ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ. Посольство.

 

Устав от треволнений целодневных,

все стали ждать, что принесёт рассвет:

троянцы – на подъёме сил душевных;

ахейцы – в ужасе от их постигших бед.

Так робких мореходов устрашают

Борей с Зефиром среди лона вод,

когда внезапно ветры превращают

в котёл бурлящий мирно спавший понт.

И тучи брызг летят, и клочья пены;

и по небу клубятся мглы и мглы;

и берега заносят постепенно

вонючих водорослей грязные валы.

Ревёт вода, стихия застит очи

и на спасение в сердцах надежды нет…

 

И Агамемнон, под покровом ночи,

отправил вестников вождей звать на совет.

Развеялись его былые грёзы…

Царь был затее собственной не рад…

Из мокрых глаз его катились слёзы,

как по уступам горный водопад:

«Друзья мои! Цари, вожди, вельможи!

Напрасно вас на битву я повёл:

меня Зевс знамением ложным обнадёжил,

а в результате, под удар подвёл.

И сами, думаю, уже понять могли вы,

что Трою не дано нам разорить;

наверное, пока ещё мы живы,

отсюда надо ноги уносить.

Идите в стан и под покровом ночи

к отплытию готовьте корабли!»

 

Умолк он… И вожди, потупив очи,

произнести ни слова не могли.

Но Диомед решился: «Царь, перечить

я волен – ведь на то у нас совет!

И на твои панические речи

вот, Агамемнон, мой тебе ответ.

Великий Зевс не бабка-повитуха…

Он скипетр на великие дела

вручил тебе как дар, но твёрдость духа

со скипетром к тебе не перешла.

Горазд верховной властью ты кичиться;

об остальном же стыдно говорить:

ты труса празднуешь, чуть трудность приключится;

юлишь, где надо волю проявить.

Позавчера прилюдно перед всеми

ты без зазренья совести клеймил

и робким обзывал Тидея семя…

И много едких слов наговорил…

Но времени с тех пор прошло немного –

куда теперь твоя девалась спесь?

Домой собрался – скатертью дорога!

Мы со Сфенелом остаёмся здесь.

Надеюсь, смельчаки ещё найдутся

и, сообща, мы Трою разорим,

но даже если все другие разбегутся,

нам город взять под силу и одним».

Тут приунывшие вожди зашевелились,

героя поддержал нестройный хор;

и, видя, что они приободрились,

включился Нестор тоже в разговор:

«Из юных, Диомед, ты лучший воин

и наделён недюжинным умом,

и на совете, и в бою похвал достоин,

и в рассуждениях разумен целиком.

Я думаю, за речь твою с укором

к тебе не обратится ни один,

но мысли, начатые с молодым задором,

дополнить надо мудростью седин.

Ты мне годишься, если не во внуки,

то в младшие уж точно сыновья,

и, жизненной изведавший науки,

тобою начатую речь закончу я.

На битвах надо действовать сплочённо,

когда согласия нет в людях, дело – дрянь:

тот должен быть объявлен вне закона,

кто сеет между нами рознь и брань...

Губительными могут стать раздоры,

когда беда стучится у ворот…

Ты, Агамемнон, выстави дозоры

и ужин приготовь для воевод.

В запасах царских, думаю, найдётся

достаточно и пищи, и вина;

за трапезой обсудим, как ведётся,

какая здесь стратегия нужна.

Подумаем, что предпринять с рассветом,

и каждый мнение своё пусть огласит,

а ты решишь уже, каким советом

воспользоваться завтра надлежит».

 

Так и решили… Вскорости отважных

на стражу повели семь воевод*

из тех, кто помоложе, и за каждым

по сотне воинов отправились в обход.

Всех остальных под кущей усадили;

их Агамемнон щедро угощал,

а как насытились и жажду утолили

то мудрый Нестор снова слово взял:

«С тебя начну, царь, и тобой закончу,

а ты мои слова мотай на ус:

поставил Зевс тебя над всеми кормчим

и возложил верховной власти груз.

