ПЕСНЬ ЧЕТВЁРТАЯ. Нарушение клятв. Обход войск Агамемноном. У Зевса в раззолоченном чертоге, на кованом помосте золотом, в то время мирно восседали боги, болтая меж собой о том, о сём. Им наливала ветреная Геба в златые кубки солнечный нектар и, на воюющих взирая с неба, все благодарно принимали дар. Соседям честь по чести воздавая, они во здравие желали пить, когда, последствий не осознавая, решился Зевс супругу поддразнить. И молвил он: «У нас тут Менелая Афина с Герой поддержать не прочь… Но вы, с Олимпа вышнего взирая, чем можете всерьёз ему помочь? Вот Афродита, та с Парисом рядом! Уже её заслугам несть числа! Он у неё все время под приглядом – сегодня, вон, от смерти упасла! Но ведь победа Менелая очевидна! Давайте поразмыслим – как нам быть: войну и распри длить недальновидно… Быть может, стоит мир установить?.. Пусть остаётся нерушимой Троя, когда мы с вами все того хотим; накажем возмутителя покоя; Елену Менелаю возвратим?» Так Зевс вещал, но Гера и Афина, лелея злые помыслы в душе, не поддержали мирного почина и были, как всегда, настороже. Афина, хоть и злилась, гнев сдержала и не пошла отцу наперекор, но яростная Гера не смолчала – немедленно вступила с мужем в спор: «Выходит, зря войска я собирала, коней гнала, объехала весь свет? Напрасно столько пота проливала? Мой труд желаешь ты свести на нет? Ну что же! Ты в своих поступках волен: захочешь Трою пощадить – щади! Но вряд ли сделать это мы позволим – тут моего согласия не жди». Зевс вознегодовал: «Пора уняться! Ты, Гера, в озлоблении своём не только, что Париса – всех троянцев уже готова проглотить живьём. Но Троя – город истинно прекрасный! Подобного не сыщешь под луной! И на троянцев злишься ты напрасно – они в чём провинились пред тобой? Мной больше прочих этот город почитался; мной чтимы и народ его, и царь: там никогда ещё не оставался без жертвоприношений мой алтарь. Но, ладно, Гера, чтобы принародно нам не рассориться навечно невзначай, ты можешь делать с Троей что угодно, а я решу разрушить что-то – не мешай!» И отвечала Гера: «Я смиренно склоняюсь, громовержец, пред тобой. Милы мне Аргос, Спарта и Микены – ты можешь разорить из них любой. Когда тебе вожжа под хвост попала, никто не в силах Зевса удержать, и если бы я даже возражала, то просто не успею помешать. Сильнее всех ты на Олимпе, безусловно, но разве это повод для вражды? Давай договоримся полюбовно, чтоб не пропали и мои труды. Тебе я не раба и не прислуга! Учти, что кроме общего одра ведь я, твоя законная супруга, ещё дочь Крона и твоя сестра! Пойдем же на взаимные уступки, да наш пример и прочих вдохновит и в честь того до дна осушим кубки, чтоб не осталось никаких обид. Не возражаешь? Так вели Афине – пусть к воинству троянскому летит, отыщет лучника их лучшего в дружине и клятву верности нарушить побудит». Зевс повелел…Как яркая комета Паллада с неба прянула в огне, и на земле все те, кто видел это, затосковали – снова быть войне. До Трои долетев в мгновенье ока и проходя меж сонмами легко, под видом сына Антенора, Лаодока, нашла Пандара и шепнула на ушко: «Пандар! Не упусти счастливый случай! Наш злейший недруг от тебя вблизи. Дерзай, Пандар! Стрелой своей колючей скорее Менелая порази. За этот подвиг ты стяжаешь славу; тебя героем назовёт народ; Парисом будешь награждён по праву и на века ты свой прославишь род! Недавно здесь звучали клятвы небу, но клятвы – ветер, эфемерность, звук! Пообещай взамен лишь жертву Фебу». И вот Пандар с плеча снимает лук… Послужит верно созданный для скверны лук с тетивою из воловьих жил; лук из рогов высокогорной серны, которую он сам и подстрелил. Её, к прыжку готовую, в засаде Пандар на горном склоне подстерёг; длиною больше, чем шестнадцать пядей, был у сражённой серны каждый рог. Рога те