Нина Шишкина

 

ПТЕНЦЫ

ГЛАВА 1

Солнечное утро совсем не радовало Георгия, черноглазого молодого человека, обреченного календарем идти в школу.

Нет, этот молодец не был ни лодырем, ни тупицей. Как раз наоборот! Именно поэтому школа представлялась ему скучным детским садом. Мало того, что Георгий, в силу своих «чрезвычайных способностей к точным наукам», по сути, бездельничал на уроках физики и математики, он и по возрасту опережал на целый год своих одноклассников. В молодые лета это много значит.

Возрастное и всякое другое превосходство суммировалось прозвищем «старик», шутливо намекавшим на принадлежность Георгия к когорте «титанов человеческой мысли», «вождей школьного пролетариата». Но вождь уже явно тосковал среди своих соратников. Внутренняя потенциальная энергия требовала «перехода на более высокую орбиталь». Оставшийся школьный курс математики и физики Георгий мог легко «спихнуть» месяца за два. Но ему предстояло растягивать «физическое» удовольствие... Мать не соглашалась на окончание школы экстерном. Она хотела еще год лелеять сына, укреплять здоровье и нервы любимого чада перед выходом в открытое житейское море.

Да и хорошо, конечно, дома. Особенно славно просыпаться зимним утром от ласкового материнского: «Подъем, Жорушка!» — потягиваться навстречу мягкому свету, входящему через кружево белоснежных гардин. В легких утренних сумерках в комнате всегда чувствовалось присутствие детства. Георгий любил посмотреть на него через бахрому ресниц, оглянуться лет на десять назад. При этом он так явственно обретал его милую материальность, что для возвращения в сегодня высовывал из-под одеяла ногу. Созерцание собственной конечности 43-го размера напоминало о возрасте мужания, требующем дисциплинированного движения по намеченному курсу. Нынешний этап этого курса заключался в «учиться, учиться и учиться» (знание выжимок из высказываний выдающихся личностей позволяет иногда отлить свои расплывчатые представления в очень лаконичную форму. Впрочем, разработчик курса нашего героя, его мать Алевтина Борисовна Кортунова, конечную цель движения видела весьма конкретно).

А пока что на дворе первое сентября. В ванне плавают длинноногие розы. На спинке стула ждет новый костюм с моднейшим двубортным пиджаком и «пищащий» галстук от объявившегося и в здешних пределах «Le Monti». Да, что там! Жизнь прекрасна! Особенно, если на завтрак горячие блины с клубничным желе.

Мамочка, в восторге от вида сына, закрыв за ним дверь, бросилась на балкон и проводила взглядом его ладную фигуру. Почему так приятно созерцание того, что или кого мы безмерно любим? Какие удивительные процессы вершатся при этом в тайниках нашего тела, приподнимая дух над будничностью, заставляя сглатывать подступающий к горлу ком и смахивать с глаз счастливые слезы!? Загадочный оптический эффект безотказно срабатывает даже тогда, когда в нем участвует столь энергичная, хваткая, одним словом, крутая женщина, какой была Алевтина Борисовна, директор крупнейшего в городе мебельного магазина.

Ненаглядный Жора был ее сыном от второго брака. Первое замужество не удалось. Досадная попытка неопытной студентки торгового техникума скрыть свой промах оставила стыдливое воспоминание о неловкости за разухабистого супруга-бульдозериста, об «аромате», состоящем из смеси запаха дешевых сигарет и водочного перегара, заменявшем прелюдию в любовном акте.

Была, конечно, еще дочь, с которой Алевтине пришлось одной помаяться после развода. Аля из рук копию мужниного характера не выпустила: работала над дочерью упорно, начав с грубого обтесывания природы обыкновенным ремнем и зачистив наждачной шкуркой высшего образования. Блеска достичь не удалось, но Людмила закончила экономический факультет одного из Московских (вот именно, Московских!) институтов. В Москве и осела. Вышла замуж. И муж попался поворотливый, живой. Затевают они свое дело. Квартирка у них пока, правда, однокомнатная. Ну, так ведь не в Ухте какой-нибудь, а в Москве! Народец они, конечно, грубоватый, но с хорошим нахрапом. Да, с хорошим! С деловым, с умным. Это тебе не бульдозером развалюхи таранить.

Учить дочь в Москве помогал уже Саша, второй муж. Сама Алевтина Борисовна тогда два года не работала, нянчила Георгия. С Сашей ей повезло! Словно награда Але выпала за пятнадцатилетние мытарства в первом замужестве и его последствиях. Саша, Александр Михайлович Кортунов, старше Алевтины на восемь лет. К моменту встречи с нею тоже был разведенным. Оставил у первой истеричной супруги двоих дочерей и все нажитое. Приехал сюда, на начинавшуюся тут гигантскую стройку, превратившую Алин родной городишко в автоград, гол, как сокол.

Звездой Саша не был и с небес их не хватал. Но выделялся среди хлынувших на стройку «романтиков» добротностью ума, основательностью во всем, тактом в подходе к людям. Он производил впечатление очень надежного. Надежность Саши и открывшаяся потом ласковая мужская сила оказались как раз теми опорными камнями основания семьи, которые Аля уже почти отчаялась найти.

Александр Михайлович отлично знал зуборезное дело. Когда в беленьких заводских корпусах начался монтаж оборудования, Кортунов великолепнейшим образом оказался на своем месте. Работал он много, с интересом; техника шла импортная, дух захватывало. Несколько раз ездил в загранкомандировки. Деньги зарабатывал очень хорошие, квартиру получил просторную, третий этаж. Алю свою одел в заграничные тряпки, как куклу. А уж когда она родила сына — Саша совсем расцвел. Господи! Чего еще желать?! Ему всего 42 года. Жена расторопная, до работы охочая, идет в гору, дома все умеет, наколотившись одна, семью ценит, мужа холит и днем, и ночью. Разжалась, раскрепостилась, раскомплексовалась. Горячая, страстная.

Как они зажили! Как зажили. Купили «Жигуленка», летали на нем, бывая в отпуске, то на одно море, то на другое. Ох, повезло Алевтине! Успела она взять свое. За все недочеты, за все неудачи, недосыпы жизнь с нею рассчиталась, расплатилась с лихвой. Да еще одарила ее таким подарком, как сын. Не зря они назвали его Георгием. Хотя и платили оба взносы КПСС, а сына определили в подопечные Победоносцу.

Жорушка радовал. Радовал с самого первого здорового роддомовского вопля. Радовал тем, как старательно сосал материнскую грудь. Радовал смелостью и решительностью в желании встать на ноги. Радовал мудрым, долгим молчанием, завершившимся потрясающим переходом его количества в восхитительное качество детской болтовни. Малыш, желанный родителями, обретшими после раздрая младых лет покой взаимопонимания, был не просто ребенком: он был тем самым Георгием Победоносцем, попирающим змея несчастий, живым воплощением главной фигуры мыслимого семейного герба Кортуновых.

Щедрость фортуны, повернувшейся к Кортуновым (Алевтина сказала бы — к ней) улыбающимся лицом, стала особенно очевидной по мере того, как маленький «символ» подрастал. Сын явно выказывал себя вундеркиндом. А что еще скажешь о мальчугане, который сам (сам!) по пятому своему году научился читать. Как это получилось, потрясенная до слез Алевтина объяснить не могла. То ли Жорушка постиг эту премудрость, тараща глаза на телевизионную «АБВГДейку», то ли обводя цветной тенью заковыристую петлистую писанину своего полуграмотного деда, адресованную Александру Михайловичу. Так или иначе, в пять лет сынуля писал печатными буквами и свободно считал до 50, дальше Алевтина боялась учить. Тогда же разобрался он в хитрости часовых стрелок и в первые дни после своего открытия то и дело сообщал родителям время.

В тот, пятый Жорушкин годик, узнала Алевтина чувство невероятной, окрыляющей радости, пьянящее ощущение избранности, великолепного (чего уж там скрывать!) превосходства.

ГЛАВА 2

Большой школьный двор гудел, как пчелиный улей. В здании, рассчитанном на 800 учащихся, постигали премудрости все тысячу двести. Сегодня они явились под многострадальные школьные окна переполненные летними впечатлениями, сгорающие от желания рассказать, узнать, показать себя и посмотреть на других. Если приплюсовать к ним роту учителей да батальон родителей, то получался изрядный полк — разноголосый, веселый, взволнованный. Вот сейчас полк, наконец, кое-как построится, загремят барабаны, вынесут школьное знамя... Ан нет, может, и не вынесут. Как быть с тем, что вышито на знамени накрепко?.. Да и надо ли, вообще, знамя? Не армия же в самом деле! И пока директор с завучем решали проблему знамени, ребячья круговерть получила еще несколько минут отсрочки от надвигающейся вслед за первым звонком будничности.

– Ну что, салаги! Подросли маленько?! — смеялся Георгий, тряся руки своих одноклассников и привычно «кося» под «старика».

Ребята, конечно, подросли: раздались в плечах, держались нарочито по-мужски, грубовато хлопали друг друга по спинам. Но шеи их с окантовками незагорелой кожи по кромке свежепостриженных волос прямо-таки кричали о незакончившемся гадкоутеновском возрасте. Ах, уж эти детские шеи! Как много они говорят материнскому сердцу, как пугают своею незащищенностью. К счастью, в 11-ый класс матери уже не ведут своих любимцев за руку. Они остаются дома. И это весьма разумно, так как пора матерям потихоньку отходить от мальчиков, уступая место молодой женской поросли.

Поросль эта выглядела сегодня весьма привлекательно. Еще бы! Первое сентября дает возможность какой-нибудь малышке, подросшей и кое в чем разобравшейся за лето, показать себя совершенно в ином ракурсе. Особенно, если подчеркнуть новые достоинства умелым макияжем, красивым бантом или обтягивающего покроя платьем. Тем более, что обязательная школьная форма стремительно утрачивала свои позиции. А излишнюю женственность туалета можно было свалить на бешеную инфляцию, сжирающую скудный бюджет семьи и заставляющую бедную скромницу посещать школу в перешитом мамином платье. Одним словом, пре¬красная погода, не менее прекрасный возраст и сумбур перестроечных веяний свое дело сделали: старшеклассницы заставляли мальчиков открывать рты. Впрочем, к Георгию это не относилось. Он был чересчур мудр для уловок юных красавиц и видел их насквозь. Да они и не пытались овладеть его сердцем. Давно, каждая в отдельности, отмучились они влюбленностью в него, и теперь Жорж был их общей собственностью, достопримечательностью класса, предназначенной чему-то и кому-то более возвышенному.

Георгий любил поболтать с девчонками, порассыпать им комплименты, никого не выделяя, не обижая и оставаясь к ним совершенно спокойным. Алевтина Борисовна, готовя сына к ослепительной карьере, умело вырабатывала у него иммунитет к противоположному полу. Достаточно целомудренно, но беспощадно обнажала она при каждом удобном случае «правду жизни», смеясь над женскими слабостями, тщеславием и т.п. Прекрасная половина не была при этом унижена, но — развенчана, лишена загадочности и, стало быть, притягательности. Одновременно мать возводила храм своего авторитета, не без основания надеясь на то, что авторитет этот убережет Георгия от поспешных решений в амурных делах. Алевтина Борисовна слишком хорошо помнила свою юность.

– У нас новенькая, — лукаво указала подведенными глазками Анюта Смолина, — Феня из деревни, — тихонько добавила она, хихикнув и потершись о плечо «старика». Вот, мол, глядите, какая у нас доверительность.

– Ах, ты, несчастное дитя урбанизации! — игриво пригрозил ей Георгий. – От сохи да бороны не зарекайся! Так учит русская пословица!

– Ой, чего-то я не слыхивала такой пословицы. И потом, я вовсе не несчастная! — И полушепотом, — А она все-таки Феня. Сам погляди. — И совсем издеваясь и гримасничая: — Раз уж ты такой знаток фольклора, то, очевидно, сможешь быстро найти с нею общий язык. А пока вот тебе - мой!

Анюта показала язык, повернулась на каблуках и гордо удалилась.

Георгий, смеясь, посмотрел, куда указывала Смолина. Новенькая стояла на узеньком бетонном бордюре, отгораживающем газон от плит двора. Прижатая к травке буйно перемещающимися недорослями, девочка казалась безучастной. Первое волнение успело пройти. Теперь она наблюдала, не ища внимания, заранее готовая к одиночеству.

Она была бесхитростно одета в прежнюю школьную форму. Белый ситцевый фартук оторачивала по крылышкам скромная полоска шитья. Но почему таким знакомым кажется ее лицо! Наваждение. Словно видел уже и хорошо знал эту милую, чистую открытость с водоворотом темно-русых волос надо лбом. Георгий как-то затосковал, неведомая, нетронутая доселе струна сердца подала свой голос. В это время девочка встретила глазами его взгляд. Георгий растерялся. И, торопясь исправить неловкость перед самим собой, пошел к ней.

– А ты чья будешь? — спросил он, склонив голову набок в «стариковской» манере.

– Я-то, я — мамина и папина,— без тени смущения и кокетства ответствовала юная особа, чуть-чуть налегая на «о». Причем «я-то» было сказано ради озорства.

– Ну, это — как водится, — согласился Георгий. — А к какому классу Вас присовокупили? — перешел он вдруг на «вы».

– К 11 «Б», к вашему. И ты мой одноклассник. Тебе девочки на меня указали?

– Да... Но...

– Да, я видела. Ты, извини, пожалуйста, — заторопилась девочка, — я тут в школе просто теряюсь. Она у вас очень большая. Помоги мне... Ну... Первые дни, пока я не привыкну, — потом, запнувшись, — Если, конечно...

– Конечно, помогу, — тоже заспешил новоиспеченный одноклассник. — Давай к нашему стойбищу. Строимся на линейку. Сейчас директриса толкнет речь. Она у нас «луч света в темном царстве»: Светлана Ивановна. А меня зовут Георгий, — он засмеялся, смело взял девочку за руку и повлек за собой.

– А я — Феня, Феня Ямщикова...