Как поступить, верховный вождь решает

и волен он в решениях своих,

но и вождю при этом не мешает

прислушиваться к мнению других.

Забрав насильно деву Брисеиду,

ты допустил трагический просчёт:

нанёс тому воителю обиду,

каких на всей земле наперечёт.

Давай помыслим как теперь дарами

его обиду смертную смягчить

и ласковыми, тёплыми речами

Ахилла снова к дружеству склонить».

 

*Список воевод, ушедших в дозор: Фразимед (сын Нестора), Афарей,

Иялмен и Аскалаф (сыновья Ареса), Деипир, Мерион и Ликомед (сын Креона).

И молвил Агамемнон: «Прав ты, Нестор!

И справедлив, бесспорно, твой упрёк…

Сам вижу результат той ссоры неуместной.

На будущее будет мне урок…

Ведь если Зевс кого, любя, возвысит,

то стоит целого народа он один –

от избранного многое зависит…

И за Ахилла нас карает властелин!

Но, что случилось, то уже случилось…

Готов загладить перед ним вину.

Пусть лишь умерит Ахиллес строптивость,

и Брисеиду я ему верну.

Но этим счёт дарам не завершаю:

даю семь лесбиянок вместе с ней;

лоханей медных двадцать добавляю;

да семь треног, да дюжину коней.

Коней ему даю из самых лучших,

завоевавших множество наград:

имея у себя таких коней могучих,

любой бы несказанно стал богат!

Ещё не всё: поскольку я забвению

предать произошедшее хочу,

то в сумме десяти талантов пени

Ахиллу чистым золотом плачу.

Ему всё это тотчас отправляю,

чтоб только враждовать он перестал

и клятвенно Ахилла заверяю

при всех, что с Брисеидою не спал.

Но тут я мзду немедленную вычел,

когда же Троя, наконец, падёт,

пусть вдоволь из захваченной добычи

сам золота и меди наберёт.

Елену возвратим, бесспорно, мужу,

но двадцать пленниц, славных красотой,

(Елены той же обликом не хуже),

Ахилл с собою увезёт домой.

Трёх дочек родила мне Клитемнестра…

Мне не один, понятно, нужен зять:

Хрисофемиса, Ифигения, Электра…

Любую в жёны он без вена может взять!

Вдобавок из своих владений чудных

семь сопредельных с Фтией городов*,

скотом и золотом богатых, многолюдных,

я дать в приданое за дочерью готов.

Смягчится пусть! Смягчаются и боги;

неколебим из всех один Аид;

он потому и ненавистен многим,

что никого из смертных не щадит.

Но пусть Ахилл уважит сан монарший,

мне от Олимпа данный!.. И опять,

я возрастом его намного старше,

а младший должен старшим уступать».

 

*У Н.Гнедича перечислены города: Кардамила,

Энопа, Гера, Феры, Анфея, Педас, Эпея.

 

И Нестор заключил после огласки:

«Навряд ли можно дара большего желать!

Воистину ты, Агамемнон, щедр по-царски,

с таким послов не стыдно посылать…

Возглавить Фениксу посольство предлагаю,

а с ним отправить Ахиллесовых друзей…

Всех лучше справятся с задачей, полагаю,

Аякс (Теламонид) и Одиссей.

Ещё давайте вестниками в свите

мы Эврибата с Годием пошлём…

Теперь воды для омовения несите:

помолимся и жертвенную чашу возольём».

 

Сопровождая таинство мольбами,

вино возлили посреди двора;

возлив богам, из чаш испили сами,

и с тем послы пошли из царского шатра.

Им Нестор даже мимикой, глазами

и жестами инструкции давал;

из тех, кто к Ахиллесу шёл послами,

он больше всех на Одиссея уповал.

Молясь, чтоб Посейдон избавил их от горя

и уберёг от лютой смерти всех,

брели послы под грозный рокот моря

вдоль берега, надеясь на успех.

 

Пришли и видят, что игрой на лире

Ахилл близ кущи услаждает слух,

и перед ним один в подлунном мире

сидит Патрокл, героя лучший друг.

