ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ Клятвы. Смотр со стены. Единоборство Париса с Менелаем. На бой троянцы шли с протяжным кликом… В закатный час, над пустотой полей так проплывает вслед за птичьим клином курлыканье летящих журавлей. Не молкнет долго в небе крик натужный, когда из холода полночных стран торопятся они к пределам южным, за всеобъемлющую реку Океан. В края лугов густых и вод обильных, с тем кличем грозным их вожак ведёт, чтоб скопом на пигмеев малосильных там яростно обрушиться с высот. Навстречу им, колонною походной, ахейцы шли безмолвно… Лёгкий прах окутывал их строй завесой плотной так, будто Нот разлил туман в горах. Туман, в который из дому не выйдешь; его пробить бессильны маяки; такой густой, что даже не увидишь в нём вытянутой собственной руки. Ни зги не видно, и в такую пору за стадо опасается чабан, блуждает путник днём и только вору роднее тёмной ночи тот туман. Войска сошлись и встали друг пред другом, сверкая медью в солнечных лучах… И стал дразнить врагов копьём и луком Парис, со шкурой барса на плечах. Оружием картинно потрясая, он звал охочих попытать судьбу, но, вдалеке заметив Менелая, мгновенно сник и спрятался в толпу. А тот летел к нему по полю брани, как пёс, учуявший в колючих дебрях дичь; как мчится лев наперерез бегущей лани… Так Менелай спешил обидчика настичь! Парис бежал… В ущелье, где вдоль склона лишь тропка узкая над пропастью лежит, завидев пред собою пасть дракона, так путник перепуганный бежит. От Менелая так Парис бежал спесивый … Отлично понимая, что к чему, свидетель этой сцены некрасивой, стал Гектор выговаривать ему: «Угодник женский! Ты герой лишь с виду! Исчадье зла, проклятый ловелас! Ахейцам ты один нанёс обиду, а злобу вымещают на всех нас! Не много чести ли твоей особе?! Хотя все твари на один пошиб … Ты лучше бы у матери в утробе, или ещё в младенчестве погиб. Ахейцы, слышал, как захохотали?! Как будто Зевс рассыпал в небе гром. Они за бравый вид тебя считали до сей поры завзятым храбрецом. Храбрец! Как угораздило за море тебя отправиться в далёкий путь и там, в пределах чуждых, нам на горе, ещё жену чужую умыкнуть?! Теперь мы смерти все тебе желаем. Прощения не будет подлецу! А почему тебе бы с Менелаем сегодня не сойтись лицом к лицу? Поможет ли в бою твоя кифара?! Спасёт ли россыпь смоляных кудрей? Или найдёт заслуженная кара виновника страданий родины твоей? Довольно даром Афродиты похваляться! За то, Парис, благодари судьбу, что слишком снисходительны троянцы, не то давно лежал бы ты в гробу!» Парис смутился: «Пред тобой я сирый, как жертва под рукой у палача: в груди не сердце у тебя – секира, но только, Гектор, не руби сплеча. Зачем коришь дарами Афродиты? Не часто боги оделяют люд и тем из смертных, на кого сердиты, они даров подобных не дают. Но я не прочь сразиться с Менелаем … Попробуй то же и ахейцам предложить: на поединок выйдем и узнаем кому обрежут Мойры жизни нить. Тогда пусть на его останках тленных досыта попирует вороньё, а победителю достанется Елена а также все сокровища её. Свершится, что назначено судьбою! Мир заключат народы меж собой. В своём владении оставите вы Трою, ахейцы уплывут к себе домой». И Гектора речь брата восхитила. Он на нейтральную выходит полосу, держа, чтоб отовсюду видно было, копьё в руке горизонтально на весу. Троянцы, видя знак, остановились, не преступая за указанный предел; наоборот, ахейцы всполошились и град камней в героя полетел. Но крикнул Агамемнон: «Погодите! Не надо камни в Гектора бросать. Остановитесь, дальше не ходите, послушаем, что хочет он сказать!» Ахейцы