оружейник именитый искусно выделал и лук сплотил, а, собранный, ещё лук знаменитый и вылощил, и весь позолотил. Ещё остановиться бы и можно… Стрела пока ещё в колчане, но… Обязано свершиться непреложно, что Герой на Олимпе решено! Бессмысленно сопротивляться жёнам, когда давно известно наперёд, что, как ни силься, а исподний жёрнов всенепременно верхний перетрёт. Всё как всегда: мужья сидят на тронах; в руках – держава, скипетр… Грозный вид… Но исподволь за них решают жёны все судьбы мира – мир на том стоит. И, божьему послушный произволу, Пандар то подтверждает наяву: вот наложил стрелу и, лук склонивши долу, стал напрягать тугую тетиву. Вот оперением стрела груди коснулась; опёрся наконечник на дугу; лук заскрипел; стрела с него рванулась в просвет и устремилась в грудь врагу. Но до груди летящую воструху не думала Афина допускать и отмахнула так её, как муху от сына спящего отмахивает мать. Стрела не в грудь царю – в запон попала: пробила навязь и броню прошла, но всё-таки до чрева не достала – на животе лишь кожу рассекла. Кровь потекла по животу, по бёдрам, до голеней все ноги залила, а вскорости предвестием недобрым и на поножах алым цветом расцвела. Так в пурпур женщины селений Карских слоновую окрашивают кость, чтоб для нащёчников уздечек царских её купил у них заморский гость. Ахейцы встали, словно истуканы, содеянное в толк не в силах взять, и, видя кровь, текущую из раны, стал Агамемнон истово стенать: «Несчастный брат мой! Я тебе на горе скрепил вином с врагами договор; они давали клятвы, чтобы вскоре нарушить их... Увы, какой позор! Но если клятвы те хоть что-то значат, клятвопреступникам Зевс отомстит: троянцы головами нам заплатят и град Приамов мы возьмём на щит. Но как я в Аргосе скажу о смерти брата?! Не пережить мне горести такой! От скорбной вести вздрогнет вся Эллада! Земля разверзнется бесспорно подо мной! Я представляю ясно, как трояне, когда мы уплывём в свои края, топтаться будут на твоём кургане и говорить, насмешку затая: мол, Агамемнон – аховый воитель! Сюда с огромным войском приходил, но мало, что ни с чем отплыл в свою обитель, ещё и Менелая здесь похоронил!» И Менелай вначале испугался, но, видя в ране край хвостовика, и с силами, и с мужеством собрался и понял, что беда невелика: «Брат, погоди! Напрасно не пугайся! У наконечника снаружи виден край, и сам по мне ты зря не убивайся, и попусту ахейцев не пугай. Старался кто-то, видимо, напрасно – застряла напрочь в запоне стрела, для жизни эта рана не опасна, хоть кровь течёт, но внутренность цела». Воспрянул Агамемнон, слыша эти речи: «Добро б так было, брат любезный мой! А рану быстро Махаон залечит и боли тоже снимет как рукой!» И царь, довольный поворотом оным, немедленно за лучшее почёл Талфибия послать за Махаоном… И, не промедлив, тот врача привёл… Стрелу, брони не трогая, сначала пытался выдернуть из раны Махаон, но расщепилось искривившееся жало: пришлось разрезать повязь и запон. Когда наружу наконечник выпал, очистил рану, кровь остановил и травами целебными присыпал, которые Асклепию Хирон открыл. Лишь Агамемнон стал по брату убиваться, троянцы бросились ахейцев избивать; пришлось тем в брони спешно обряжаться и яростный их натиск отражать. И царь, как с братом все дела управил, готовность войск решил проверить сам: Эвримедону лошадей оставил и в путь пустился пеший по рядам. Царь вдохновлял их отражать удары, примером личным поднимая дух: в грозу на горном пастбище отары обходит так рачительный пастух. Он говорил: « Вы доблесть и отвагу припомните! Пусть справедливый гнев клятвопреступников, нарушивших присягу, настигнет, козни все преодолев. Пощады пусть теперь не ожидают! Сам Зевс их вероломством раздражён! Тела их псы и птицы растерзают, а мы захватим их детей и жён!» В