Через динамики в школьный двор ворвалась музыка. Броуновское движение нехотя упорядочилось в геометрические формы построений, и победа порядка над анархией увенчалась раскатом командирского голоса:

«Дорогие ребята! Дорогие учителя! Уважаемые родители!...» Дальше все пошло по обычному сценарию, с тем отличием от прежних лет, что знамя школы № 38, тяжелое, темно-красного бархата, с вышитым гербом Союза с одной стороны и профилем Ленина с другой, не прошествовало в сопровождении барабанного боя вдоль салютующих шеренг. Впрочем, шеренги этого не заметили.

Директриса так же бойко, как и раньше, отчиталась за прошлый год. По количеству медалистов, количеству поступивших в вузы выпускников, по числу победивших в разного рода олимпиадах школа не имела себе равных в городе. Светлана Ивановна отметила также успехи учащихся во всевозможных смотрах, проверках и т.п. и, как следствие, несколько минут перечисляла награды, грамоты и благодарственные письма. Речь была длинной, хвастливой и отдавала дремучей неперестроенностью средней школы.

Однако внутри шеренг, пестреющих бантами, цветами и сияющих лицами, этой речью никто не тяготился. Там шла своя жизнь, привычно подпольная и самая главная. Первое сентября всегда служило истоком двум жизням. Та, видимая, официальная, о результатах которой пространно вещала Светлана Ивановна, считалась единственно существующей, единственно оправданной в школьных стенах. Но годам к тридцати мы накрепко забываем доказательства теорем, формулы тригонометрии и закон Бойля-Мариотта, унося в немощь старости эхо школьного коридора, запах кабинета химии, счастье свободного полета после сданного экзамена и храним, храним записку одноклассника, вложенную им много-много лет назад в учебник географии.

Феня стояла рядом с Георгием. Разумеется, руку ее он давно отпустил. Настроение у молодца слегка поблекло. Изнутри поднимались неприятная досада и раздражение на себя за то, что он никак не мог подавить неловкость от имени девочки. Он, конечно, виду не подал. Но среагировал же! Растерялся. Да разве бывают теперь такие имена?.. Только что не Фекла... Ну, так и пусть бы себе. А он вот среагировал. Но почему досадно-то? Да и бог с ней, с этой Феней. Чего его дернуло к ней подойти. Вот еще пообещал неделю нянчиться. Довыставлялся. Как она попала в 11 «Б»?! Такой чистенький, удачненький, умненький, элитненький классик. Уж, наверное, из-за того, что параллельные просто трещат от переполненности. Да чего, в самом деле. Ему-то что. Пусть учится. Ей же хуже. Наши девчонки пролетарок не любят. Ладно. С неделю он ее поопекает, так и быть. Ну, и Феня... Ничего себе, простота! Раз и сцапала. Тьфу! Георгию сделалось совсем противно, додумался. Хватит. Неделя — всего пять учебных дней.

Зазвенел первый звонок нового учебного года, шеренги моментально рассыпались, и веселый хаос полился в распахнутые двери школы. Георгий обернулся на Феню и буркнул с плохо скрываемым недовольством:

– Сейчас пойдем в наш кабинет, первый урок в учебном году у нас называется «урок мира». Не отставай!

На «уроке мира» (что за инфантильные названия!) классная дама, учительница французского языка («французов» в классе было всего четверо) представила новенькую, попросив ее подняться. И когда та встала из-за последнего стола в самом дальнем от окна ряду, Альбина Алексеевна сообщила:

– Вот, ребята, Федосья Ямщикова. Как приятно, что возвращаются почти утраченные имена. Покороче ведь будет Феня? — девочка кивнула. Только бледность губ и трепет их уголков выдавал волнение, — Так вот, Феня приехала к нам из ..., — Альбина начала листать новый классный журнал.

– Из деревни Весенки Красноборского района, — быстро отчеканила девочка.

– Да, да. Феня будет учиться в нашем классе. Она в своей школе изучала французский, а у нас во французской группе недобор. — И после непонятной паузы, усадив Феню жестом руки, так уже, соблюдения формальности ради, добавила, — Фене будет, я думаю, трудновато. Надеюсь, что вы, ребята, ей поможете. Хотя оценки в ее личном деле неплохие.

– Конкретные времена пошли! «Французов» только в деревне можно откопать, — раздраженно подумал Георгий.

Больше Феню не трогали. На следующих уроках учителя держали вступительные речи, рисовали тернии на предстоящем пути, пугали проблемами с учебными пособиями и тому подобное.

Потом всей толпой 11 «Б» получал в библиотеке учебники. Потеряться было мудрено, нужно было только не отставать. Георгий держался в стороне, болтал с девчонками о всякой чепухе. В конце концов все это кончилось. Анюта объявила о коллективной прогулке в парк с заходом в кафе-мороженое. В легкой суматохе Георгий Феню потерял. А когда класс, наконец, выделился в отдельную стайку и начал распадаться на парочки, тройки и четверки, направляясь к парку, Фени в этой стайке не оказалось.

– А наша колхозница парк проигнорировала, — заорал весело Артем Бравин.

– Чего она из леса да в лес пойдет! — засмеялся кто-то ему в ответ.

На этом все было кончилось, но Анюта запищала:

– А вы у «старика» спросите, чего она не пошла. Почему он не потрудился вовлечь ее в общественное мероприятие. Где твоя подшефная, Жорж?

– Да, ладно тебе... Тоже нашла пастуха, — огрызнулся Георгий.

– Ой, а сельская терминология у нас уже приживается, — съязвила Светка Савушкина.

Все засмеялись. Георгию тоже стало смешно и весело. День сиял, даря необыкновенное тепло. Колесо обозрения неспешно вознесло ребят над начинающими желтеть липами, над голубыми киосками, торгующими жевательной резинкой и пепси-колой, над городом, захватившим сколько видно было полого спускающийся к реке берег, над голубой лентой воды.

ГЛАВА 3

Ох, уж эти школьные родительские собрания. Всегда-то они не ко времени. Вечно из-за них приходится что-нибудь откладывать или вовсе отменять. А в результате: ощущение полутора, а то и двух напрасно потраченных часов; раскалывающаяся от сидения в душной комнате голова, и с трудом подавляемое желание выдать смиренно ждущему у телевизора отпрыску хорошую порцию нравоучений. Читать нравоучения уже надоело. Самому противно. Стыдно в сотый раз приводить себя в качестве примера. И всегда-то получается, что пример устарел. Занудство собственной речи еще более раздражает. Где уж тут ждать желаемого результата. Одна надежда, что умный ребенок из жалости к страдающему родителю пробубнит стандартные обещания и улизнет на лестничную площадку в связи с обнаружившейся срочной необходимостью чистки обуви. Спасительная пауза в воспитательском порыве поможет перевести дух и... махнуть на все рукой.

Алевтина Борисовна, испив до дна чашу страданий на и после родительских собраний в классе своей дочери, с Георгием имела прямо противоположное. Родительские собрания у Жорушки были ее триумфом, бальзамом души, счастливейшими минутами. С этих собраний, а ходила в школу по всем вопросам только она, Алевтина Борисовна являлась веселой, разрумянившейся, с сердцем, переполненным материнской гордостью и обожанием к сыну.

Альбина Алексеевна разговаривала с нею с благоговейной почтительностью. В ход собрания систематически вкраплялись сверкающие дифирамбы в адрес Георгия. Алевтина Борисовна возвышалась среди родительской массы, как мраморный монумент, недосягаемая и не имеющая равных. Если учесть ее умение одеться элегантно и к месту, ловкость подать себя, да еще нерядовой материальный достаток — представляете, какой получался «натюрморт». Ах, как любила теперь Алевтина Борисовна родительские собрания!

Вот и в этот раз она пришла разомлевшая от полученного удовольствия, расслабленная похвалами, как хорошей баней. Сын и муж по обыкновению ждали. Ужинали Кортуновы всегда вместе. Завтракать и обедать вместе не получалось, а уж совместный ужин Алевтина ввела в закон. Сегодня она смотрела на своих «мальчиков» особенно счастливыми, особенно загадочными глазами, и не спеша, со смаком рассказывала о планируемых медалистах (сына не упоминала, его «золото» было аксиомой), о всяких нововведениях, о школьных обедах и прочих пустяках. Главное сообщение было припасено напоследок.

– Ну, а еще, Жорушка, тебе нужно будет поднажать по всем предметам и к новому году постараться с программой закончить. Тебе ведь не сложно за неделю прочитать пол-учебника биологии, что и значит для тебя — выучить. Верно?

Георгий и Александр Михайлович смотрели на Алевтину Борисовну с удивлением. Всю жизнь бережет сына от чрезмерных забеганий вперед, от перегрузок, а тут...

– Тебе задел пригодится, потому что в январе, Георгий, ты поедешь в Англию! — Алевтина Борисовна обвела своих оторопевших слушателей торжествующим взглядом. — Тебя, Георгий Александрович, областной отдел народного образования, как одного из сильнейших в области... Да что там в области! Ты сам знаешь! Так вот, тебя, — голос ее начал звенеть, — как победителя российской олимпиады по физике, направляют на обучение английскому языку в Плимутский колледж! Всего двоих из области, в том числе тебя. По какой-то обменной системе: двое ихних — сюда, а вы — туда. Бартер, короче. — Алевтина засмеялась. — Жорушка! Я так рада. Вот тебе и скучать не придется. Ах, как славно. Ну, конечно, мы тебе деньжат дадим. «Баксиков» к областной щепотке добавим. Вот так!

Георгий орал: «Long live the Облоно!» — ревел, как первобытный человек, потрясая кулачищами и угрожая обрушить светильник. Наконец-то, наконец-то, эта скукотища рассеется, а там, глядишь, и весна, экзамены и... «здравствуй, новая свободная жизнь». Ура! Ура! И еще раз ура!

– Ой, — спохватилась Алевтина Борисовна, — чуть не забыла. Оказывается, у вас в классе новенькая. — На лице Али появилась снисходительно брезгливая гримаса. — Ее мама была на собрании. Ну, вы знаете! Доярка. Только что не в клеенчатом фартуке. Ты подумай! Что у нее за девка, Жор? Тоже, небось, Дуня с огорода?

– Нет, не Дуня,— нахмурился Георгий, — Феня.

– Почти угадала. Одним мирром мазано: Дуня-Феня, Феня-Дуня. И как это она попала в ваш класс? Ай да Альбинушка! Расстаралась. Взяла себе еще одну «француженку». Ну, да это ее проблема, — и Алевтина Борисовна пошла снимать свой улучшенный по случаю собрания макияж.

Георгий лежал в темноте, закинув руки за голову. Англия — это здорово. Но настроение было испорчено. Испорчено «Дуней-Феней». Во-первых, Феня, похоже, девчонка неплохая. И известно, что не имя красит человека... Имя, надо сказать, роскошное, стоит только вслушаться... Плюс — редкое. Антиквариат. Сильнейший антиквариат! И, главное, в переводе с греческого означает — данная богом. Каково! Он потирал руки от удовольствия, когда обнаружил такое в словаре. Вот и обвиняй Фениных родителей. А нам, презренным верхоглядам, лишь бы человека ущипнуть. За такое прекрасное имя девчонку унижаем! В классе так и норовят при ней брякнуть что-нибудь, вроде: а мне до фени.

И мать туда же... Георгий не любил материнских самолюбований, а тут, ради большего эффекта, использовали в качестве противопоставления Феню. Он заворочался от волны недовольства собою. Сам-то он матери не поддержал, но и не остановил. Федосью не защитил добрым словом.

Собственно, какие добрые слова… Одна интуиция... С Феней он и не общался. Как все. От его опеки она, фактически, отказалась... Не глупая. Заметила нежелание Жоржа. Человек с достоинством. Со своей дружбой ни к кому не лезет: особняком уже две недели. Привыкли к этому. Элитные красавицы одиннадцатого «бэ» слишком любят себя, чтобы еще о других думать. А пацаны — салажня трусливая. Здороваться с девчонками робеют, не то что подойти.

Постепенно Георгий успокоил свою растревоженную совесть возможностью будущих добродетельных поступков и, решив, что время еще не упущено, заснул. Но спал неспокойно. Всю ночь ему снилась мучительная процедура досмотра в аэропорту «Хитроу». Всю ночь страдал он, изъясняясь по-английски, с трудом вспоминая нужные слова.

ГЛАВА 4

В субботу в школе был объявлен бал «Золотая осень». Правда, из этих двух слов действительному состоянию природы соответствовало только второе — осень. Золотая же часть давно облетела с материнских ветвей, сделав шире коробчонки дворов, открыв белизну березовых и черноту липовых стволов. Стояла неделя тихого, погожего ожидания зимы. Но снег еще не спешил, хотя прошел уже Покров, первое зазимье. Да кто помнил Покров! Похоже, его забыла и природа. А мыслительный процесс основной массы населения все еще катил по рельсам материализма, который со своей стальной прямолинейностью, отвергнув однажды Бога, отменил и народные приметы, виноватые в том, что все их «зарубочки» делались на верстовых столбах церковного календаря.

Бал «Золотая осень» традиционно затевался после того, как школа развязывалась с картофельной, морковной и капустной повинностью. Вылечившие отиты, трахеиты и разного рода ангины, благоприобретенные на просторах полей, старшеклассники открывали первые школьные смотрины. Ах, как волновались в ожидании их девочки, как нарочито безразлично говорили о бале мальчики. Сборная команда девятых классов давала концерт и обеспечивала дискотеку.

«Бэшники» всегда устраивали перед открытием бала и концертом «семейный» чай. Собирали по «доперестроечному рублику» на лимонад, конфеты, фрукты, ну и на парочку подпольных бутылок шампанского. Колька Рябов приносил в класс электросамовар (он жил в сорока метрах от школы). Девчонки распределяли между собой обязанности: пекли торты и пирожные в счет тех же рубликов. Главными зачинщиками «семейных» сборищ всегда были, конечно, девчонки. Если б не они, парни бы и пальцем не пошевелили. Все-таки определенно верно: женщины — это причина, все остальное — следствие.

Светка Савушкина за неделю начала собирать денежки (так она их ласково называла). Светка была главным экономистом класса. Она умела предусмотреть все статьи расхода, знала все цены и способы экономии. Кроме того, Савушкина аккуратно вела счет деньгам, и никогда у нее не бывало «недостач». Но вместо финансового Светка собиралась поступать в инженерно-строительный. Хотя..., строить экономно тоже надо уметь. Главное, не переусердствовать при этом, чтобы не стать посмешищем в глазах потомков.