успокоились, и Гектор заговорил: «Пора кончать с войной! И вот что предлагает сделать некто, кто этому всему и стал виной. Они одни сразятся с Менелаем и тот из них, кто победит в борьбе, в свой дом пускай Елену забирает и все сокровища её берёт себе. А мы в священной дружбе поклянёмся и, гекатомбы принеся богам, всем воинством без боя развернёмся и с миром разойдёмся по домам». Ряды ахейские в безмолвии стояли… И Менелай решил помочь в беде: « Миритесь, уж довольно вы страдали и надо положить конец вражде. С Парисом нам на свете не ужиться – вот Рок и Мойры пусть рассудят нас, а остальным чего б не помириться? И сделать это надлежит сейчас. Для жертвы принесите из Пергама барана белого и чёрную овцу… Но я не верю сыновьям Приама – придётся клясться самому отцу. Ведь молодёжь не крепко держит слово… Тому примеров много на веку… Но то, что не закон для молодого, переступить зазорно старику. А чтобы договор был и богам по сердцу, то мы отдельно, в воинстве своём, ещё вдобавок Зевсу-громовержцу барана тоже в жертву принесём!» И охватила радость оба войска, что, наконец, окончиться должна доставившая столько беспокойства и всех их изнурившая война. Коней возницы тут же распрягают; и брони воины снимают с плеч долой; садятся на траву и отдыхают, разъединённые лишь узкой полосой. Двух вестников отправил Гектор в Трою с наказом – срочно принести овец и пригласить, чтоб прибыл той порою сюда для утвержденья клятв отец. Талфибия в свой лагерь за бараном и Агамемнон тоже отослал, чтоб в жертву принести на поле бранном. И тот на берег рысью побежал… Елена в это время превеликий покров двускладный в тереме ткала и тут к ней, в образе золовки Лаодики, Ирида в гости с новостью вошла. А рукодельница как раз изображала ахейцев и троянцев на холсте и взоры поле битвы поражало, где за неё сражались те и те. И молвила ей вестница Ирида: «Елена, выйди, глянь на чудеса: врагами будто распри позабыты и узкая их разделяет полоса. Оружием друг другу не грозятся, а выбрали для спора путь иной – одни Парис и Менелай сразятся за право обладания тобой!» Елену новость за сердце задела; сверкнули слёзы у неё в глазах; она одежды серебристые надела и из светлицы бросилась в слезах. И, вспомнив мужа первого, Елена заторопилась к Скейским воротам; её служанки Эфра и Климена за госпожою мчались по пятам. (В рабынях, между прочим, у Елены две матери известнейших царей: лапифский – Пирифой, был сын Климены; сын Эфры – легендарный царь Тесей). Так городской стены они достигли вскоре, откуда открывался чудный вид; здесь, на воротной башне, в полном сборе, уже троянский восседал синклит. Там были, кроме самого Приама, Фимет, Укалегон, Гикетаон, Панфой, Ламп с Клитием и главный жрец Пергама Антенор, мудрый муж, как лунь седой. Для ратных дел они уж были староваты, зато в совете слово их имело вес: велеречивые, как звонкие цикады, они глушили всех потоками словес. Завидев подходившую Елену, все старцы зашептались меж собой: «Да, хороша! Недаром мир смятенный воюет из-за женщины такой. Но хоть она прекрасна, как богиня, уж столько бед она нам принесла, что лучше Трою пусть скорей покинет и град избавит от большого зла». Приам позвал её: «Дитя, иди поближе – садись со мною рядом: посидишь, расскажешь мне о тех, кого там вижу, на первого супруга поглядишь. А что тебя другие укоряют, так ты себя напрасно не казни – ведь нашей жизнью боги управляют и в бедах виноваты лишь они. Ты мне, Елена, расскажи-ка лучше, вон кто там ходит мрачный, как гроза: встречал я многих, но таких могучих не видели досель мои глаза!» Елена отвечала: «Мудрый свёкор, тебя я