пути он поторапливал ленивых; усердных удостаивал похвал, но там, где видел к бою нерадивых, их горько Агамемнон упрекал: «Что, сбившись в кучу, без толку стоите как перед вепрем псы, поджав хвосты, и, словно лани робкие, дрожите? Никак, хотите убежать в кусты? Вы почему сражаться не идёте? За спины прятаться не стыдно вам? Похоже, что того момента ждёте, когда троянцы подойдут к судам?!» Так, где хваля, где брани не жалея, где доблесть подмечая, где – изъян, увидел вскоре он Идоменея, ведущего в сражение критян. Он впереди шагал, как вепрь могучий, а сзади Мерион отставших торопил… Казалось, то струится понт зыбучий… И Агамемнон друга похвалил: «Идоменей! Не зря тебя считаю я лучшим изо всех во всех делах и первым среди первых привечаю и на ристалищах, и на пирах. Когда моих гостей заздравной чашей обносят всех за праздничным столом, то прежде прочих наполняют наши – мне и тебе – разбавленным вином. И пьёшь ты столько, сколько пожелаешь, и тешишь сердце гордое в груди… Ни удержу, ни страха ты не знаешь! Вот так же и сегодня в бой иди!» Сподвижника и верного клеврета, дань отдавая силе и уму, хвалил так Агамемнон, и на это Идоменей ответствовал ему: «Во мне ты, царь, будь, как в себе, уверен! Клянусь всегда и всюду быть с тобой. Тебе всегда и всюду буду верен. Но поспеши других подвигнуть в бой!» И быстро Агамемнон удалился: обрадованный тем, что увидал – он сразу же к Аяксам устремился и к бою их готовыми застал. Фаланги их, как грозовые тучи, теснились и клубились чернотой; едва завидев эти тучи с кручи, пастух овец в пещеру гонит под горой. Лес копий над собою поднимая, шли смело их дружины на врага: так, степь заполнив до конца и края, река весною раздвигает берега. И, видя, как готовятся усердно они ударить на врага скорей, царь искренне возрадовался сердцем и ласково приветствовал вождей: «Мужи, Аяксы, восхищаюсь вами! Излишни здесь команда и совет. Когда всё правильно вы делаете сами, нужды в подсказках посторонних нет!» И, не задерживаясь дольше с ними, к другим дружинам царь спешит пройти; увенчанный сединами своими, был следующим Нестор на пути. Не раз водивший воинов в походы, в бой самолично их готовил он, в чём старцу помогали воеводы: Биант, Гемон, Аластор, Хромий, Пелагон. Вперёд он конников пустил лавину; на край тех, кто сильнее выдвигал, а слабых духом ставил в середину, чтобы никто из них не убежал. Внушал он конным: «Кучиться не надо – меж колесницами держите интервал, чтобы никто не вылезал из ряда и чтоб в бою никто не отставал. И с вражеской столкнувшись колесницей, всяк действуй осторожнее вблизи: не допуская, чтоб осями с ней сцепиться, сам, пику выставив, противника рази». И молвил Агамемнон: «Видят боги тебя с душой юнца и крепыша, когда ещё бы оставались ноги такими молодыми как душа! Вот только силы жизни оскудели – гнетут тебя почтенные года… Другие, Нестор, пусть бы и старели, лишь ты бы юным пребывал всегда!» Но хмыкнул Нестор: «В снах-то, предположим, хожу я молодцом из тех времён, когда в бою был мною уничтожен силач аркадский Эревфалион! Но боги не дают одновременно всё смертному: силён я был тогда; но, становясь мудрее, постепенно терял я силы в эти же года. Пусть молодёжь теперь мечами бьётся; юнцам не в тягость дротики метать, а старику лишь то и остаётся, что их советом в деле направлять!» И Агамемнон путь продолжил дале – туда, где Менесфей и Одиссей в бездействии поблизости стояли, вперёд пуская тех, кто пошустрей. Дружины их расположились с края и не спешили ввязываться в бой, не ведая тревог и выжидая, пока завяжет схватку кто другой. У Агамемнона не выдержали нервы – он закричал: «Взгляните! Это те, кто на пиру хватает чашу первым! Как вам не стыдно здесь плестись в хвосте?! Навряд бы вы хозяину простили, когда бы на пиру