Феня отказалась сдать Савушкиной полагающиеся тридцать рублей.

Спокойно сказала ей:

– Я не могу, — потом, видя Светкино недоумение, повторила, — я в этот раз не смогу.

Светку вдруг понесло:

– Слушай! Ты что из себя строишь? Чего ты от нас шарахаешься?! Второй месяц ходишь букой. Да за честь надо считать в нашем классе учиться. Ты что ж думаешь, я за тобой бегать буду? Не хочешь, и не надо. Без тебя обойдемся!

Феня встала со своего места, крепко, до побеления кончиков пальцев сжимая в руках линейку, и, с усилием сдерживая себя, остановила Светкин поток:

– Ты меня, может быть, не поняла. Я вовсе не хочу вас обидеть. У меня просто нет таких денег.

Светка вскинула брови:

– Да, ладно! Что у тебя тридцатника нет? — сказала она с оттенком удивления.

– Нет, — выдохнула Феня. Линейка в ее руках треснула. Она машинально сложила обломки стопочкой на краешек парты, одернула свитер, надетый поверх школьного платья, и вышла из класса.

Светка обвела взглядом кучку случайных свидетелей, шваркнула о парту картонной коробочкой с деньгами:

– Да, ну вас к черту! Что, мне больше других надо?, — и, утирая брызнувшие слезы, тоже бросилась вон.

Следующий урок Светка просидела, пригорюнившись в кабинке туалета, подложив на краешек унитаза последний номер «Спид-инфо». (Савушкина тайно купила его на деньги, предназначенные для оплаты школьного обеда. Так ее попытки получше разузнать о будущих проблемах своего тела обрекали его на голодание; впрочем, истощение Светке не грозило). К концу сидения бедняжка обдумала «дурацкость» ситуации, в которую она попала. Ревела Савушкина, конечно, не из сострадания к малоимущей Фене, а от огорчения за свою оплошность, за то, что «наехала» на бедную Фенечку и выглядела в глазах своих утонченных одноклассников толстенькой, узколобой самодуркой. Тщательный анализ показал, однако, что все не так мрачно. Во многом Светка была права. Феня, действительно, до сих пор держится в стороне. Даже Жорка, уж на что - супердемократ и прочее, и тот с нею не контачит, а вначале было выискался опекать.

Однако абстрактное мышление вновь и вновь возвращало треск ломающейся линейки и подсказывало, что Светка сделала еще хуже тому, кому и так плохо. А Савушкина была жалостливой. Хотя законы элитного класса диктовали горделивую манеру поведения, и Светка в эту игру избранности охотно играла, жестокой она не была. Выбравшись из временной «кельи» чуть раньше окончания урока, Савушкина отправилась в буфет. На остатки сбережений она купила «Твикс» и встретила одноклассников, не ведающих о глубинных переменах, происшедших в ее головке, у кабинета химии. Феня шла последней. Савушкина шагнула к ней, торопливо надрывая неподатливую обертку батончика:

– Слушай! Давай дружить. Я... В общем, прости меня. Съедим по этому поводу «сладкую парочку».

– Съедим! — открыто улыбнулась Светке Феня. — Ты тоже уж не сердись. Все же хорошо.

– Действительно. Чего это мы?! Может, я переберусь на химии к тебе?

– Еще как! — засмеялась Феня.

И Светка, страшно довольная победою над собой, подхватила Феню под ручку.

На уроке химии Георгий с любопытством поглядывал на новоиспеченных подружек, играючи изучающих гидролиз солей, образованных слабыми кислотами и сильными основаниями. Любопытство было наказано аккуратной дыркой на штанине новых брюк. Ему-то достался гидролиз солей, образованных сильными кислотами.

На уютненьком предбальном «междусобойчике» Фени не было. Дело с ее присутствием замяла сама Светка, благополучно завершившая сбор денег и проследившая за их воплощением во вкусности. Посидели нормально. Посамовыражались по схеме: «Толя пел, Борис молчал, Николай ногой качал...» Девчонки ослепили нарядами «итальянских фирм» стамбульского производства. Надо отметить, весьма смелыми. На то она и перестройка! Женственность должна возвратить утраченные позиции. Потом разрумяненной толпой двинулись в актовый зал, на концерт. Тут Светка и объявила, что Феня уже заняла для класса третий ряд. И действительно, в третьем ряду бурно заполняющегося зала все места были свободны, кроме одного. Это последнее принадлежало Фене. Она закивала навстречу ребятам, замахала руками:

– Скорее, скорее, а то я уже замучилась сдерживать напор любителей третьего ряда!

Ребята галдели. Кричали о выдающейся роли 11-Б в духовной жизни 38-ой школы и соответствии этому положению третьего ряда в зрительном зале. То ли случайно, то ли потому, что никто не захотел сесть с не совсем своей Феней, место около нее досталось Георгию. По другую ее руку уже ерзала в предвкушении какой-то сенсации Светка. Она тараторила Фене то о том, то о другом знаменитом мальчике, рассказывала всевозможные забавные случаи, приключившиеся на подобных вечерах, хихикала. Одним словом, вводила новую подругу в курс амурных и прочих дел. Та слушала, смеялась. И Савушкина, обычно занимавшая скромное место ведомой, проявляла чудеса остроумия и красноречия, ощущая себя в паре с Феней безусловным лидером.

Георгий не знал, как подступиться. Он тоже не привык болтаться в кильватере. Кроме того, ему хотелось поговорить с Федосьей. Как никак — новый субъект, весьма отличающийся от знакомых девчонок. Отличающийся и сегодня... Еще бы, явилась на бал (на бал!) в наискромнейшей белой блузочке с кружевным воротничком, неплохого, но, увы, типично сельского варианта народного творчества. Юбка, правда, была не черной, как можно бы ожидать, а красной. Довольно коротенькая, не прикрывавшая коленок шестиклинка из приятного крепдешина. Вот волосы, это — да! Волосы не стягивались в скромный пучок на затылке, а мягкими волнами достигали плеч Федосьи и приятно пахли. Запах какой-то очень знакомый и..., неловко даже подумать, родной.

В разговор девчонок Георгий, конечно, влез. Но все свои реплики ему не нравились. Отдавали какой-то заумью. В конце концов он «увлекся» происходящим на сцене. Вся Светкина сенсация заключалась в том, что среди прочих чудес представления исполнялось жгучее танго, в котором мужскую партию танцевал Роман Лопатников, первый школьный красавец (так считала только Светка) и..., самое главное, Светкин кавалер. Георгий скептически смотрел на вычурные «па» танцующих. Савушкину же покинула последняя объективность. Она могла только умирать от восторга и обожания. Танго и заключало «великолепный» концерт. Теперь — дискотека в спортзале. Светка предвкушала удовольствие, расписывая Фене, как классно танцует Ромка. Будто Феня только что этого не видела! Выходили густой толпой. Так же густо, вплотную друг к другу, шли по коридору и лестнице. Только в широко распахнувшемся вестибюле освободился Георгий от смущающей близости к белой Фениной блузке.

Дискотека уже гремела, и солист «Любэ» заклинал ребят не рубить безоглядно все и вся. Георгий остался с Феней. Вернее, она осталась одна, и ему неудобно было ее покинуть. Да он никуда и не рвался, в отличие от Светки, умчавшейся разыскивать Ромку Лопатникова, чтобы выразить ему душивший ее восторг.

Зал ходил ходуном. Соскучившиеся по музыкальной толкучке недоросли являли чудеса танцевальной фантазии. Как назывался буйствующий в содрогающихся стенах танец, никто не знал. Одна песня... Нет, не сочеталось мелодичное, раздольное слово «песня» с тем ревом, ритмом и бессмыслицей слов. Короче говоря, одно такое «нечто» сменяло другое, танцующие становились все азартнее, громкоголосее. Возбуждение нарастало. А Феня с Георгием молча подпирали стенку.

– Ты не хочешь танцевать? — спросил он безнадежно.

– Хочу, — улыбнулась девочка, опустив глаза.

Георгий тоже посмотрел вниз и увидел маленькие красные туфельки на Фениных ножках. Туфельки были прехорошенькими. Да и сама она, совершенно ясно дошло до Георгия, была прехорошенькая. Прелесть, да и только! Белизна блузки великолепно подчеркивает темноту серых глаз. Как влитая сидит маленькая юбочка. У этой деревенской модницы великолепный вкус! И держится она весьма недурно. Словно в быстром кино, пробежали в памяти Георгия кадры последних полутора месяцев, запечатлевшие образ Фени, и догадался он, что естественность, милая доверчивость и грациозность сквозили у нее во всем. Интересное дело. И есть в ней еще нечто... Она, словно бы старше и умнее всех. «Старик» — «лопух» рядом с нею. Вот так вот! Георгий засмеялся, додумавшись до... «старухи».

– Так пойдем же, — взял он Феню за руку, обрадованный своим открытием.

– Нет...

– ?

– Мне кажется, что так танцевать пристало только в кругу совсем своих, хорошо тебя знающих людей... Или уж среди совсем незнакомых... Для меня тут, видишь, ни то, ни се. Ты не обижайся. Давай лучше пойдем погуляем.

– И действительно! Какая блестящая идея.

Вечер был непроницаемо черным. Там, где свет фонарей увязал в темноте, небо распахивало зияющую густо-фиолетовую бездну, усеянную леденяще-холодными, равнодушными звездами. Оттуда, из этой бездны, если запрокинуть ей навстречу лицо, смотрит на тебя и, кажется, вот-вот откроется твоему смущенному разуму великая тайна бытия.

Нет, все-таки Георгий старше и сильнее этой девчушки с беззащитной хрупкой шеей. Намного сильнее! Ему совсем не страшно смотреть в провал небес и загадка их его не пугает. На то и загадка, чтобы быть разгаданной. Все очень здорово устроено! Что же Федосья-то там пытается разглядеть?

– Мне очень не хватает этого.

– Чего этого? — удивился Георгий.

– Простора... Мне так плохо в городе. А звездное небо точь-в-точь такое же, как дома. То есть, оно то же самое. Мое родное небо. Только оно осталось со мною.

– Но зачем же, зачем тогда этот город?...Почему? Откуда ты взялась?.. Ты, прости, я не хочу, чтобы ты подумала... В общем, я не любопытный...

– Я знаю,— засмеялась девочка.

– ???

– Ну... Одаренные... Они... Они умеют многое видеть, понимать... Чего не всем дано... Такое умение заставляет их думать об этом другом, о себе внутри этого другого. Одаренные, по-моему, мало любопытны до житейских мелочей, а иногда и до обыкновенных людей... Одним словом, каждому - свое. Ты не согласен?

– Гм... Я не думал над подобным. А с чего это ты...?

– Да от наблюдения за тобой, — засмеялась Феня. — А из деревни мы уехали, потому что там нельзя стало жить. Только два дома остались в Весенках: наш да тетки Маряши. Она так плакала, когда мы уезжали. Ты представь: вот в такой черноте светится сейчас ее окошечко. Ближайший огонек за четыре километра... А Маряше — семьдесят шесть.

В голосе Фени почувствовались слезы. Георгий испугался. Не надо слез! Ему тоже сделалось очень больно. Садняще больно. Но Феня справилась и продолжала:

– Работать стало негде. В Весенках ферма была. Небольшая, конечно. Бычков держали на откорме. Папа с мамой там и работали. — Феня вздохнула. Помолчала. — И тетка Маряша еще помогала, подрабатывала помаленьку к пенсии. А теперь — все. Колхоз разваливается. Скот режут. Маряша болеть начала, не работник уж.

Феня замолчала надолго. Георгий не решался заговорить. Скупой Фенин рассказ, ее интонации и то, что за этим простиралось, было ему абсолютно незнакомо. Сельскохозяйственные проблемы, а правильнее было бы сказать — проблемы многострадальной кормилицы земли и ее пахарей, интересовали его до сегодняшнего дня только в глобальном историческом плане, в плане фона для мощного научно-технического прогресса. Да. Вот так вот по-канцелярски и все. Осенние школьные десанты на колхозные поля всегда воспринимались и школьниками, и учителями, как нудная необходимость вытягивать колхозный воз за нерадивых, погрязших в частнособственнических интересах селян. Считалось очень остроумным посмеяться, указав на колхозников, копающих картошку в своем наделе: мы тут надрываемся, учебу побросали, а эти — знай себе, в свои норы тащат.

Мысль о том, что эти люди имеют такое же право на свободный выбор, как и горожане, приходила в редкую голову. Родился в деревне и, будь добр, живи всю жизнь. Паспорта тебе не положено. Крепостной. Низшее сословие. Деревенщина. Конечно, открыто такого никто бы не высказал. Но, разумеется, расхожее представление этакое существовало и существует. И, глядишь, вчерашний деревенский парнишка, осевший после армии на какой-нибудь новостройке и едва успевший сменить телогрейку на заводскую робу, уже свысока поглядывает на неказистых земляков.

Такие вот мы забывчивые. Или это не забывчивость?...

ГЛАВА 5

Георгий с нетерпением ждал понедельника. Давно уж он так в школу не торопился. В воскресение с глубоким вниманием ко всем сельским новостям просмотрел вечерние телепередачи. Новости и сельские, и не сельские не радовали. И утро понедельника обрушилось на город мокрым снегом, мгновенно замерзающим на тротуарах в коварную корочку гололеда. Мир промок, обрюзг и казался старым.

А Феня не пришла в школу.

– Наверное, заболела, — думал Георгий, вспоминая открытость ее шеи. - Простудилась.

Феня не пришла и на другой день. Савушкина, как заговорщик, подкралась к Георгию на переменке:

– Жорж, ты не знаешь, что с Ямщиковой? И родители ее не звонили. Я спрашивала у Нотр-дамы. Альбинушка тоже беспокоится. Все-таки, мол, новенькая, кто ее знает. — Хитрой бестией заглянула ему в глаза. — Алексеевна попросила меня проведать Федосью. Адрес вот дала. Пойдем вместе. Ты уже, кажется, дорогу разузнал?