В безмолвии внимая звукам гимна,

он ждал, когда закончит петь Ахилл,

а тот, лишь увидал послов, гостеприимно

навстречу им объятия раскрыл:

«Патрокл, какие люди перед нами!

Мне, даже и при нынешней вражде,

приятно вечер провести с друзьями,

хотя бы и пришли вы по нужде!

Садитесь, дорогие гости наши!

Садитесь! За шатром оставьте грусть!

Патрокл, спеши вином наполнить чаши,

а я пока что ужином займусь».

 

Пока Патрокл колдует над посудой,

вино водою разбавляя для гостей,

Ахилл в лоток накладывает грудой

хребты овечьи и свиной филей.

Топориком отборные припасы

он на кусочки рубит второпях;

на вертелы насаживает мясо;

солит его и жарит на углях.

Ещё немного, и под звёздным небом

разносится волшебный аромат;

шкварчит жаркое, и корзины с хлебом

перед гостями на столе стоят.

Ахилл им всем накладывает яства,

садится против Одиссея сам,

и, прежде чем к еде приступит паства,

Патрокл в огонь бросает приношение богам!

 

В кругу друзей приятен пир сугубо,

но сколько за здоровье их ни пей,

а шли по делу… И наполнив кубок,

взял за руку Ахилла Одиссей:

«За встречу тёплую спасибо, сын Пелея!

Приятны хлеб и соль твои для нас,

но ведь не голод – дело поважнее

заставило прийти в столь поздний час.

И Агамемнон нас не обделяет:

есть у него и яства, и питьё,

но кто всерьёз о пище помышляет,

коль под вопросом и само-то бытиё?

И лакомый кусок застрянет в горле;

амброзия – и та горька на вкус,

когда троянцы нас к судам припёрли,

и вырваться нет сил из тесных уз!

Победу молниями Зевс им знаменует…

Наш стан кострами Гектор обложил…

Навряд нас чаша горькая минует!

Одна надежда на тебя, Ахилл!

Уж Гектор корабли поджечь грозится,

дождаться всё не терпится ему,

когда зарёю небо озарится,

чтоб нас избить и удушить в дыму.

Поддержанный с Олимпа громовержцем,

он заявляет без обиняков,

что, волю Зевса ощущая сердцем,

не празднует ни смертных, ни богов.

Пока большой беды не приключилось,

прошу тебя, не посчитай за труд:

надень доспехи, гнев смени на милость,

тебя ведь наравне с богами чтут.

Ахейские вожди об этом молят слёзно…

Ведь если ты промедлишь, то, как знать,

спохватишься потом, ан будет поздно

упущенное ныне наверстать.

Ты позабыл наказ отцовский строгий,

что дал он в день отъезда на дому:

“ Запомни, сын, даруют доблесть боги,

смирять гордыню надо самому.

Не ввязывайся понапрасну в споры;

старайся лишних трений избежать;

чем меньше ты замешан будешь в ссорах,

тебя тем больше будут уважать”.

Смягчись же! За ошибку роковую

казнится Агамемнон с той поры:

тебе он предлагает мировую

и дать готов великие дары.

Послушай, из того, что он промыслил

и в Аргосе имеет, царь назвал…

( Тут Одиссей Ахиллу перечислил

всё то, что Агамемнон обещал).

Но если ты обиду и доселе

простить не можешь, пожалей других:

и через нас вожди тебя просили,

чтоб зло не вымещал на остальных.

Пусть Гектор силу рук твоих узнает!

Возможно, наглецу достойный дашь ответ,

а то он всенародно заявляет,

что равного ему среди ахейцев нет».

Ахилл заулыбался: « Неужели

надеетесь меня уговорить?!

Чтоб остальные понапрасну не зудели,

не тщитесь – можно сразу уходить.

Все знают, как я не люблю двуличных,

тех, кто подобен скользкому угрю,

и потому, без экивоков околичных,

что думаю, то прямо говорю.

Да, горькая обида душу гложет!