вас обнесли; при дележе добычи пропустили, или вам первым яств не поднесли! Сочли бы то за смертную обиду! Кричали бы, что незаслуженно не чтут! А здесь – молчок! Не подаёте виду, когда другие мимо в бой идут» Но Одиссей обиделся: «Пустое! Напрасно, Агамемнон, нас коришь… Вот погоди, пойдём на поле боя, и как мы будем драться поглядишь! Сказать тебе могу, по крайней мере, что, если сам не спрячешься в кустах, то уж царя Итаки, будь уверен, всегда найдёшь в передовых рядах!» Заулыбался Агамемнон: «Знаю! Ох, знаю, Одиссей, твой гордый нрав! Слова обидные обратно забираю, когда в своих суждениях не прав. Ведь говорил без умысла плохого – лишь вдохновить хотел на ратный труд: иди смелее в бой, худое слово из памяти бессмертные сотрут». Так с Одиссеем Агамемнон распрощался и сразу Диомеда углядел – на колеснице тот над строем возвышался; с ним рядом, на земле, стоял Сфенел. Царь вспыхнул: «Диомед, дивлюсь тебе я! Ты что, как будто истукан застыл? Ужели сын бесстрашного Тидея про доблести отцовские забыл? Тидей всегда шёл впереди дружины и первым устремлялся на врага, а сын, как видно, ищет лишь причины, чтоб с поля боя броситься в бега. А ведь отец твой трусов ненавидел… По временам тем я ещё был мал и подвигов Тидея сам не видел, но много об отце твоём слыхал. Когда случились в Фивах перемены (Полиника коварный Этеокл прогнал), Тидей, отец твой, приходил в Микены и нас изгнаннику на помощь звал. Микенцы меж собой посовещались и потому как был Тидей им мил, то с ним идти на Фивы соглашались, но знамением Зевс их отвратил. Тогда отец твой и Полиник, оба разбили лагерь посреди равнин, у камышом заросшего Асопа, но в Фивы твой отец пошёл один. Проделав этот путь недальний, вскоре Тидей явился к царскому двору, где и застал он всех фиванцев в сборе, у Этиокла пребывавших на пиру. Тидей их вызывал на поединок, и, хоть один там против многих был, не оробел и с помощью Афины всех до единого он победил. Фиванцы месть придумали в досаде… Когда назад собрался он идти, уже полсотни воинов в засаде Тидея поджидали на пути. Кто справиться бы смог с таким заслоном? Но был великий воин твой отец, и весь отряд Меона с Ликофоном поистине бесславный ждал конец. Щадить своих противников не склонный, он сорок девять воинов сразил и лишь пятидесятого, Меона, согласно знамению в Фивы отпустил. Отец героем был, а вот, поди же, – не повезло родителю с тобой: родил он сына доблестями ниже, зато известного безмерной похвальбой!» Слова царя, как на току полова, могли запорошить глаза, но Диомед безмолвно выслушал упрёки и ни слова не молвил Агамемнону в ответ. Не выдержал Сфенел: «Зря упрекаешь! Зачем клевещешь, ведь, в конце концов и сам ты, Агамемнон, правду знаешь: смелее оба мы своих отцов. И, вообще, нас не равняй с отцами! По безрассудству эти гордецы и Фив не взяли, и погибли сами, и славы не снискали нам отцы. А вот о нашем подвиге геройском теперь по всей Элладе говорят: пришли под Фивы с невеликим войском и с бою взяли семивратный град». Тут Диомед прервал Сфенела: «Здраво гляди на вещи – царь печётся о своём: мы победим – ему почёт и слава; нас одолеют – и позор на нём. К его словам спокойно относиться пора бы: вдохновлять – его удел!» Гремя доспехом, спрыгнул с колесницы и в гущу боя вихрем полетел. Ахейцы шли дружина за дружиной, послушные велению вождей, в безмолвии, и возглас ни единый не вылетал из тысяч их грудей. Сверкали пышные доспехи боевые… И тех, кто видел это, обуял восторг: « Все эти люди, что – они немые? Не Хаос из себя ли их исторг?» Гонимые Зефиром, так на берег взбегают волны за грядой гряда, и на утёсы тучи брызг их белых, ярясь, обрушивает в бешенстве вода. Троянцы шли, подобные отаре, истошно блеющей, когда её доят, когда ягнята мекают в кошаре и струйки молока в