Георгий поморщился. Сердито на Светку глянул.

– Браво, мисс Марпл! Ты меня восхищаешь! Но если ты уже почти подруга Феодосии, то я-то, собственно говоря, чего заявлюсь. Ей может не понравиться.

– Трусишь, значит! Хорошо. Я одна схожу. Ты только меня до ее подъезда проводи. Договорились?

– Это всегда — пожалуйста. Поучаствовать в кортеже при Вашей особе сочту за честь.

Около четырнадцатиэтажки, до которой недавно Георгий провожал Феню, Савушкина надула губы:

– Тю-ю... Так это же «общага», причем мужская. Как я туда пойду? Что обо мне вахтер подумает?

– Ты же скажешь, к кому идешь, скромница ты наша! «Мужская общага», — передразнил он Светку. — Может, здесь уже давно не общежитие.

– Конечно! А то не видно. Я одна в берлогу к этим вахлакам — ни ногой, — кивнула Светка на выходящих из дверей мужчин.

– Ладно, пошли. Институт благородных девиц по тебе плачет! Хотя куда тебе до него с такой лексикой.

Савушкина, однако, была права. Дом полностью занимало общежитие: десять этажей — мужское, четыре верхних — семейное.

На семейных этажах было почище. Коридор налево, коридор направо. Ребятам нужно направо. Дверь не обита, зашарпана, низ ее испачкан ударами сапог. Позвонили. Не открывали долго. Наконец выглянула молодая женщина с грудным ребенком на руках. В лицо пахнуло спертым воздухом общей кухни, запахом пеленок, которые сушились нестиранными после малой детской нужды.

– Нам к Ямщиковым.

– К каким Ямщиковым?

– Ну, у которых дочка есть, Феня.

– А... К этим. — Женщина отступила в сторону, шире приоткрывая дверь.

– Там их комната, — махнула она рукой.

Ребята постучали. Им торопливо открыла Феня: волосы стянуты в хвостик, халатик без рукавов, глаза заплаканные.

– Проходите.

Прошли. Сели на старомодный диван. На кровати у противоположной стены, лицом к ней, спала ли, просто ли лежала женщина. На приход Светки и Георгия она не отреагировала. Феня бочком притулилась на краешке той же кровати. На ребят вначале не смотрела, раскатывала и скатывала в улиточку кончик ситцевого пояска. Не ожидала...

Комната метров восемнадцати с окном почти во всю стену. Обстановка сверхпростая. У окна просторный стол, накрытый поверх кружевной скатерти полиэтиленовой пленкой. Платяной шкаф с коробкой ручной швейной машинки на нем. Там же гармошка, потертая, бывалая. На полу домотканные тряпичные дорожки. Подоконник занят стопками Фениных учебников. Все. Ах, да! В углу за дверью — сундук. Настоящий старинный сундук, обитый в решеточку жестяной полоской.

Когда молчать стало неудобно, Феня подняла грустные глаза:

– Это моя мама. Она... заболела. Папа на работе. Ее одну нельзя оставить...

– Что, так серьезно заболела? — прониклась Светлана.

– Серьезно, — с кривоватой усмешкой выдавила из себя Феня.

Опять всем сделалось неловко. Георгий взял инициативу в свои руки:

– Какая тебе нужна помощь?

– Никакой, спасибо. Не беспокойтесь. Передайте, пожалуйста, Альбине Алексеевне, что я завтра постараюсь придти.

В тишине стал слышен плач малыша за стеной. Георгий поднялся. Вскочила Светка:

– Ну, тогда пока. До завтра.

– До завтра, — виновато улыбнулась Феня.

В сумраке лифта Савушкина смотрела на Георгия расширившимися и подмокающими глазами.

– Ты представляешь, Жор!

– Чего представлять. По-разному люди живут: одни покруче, другие поскромнее. Переехали только что...

– Переехали... Разве я про это! Ты что, ничего не почувствовал?

– А что?

– От женщины, от матери Фениной... Там, около кровати... Перегаром же попахивало. Соображаешь, какая у нее болезнь?

– А ты, если сообразила, чего к Фене приставала: «Серьезно ли...», — со злостью передразнил он Светку.

В маленьком скверике расстроенные визитеры долго сидели, взгромоздившись на спинку садовой скамейки. На мокром затоптанном сидении покоились их ноги. Савушкина время от времени приговаривала:

– Нет, ну надо же!...

И снова они молчали, словно два осенних воробышка.

– Главное, такая классная девчонка!...

И опять тишина и мокрый снег на плечи и непокрытые головы.

– Ты, Жорж, смотри не распространяйся в школе! А то я тебе глаза выцарапаю.

– Ну, ты, Свет, — голова! Куда мне до тебя с моей одной извилиной...

Снег уже чисто выбелил скамейку и грязь около нее. Жалко было ступить на его опрятность.

ГЛАВА 6

Весенки никогда не были большой деревней, в этом и заключалась их прелесть. На бугре, повернутом к солнцу, стоял один рядок изб. За этим рядком неширокое поле, за полем лес, взбирающийся по склону другого холма, подпирающего горизонт. Перед избами, перед их окошками в резных наличниках, скатывалась к реке зеленая, чистая от покосов лужайка, а уж внизу ласковой любимицей нежилась в духмяной летом и белоснежной зимой пойме невеликая речушка. Невеликая, да дорогая. И рыбой она угощала, и ребятишек купала, и коров поила, и соловьев в ивняке своем берегла.

Домов после войны оставалось штук пятнадцать. Ну, а потом начали потихоньку дома убывать. Вначале поехали от нужды, правдами и неправдами выправляя паспорта. Потом на целину, там брали без паспорта. Если отработаешь год, получишь паспорт и — езжай, куда хочешь. А потом поехали от хрущевских чудачеств... И уж в конце 60-х, кто остался, начали перебираться на центральную усадьбу колхоза в Большие Липяны. Назывался колхоз хорошо: «Новая жизнь».

В 70-х, вроде, маленько дело наладилось. В Больших Липянах скважину пробурили, воду в избы подвели, по улице колонки поставили. Газ баллонный колхозникам подключили. Школу-восьмилетку выстроили хорошую, каменную, клуб, магазин. Квартиры начали строить для колхозников. Удобств много. Тогда бы Анатолию и Лидье Ямщиковым и переехать в Липяны. Многие уж туда перебрались, а они не смогли оторваться от родного бугра да речки.

– Да чего там в этих Липянах, — говаривал Анатолий Егорович в свое оправдание. — Только и есть, что большие: грязь в две улицы. Трактора так все перемололи, летом в резиновых сапогах к соседу напротив не перейдешь. Машины вечно снуют, шум от них, и если не грязь, дак пыль на зубах. А у нас — курорт. Курорт и есть!

Правда, от «курорта» до магазина четыре километра все той же грязи или пыли. И до больницы, и до школы... Но ничего, ребятишки бегали в школу, привыкли. Разве уж зимой в стужу да в буран возили их на лошади. Так и опять: как хорошо они в широких санях туда-сюда прокатятся.

Анатолий Ямщиков одним из немногих вернулся после армии домой. Вроде поветрия началось: уйдет парень в армию, а уж оттуда куда-нибудь в город. В армии-то, глядишь, выучится чему, к городу приноровится — домой не охота. В городе, вишь, лучше. А Анатолию — все наоборот. Дома только и хорошо. И еще невеста дома ждала, Лидья его. Она постарше маленько Анатолия. Ждала верно. Оба они — безотцовщина: у Лидьи с войны отец не пришел, у Анатолия — вскоре после войны умер. Легкие у отца дырявые были после ранения, так и не выкарабкался. Матерей обоим было жаль. Да и как жить не в деревне-то. Как? Да и зачем тогда жить-то! Смешно даже представить.

Короче говоря, как Анатолий вернулся, сыграли свадьбу. Отцовский дом вычинили, подвели новые два нижних венца, диван купили, телевизор. Анатолий на тракторе, Лидья в доярках. Детей только у них долго не получалось. Ну не несет Лидья и все. Толька ее любил, но и то начал по-пьяному делу на нее обижаться, упрекать начал. Лидья ездила в Красный Бор к врачу, чего-то у нее нашли. Как не найти — с малолетства в тяжелой работе. Лечилась она. Лежала в больнице, да и долго. А потом вот и понесла. Феню им и дал Бог.

Назвали дочь Федосьей по бабушке Анатольевой, та уж давно умерла, но Анатолий ее хорошо помнил. Задушевная была бабка Феня, добрая. Бывало, идет по улице,и, если какой черепок на дороге увидит, подбирает, в карман фартука кладет. Всегда в фартуке ходила, «запоном» его звала, по-деревенски, по-своему.

– А для чего тебе черепок? — спрашивал маленький Толя, — играть будешь?

Федосья смеялась:

– Отыграла уж я свое, голубчик. А черепок ведь вострый, не на дороге ему лежать. Побежит какой постреленок, босую ногу и покалечит об него.

Вот такая была бабка. Уж больно Анатолий ее любил! А имя-то бабкино вышло, вроде, старомодным для нынешней девочки...Теперь ведь все Оксаны да Светланы.

Радовались они Фене, как золотому яичку, как Христову Дню. Пестовали ее, обо всем забыли. Не заметили, как в Весенках осталось четыре двора, а ребят и вовсе — одна их дочка. Уж и в Больших Липянах, когда Феня в школу пошла, всего пятерых первоклассников насчитали, Феня — шестая. Но тогда еще всех весенских ребятишек четверо училось. А уж в пятый класс Фене надо было одной ходить. Ну и ну...

Но Феня девочка самостоятельная, по теплу — на велосипеде, а зимой так и на лыжах. Подросла. Весенки любила. Сама с собой находиться умела, тишину и покой ценила. А чего это четыре километра, далеко, что ли. Телевизор есть, электричество есть. Анатолий мотоцикл с коляской купил. Опять же велосипед. Зато покосов — море. Коси — не хочу. Для пчел — раздолье. Летом в оставшиеся избы ребят из города понавезут — всякого возраста. И у Фени подружка приезжала из Севастополя, вот как раз Оксанка. Закадычная была подружка. Они и по зимам все письма писали друг дружке.

Один грех только начал давать себя знать: Анатолий крепко попивать стал. Не знай, как и вышло, от хорошей жизни, что ли, от достатку. Деньги были, на выпивку не жалели. Работы ведь много в деревне. Тяжелая работа. Как не выпить опосля. А Анатолий, если уж ему попало маленько, обязательно доводил дело до конца, такая слабинка у него с парней была. Но не хулиганил, выпивши, ласковый был. Лидья его жалела, эту слабинку прощала. На другой день всегда на опохмелку стаканчик сама подносила. Бывало, если зимой, делов меньше, и компанию ему составит. Анатолий гармонист был. Эх, начнет на гармошке играть — Лидья плясать, частушки петь. Феня на них смотрит — радуется.

Но мало-помалу радоваться стало нечему. После восьмого класса (по-новому - после девятого) Фене пришлось учиться в Красном Бору, средняя школа была только там. А до Красного Бора от Больших Липян еще 14 километров, всего, значит, от дома — 18. С первого сентября определилась Феня в интернат пришкольный, в общежитие, короче говоря.

Анатолий с Лидьей одни остались. А в Весенках к той поре еще двух домов не стало. Вот тебе и «зимовье на Студеной». Заваливайся в берлогу и разговаривай сам с собой. В телевизор глаза бы не глядели, одна пустая болтовня. Колхоз начал расползаться. Все труды пошли прахом. Ведь столько поколений накапливало добро колхозное. Какие фермы были выстроены, зерноток, мельница, склады зерновые. Колхоз семена для всего района выращивал. А сколько молока надаивали! Свиноферма была своя, овчарня. Ой! И вдруг все сделалось «не рентабельно», не выгодно, значит. Зерно не принимают на элеватор, молоко — не знай куда девать. Комбикормов нет — подорожали страшно, а у колхоза в казне — шиш. Давай скот резать. Ужас! Ужас! Анатолий одно себе вбил — вредительство. Выпив пару граненых стаканов водки, произносил длинные речи перед поддакивающей пьяненькой Лидьей. И понеслось...

Феня в субботу вечером из райцентра приедет, ночь переночует, на другой день после обеда — обратно. Родителей пристыдит, водку у них спрячет, моралей им начитает. Уедет. А через день то же начинается. За зиму совсем они опустились, плохо стали ходить за скотиной, особенно Лидья. Но еще стыда не потеряли, пьянства своего стеснялись. Да уж удержу на себя не стало.

Летом у единственной теперь соседки — тетки Маряши — гостил дня три сын Павел. Все уговаривал ее ехать жить к нему. Не уговорил. Сноха Маряше не глянулась, да и внуки казались уж больно вольными да дерзкими. Боялась Маряша остаться без своего угла.

А Феня умолила Павла помочь родителям. Да уж не им, теперь выходило — ей. Надо же Фене как-то из Весенок выбираться. У них — песня спета. А куда, куда выбираться-то? В Липянах тоже делать нечего. Колхоза, считай, нету. Кругом одно пьянство. Все как с цепи сорвались. И раньше пили, конечно, а теперь... Теперь уж последнее пропивают. В Больших Липянах, в мастерских, прямо с тракторов снимают детали и продают разным кооператорам за бутылку - другую. Поросят сосунками воруют, тут же своим деревенским продают. И берут! На рынке поросенок — ого, какой дорогой. А этому, ворованному цена — бутылка. А чего не красть, свое берем, не чужое. Сами наживали. Горбатили. А теперь гляди — не знай, кому достанется. Да и так сдохнет этот поросенок. На ферме холодно. Хозяйского догляда вовсе нет. Сдохнет, точно. Так уж лучше по домам растащить. Свое ведь!

Молодежь, начинавшая было дома оставаться, опять побежала в город, хоть и не ждал ее там никто. Но молодые, они и есть молодые. Кто маленько с головой, да с руками — все к какому-нито берегу прибьются. А уж в деревне — совсем край. Конечно, здешние деревни еще из-за автозавода обезлюдели, всю молодую поросль он высосал. В Красном Бору работы тоже нет. И там одна тоска. Куда деваться Фене? Как родителей образумить, уберечь?