На битвы я отныне – ни ногой!

И сердце мне смягчить сейчас не сможет

ни Агамемнон и никто другой,

Подобно птичке-невеличке той, что пылко

голодная приносит в клюве корм птенцам,

всех больше остальных я нёс в копилку

и обойдённым оказался сам.

Достойная цена моей отваге!

Неважно, ты бессилен или дюж,

когда у вас лентяю и трудяге,

и храбрецу, и трусу – равный куш.

Воюем за чужие интересы:

царь с братом и затеяли войну,

чтоб мы им пособили от повесы

вернуть назад неверную жену.

Двенадцать городов мной взяты с моря;

одиннадцать – я с суши захватил;

лишения терпел, хлебнул здесь горя…

И что же в благодарность получил?

Отсиживаясь за моей спиною

и жизнью не рискуя ни на грамм,

царь Агамемнон добытое мною

присваивал и раздавал друзьям.

И чем в итоге завершилось дело!

Ведь до предела обнаглел нахал:

у лизоблюдов розданное цело,

а у меня моё же отобрал!!!

Владеет Брисеидой и поныне,

а что с того, скажите, что она –

оружием добытая рабыня,

а не моя законная жена?

Что, мук любви мы грешные не знаем,

от разных сантиментов далеки:

жён любят Агамемнон с Менелаем,

а остальные люди – чурбаки?

Считает, коль в бою она добыта,

то можно, словно вещь, употребить?!

Подумаешь – рабыня Брисеида…

Так что, нельзя рабыню полюбить?

Теперь он хочет откупиться?! Дудки!

Напрасно дураков он ищет тут!

Пусть знает царь – со мной такие шутки

ни под каким предлогом не пройдут.

С меня, как говорится, взятки гладки!

Вы, чтобы Гектора остановить,

ров вырыли, натыкали рогатки,

от страха и в штаны готовы навалить

Он лишь для вас и страшный, и могучий;

при мне он жался к Скейским воротам,

а к дубу выбрался, я так его прищучил,

что он боялся появляться там.

От Гектора стеной отгородились…

Все одного боитесь как огня?!

Как без меня доселе обходились,

так дальше обходитесь без меня!

Теперь пусть отличаются другие,

мне с Гектором сражаться – не резон:

на третий день я доплыву до Фтии,

как даст попутный ветер Посейдон!

Ещё с моё добра вы заимейте,

а мне корысти нет до тех даров:

достаточно везу и золота, и меди;

везу и пленниц юных, и рабов.

Преподал я царю урок хороший,

да и другим наука будет впредь!

Всем объявите – с этой мерзкой рожей

Ахилл не хочет больше дел иметь.

Готов мне деву возвратить обратно!

С три короба сулит мне для отвода глаз!

Да хоть бы возместил десятикратно…

А хоть бы и превысил в двадцать раз…

Пусть Агамемнон то уразумеет,

что не всесильны золото и медь,

хотя бы отдал он всё, что имеет

и что ещё надеется иметь.

Хоть отдавал бы всё, что скрыто в стане;

и столько, сколько пыли на лугу;

и столько, сколько капель в океане;

и больше чем песка на берегу.

Да, пусть бы все богатства Уайсета

(стовратных Фив Египетских) сулил…

Не соглашусь на все богатства света,

хотя бы царь меня озолотил!

Насчёт родства он тоже зря хлопочет –

других зятьёв придётся поискать:

мне на любую из хвалёных дочек

с высокой колокольни наплевать.

Да будь она стройна, как Афродита,

искусна, как Афина, будь она,

будь красотою, как Елена, знаменита,

но и тогда задаром не нужна.

Напрасно Агамемнон суетится:

вовеки не дождётся, чтобы я,

когда действительно решу жениться,

надумал бы пойти к нему в зятья.

Коль вечным сном под Троей не почию

и поведу невесту под венец,

то мне по возвращении во Фтию

жену прекрасную сосватает отец.

И если не удастся для начала

найти супругу из родимых мест,

то, думаю, отыщется немало

в Элладе восхитительных невест.