почитаю и боюсь, и ставлю наставления высоко, и пред богами о тебе молюсь. Будь проклят день, в который я решилась покинуть дом, презрев молву и честь… Когда бы знать, чего я тем добилась – я бегству смерть желала б предпочесть! А тот, о ком спросил ты, здоровенный, как каланча, парящий над толпой, верховный вождь ахейцев, Агамемнон – он, в недалёком прошлом, деверь мой» « Ах, это он, блаженнейший из смертных, прославивших своих отца и мать! Ему богами воинством несметным доверено в боях повелевать! Когда на амазонок к Сангарею в поход нас вёл фригийский царь Мигдон, там был и полк отца его, Атрея, но столько войска не имел и он. А это кто там ходит – ростом ниже, широк в плечах, кудрявый молодец, хоть с виду неказистый, а поди же, вышагивает, как баран среди овец?» Дочь Зевса отвечала: «Это грозный и самый хитроумный из людей, неутомимый в выдумках и кознях, царь острова Итаки, Одиссей!» Антенор молвил: «Он неподражаем! Да, это – он…Его я не забыл! Не так давно он вместе с Менелаем посланцем от ахейцев приходил. Я принимал их у себя в покоях, по-дружески тогда их угощал; внимательно их выслушал обоих, и, заодно, характеры узнал. Когда посланцы рядышком стояли, был Менелай повыше и мощней, но лишь садились, их как подменяли – осанистей казался Одиссей. Царь Менелай в суждениях был ровен. Перемогая молодости пыл, был даже и в речах немногословен – без околичностей о деле говорил. Его считали главным, безусловно! Но Одиссей включался в разговор и Менелай внимал ему безмолвно, отставив скипетр и потупив взор. А Одиссей казался слишком шумным: слова, как вьюга, и глаза горят; нам бесноватым или полоумным казался Одиссей на первый взгляд. С ним в красноречии сравнится кто едва ли! Мы, вслушиваясь в то, что говорит, невольно вскоре просто забывали и про манеру, и про внешний вид». Приам спросил: «А это кто там вышел, одетый в медный воинский доспех? Пожалуй, он и ростом всех повыше, да и в плечах, пожалуй, шире всех?!» Елена отвечала: «Да, без спора и всех он выше, да и всех сильней – Аякс (Теламонид) - ахейская опора! А тот вон – царь критян, Идоменей… Гостил у нас он наравне с другими… Там многих я ещё могу назвать… Лишь Полидевка с Кастором меж ними, моих любимых братьев, не видать. Возможно, за меня им стыдно стало идти сражаться на кровавые поля…» (Несчастная! Она ещё не знала, что поглотила братьев мать-земля). Так разговор их тёк, а той порою и остальное шло всё чередом: несли баранов вестники из Трои и козий мех, наполненный вином. Идей ещё серебряную чашу и золотые кубки захватил и сообщил Приаму, чтоб сейчас же он собственной персоной в поле был: «Ты, царь, оставив городские стены, немедленно на поле поезжай: в единоборстве там судьбу Елены должны решить Парис и Менелай. Но так как сыновьям не доверяют, боясь, что могут вероломством отплатить, тебя вожди ахейцев приглашают возлить вино и клятвы утвердить». Приам похолодел, но повелел вознице запрячь коней (что быстро сделал тот), спустился с башни и на колеснице с Антенором поехал из ворот. И рысью в поле лошадей погнали туда, где вестники стояли все, и Агамемнон с Одиссеем поджидали Приама на нейтральной полосе. И только подошёл он по проходу, как жертвы вестники расположили там; вино смешали в общей чаше; воду из кубка слили на руки царям. Царь Агамемнон острый нож из ножен вытаскивает правою рукой и, чтобы был обет его не ложен, вздымает руки к небесам с мольбой: «Великий Зевс! И боги сущие вовеки! И Гелиос, тот, что с небес глядит! И ты, Земля! И вы, моря и реки! И души предков, сшедшие в Аид! Блюдёте вы людские клятвы непреложно; сквозь землю