Павел пожалел. Поговорил с Анатолием серьезно, поувещевал. О Фене с ними откровенно покалякал. Мол, о себе не думаете — ладно. А дочь в чем провинилась? Такая девчонка — золото, а не девчонка. Давайте, мол, снимайтесь с этого гнилого «курорта». Работу Анатолию в своем кооперативе он обещал, а Лидью, мол, потом пристроим.

Анатолий вместе с Павлом и уехал. А через две недели, как устроился, прикатил в Весенки за семьей на «Камазе». Собирались не долго. Взяли из скарба, что понужнее: диван свой любимый, посуду, тряпки. В Больших Липянах на дверь магазина повесили объявление о продаже Зорьки, которую пока оставили у Маряши. Цену наказали не заламывать. Свинью тоже к ней в хлев перегнали, чтобы до холодов докормила. Так, как на пожар, заторопились. Окна избы досками перекрестили и — не оглядываясь. Павел «пробил» для них комнату в общежитии. Вот и переселились Анатолий с Лидьей со своего бугра аж на 11-ый этаж.

И вроде бы ничего. Люди они деревенские, совестливые. Анатолий перед Павлом долг чувствовал, крепко себя взял в руки. Работал у него по плотницкой части. Это он тоже умел, да и хорошо умел. В своем-то хозяйстве все надо было самому делать. Анатолий всему и научился смолоду. А тут чего? Станки еще в помощь. Все электричеством — хоть пилить, хоть строгать. Анатолий освоился. Интерес у него появился. Деньги Павел работникам платил — с колхозными не сравнить. И, главное, регулярно.

А Лидья маленько растерялась. Хоть работу ей вскоре тоже нашли. В общежитии же... Ну, уборщица, так и что. А какая ей без образования-то работа еще. Чистой-то не найти. А она больно чистоты-то и не видала, всю жизнь на ферме. А тут коров нет. И легче. Гораздо легче. До обеда все сделает и свободна. Да куда девать ее, свободу-то! А тоска-то по деревне, по своему-то брошенному дому... Ох, какая тоска! Все ноченьки родные хоромы снятся, проснется — не знает, где она и есть. Куда попала, господи! Вот и начала Лидья опять водочку попивать. Тайком, тихонечко.

В это воскресенье Феня с Анатолием дома были. Ей при них — неудобно, да и не дали бы они. Так она решила прямо у магазина и выпить. Сразу нашлись товарищи по несчастью. У магазина подобрала ее Феня, пьяную в дым. Домой Лидья идти боялась. Омерзительный вид растрепанной, перепачканной в осенней грязи Лидьи трезвого Анатолия потряс. Нет, он не бил свою жену. Он ее в жизни не тронул пальцем. А теперь еще и осознал горькую вину перед нею. Как он мог бить ее теперь за то, что она делила с ним в деревне одиночество и скрытое отчаяние, делила так старательно, что, похоже, сгубила себя совсем.

Он велел Фене два дня караулить мать дома, пока сам на работе. По возможности посоветовал за мать и полы в общежитии вымыть, а то без работы сейчас в два счета останешься. А уж потом, когда похмелье совсем пройдет, начнем, мол, мать вытаскивать. Кодировать ее поведем. Найдем на это деньги. Сам-то он без кодирования завяжет. Завязал уже — все, баста. А Лидью надо лечить. Бабы — они в отношении пьянства быстро с копылков сбиваются.

– Лечить мать будем, Фенюш! Лечить! Ты не бойся. Все нормально будет, Фень. Ты не реви. А чего нам не жить. Чего нам больно надо? Крыша есть. Тепло, о дровах не тужи. Вода двух сортов — хоть холодная, хоть горячая. Ну, и что, что кухня общая... Вон тетка Ефросинья, покойница, в Красном Бору век свой прожила в коммуналке, за счастье считали. Одной-то бы ей со своим домом маяться, а там, считай, на всем готовом. Много ли за квартиру берут, вся зарплата — целая. Живи — не хочу. А тебя, Фень, выучим. Погоди, ты у нас еще покажешь всем весенским!

Тут Анатолий осекся. Нету больше весенских. Одна Маряша... Перед ней ли хорохориться.

ГЛАВА 7

Алевтину Борисовну в последнее время тревожила задумчивость и закрытость Георгия. И сегодня он вернулся весь продрогший, явно не в своей тарелке. Есть отказался. Уроков толком не учил. Валялся в постели. Только после девяти вечера вышел из своей комнаты бессмысленно глядеть по «видику» боевик с Брюсом Ли.

Алевтине Борисовне принесла боевичок давнишняя клиентка, которую Аля во времена повального дефицита не раз выручала. Да и сейчас дефицит был. Сейчас дефицит на дешевые товары. Можно купить абсолютно все — но очень дорого, и одновременно можно взять многое — практически даром. Алевтина Борисовна умела использовать эту редкую ситуацию, причем очень чисто. Что называется — комар носу не подточит. Да и Александр Михайлович, однажды попав в обойму удачливых, пока там и находился. Месяц назад взял бартерный «Жигуленок», уплатив смехотворную по теперешним временам сумму. Инфляция такие деньги за полгода съела бы. Молодец! Умеет он себя с людьми поставить, надежный, действительно.

Все хорошо, хоть времена и шаткие. Только вот с Жорушкой надо разобраться. Давно Алевтина с ним по душам не беседовала. Завертелась с акционированием магазина. Дремать ведь сейчас нельзя. Того гляди слопают.

– Жора! — Алевтина Борисовна похлопала по плечу сына. — Ты у нас что-то чересчур задумчив. Все ли у тебя ладно? Помощь требуется?

– Нет, мам! Не требуется. У меня все в норме.

– А как шахматы? Что говорит Виталий Петрович, когда турнир?

– Вот тут, мамочка, накладка. Турнир у меня пролетает, если я уеду в Британию.

– Ну и бог с ним. Первый разряд у тебя есть. Больше и не надо. Слишком хорошо — тоже не хорошо. Мы не спортсмены.

(Здесь Алевтина немного кривила душой. Сын очень способный и в шахматах. Но обнаружилось это поздно. Аля себя винила. Теперь в шахматах высоко восходить начинают в детстве. А у Георгия еще и неполадки со здоровьем были, как раз в том возрасте, когда надо было начинать. Да и Виталий Петрович, хоть и из школы Ботвинника, но здесь — далеко от столицы, что он собой представляет? Без мощных связей... Шахматы — это политика, тут нужен сильный толкач.)

И Алевтина Борисовна в который раз пустилась в мечтания по поводу поездки сына в Англию. Мечтания были шутливыми, но с большой долей правды в отношении притязаний на место сына под солнцем. Озорной в шутке, Георгий на этот раз молчал.

– Ну, нет, дорогой сынуля! Что-то тебя мучает. В последнее время ты вяловат. Может быть, здоровье?

– Ну, мам! Да все у меня в порядке. В школе одни пятерки, контрольные в математическую «заочку» отослал еще на той неделе. Что за паника — детина задумался...! Пора думать. Да и осень... Осень, дорогая мамуля, способствует размышлениям! — он чмокнул мамулю в щечку и ушел спать.

– Ты, Саша, поговори-ка с ним, — ткнула Алевтина Борисовна в бок мужа, зачитавшегося газетой. Зачитаться, конечно, было чем. Страсти в стране кипели столь бурно, что в сравнении с ними меркли и детективы, и авантюристические романы.

– Нет, ты гляди. Что делают, жулье! — вместо ответа завозмущался Александр Михайлович.

– Да что мне эта газетная трескотня. Я тебе повторяю: поговори с сыном. Может быть, у него какие-нибудь чисто возрастные мужские проблемы. Ты мало с Жорушкой об этом беседуешь. Если ты докручиваешь шестой десяток, то ему 17 лет. Соображай!

Александр Михайлович вскинул на Алевтину удивленные глаза.

– Ты что, Аль? С чего завелась?

– А с того, — махнула рукой Алевтина Борисовна, — устала, наверное. Сам видишь, кругом черт-те что творится. А нам надо Георгия, Георгия поднять. Вывести на достойную его таланта дорогу, — Аля опять заволновалась. — Под лежачий камень вода не течет. И мы с тобой не молоденькие. А вдруг что случится с тобой или со мной! Что Ельцин нашему сыну особую пенсию назначит? Это, брат, не Николай I. Эти демократы воду замутили не зря, удобней для себя рыбу ловить. На нас им — наплевать! — Аля опять разошлась, теперь уже направив свое раздражение в безопасное для семьи русло. — Что завтра будет — один Бог знает. А у Жоры возраст опасный. Как бы не влюбился в кого. Он, знаешь, парень чистый. Такой может себя должником почувствовать перед какой-нибудь молоденькой шлюшкой, не расхлебаешь.

– Да что ты, Аля! Чего придумала? Господи! Ну будет, будет.... Не надо тебе, дорогуша, по вечерам пить кофе. Ты у меня умница, красавица, деловая. Чего ты мраку-то нагнала? А я — чем у тебя не молодец, ну, — подмигнул он ей.

Аля снова махнула на него рукой, но уже с усмешкой.

– Но ты поговори с сыном. Поговори.

Александр Михайлович поговорил... Утром затеял вдруг зарядку. Растолкал Георгия. Потом махал с ним вместе гантелями, заставил обливаться холодной водой, сам орал как бизон, опрокидывая на себя ведро ледяной воды. Потом растирался с сыном одним полотенцем, слегка подшучивал над ним, дескать, поди, девки проходу не дают, такому красавцу. Он говорил для пущего эффекта «красавцу», с ударением на последнем слоге. Растормошенный Георгий искренне смеялся вместе с ним над таким вариантом. И видимых проблем со здоровьем по мужской части Александр Михайлович тоже не обнаружил.

– Все в ажуре, — шепнул он жене, уходя на работу. — Я опаздываю!

Несколько дней спустя, Алевтина Борисовна заскочила-таки в школу. Как раз кончился третий урок. Альбина Алексеевна обычно была в своем «французском» кабинете, который бог знает когда и кто окрестил в «Нотр-Дам», и тем обрек Альбинушку называться еше и Нотр-Дамой.

Нотр-Дама была на месте, разговаривала с девочкой незамысловатого вида. Алевтина ее почти не заметила. Она давно привыкла замечать в школе только учителей да своего сына, милостливо снисходя иногда до его одноклассников: все-таки среда, в которой вращается ее идол.

Альбина Алексеевна привычно ласково засуетилась, бросив девочке:

– Ладно, Фенечка, проработай пока это, а там я тебе еще добавлю материала. Садитесь, Алевтина Борисовна, садитесь, пожалуйста. Какими судьбами? У Жорочки все прекрасно. Все прекрасно, — повторяла она, немножко разволновавшись.

– А это кто, — кивнула Алевтина вслед вышедшей школьнице, — уж не наша ли новенькая?

– Да, да, наша, наша. И вы знаете, из деревни, из глухомани, а по-французски говорит очень мило, очень. У них в школе... В районной школе, представляете, какая-то из бывших, чуть ли не дворянка, будто бы, французский преподавала. Чудо! А знаете, приятно, когда дети вдруг... с таким произношением. Но и у Фенечки способности явные. Я просто удивляюсь. У нас будет вечер... Вечер французского языка. Мы там будем Бодлера читать по-французски и даже Пушкина, нашего родного раннего Пушкина. Он ведь, знаете, первые стихи писал по-французски... И вот хотим сценку сделать. Письмо Натали к нему Фенечка будет читать. Натали ведь Александру Сергеевичу только по-французски, знаете..., да, если хотите, приходите на наш вечер.

– Спасибо! — сухо поблагодарила Алевтина Борисовна. — Я рада за вас. С удовольствием бы, но я давно уж немецкий в школе учила. Давно! — Алевтина вздохнула. — Я, собственно, пришла… Что-то Георгий немного скрытен в последнее время. Ну, думаю, мало ли чего. Возраст сложный. Мы Георгия не стесняем, свобода у него полная, доверяем, но, как говорится...

– Все хорошо. У нас все хорошо. Он, кстати, с Фенечкой, по-моему, подружился. Она девочка очень скромная. Да и Георгий... Он ведь по натуре — «друг», классический «друг», он умеет ладить с людьми без..., без...крайних..., — она не нашла, как выразиться и закончила восторгом. — Ой, такой мальчик, такой мальчик, счастье для нас учителей. Счастье!

Алевтина потерла переносицу, чтобы скрыть хмурость недовольства Нотр-Дамой:

– Ладно, раз все хорошо, значит хорошо. — И уж поднимаясь, словно невзначай, — А что эта новенькая, как вдруг попала в наш класс? — Алевтина подчеркнула «наш».

Альбина Алексеевна тут же залепетала о малочисленности «французов» в школе и особенно в ее классе, опять начала про хорошие данные Фенечки и тому подобное.

– Так у нее, что, — почти прервала ее Алевтина Борисовна, — родители — учителя сельские?

– Почему учителя? — удивилась Альбинушка, — Н-нет, — потом, догадавшись о подспудных сомнениях Алевтины, словно призналась, — простые вовсе люди. Отец плотник в строительной организации, а мать..., мать — уборщица, — Альбинушка вдруг обнаружила свою виноватость перед мамой «вундеркинда» и, почти извиняясь, опять залепетала, — но девочка хорошая, просто очень хорошая!

– Дай Бог! Дай Бог! — заключила ее словоизвержение Алевтина Борисовна.

– Спешу я, извините, да и звонок уже прозвенел.

– А у меня сейчас «окно», я обычно в это «окно»...

– С удовольствием бы с вами поговорила еще, но, извините, работа... И «окон» в ней у меня не бывает.

Алевтина вышла злая, как фурия. Эти паршивые интеллигенты, корчат из себя воспитателей. Ах, ох,... Мило говорит по-французски... Ну, и говорила бы в другом классе, какая ей, оборванке разница. Ведь она только что не в драных чулках! Такой класс испортили. В нем все дети на подбор. Девять лет, можно сказать, селекцию вели. Родители все люди почтенные, за детей своих болеют, конфликта или еще какой глупости детской не просмотрят... Нет, надо ведь такое сотворить! Тоже ударились в демократию. Эх, было бы у Георгия здоровье получше, Аля бы давно его отправила в школу для одаренных, в какой-нибудь Академгородок..., — тут сердце Алевтины сжалось. Сжалось страхом от того, что так могло быть, от того, что разлука с горячо обожаемым сыном все-таки неизбежна.