А то, что отступные царь заплатит…

С собою всё не заберёшь на небеса!..

Отцом накопленного, знаю, хватит

нам до скончанья века за глаза.

Есть сферы, где бессилен и Асклепий…

Одни лишь Мойры знают, что нас ждёт…

Но мать открыла, что двоякий жребий

меня к пределу смертному ведёт.

Если останусь здесь – погибну вскоре,

но, если вовремя отсюда уплыву,

друзьям на радость и врагам на горе

до старости глубокой доживу.

Не жажду превратиться в струйку дыма

и горсточкой костей лежать в золе:

по мне с ценою жизни несравнима

цена любых сокровищ на земле.

Жизнь потерять за барахло чужое,

припрятанное в Трое по дворам?

Жизнь не вернут ни все богатства Трои,

ни всё, чем знаменит Пифосский храм.

Пока ты жив – о суетном потуги,

а мёртвому не надо ни гроша;

ни жёны не нужны тогда, ни слуги,

когда из уст исторгнута душа.

В мир из Аида разве снова ступишь?

Полны карманы златом, ан, шалишь –

ни за какие деньги жизнь не купишь

и мёртвого копьём не воскресишь.

Не взять вовеки Трою вам святую:

Зевс распростёр эгид над нею свой!

И я другим вождям рекомендую

немедленно последовать за мной.

Вот так вы им, послы, и сообщите…

Ещё скажу – не все назад пойдут:

с меня за самовольство не взыщите,

но Фениксу велю остаться тут.

Чего ему туда-сюда таскаться?

Не посылать же вновь за стариком!

А, впрочем, плыть со мной или остаться

пусть сам решит… Я не тяну силком…»

 

Ахилл умолк, и после грозной речи

гнетущая повисла тишина.

Нетронутым остался сыр овечий;

стояли кубки недопитого вина…

Посланцы поняли – дела настолько плохи,

что показался белый свет не мил,

и, всхлипами перемежая вздохи,

сам Феникс, весь в слезах, заговорил:

«Ахилл! Как я могу с тобой расстаться?

Я не пойду наперекор судьбе!

Во Фтию будем вместе возвращаться:

Пелей велел быть безотлучно при тебе.

Единственного сына в юных лЕтах

он мне на попечение вручил,

чтобы, неопытного в битвах и советах,

исскуству войн и красноречию учил.

Нет! От тебя мне никуда не деться –

сам Зевс меня бы здесь не удержал,

хотя бы в дни безоблачного детства

и снова возвратить пообещал.

Сомнения любые прочь отрину,

повсюду быть с тобою – мой удел:

сильнее чем отец к родному сыну

к тебе, Ахилл, я сердцем прикипел.

Ведь начиналось давнее знакомство

во Фтии, приютившей беглеца,

когда возможности иметь потомство

я был лишён по милости отца.

До той поры я рос и веселился,

но начался в семье у нас раздор:

 

в кудрявую наложницу влюбился

отец мой престарелый, Аминтор.

А матери обидно это было…

Позорище не в силах то сносить,

тайком она меня уговорила

виновницу раздора соблазнить.

Связь до поры скрывать нам удавалось,

но дело приняло скандальный оборот,

когда уже всё явно показалось

и стал расти у Клитии живот.

Так велика была отцовская обида,

что он родного сына оскопить

уговорил Эриний и Аида,

чтоб на колени внуков не садить.

Молил богов! И приговор свершился –

героя обратили в валуха

и я тогда убить отца решился,

но боги отвратили от греха.

Однако в отчем доме оставаться

несносно стало – я решил бежать;

напрасно и родня, и домочадцы,

и все друзья пытались удержать.

Был в честь мою устроен пир роскошный,

а чтоб я не сбежал из дома прочь,

и караул приставили надёжный –

дверь стража охраняла день и ночь.

Так беспрерывно пировали девять суток.

Для пиршеств резали с рассвета до темна

быков, свиней, овец, гусей и уток

и выпили немерено вина.