проникает ваш суровый взгляд; и тех караете вы, кто клянётся ложно… Свидетелями будьте наших клятв! Когда победы здесь Парис добьётся и Менелая насмерть поразит, с ним и сама Елена остаётся, и все сокровища её он сохранит. А если Менелай сразит Париса, ему должны троянцы возвратить жену, богатства все и в виде приза нам контрибуцию большую уплатить. Но если вдруг троянцы отрекутся, нарушат клятвы, я останусь тут, пока их стогны кровью не зальются… И уж тогда пощады пусть не ждут!» Так, завершив молитвенные речи, и думая, что медлить – не резон, царь срезал по клоку с голов овечьих и отдал воеводам с двух сторон. И глотки жертв ножом рассёк он медным: сухую землю оросила кровь, и трепетавших в судорогах смертных на землю бросил жертвенных овнов. Затем все, кубком черпая из чаши, творили возлияния вином и, справедливости алкая величайшей, молили Олимпийцев об одном: «Храните, боги, свято клятвы эти! Нарушившим пусть будет суждено самим погибнуть; сгинут жёны их и дети, и мозг их расплывется как вино». (Здесь всё до примитива гениально: скрестили руки, выпили вино и соглашение, считай, нотариально свидетельством богов закреплено.) Но зря они клялись и воду лили! Зря ждали подтверждения небес! Они о мире небеса молили, но их молитвы не исполнил Зевс. Когда вожди закончили молиться, Приам у них пощады попросил: «Теперь мне разрешите удалиться – как сын сражается смотреть – не хватит сил. Но в город с той надеждой отъезжаю, что боги ведают, кому придёт конец!» И отбыл, загрузив на колесницу с краю, истёкших кровью жертвенных овец. Для поединка Гектор с Одиссеем размерили пространство, а затем, чтобы узнать – кто первенство имеет, два жребия бросают в медный шлем. И громовержца воины молили: «По правде, Зевс, их спор ты рассуди – виновного отправь лежать в могиле, а правого победой награди!» Но ведь и у богов корыстный выбор, и правда там у них своя, видать… Вот Гектор шлем встряхнул, и жребий выпал Парису поединок начинать. Но лучник, тот ходил в одеждах лёгких, не брал щита, не надевал брони – в них было с луком воевать неловко: стрелять мешали только лишь они. Удобно было, затаившись в скрадке, противника разить издалека, но для защиты в рукопашной схватке была одежда чересчур легка. Ведь даже шкура барса не препона для острого копья, и потому Парис надел доспехи брата Ликаона, размером подходившие ему. И Менелаю тоже той порою оружие клевреты подают... Но оба, наконец, готовы к бою и на рубеж назначенный встают. И, уповая на бросок победный, Парис, прицелясь выше живота, метнул копьё, но наконечник медный согнулся, даже не пробив щита. Желая смертью наказать повесу, теперь и Менелай занёс копьё, и так взмолился, обратясь к Зевесу: « Яви же, Зевс, всевластие своё! Над истинным поганцем и подонком позволь мне правосудие свершить, чтоб неповадно было и потомкам злом за добро хозяевам платить!» Метнул копьё, и щит копьё пробило, прошло броню насквозь и на паху хитон у подреберья повредило… Едва отпрыгнуть удалось врагу. Но Менелай к нему метнулся птицей; ударил в шлем мечом из силы всей, да выпал меч надёжный из десницы, рассыпавшись на несколько частей. Царь закричал: «Зевс, в чём я провинился? За что мирволишь моему врагу?! Я и меча, я и копья лишился, и покарать поганца не могу!» И всё их разделявшее пространство преодолевши за один прыжок, рукою ухватил за шлем гривастый и по траве Париса поволок. Тому дыхание подвязь перехватила, он захрипел, глаза застлала мгла, но Афродита до беды не допустила и кожаный ремень разорвала. У Менелая только шлем в руке остался. Шлем бросив, он назад рванулся налегке, но как