подойники звенят. Разноплемённые вели их воеводы, и, оглашая рёвом небеса, в рядах их войска разные народы на разные вопили голоса. Так двигались армада на армаду и боги поощряли их с небес: ахейцев поднимала в бой Паллада, троянцев к бою побуждал Арес. Пока Арес, не подавая вида, ещё идёт с улыбкой на устах, его сестра и спутница Эрида внушает Ужас, сеет Гнев и Страх. Вначале, неприметная, по суше она змеится тихо меж камней, растёт, крепчает, заползает в души и пробуждает ярость у людей. И вот, мрачнее мрачного Эреба, уже врастает в небо головой и мраком злобы застилает небо, и попирает твердь земли пятой. Вот боги, наконец, достигли цели – войска сошлись, от злобы горячи: щиты столкнулись; кожи загремели; скрестились с диким скрежетом мечи. И в поле, заглушая звон их медный, на помощь Зевса призывая вновь, смешались смертный стон и крик победный, и по долине заструилась кровь. Так, слышная идущим издалёка, грохочет и ревёт среди теснин река, когда в ущелье два потока после дождей сливаются в один. Скажите, Музы, кто же в эту пору победы вкус там первый ощутил? Там первым Антилох троянцу Эхеполу копьём в висок с размаху угодил. И сын Фализия, свет белый покидая, упал ничком с пробитой головой, как башня рушится сторожевая, подмытая разлившейся рекой. Элефенор, могучий царь абантов, убитого за ноги с поля поволок, и тут Агенор путь прервал обратный, ударив сулицей в незащищённый бок. Упал Элефенор, и вся округа к нему сбежалась. Свет померк. Во мгле бросались воины, как волки, друг на друга, сцеплялись и катались по земле. Погиб тут сын Анфемиона, Симоисий: Аякс (Теламонид) на юношу напал, как будто на зайчонка сокол с высей, и тот, поверженный, с копьём в груди, упал. На берегу Симоиса рождённый, он даже имя в честь реки носил, но только сам, во цвете лет сражённый, своих детей отцу не подарил. Теперь лежит на берегу потока он стройный, и колышется едва вокруг него болотная осока и чуть дрожит примятая листва. Лежит он, будто на колёсный обод подрубленный секирой тополёк… И с мёртвого, троянцев слыша ропот, Аякс доспехи пышные совлёк. Антиф, Приама сын, дружка жалея, метнул в Аякса дротик, спрятавшись в толпе, но угодил он в Левка, друга Одиссея, когда волок тот Симоисия к себе. За друга Одиссей расчёлся срочно: троянца знатного настиг его бросок – Демокоон, Приама сын побочный, удар смертельный получил в висок. Троянцы наконец-то отступили… Поближе к городским воротам отошли… Ахейцы передышку получили и с поля всех убитых унесли. И сразу же, успех свой развивая, троянцев начали теснить со всех сторон, но, бой с высот Пергама озирая, воскликнул раздражённый Аполлон: «Не бойтесь их: ахейцы тоже люди! Тела их не эфир и не металл; у них не твердокаменные груди – их Зевс из плоти и костей создал! Уже иссякли их задор и сила; смелее же идите вы вперёд: сегодня между ними нет Ахилла, которого ни меч, ни пика не берёт!» Феб возвратил им силы для отпора… И Пирос, вождь фракийцев, угодил огромным камнем в ногу правую Диора и голень сыну Амаринка раздробил. Диор простёр к друзьям с мольбою руки; он полз, срывая ногти о песок, но Пирос подбежал к нему и муки одним ударом дротика пресёк. А тут и с ним непоправимое случилось: его приметил этолийский царь Фоас – копьё фракийцу в лёгкое вонзилось и белый свет в очах его погас. Противника Фоас к земле пришпилил и, выдернув копьё, добил мечом, но не раздел – фракийцы обступили и этолиец отступиться предпочёл. А бывшие враги Диор и Пирос в обнимку на траве лежали, как друзья; над ними вскоре холм кровавый вырос и закружилась стая воронья. Воспеть бы мог свидетель беспристрастный блеск меди, тучи копий, груды тел, когда, храним Палладою прекрасной, он сам бы в этой сече уцелел. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
