем телом к трупу хладному прильнула и голову руками обвила: «Ну вот, Патрокл, и встретились мы снова! Да радости я в том не нахожу: давно ли уходила от живого и вот уже на мёртвого гляжу. И сердце разрывается на части; и слёзы горькие непроизвольно лью… Великий Зевс, за что ты шлёшь напасти на бедную головушку мою? И день за днём чем дальше, тем всё хуже… Ведь ты меня лишил уже всего: убиты братья; потеряла мужа; жалельщик был – не стало и его. О! Как же раньше слушать я любила тебя, единственный защитник мой: ты ведь грозился выдать за Ахилла меня по возвращении домой». От слёз на трупе пелены промокли… Зашлись все полонянки в голосьбе… Со стороны казалось – плачут о Патрокле, в действительности – каждый о себе. Пока что шли в ахейском стане сборы, Ахиллу поднесли и пищу, и вино, но, отстранённый, он на уговоры не поддавался и твердил одно: «Хоть кто-нибудь на этом пепелище да сострадает горю моему? Не убеждайте – ни питья, ни пищи я до заката солнца не приму. В былое время друг мой бесталанный меня нередко яствами кормил! Но на одре лежит он бездыханный, а без него мне белый свет не мил. Тяжка, друзья, печаль моя, поверьте! Снесу ли сокрушительный удар… Ни об отце, ни о сыновней смерти, наверно, я бы так не горевал. Не верил, что погибнет он под Троей; надеждой жил, что всё-таки домой придёт и двери в отчий дом откроет единственный товарищ верный мой. Сама собой решалась бы проблема, что если сына я не обниму, то он во Фтию приведёт Неоптолема и будет лучшим пастырем ему. Не суждено свершиться этой думе! Кончина скорая и нам с отцом грозит: ведь если до сих пор Пелей не умер, то весть о гибели моей его сразит. И у меня сдают, похоже, нервы. Неумолимо близится финал… Погибну здесь из-за какой-то стервы, а что мне та Елена, кто бы знал…» Не помышляя о насущном хлебе, так непритворно Ахиллес страдал… Расчувствовался даже Зевс на небе и поручение Афине дал: «Ты, дочь, не забывай о друге старом и милостью его не обноси – для крепости амброзией с нектаром Ахиллу грудь незримо ороси!» Афина и сама бы не хотела, чтоб Ахиллес от голода погиб: с высот заснеженных орлицею слетела, грудь оросила и вернулась на Олимп. А на земле ахейские отряды уже спешили прочь от кораблей: они неслись как снежные заряды, когда в степи свирепствует Борей. От топота их ног земля гудела; над ними колыхался копий лес; блистали шлемы; медь щитов звенела… Вот одеваться стал и Ахиллес… Исполненный отваг и дерзновения он, сам напоминающий металл, зубами скрежетал от нетерпения и взгляды искромётные метал. На голени он наложил поножи и пряжками их на ногах сомкнул; броню надел; подвесил меч – ремень из кожи плечо наискосок перечеркнул. Взял в руки щит, притягивавший взоры: в полночном небе полная луна так серебрит безбрежные просторы, людей волнуя и лишая сна. И медный шлем могучею рукою Ахилл на голову надвинул без труда; и коневласый шлем над головою заполыхал, как яркая звезда. Когда кораблик вдаль несёт от суши и в бурном море путь его далёк, так мореходам согревает души в альпийской хижине горящий огонёк. Удостовериться желая – всё ли впору, прошёлся, оставляя след в пыли, и удивился – как на крыльях в гору Ахилла ноги лёгкие несли. И, наконец, он, к бою снаряжённый, взял грозное оружие своё: на древке ясеневом, срубленном Хироном, огромное отцовское копьё. Среди ахейцев не было героя, который бы его от пола оторвал, но брал Ахилл копьё одной рукою и на ходу легко им потрясал. Автомедон уже готов был тоже: лихих коней бессмертных заложил; взял в шуйцу бич; вложил в десницу вожжи… И взгромоздился рядом с ним Ахилл… Подобный Гелиосу, солнечному свету, весь сотканный из бликов и огней, он, до того, как тронуться, к ответу решил призвать и пристыдить коней: «Божественные кони, Ксанф и Балий! Я знаю, ваша доля нелегка, но даже в самой страшной из баталий позорно вам лишиться ездока. А в прошлый раз вы поступили худо! Ужели Гектор так вас устрашил?» Ахилл умолк… Но совершилось чудо и Ксанф, бессмертный конь, заговорил: «Мы вынесем, Ахилл, тебя сегодня, но знай, что близок твой последний час. Взыскует и тебя рука господня… А в гибели Патрокла зря винишь ты нас. Ведь, как ни скачешь, как хвостом ни вертишь, мы там бессильны, где довлеет Рок. Хоть ветром будь – не улетишь от Смерти, она догонит, как приспеет срок. Уже стрела Париса наготове… По воле Феба смертного рука тебя повергнет»… И на этом слове его Эринии лишили языка. Ахилл вскричал: «Зря, конь, мне смерть пророчишь! Известны мне законы бытия. Я знаю, что Судьбу не перескочишь, но то уже забота не твоя». | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