Однако ночь десятая настала,

и, в непогоду сидя у огня,

приставленная стража задремала

уверившись, что сон сморил меня.

Но, запертый в своей опочивальне,

я двери выломал и крадучись, как вор,

во двор пробрался и у стенки дальней

во тьме перемахнул через забор.

Просторами родимой Беотии

я шёл вдали от городов и сёл,

покуда не добрался так до Фтии

и путь меня к Пелею не привёл.

Меня отец твой принял благосклонно

и возлюбил так сильно по-людски,

как позднего ребёнка исступлённо,

бывает, только любят старики.

Он оказал мне милостей немало:

владельцев виноградников и стад,

долопов, отдал под моё начало…

Я стал здесь уважаем и богат.

И хоть лежала на сердце кручина,

что я детей не заимею сам,

судьба послала названного сына,

поистине подобного богам.

Вокруг тебя квохтал я, как наседка,

мыл попку, на плечах тебя носил;

и ты ребёнком требовал нередко,

чтобы тебя я с ложечки кормил.

А то, бывало, как распустишь нюни,

обидевшись, что на руки не взял!

А пролитое сколько раз питьё и слюни

с груди своей, смеясь, я отирал!

Тебе во всём я угодить старался

и, сына собственного не имея на веку,

одною думой, сирый, утешался,

что Ахиллеса сыном нареку.

Не будь Ахилл неколебимо строгим,

исполни сказанное названным отцом:

случается, что гневаются боги,

а их смиряют туком и вином.

Чего на белом свете не бывает…

Но человек и бога умолит…

Тот никогда и счастья не познает,

кто не умеет забывать обид.

Молитвы, Зевса дочери благие,

целительницы горьких наших бед,

морщинистые, робкие, хромые,

по свету ходят за Обидой вслед.

Ухабинами их стезя изрыта;

препятствий много на пути их ждёт,

поскольку легконогая Обида

всегда успеет забежать вперёд.

Кто сирых и убогих привечает,

тому и боги помощь подают:

страдания Молитвы облегчают

и души исцелять не устают.

Но если кто Молитвы отвергает,

их сил целительных не признаёт,

тех Зевс по просьбе дочерей карает

и на съедение Обиде отдаёт.

Не презирай ты Зевсовы заветы…

Ведь царь раскаялся. С обидой совладай:

прими дары, прости ему наветы

и тем Молитвам должное воздай.

Для гнева были у тебя причины,

но минет время, боль твоя пройдёт,

иначе, как гласят мои седины,

к хорошему твой гнев не приведёт.

Когда его не сменишь ты на милость,

потом казниться будешь сам не раз…

 

О том, что в Калидоне приключилось,

послушайте трагический рассказ.

Собрав плоды в саду, Ойней-владыка,

одаривал богов от щедроты своей,

но Артемиду (как это ни дико)

он не почтил, видать, забыв о ней.

Охотилась богиня где-то в дебрях,

но ополчилась на его труды:

в отместку на страну наслала вепря,

который стал опустошать сады.

Огромный зверь уничтожал деревни;

обуреваемый неимоверным злом,

с корнями выворачивал деревья,

леса и рощи превращая в бурелом.

Он все посевы по округе выбил,

но лютого никто не мог прогнать.

И многие нашли свою погибель,

чудовище пытаясь обуздать.

 

Тогда охотники сошлись со всей Эллады,

высоким нетерпением горя,

и во главе собравшейся плеяды

встал Мелеагр, отважный сын царя.

Договорились лучшие из лучших,

что голову и шкуру вепря тот,

единственный из всех из них, получит,

кто секачу удар смертельный нанесёт.

Хоть дело и прошло не очень гладко,

но всё же вепря удалось убить,

и тут с трофеем новая накладка –

делёж не обошёлся без обид.

Всё это были Артемиды козни…

Разгуливая с луком по полям,

богиня, родственников доведя до розни,

с куретами столкнула этолян.