настичь врага царь ни пытался, укрытый облаком, исчез тот вдалеке. Хотя ахейцев и душила всех обида, помочь ему, увы, никто не мог – ведь своего любимца Афродита уже несла с ристалища в чертог. Но и на том забот о вертопрахе она не собиралась прекращать, а, уподобившись старушке дряхлой, пряхе, отправилась Елену к мужу звать. В толпе троянок ту на башне Скейской найдя, чуть треплет трепетной рукой и молвит ей с улыбкой фарисейской: «Парис вернулся и зовёт домой. По виду и не скажешь, что сражался – он весел, бодр и не устал ничуть, как будто в хоровод идти собрался или пришёл с гулянки отдохнуть». Елену тронули старушки пряхи речи, но, шею Афродиты под платком узрев, и грудь упругую, и мраморные плечи, Елена, ужаснувшись, впала в гнев: «Жестокосердая! Что снова затеваешь? Не хочешь мужу первому вернуть?! Во Фригию или ещё куда желаешь меня отдать теперь кому-нибудь? Как с трусом жить? Не оберусь позора! И так в меня на всех углах плюют... Глаза и уши ведь – у каждого забора: теперь троянки вовсе засмеют! Сама с Олимпом распрощайся, что ли, и смертного любовью удостой, и спи с ним, и ласкай его, доколе не назовёт женой, или рабой». И Зевса дочь бессмертная, Киприда, ответила земной своей сестре: «Молчи, несчастная! И знай – моя обида страшнее, чем огонь на алтаре. И так же страстно как тебя любила, могу возненавидеть и когда людскую ярость на тебя бы обратила, страшнее смерти ждёт тебя беда». Елена испугалась и смирилась… Покорная, невидимо для всех, она со Скейской башни удалилась к Парису, возжелавшему утех. Служанкам неотложную работу Елена в доме тотчас же нашла и так, как входят в ледяную воду, сама в покои мужнины взошла. С улыбкой кресло ставит Афродита, чтобы с Парисом им лицом к лицу сидеть, но на него Елена так сердита, что не желает даже и глядеть. Презрительным испепеляя взором того, кто с поля брани убежал, лишь молвила: «Парис, чем жить с позором, уж лучше б ты на поле боя пал! Ведь выхвалялся как, что Менелая уложишь насмерть и одной рукой! И вся твоя бравада показная пустою оказалось похвальбой?! Так почему же не сдержал ты слова? Так почему не пал за честь мою? Боишься Менелая или снова отважишься с ним встретиться в бою? Сиди, как мышь в глубокой норке, тихо и носа не кажи, а наперёд запомни, что будить опасно лихо – проснётся и, неровен час, убьёт!» И отвечал жене Парис: «Не надо минутной слабостью, Елена, попрекать: ведь Менелаю помогла Паллада! Но и меня кому есть поддержать… Есть у меня небесный покровитель! Ещё случится бой очередной… Да, Менелай сегодня – победитель, а завтра, смотришь, будет верх за мной. Что мы, Елена, попусту бранимся, от ругани какая людям сласть, давай любовью лучше насладимся, ты видишь, как меня сжигает страсть! Я полон чувств таких же свежих, юных, и так желаю я тебя сейчас, как в ночь любви, когда на ложе в Крунах мы близость ощутили в первый раз». Так говоря, Парис возлёг на ложе, порывом сладострастным одержим. Слегка помедлив, и Елена тоже отправилась на ложе вслед за ним. А Менелай, увы, в тщете бесплодной по полю бегал, изрыгая брань: так, рыща в дебрях, ищет лев голодный невесть куда запропастившуюся лань. Он, будто бык ужаленный, взбесился, готов был грызть, ломать, корёжить, рвать, душить Париса, но куда тот скрылся, никто из воинов не мог царю сказать. В конце концов, велев ему уняться, законно Агамемнон возгласил: «Все видели и сами вы, троянцы, что Менелай Париса победил! Нам клятвы исполнять благоволите, которые давали не со зла. Елену возвращайте! Дань платите!» В рядах ахейцев грянула хвала… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