– Ничего, ничего, — стала успокаивать себя Алевтина, — сын уедет в Москву, и мы за ним потянемся.

Она давно уже нащупывала ходы, и уже кое-что проступало явственнее. Теперь возможности появляются, есть и нестандартные варианты. Только бы не сорвалось... С этим дубовым городом пора прощаться. Раньше надо было...

Работалось в тот день Алевтине Борисовне плохо. Всем досталось от нее на орехи, кому можно было... Она вспоминала свою титаническую работу над сыном. Талант ведь не легче бесталанности. Аля знала бесталанность по Людмиле. Жорушка оказался — талант. Его надо теперь, как алмаз, огранить. А чем алмазы шлифуют, тоже — алмазом. Алмазом! Алевтина знает за собой такую крепость.

Сколько этой крепости понадобилось ей, когда сын заболел! Он тогда только пошел в третий класс. Сперва обычный аппендицит то ли затянули, то ли не чисто прооперировали. Страшно сказать, мальчик едва не сгорел. Вот ужас-то был у Кортуновых, Алевтина себя плохо помнит в эти дни. Но Бог спас. Что обидно — хирург был знакомый. Аля разве дитя под нож отдаст кому попало, а вот еще хуже получилось. Уф-ф, лучше не вспоминать. Да... Но помнить надо. Дети, это — всю жизнь бойся. Алевтина тогда начала бояться так, что до сих пор боится. Не признается даже себе в навсегда засевшем страхе. С Людмилой так не было. Давно известно: дети попроще — растут полегче. Георгий до этого случая таким крепким парнишкой рос... Алевтина бдительность и утратила. Думала, судьбу оседлала надежно. И, на тебе — заварушка!

Только выкарабкался Жорушка, дня два в школу походил, — воспаление легких, двухстороннее. Кошмар: температура, рвота, одышка. Алевтина в панику ударилась. Молиться тогда начала, обет дала не есть, пока температура у сына не спадет. И не ела. Разве у матери в рот полезет, когда дитя в бреду. Господи! Вытащили сына с трудом, вытащили с осложнением на сердце. Горе! Потянулось лечение. А на дворе уже весна. Всю зиму Жорушка дома да в больнице. Да, ну ее к черту, эту школу. Годом раньше окончит, годом позже.

Тогда Алевтина Борисовна свои честолюбивые планы и поумерила, ценности попереоценила. Весной сына в охапку и в Кисловодск. Не за один месяц, не за год вернула ему здоровье. Сколько своего отдала... Как всякая мать. И выправился мальчишка, перерос кризис. Так и сделался «стариком», потому что в третий класс пошел сызнова. Аля не захотела его перегружать. Стратегию свою она изменила, от «блиц» захватов отказалась. Материнство победило гордыню. Гордыня пригнулась и поползла по-пластунски к той же заветной цели — вырастить из Георгия блестящего ученого.

Почему ученого? Наверное, это был идеал Алиной молодости. Трудно сказать, что стала бы делать Алевтина Борисовна из сына, не родись он одаренным, но из этого подарка судьбы она задумала вылепить то, до чего не могла дотянуться, долететь даже в самой дерзкой своей девической мечте.

ГЛАВА 8

Несколько дней испытывал Георгий из-за Фени неприятное чувство, которое и не назовешь коротко, не передашь: вроде растерялся перед тем, что о ней узнал. Выпадала Фенина история из привычного для него. Он жизнь видел только с лучшей стороны. Мать давала ему все, что можно было; все в него запихивала, как в банк, предвкушая огромные проценты. Георгий же потреблял это, не успевая заглянуть за материнскую опеку, потреблял без самодовольства, не заносясь, не чванясь. Природа-матушка дала ему помимо прочих способностей еще одну, может быть, главную — способность оставаться самим собой: добрым, умеющим слушать, понимать и искренне реагировать.

Теперь он испытывал сострадание и не знал, хорошо ли это. Чему сострадать: жизни в маленькой комнате, скромности обстановки? Но разве это зазорно. Если сострадать, значит считать это несчастьем, пороком или чем еще? Но вот, Феня — с каким достоинством она себя ведет! И не чувствуется в ней зависти к вещам или умилительности перед обеспеченностью. В такую касту попала и, смотрите, — бровью не ведет. Сокрушаться их комнатке, не значит ли — оскорбить ее. И плюс — показать свою мелочную вещевую сущность.

Тогда — сочувствовать Фене, что она дочь простых крестьян? Это уж совсем идиотизм. Родителей не выбирают. Мама всегда та, что лучше всех.

Вот разве что она у Фени больна... Да если еще той болезнью, на которую намекала Светка... С точки зрения Алевтины Борисовны, такие люди — мусор. Откуда тогда взяться Фене? Яблоко от яблони далеко упало... И «мусора» нынче что-то много стало. Спиваются такие люди, которых трудно осуждать. Дело не простое...

Но тогда — почему ему неловко? Все же, стало быть, у Георгия рыльце в пушку. Неравенство материальное его смущает — другого-то он не чувствует. Вот в чем дело. Попался, вундеркинд. Заелся, баловень судьбы, только богатеньких да благополучненьких признает. Чуть потянуло простолюдином — засмущался. Ну, не нажили ее родители ничего, оттого ли, что лентяи? По дочери если судить — не похоже. Да что голову ломать:

– Здравствуй, Феня! Давай сегодня погуляем. Вечером. Я люблю осенние вечера. Совсем темно, а людей на улице много. Можно представить, что находишься в каком-нибудь Мурманске. Полярная ночь, понимаешь. Здорово!

– Не здорово, а смешно. Детский сад какой-то, — приветливо на него глядя, улыбнулась Феня. — Но погулять можно, даже нужно.

– Так я буду ждать в шесть у твоего подъезда.

– Хорошо.

И только-то, а у Георгия почему-то дрожь в коленках. Но, действительно, смешно то, что к шести часам она усилилась. К счастью, матери еще не было дома. Отец простыл и лежал в постели с грелкой и газетой.

– Я прогуляюсь, что-то тоже голова трещит, — крикнул ему Георгий, уходя.

И зачем он солгал? Голова у него, как никогда свежая. Стесняется, что побежал гулять с девочкой. Но ведь и раньше гулял с девчонками. Да, вот именно что «-ми», все дело в окончании. Сегодня — единственное число. И говорить об этом никому не хочется.

ГЛАВА 9

Осень прошла удивительно быстро. В первых числах декабря надежно обосновалась зима, присыпавшая улицы колким твердым снежком. Снег прикрыл неприбранность и сумрачность дворов, забелил замощенные морозом лужи, и город посвежел, похорошел, стал уютнее. И все равно Феня страшно скучала по деревне. Глядя из окна своей комнаты в зажатый многоэтажками двор, она удивлялась убогости и скуке детской площадки с перекошенными качелями, неуклюжести большой железной горки, о ребра которой, должно быть, разбит не один нос. Ей жаль было замученных, заломанных деревьев у подъезда и больше всего людей, живущих в однообразии бетонных норок.

Фене виделась сверкающая снежная шуба весенского косогора, веселые сороки в ветках раскидистой ветлы, осеняющей избу, узор наличников и белизна ступенек крыльца. Никто не поднимается по этим ступенькам, не поворачивает холодную тяжелую щеколду, чтобы войти в темноту сеней, пахнущую сеном и березовыми вениками. Господи! Для чего все так сложилось?! Почему они должны жить здесь, а родная ветла обречена шуметь над пустой избою.

Тосковали и родители, Феня понимала это. Но и отец, и мать старались в разговоре деревню не упоминать. В середине ноября Анатолий водил Лидью на антиалкогольное кодирование, и теперь вето было наложено также на всевозможные празднования, хождения в гости и тому подобное. Собственно говоря, их никто и не приглашал, но просто имелось ввиду заранее, если б пригласили. Павел один только и мог их пригласить, но он вертелся, как белка в колесе, раскручивая свое дело. Анатолий Егорович здорово к нему впрягся, всю плотницкую работу тянул.

А Лидья после кодирования словно обмякла, сделалась тихой и безответной, вызывая жалость своим видом. Анатолий с дочерью жалости не выказывали. Старались Лидью от раздумий отвлечь, занять делом. Дело придумал Анатолий.

– Вяжи-ка ты, мать, от безделья, свои воротники да скатерти. Теперь опять, слышь, мода на них пошла. Вахтерша-то наша каждое воскресенье барахлом на рынке торгует, будет и кружево твое продавать. Я уж с нею говорил. Она согласна, ей ведь тоже навар.

Взялась Лидья за вязанье. Одно было плохо в этом занятии — каждый узор возвращал деревню, напоминал то детство, то Анатольевы ухаживания, то посиделки в жаркой избе Маряши. Слезы капали на нагретый пальцами крючок. Так и полетела бы Лидья в милые Весенки, стала бы зимовать напару с Маряшей. Да знала, что запьет там опять. Стало быть, обратно дороги нету. Так вроде и жизнь больше не нужна. Вот как...

Фене, в общем-то, легче, чем родителям. Все-таки она учится. Учиться ей нравилось. Тем более, что в здешней школе уровень был, ой, как повыше, чем в Красноборской, и надо было работать хорошенько. В классе ребята с ее приходом смирились, полоса полной изоляции закончилась. Хотя большой теплоты нет, да и не будет уже. Мало осталось времени, всего несколько месяцев. Фене такое не впервой. Где бы она ни училась, хоть в Липянах, хоть потом в Красном Бору, ребята жались в кучки, в группки по тому, кто из какой деревни. Феня одна. Ей прижиматься не к кому. Все она была на отшибе, как и ее родные Весенки.

Зато научилась жить среди взрослых, дружить со взрослыми. В Больших Липянах дружила с Вероникой Тимофеевной Розовской, учительницей французского. Целые вечера просиживала у нее. Вероника Тимофеевна — дворянка. Хотя, какая уж дворянка... Она при советской власти родилась. Родители у нее были тех кровей. Отца в 37-м и прибрали, а мать с маленькой Вероникой выслали в эти края. Покочевав, она осела в Больших Липянах. Кой-как войну прожила. Дочь свою учила сама. Вероника Тимофеевна французский знала прекрасно, а работала после войны простой швеей в Красноборском швейпроме. Фуфайки шила там да разную рабочую одежду.

Только в шестидесятые, когда бумаги реабилитационные на отца пришли, когда, вроде, снялось с них то, что давило все годы, Вероника Тимофеевна в Большелипянской восьмилетке стала преподавать французский, а заодно и рисование с пением. Учителей-то в Липянах удержать трудно, приедут после института, отработают положенный срок и — до свиданья. Вот Розовская и попала в школу. Детей она любила. Затворницей выросла, старой девой прожила, а детей понимала. И по сей день она в Больших Липянах, мать похоронила совсем недавно. Живет одна и все еще работает. Ее и некем заменить.

Хозяйство свое Вероника Тимофеевна вела по-деревенски, но для деревни была необычной. Она много знала такого, о чем даже и по радио не услышишь. И рассказывала Вероника Тимофеевна о далекой, никогда не виданной ею Франции, будто прожила там много лет. Очень своеобразно рассказывала она и о России, о художниках, о поэтах, все как-то больше о незнакомых Фене или вскользь упоминаемых на уроках литературы. В рассказах этих судьбы удивительным образом переплетались, сходились и расходились. Великие люди становились обычными и даже слабыми, а совсем простые, как Вероникина мама, оказывались приятельницами Ахматовой.

Рассказы учительницы были все-таки зеркальными отблесками от действительности. Они сверкали осколками легенды, которая заменила ей настоящую жизнь. Но от услышанного рождался у Фени образ маленькой планеты, тесной Земли, где все люди действительно братья. Будто открывался вид с высокой возвышенности, не из космоса, не с самолета, а словно взошел на эту странную цветущую возвышенность, и с ее высоты — обзор во все стороны... И совсем рядом с Липянами и Весен4EAами, совсем близко — рукой подать — и огромная строгая Москва, и волнующе-туманный Петербург, и шумящий невыразимо притягательными бульварами, давший приют стольким мятущимся русским душам Париж.

От Розовской была и любовь к французскому языку. Вероника Тимофеевна восхищалась им, трогательно и наивно доказывала превосходство перед прочими, иногда расходясь до жара, увлекаясь, забывая, что Феня была едва знакома с предметом восторгов. Присутствие девочки служило только поводом для того, чтобы внутренние монологи могли прозвучать громко, чтобы лишний раз можно было прочесть вслух и с достойным автора пафосом какое-нибудь стихотворение Гюго. Слушательница почему-то жалела в такие минуты раскрасневшуюся полудевочку-полустарушку, удивительный, но обреченный на одиночество слепок с ушедшего...

Сидения у Розовской неожиданным образом помогали сейчас Фене. Бессистемная свалка Липянской библиотеки, вобравшая фонды изб-читален исчезнувших деревень, благодаря Веронике Тимофеевне подарила ей много счастливых минут. Теперь эти минуты как бы повторялись на уроках литературы, истории. Светка Савушкина уже считала Феню знатоком европейской литературы. Смешно даже... Какой она знаток. Но надо было видеть глаза одноклассников, когда Ямщикова делала на уроке мировой художественной культуры «сообщение» о творчестве Гойи. Тогда она получила огромную пятерку с плюсом. Здорово! Георгий теперь не упускает случая, чтобы не пошутить над «обширностью Фениных познаний». Как доброжелательно умеет он шутить!

При упоминании имени Георгия у Фени теплеет на сердце. Так хорошо думать о нем, представлять себе его ясные, честные глаза. Георгий — особенный. Феня ему абсолютно верит. Это ни в чем не проявляется. Абсолютная вера просто живет внутри и очень много уже значит для Фени. Пожалуй, такая вера у нее впервые. Есть Георгий, словно всю жизнь его знала. Еще когда подошел он к ней первого сентября, спросил с улыбкой:

«Ты чья будешь?» — уже тогда не было перед ним ни страха, ни настороженности. Хорошо, что удалось встретить такого человека, с которым и говорить не надо — все понятно. Хорошо, что ты не один в этом большом-маленьком разумно придуманном Земном доме. И все не случайно, не глупо, не бесцельно... Есть смысл, душа, одна большая душа живого мира. И ты важен и необходим ей! Все-таки Феня очень счастливый человек! Вся ее жизнь, как на ладошечке, и ни одной паутиночки на ней. Кругом добрые люди.