Взять Калидон куретскому отряду

не удалось, и собирались снять

они уже бесплодную осаду,

когда обиделась на Мелеагра мать.

Алфея гибель одного из братьев

родному сыну не могла простить:

на Мелеагра стала изливать проклятья

и смерти у богов ему просить.

Несправедливостью такой ошеломлённый,

упрёков Мелеагр не потерпел

и материнскими мольбами возмущённый,

сограждан защищать не захотел.

Но стоило герою удалиться,

как дело приняло опасный оборот:

куреты разгромили этолийцев

и добрались до городских ворот.

Враги взошли на башни и на стены;

на стогны городские прорвались;

разили там защитников смятенных;

погромы и пожары начались.

Герою сёстры жаловались горько,

и с уговорами отец к нему ходил,

но Мелеагр обижен был настолько,

что даже дверь отцу не отворил.

Уже опасность и дворцу грозила –

он даже и не думал выступать,

хоть, на коленях стоя, и молила

его за город заступиться мать.

К нему жрецов на сходе отрядили;

в полсотни десятин сулили дать надел:

жрецы с поклоном на дом приходили –

их слушать Мелеагр не захотел.

Куретам удалось и во дворец пробиться;

уже и терем под ударами дрожал,

а Мелеагр тем временем в светлице

у Клеопатры (молодой жены) лежал.

 

( Хм! Вообще-то мужу – где и место?!

Мужьям при женах надлежит и быть…

Но тут я должен отступить от текста

и кое-что, читатель, разъяснить.

 

С людьми случались у богов эксцессы…

Один из них известен с давних пор:

ведь Клеопатра – дочь Идаса и Марпессы…

О них двоих и будет разговор…

 

К невесте смертной смертного Идаса,

когда вопрос их свадьбы был решён,

пленённый красотою девы златовласой

посватался внезапно Аполлон.

Пока что бога ублажал родитель,

зря времени не тратил и жених:

любимую из-под замка похитил

и укатил с ней на конях лихих.

Эвен за дочкой бросился в погоню

и хоть коней горячих не щадил,

но не смогли нагнать земные кони

тех, что Идасу Посейдон вручил.

И в ситуации, бесспорно, щекотливой,

не зная как распутывать клубок,

Эвен в отчаянии бросился с обрыва

и превратился на лету в поток.

Феб беглецов догнал, но даже с богом

Идас вступить не побоялся в бой.

Лишь Зевс разнял их, урезонив строго,

а право выбора невесте дал самой.

Марпесса, в общем, здраво рассудила:

нужна ли буду старой Фебу я?!

Тогда зачем за бога выходила?

И с тем Идаса выбрала в мужья…

Я мог бы и дальнейшей их судьбы коснуться,

но мы повествования теряем нить,

пора нам к речи Феникса вернуться

и сказ о Мелеагре завершить).

 

И Клеопатра Мелеагра умоляла,

и только лишь тогда восстал герой,

когда она подробно рассказала

о том, что происходит за стеной.

Решалось – погибать или сдаваться…

И хоть никто не обещал надел,

герою было некуда деваться

и он доспехи по нужде надел.

Тебе всё сразу отдают, как видишь!

Тебя с богами наравне почтут…

Нужда прижмёт – без уговоров выйдешь,

но почестей тогда не воздадут».

 

Ахилл ему ответствовал: «Иные

той чести ждут, но я ведь не таков,

и мало значат почести земные

для гордого избранника богов.

Пока дышу, хожу, и сердце бьётся,

упоминание о славе мне претит,

но если смертному она даётся,

надеюсь, что сам Зевс меня почтит.

Когда об Агамемноне ты тужишь,

то мне напрасно душу не трави:

и у врага почёта не заслужишь,

притом лишишься и моей любви…

Но если к Агамемнону в клевреты

не записался, оставайся тут –

 

авось, и без тебя мои ответы,

послы, не переврав, передадут».

И подал незаметно знак глазами:

«Скорей, Патрокл, ему постель стели!»

( Чтоб остальные догадались сами

и без напоминания ушли.)

 

И тягостная тишина повисла…

Аякс решился, наконец, сказать:

«Уходим, Одиссей! Не вижу смысла

я в чём-либо Ахилла убеждать…

Он просто выше меры возгордился

и никого вокруг не признаёт:

добро бы, перед недругами заносился,

зачем с друзьями так себя ведёт?

Рабу забрали! Но известно миру,

что даже если кто кого убьёт,

родным убитого уплачивает виру

и без опаски среди них живёт.

А тут рассорились из-за рабыни,

с которой семерых ещё дают…

Пока смирить не можешь ты гордыни,

того гляди, ахейцев разобьют.

Или ты ждёшь, когда нас в море сбросят?

Погубит всех бесчувственность твоя!

О помощи ведь не враги сегодня просят,

а преданные, верные друзья.

Подобного упрямца свет не видел!

Как твой отказ прикажешь понимать:

один-единственный тебя обидел,

а весь народ желаешь наказать?»

 

Ахилл ответствовал двоюродному брату:

«Меня в корысти хочешь упрекнуть?

Но хоть и поминаем здесь утрату,

по-крупному не в Брисеиде суть!

Унижен был я перед всем народом!

Как вспомню – сердце рвётся из груди!

Я что ему – бродяга низкий родом?

К рабыне всю проблему не своди…

И вы, друзья, хоть верьте, хоть не верьте,

но не могу иначе поступить:

мне унижение страшнее лютой смерти…

Пойти – через себя переступить.

Пока не льститесь на моё подспорье –

оружие тогда лишь подниму,

как ступит Гектор на моё подворье…

И тут не поздоровится ему!»

 

Бесплодность слов дальнейших разумея,

богам возлили на прощание вино…

Посольству под начальством Одиссея

ни с чем вернуться было суждено.

Рабыни на крыльце поверх воловьей кожи

настлали мягких кошм, ковров, овчин;

льняными простынями застелили ложе,

и Феникс до зари там опочил.

 

Ахилл, в обнимку с лесбиянкой Диомедой,

в шатре на ложе время коротал

(как можно догадаться – за беседой)

напротив и Патрокл с Ифисой возлежал.

Пока в шатре возились и шептались,

пока оттуда шорохи неслись,

послов своих ахейцы дожидались

и в ожиданиях едва не извелись.

Их золотыми кубками встречали…

Потом вопросы стали задавать:

развеются ли страхи и печали?

Ахилл смирится или будет враждовать?

 

Ответил Одиссей: «Переговоры,

по существу, не дали ничего,

Ахилл плевал на наши уговоры…

Придётся обходиться без него.

Похоже нанесённая обида

ему застлала полностью глаза.

Воротит от напыщенного вида.

Громами весь исходит, как гроза.

Он объявил, что отплывёт с восходом –

отправится к родимым берегам.

И остальным ахейским воеводам

идти рекомендует по его стопам.

А Троя, мол, неодолимая преграда,

ведь Зевс эгид свой распростёр над ней,

и потому поверженного града

нам не видать, как собственных ушей.

Ещё сказал, чтоб мы поторопились,

не то нас Гектор перетопит, как котят;

оставил Феникса, а те, кто возвратились,

слова мои, надеюсь, подтвердят».

 

Умолк он, и молчанье гробовое

как будто переполнило шатёр:

слова об Ахиллесовом настрое

звучали словно смертный приговор…

И долго все молчание хранили,

но, наконец, прокашляв хрипотцу,

промолвил Диомед: « Эх, зря ходили!

Добавили лишь спеси гордецу.

Глядишь, и Ахиллес дождётся худа!

Возьмут за горло – будет воевать.

А уплывёт, не уплывёт отсюда –

чего нам раньше времени гадать…

Но утра вечера, известно, мудренее,

идёмте спать в шатры свои, вожди.

На зорьке, Агамемнон, поскорее

буди нас, строй, и первым в бой иди».

 

Вожди речам разумным подивились,

богов почтили пролитым вином,

хорошему совету подчинились,

пошли по кущам и забылись сном.