ГЛАВА 10

Алевтина Борисовна нервничала. Георгий явно симпатизирует той девчушке. Он слишком воодушевлен и весел в последнее время, чересчур восторжен. Работоспособность огромная открылась, итак уж жаловаться грех, а тут парень просто летает. Значит — взаимность. Аля знает это чувство. Пока все, как говорится, в берегах. Встречаются они только в школе. Все пока исключительно по-дружески. Там Алевтина Борисовна свои глаза и уши имеет, на Альбинушку она не полагалась никогда, та маленько обморочная какая-то, господи прости...

Хотела Алевтина с сыном поговорить, и начала было. Но услышала от него, как всегда, открытое:

– Мама! Феня — классная девчонка, умная и очень естественная. И все мое к ней отношение базируется только на этом, и более ни на чем. Не надо ничего придумывать, я же тебе все сказал. Договорились?

– Все, да не все, — думала Алевтина. Она знала, как одна форма естественности может обернуться другой. Парень молодой. Страшно! Он ведь очень цельный. Если что — не своротишь. Испортит себе будущее из-за какой-то пигалицы. Сколько их еще будет в жизни у него, без счету. Главное — первые два-три увлечения перевалить, пережить «без травм и аварий», а потом можно не бояться.

У Георгия дорога впереди широкая и спутница должна быть соответствующая... А эта что, смех один...

А, впрочем, чего слишком на этой проблеме зацикливаться. Не надо, а то еще и Жорушкино внимание на этом сосредоточишь. Все хорошо. Все прекрасно. И через пару недель у него будет Плимут, Ла-Манш и все остальное. Вон как сынуля глотает книжки об Англии, уж Алевтина через Внешторг ему литературы поназаказывала. Память у него отличная, как в компьютер информацию закладывает. Невеждой там не будет.

Алевтина Борисовна довольно улыбается. Нет, она не жиже Каспаровской мамаши! И Георгий у нее не какой-нибудь... Фамилию менять не придется...

Георгий уехал в середине января. Накануне забегал в школу попрощаться с ребятами. Выслушал миллион их дурацких советов, записал в книжечку заказы. «Соратники» с удовольствием устроили бы и более теплые проводы «старика»... Но «старик» «важничал», замаявшись с оформлением документов. Зато попадал в должники! Весело-то как!

У Фени горели щеки. Сколько она ждала этого прихода... Почти отчаялась. Думала, что уже уехал. И вдруг увидела его... Счастливо испугалась, онемела...

Двумя неделями раньше в школе был новогодний вечер. Феня участвовала в «междусобойчике». Сидели они при этом с Георгием рядом. Он излучал в ее адрес ласковую энергию. Феня платила тем же. Танцевать она опять отказалась. А Жора вовсю отплясывал с другими девчонками, и Фене нравилось за ним наблюдать. Она не мучалась неполноценностью, не ревновала, не завидовала. Но танцевать сама стеснялась, теперь стеснялась Георгия... А с другими танцевать не хотелось.

Но он неизменно возвращался и, хотя нельзя было сказать, что Георгий был неотлучно с Феней (он был неотлучно с классом), Феня чувствовала себя центром притяжения. Это к ней он возвращался из веселой орущей сутолоки. К ней! Она побоялась спугнуть свою уверенность, разубедиться или просто начать сомневаться. И поэтому убежала домой раньше всех и мягко отвергла предложение Георгия проводить ее. Она летела по белоснежью декабря, летела, как ангел, любя всех и вся, уверенная в надвигающемся счастье.

Потом были дни мягкой тишины. В канун Рождества Георгий зашел к Фене домой. Неловко топтался в дверях, сминая руками мокрую от снега шапку, извиняясь за натекавшую с обуви лужу. Они пошли гулять на центральную городскую площадь, где шумела на колком ветру огромная, уже обшарпанная метелью, обломанная людьми елка.

Гирлянды лампочек еще горели, то вспыхивая, то погасая, перекидываясь с ветки на ветку разноцветными узорами. Но в узорах уже зияли черные пустоты. Лампочки постукивали друг о друга при порывах ветра. Под ногами переметались обрывки бумаги, упаковка «Сникерсов» и пустые патроны хлопушек. Холодная неприглядная площадь. Снег. Заброшенный и забытый праздник...

– Феня! Я буду писать тебе письма.

– Только, ради бога, не по-английски.

И вдруг горячо и почти со слезами:

– Жора, не забывай меня!

– Ну, что ты... Разве тебя можно забыть. Теперь уже никогда...

И вот Георгий уходит. Чтобы оставить Феню без своих милых шуток... до весны. Вот взялся за ручку двери. Так и не подошел к ней... Обернулся. Смотрит на нее... Только на нее! Дождалась... Горячая волна поднялась в Фенином сердечке и ударила в виски сладким жаром.

ГЛАВА 11

Городская зима совсем не то, что деревенская. В деревне зимой особенно просторно глазу. Воздух сладкий, с дымком печей, с румянцем закатов. И тишина..., какая тишина! Разве только пропоет петух, тявкнет пару раз скучающая собака, да в полдень, согревшись под застрехой, почирикает о том, о сем пара воробьев. К вечеру морозец покрепчает, северный край неба выстынет до хрупкой прозрачности и начнет выметывать в сгущающийся сумрак гроздья звезд. Месяц прорежет острым серпиком небесное великолепие и застынет в немом оцепенении над спящим миром.

А в городе снег чернеет, не успев выпасть, живо его затопчут, потом сгребут в серые рыхлые кучи и увезут на сизодымящих самосвалах в какой-нибудь загородный карьер. Чуть смягчится мороз — сыро-соленая слякоть разъедает не шибко теплые сапоги, студит ноги. Закатов и восходов из-за домов не видать. Люди нахохлившиеся, автобусы переполнены озябшими, кашляющими и сердитыми пассажирами. На улице не хочется быть. Из школы — домой, из дома — в школу.

Феня за зиму побледнела, осунулась. Она не сравнивала городской зимы с деревенской. Времена года, город, деревня... отошли на второй план. На первом было ожидание. Месяц распался на недели, недели — на дни. Тяжелые, тягучие капли дней перетекали из завтра через мгновение сегодняшнего во вчера. Перетекали страшно неторопливо. Без Георгия и пушистый снег, и роскошные серые вороны, в раскачку гуляющие по свежевыметенному тротуару, и похвала Альбинушки на французском — потеряли смысл, увязая в медлительности смен дня и ночи. Странное состояние — ожидание, похоже на безучастное созерцание собственного участия. Заторможенность... Сон...

Что он делает там? Вот сейчас, в эту минуту... Он, конечно, прекрасно освоился. Гуляет по Плимуту. Рядом море, Ла Манш. Феня где-то читала, что в ясную погоду можно увидеть французский берег. Она улыбалась от миражности воображаемой картины. Георгий — и так страшно далеко! И в то же время, если там Георгий, то, как близко, тогда Англия. Интересно, побывает ли в тех местах когда-нибудь Феня? Обидно все-таки прожить долгую жизнь и не увидеть хотя бы того же Парижа. Когда до него не дальше, чем до Ленинграда, то есть Петербурга!

В Ленинграде Феня была, еще когда училась в 5-ом классе. Тогда школьники вовсю катались во время каникул по экскурсиям. Феня помнит восторг от вида арки Генерального штаба, для нее — символа революции, потому что была арка изображена на картинке или обложке учебника истории. А еще ее удивило, что Финляндский вокзал чуть ли не самый маленький из всех Ленинградских вокзалов. Фене казалось, что он должен быть самым большим — ведь некогда там встречали Ленина. А тамошнее море показалось очень мрачным и грязным, и Нева. Вот и все, что запомнила маленькая девочка. Пожалуй, еще остались в глазах высоченные потолки Эрмитажа, тяжелые золоченые двери, залы... Как можно было жить в таких огромных комнатах с дверями с обеих сторон. Жутко представить...

По мере приближения дня приезда Георгия в душе нет-нет да и начинали ворочаться сомнения. Писем все не было. Закружился, наверное, Жора! Забыл... Или увидел из-за моря Фенину незамысловатость. Может быть, и счел ее за примитивность. Смешная Феня... Деревенская девчонка, ничем не блистающая. Бедная...

А то вдруг наоборот — запоет, заликует сердце...Никакая логика ему не нужна. Милый Жорка! Где же ты... Чувствует Феня, что ты о ней скучаешь, помнишь ее, видишь во сне, ждешь — не дождешься конца разлуки. Да разве они разлучены? Она же рядом с ним каждую секундочку...

Подошел март. Март! Где же он!? Теперь Феня каждое утро встречала как день приезда Георгия. Волновалась и торопилась в школу. Но Георгий все не ехал. Никто о нем особенно не вспоминал, разве что вскользь, шутя и фантазируя на тему возможных приключений «за бугром». Разговаривать о нем с кем-либо Феня стеснялась, хотя только о Георгии ей и хотелось говорить. Даже Савушкина не подозревала о мучениях подружки.

И вдруг 13-го марта после четвертого урока в класс влетел, ворвался, заполнив собою все пространство, затмив, заслонив всех и вся — долгожданный, сияющий, незнакомый внешней переменой — Георгий. Он успел отрастить волосы, они падали ему на шею черными кольцами. Глаза, брови — черные, очень черные — смоль! Какой красивый! Необыкновенно красивый Жорка! Джинсовые штаны, джинсовая куртка, яркая сумка-рюкзак. Отличные кроссовки. Жорж — англичанин. Чужой и родной одновременно.

Феня приросла к своему отдаленному столу. Сердце колотилось гулко и часто, наверное, слышно было другим, как оно ударялось о ребра. А она-то не догадалась даже ресницы подкрасить. Ждала, ждала — а все в ней, как обычно: волосы пластмассовой застежкой — бантиком — в пучок, поверх коричневого школьного платья свитер с цветным орнаментом (в кабинетах не жарко, топят всю зиму плохо, экономия), старенькие туфли. Курочка-ряба. Только и есть что глаза — огромные, распахнутые, ждущие.

На Георгия навалились толпой. Поднялся невообразимый шум. Наперебой спрашивали его, поздравляли с возвращением, смеялись новой прическе, щупали джинсовку, разглядывали часы. Просили примерить куртку.

– Тихо, тихо, тихо! — перекрывая гвалт, возопила откуда-то взявшаяся Альбина Алексеевна. — Мы очень рады возвращению Георгия, но уроков срывать не будем. Сейчас, Георгий, тебя ждет Светлана Ивановна, пройди к ней в кабинет. Пока у нас идет 5-ый урок, вы обговорите с директором интересующие ее вопросы, вопросов у нее много. А после 5-го — добро пожаловать в Нотр-Дам, так ведь вы называете мой кабинет. Вместо шестого урока расскажешь ребятам о своих впечатлениях. Согласны!?

Все были очень громко согласны. Георгий смеялся, сверкая глазами. И вот, наконец, нашел Феню и подмигнул ей. Да, подмигнул. Только и всего. Какой стал! А?! Ты смотри, научился подмигивать. Феня смутилась и обрадовалась одновременно. Ведь больше он никому не подмигивал. Подмигивание, наверное, многие заметили. Вот Ольга Михайлова оглянулась на Феню, удивленно-величественно выгнула шею. Ольга очень гордилась своей шеей, она была у нее похожа на шею Анастасии Вертинской. Красивая шея!

Господи! Да, причем здесь Ольгина шея. Когда же кончится пятый урок! Кому нужна сегодня физика. Опять об этом трансформаторе — Феня ничего в нем не понимает. Трансформатор, видимо, останется для нее на всю жизнь неразрешимой загадкой.

Наконец, волнение улеглось. Переполненный желающими увидеть «англичанина» притих Нотр-Дам. Феня с Савушкиной сидели вдвоем на одном стуле. Георгий начал рассказывать. Рассказывал он с самого начала, с дороги туда, с Московского аэропорта... И с первыми его фразами Феня погрузилась в блаженное тепло ликующего покоя. Георгия слушали все, но рассказывал он одной Фене. В забитом людьми классе были только он и она. Пропахший морскими ветрами, тонущий в весенних туманах, хранящий в горловинах старых припортовых улиц страшные тайны колониальных времен, сверкающий чистотой тротуаров и витрин небольшой городок Корнуолла прекрасным волнующим видением проплывал перед Феней, обещая увлекательную жизнь, пестреющую встречами, необыкновенными открытиями, романтическими приключениями и полную счастья.

Георгия все не отпускали. Два часа извергал он поток красноречия. Устал. И, вдобавок, в начавшейся опять суматохе всевозможных вопросов он потерял Феню, ее не стало. Ушла. Конечно, сколько можно! Он ответит на глупые вопросы завтра, послезавтра. Почему все снова сбились около него в кучу? Наконец, и Альбина Алексеевна исчерпала терпение, утихомирила народ и объявила перерыв до завтра. Георгий уходил из школы, а от него еще на улице, как пчелы от матки, отваливались глыбы облепивших слушателей. Девчонки так и довели его до подъезда, им сегодня оказалось по пути. В подъезде он постоял минуты две и, развернувшись, зашагал к дому Фени.

Она открыла ему дверь, быстро, нервно, словно ждала.

– Подожди меня на площадке. Я сейчас, — и побежала одеваться.

Георгий невероятно волновался. Он столько раз представлял себе эту встречу. Ему страшно не хватало Фени там... В каждую счастливую минуту он сожалел, что ее нет рядом; что она не видит то, что видит он; что она не восторгается тем, чем восторгается он; что она не возмущается тем, чем он и т.д.. Георгий был уверен в ее полном понимании.

Феня вышла с горящими щеками. Молча, неловко, оба разом втиснулись они в лифт. Когда его двери захлопнулись, Жора, неожиданно для себя, притянул Феню, охватив руками за плечи. Она обвилась вокруг его шеи, прижалась и заплакала. Совершенно автоматически Георгий нажал кнопку «стоп» и, когда узкая коричневая клетка повисла между седьмым и восьмым этажом, стал жадно собирать Фенины слезы губами.

ГЛАВА 12

Весна шумела, пела, журчала. Феня радовалась ее солнцу, влажному ветру, черным грачам в волглых тополиных кронах. Начались каникулы, последние школьные каникулы. Феня поедет в Весенки. Дни теперь длинные, успеет засветло добраться. Родители ее отпускают. Как здорово! Георгий пишет пропущенные за время отсутствия сочинения, сдает зачеты, заканчивает подчищать образовавшиеся хвостики. «Англичанка» от него без ума. Сам он тоже доволен поездкой. И счастлив встречей с Феней. Он поскучает без нее три дня. Она больше скучала и ждала. Только в эти дни начали приходить ей веселые открытки из Англии.

Но когда Феня объявила Георгию о своей поездке, он замахал руками и заявил, что одну ее не отпустит. И почему бы ему с нею не съездить, чем графство Весенки хуже графства Корнуолл. Он желает ознакомиться с Фениной усадьбой, тем более, что Алевтина Борисовна в командировке в Москве, а отец весь в работе. Ему Жора все объяснит. Феня радостно согласилась.

Дорога была не столько дальней, сколько многопересадочной. Вначале нужно было поездом четыре часа ехать до станции, которая называлась «О. П. 205 км», что означало — остановочная платформа 205-ый километр. Откуда велся счет — не понятно. От 205-го километра маленький автобус всего за час довез Феню с Георгием до Красного Бора.

Феня оживленно болтала, показывала Георгию достопримечательности малопримечательного райцентра. Главная — возвышающийся над рекой и всем райцентром старый полуразрушенный пятиглавый собор. Смотреть на него было больно. Главная луковица, давно лишенная железного покрова, зияла деревянными ребрами, две поменьше — провалились внутрь свода, угрожая его окончательно обрушить. Но Феня божилась, что все это скоро исправят, и собор станет просто красавцем. Она показала Георгию и школу, где проучилась целый год. Школа тоже была достопримечательностью. Во-первых, основана она была как мужская гимназия аж в одна тысяча восемьсот семьдесят втором году, а, во-вторых, здесь обучался один из соратников Ленина. Вот так-то! Ай, да провинция. Больше Феня ни чего показать Георгию не успела. Подошло время отправления автобуса в Большие Липяны. До них было уже совсем близко.

В густой теплоте автостанции и при посадке с Феней начали здороваться земляки, и она стала кланяться направо и налево.

– Ой, а ты не Фенюшка ли Весенская! Гляди-ка! Выросла. Вишь, какая городская сделалась...

– А парень-то чего, не мужик ли уж твой?

Феня смеется.

– Что ты, тетка Анна, я еще в школе учусь. Это попутчик мой просто.

– Да кто вас знает? Уж невеста ведь. Може, и жених. А докудова попутчик-то? Чего-то не видывала раньше в наших краях такого? Больно парень-то и басок! — «Басок» — означало красив. Георгий этого не понимал. Феня заливисто смеялась. На счастье подвернулась Липянская ровесница. Тетка Анна уступила Феню ей. И та, болтая, тоже восхищенно таращила глаза на Фениного парня.

Ну, слава Богу, расселись по местам. Поехали. Будто и задремали пассажиры. День давно перевалил за половину. Дорога все лесом, лесом. Лес хмурый, еловый; дорога — разбитая грунтовка с весенними ухабами. Фене такая дорога привычна, как и широкие, обветреные лица пассажиров, обилие среди них стариков и старух и их особенная в сравнении с городскими ровесниками согбенность. Она любит и понимает их детскую наивность и болезненно чувствует беззащитность. Дорога... Родная дорога домой, колыбельная песня малой родины.

От Больших Липян шли пешком. Вначале вдоль щербатой кирпичной ограды заросшего березами кладбища, где нашли покой все Фенины прадеды. Потом дорога превратилась в неуверенную тропу, прячущуюся в прозрачный перелесок. Тропа слабо выделялась на нетронутости снега. Весна осталась где-то позади. На мягко взволнованном невеликими увалами лике земли спала зима.

– Это тетя Маряша натоптала. Больше некому, — как бы извинялась за ненадежность тропинки Феня.

По мере приближения к концу пути она становилась молчаливее. Когда тропа выползла на опушку, девочка остановилась.

– Вот, смотри, — сказала она Георгию, — вот мои владения. — Уголки Фениных губ подрагивали.

Тропинка незаметно подняла их на холм, теперь перед путниками лежала другая его сторона, уже погрузившаяся в вечернюю тень, опускающаяся к засыпанному снегом мосточку через невидимую речушку, заметную только петлями прибрежного ивняка. За речушкой, на другом, высоком ее берегу, прижались спиной к синеющему зубцами елей лесу две черные избы. Закатное солнце плавилось в стеклах их окон рубиновым разливом. Картина была изысканно лаконичной, до боли — русской и невыразимо сиротливой.

– Это моя деревня, — выдохнула Феня. — Это мо-о-я де-ре-в-ня-я! — закричала она звонко, подняв руки к небу, не скрывая перед Георгием своей радости.

Сначала в окне мелькнуло испуганное старушечье лицо, потом загрохотало в сенях пустое ведро, старчески зашарили по сенной двери, стукнул запор, заскрипела, с трудом отходя от косяков, дверь. Маряша вытирала фартуком глаза, протягивая к Фене свободную руку.

– Родная ты моя! Иди-ка хоть скорее ко мне, голова больно закружилась. Неужели глазоньки мои не ошиблись, — обняла она Феню. Не обняла — мягко и немощно повисла на ее плечах, хлюпая носом.

– Пошли в избу, пошли, простудишься, тетка Маряша, — ласково подталкивала ее в сени Феня. — Я тут с провожатым, чтобы не страшно было, — кивала она на Георгия, стараясь отвлечь Маряшу от слез.

– Ох и верно! А и заходите, голуби мои. Заходите, родненькие. А у меня по-стариковски, в избе-то не больно чтобы... Уж извиняйте. Фенюшка, милая моя, золотце ты мое. Дак как хоть это Бог тебя надоумил, подсказал. А я вчерась еле встала, захворала... Наверно, опять это..., давленье-то. Еле хожу. Вот, думаю, тяпнет в голову, буду тут до лета валяться без погребенья. Ох, ненаглядные вы мои, — продолжала Маряша, уже обращаясь к обоим, — ох, плохо одной-то зимовать. Ой, беда! Без вас, Феня, больно ведь плохо... С вами-то чего было не жить. А теперь все! Если до лета домаюсь, лето туточки еще пробуду, а осенью придется, видно, и мне отсюдова уезжать. Ой, горюшко-то мое... — и она тихонечко с подвыванием заплакала, присев на табуретку и уронив морщинистое лицо в узловатые руки.

Феня тоже повернулась лицом к беленому боку русской печи, уперлась в его теплоту лбом и затряслась в беззвучных рыданиях.

Георгий растерялся. Горло ему перехватывали колючие спазмы. В горьких причитаниях тетки Маряши, в ветхости утробы ее отживающей избы открылась ему душераздирающая трагедия.

Отревели, откашлялись, засмеялись сами над собой. Маряша засуетилась, заохала, что кормить-угощать почти нечем. Вот в загнетке чугунок с картошкой вареной стоит... Капуста соленая есть. А уж хлеб больно черствый, да и тот последний. Идти в Липяны сил пока нету. Но сухари есть, сухарей много. Маряша, боясь зимнего бездорожья да немощи своей, насушила с лета целый мешок. А и славно с сухарями: размочишь в сладком горячем чае — и куда с добром.

– Завтра, уж, деточки, завтра отрубим голову одной курице да и сварим супчик, — приговаривала Маряша. — Вот ишо яички есть, и нажарь-ка ты, Феня, своему пареньку хоть целую сковородку. Курочки-те у меня в хлеву живут всю зиму, там потеплее, дак уже начали нестись. Молодые курочки, хорошие. Немного их, всего четыре, да петушок с имя — пятый. Вот хожу к им, кормлю. Они с ладошки у меня клюют, не боятся. И я с имя посижу, поговорю. Вот и вся компания. Ну еще Маврикьевна у меня есть, ваша-то, Фенюшка, кошка. Она на два дома теперь живет. Погоди-ка, узнает она тебя али нет, вот ужо придет домой с гулянки.

Феня велела Георгию развязывать рюкзак, который они везли из города. Рюкзачок был ее. Георгий, кроме денег да шоколадки, с собой ничего не взял. Шоколадку они съели еще в поезде. Потом в буфете Красноборского вокзала выпили по стакану чая с жесткой плюшкой. Теперь он почувствовал, как сильно проголодался. В рюкзаке же оказался каравай ржаного хлеба и два плетеных батона, присыпанные маком. Потом появилась банка тушенки, сгущенное молоко, несколько пачек печенья и апельсины с лимонами. Георгию сделалось неловко. Вот дурачок, не догадался ничего взять. Думал — деревня, стало быть, еды полно, все ломится.

Стол собрали прекрасный. Феня, по указанию Маряши, слазила в подполье, вытащила банку огурцов. Еще Маряша вспомнила про соленые грибы, про копченое свиное сало, завернутое в тряпицу и подвешенное в клети на длинной веревочке, чтобы не добрались мыши. Феня, ловко управляясь с керосинкой, о которой Жорка знал только по книжкам, нажарила огромную сковороду яичницы, вскипятила чай. Уселись ужинать. Маряша хитро подмигнула Георгию, доставая из комода бутылку «Столичной».

– А и вот хоть выпьем! За встречу! Может, и голова кружиться перестанет.

Феня с Георгием переглянулись, засмеялись.

– Наверное, при повышенном давлении это противопоказано, — робко заговорил Жора.

– Эх, мои милые. Чего теперь мне старухе не противопоказано: соленое нельзя, жареное нельзя, даже яйца, и то докторша говорит, что нельзя. А молока, вишь, у меня нету. Хоть с голоду умирай, — приговаривала старуха, разливая водку по маленьким граненым стаканчикам.Себе налила со столовую ложку, а ребятам — по полному.

– Да, что ты, тетка Маряша! Куда столько? — возмущалась Феня.

– А с дороги надо маленько. Ноги, поди-ка, промочили. А чего бояться-то. Выпьете да и спать будем укладываться. Устали ведь...

– Мы еще пойдем в наш дом, — заволновалась Феня. — Как же я домой не схожу! Да и рано еше спать.

– Ну и сходишь, сходишь. Я доски-то с окон отколотила. Пускай думают, что оба дома жилые. Сейчас людей всяких по округе бродит, страшно одной. Пьяниц хватает. Все норовят нашего брата, стариков, обчистить. Знают, что пенсию получаем. А я дома денег почти и не держу. У меня в Липянах сберкнижка. Вот только, слышь-ка, Феня, деньги-то ведь почти что пропали. Вот ведь ну-ка чего сделали. У меня на похороны было полторы тыщи припасено, а сейчас, поди, на гроб хватит ли?

– Тетка Маряша! Что ты все о смерти... Давай уж, действительно, выпьем тогда за твое здоровье.

Феня удивительно по-взрослому подняла свой стаканчик, чокнулась с Маряшей, потом весело и подбадривающе с Георгием и выпила аж добрую половину. Георгий выпил все. Скоро стало тепло в желудке, в груди, в голове и в душе. Бутылку Маряша спрятала обратно. И пошел у них долгий разговор о житье-бытье Фениных родителей в городе, о Павле, не бывавшем у матери с лета, о Липянских новостях и о перестройке, будь она неладна... Повеселевшая Маряша вдруг спросила:

– Дак тебе с Георгием-то вместе стелить постель али врозь?

Феня вспыхнула, поперхнулась чаем.

– Да что ты, тетка Маряша! Что говоришь такое! Он просто одноклассник мой... Зачем ты так?

– Ну, ладно, ладно. Прости меня старую. Я ведь ничего теперь не понимаю. Вижу, что парочка вы подходящая. Так ведь чего... Раньше, бывало, пятнадцати годов девок замуж отдавали, а ты уж вон, гляди-ка, куда хошь...

Феня опять замахала на старуху руками.

– Хватит, хватит. Не будем мы про такое говорить. Лучше сейчас я Георгию избу свою покажу. Пошли, Георгий.

– Ну идите, идите. Я посуду вымою и стлаться начну. А вы погуляйте.

Ключи-те от избы все там и лежат, сама знаешь где... А завтра, может, ребятишки, баню и протопим. Я, Фенюш, уж месяц в бане не мылась.

– Конечно, конечно, — заторопилась Феня. Георгий стукнулся в темных сенях о низкую притолоку. На шатком Маряшином крылечке они с шумом вдохнули чистый воздух. Дружно, с облегчением засмеялись. У самого своего дома Феня передумала туда идти.

– Нет! Не хочу ночью. Давай утром. Утром веселее. Лучше погуляем.

– Погуляем, — согласился Георгий, — и, прижав Феню к бревенчатой стене, начал горячо и страстно целовать, забыв о том, что не умел этого делать.

 

ГЛАВА 13

В абсолюте деревенской тишины громко тикали ходики, и шуршали в пазах избы, под несколькими слоями обоев, мыши. Зеленоглазая Маврикьевна спала, свернувшись клубочком в ногах Фени. Она ее, конечно, узнала, долго терлась боками о ноги, потом вспрыгнула на колени и, тычась мурлыкающей мордочкой в Фенины щеки, несколько раз по-собачьи лизнула ее нос. Теперь она мирно спала со своей хозяйкой.

Георгий всматривался в темные половицы потолка. Дорожки лунного света взбирались на них, по пути выхватывая из темноты угол печки. Он думал о людях, строивших этот дом, о соснах, легших смолистыми стволами в срубы. Сколько было лет этим соснам? Георгий уходил все дальше в глубь прошлых лет, к своим и Фениным корням. Мысли переплетались, теснились... Но, кажущаяся мозаичной, мысленная картина была на самом деле похожа на огромное полотно, сказочный ковер, на котором увидел Георгий свою Родину одновременно и больно, увидел, вглядываясь в линии годов, сбегающиеся к черным узлам сучков.

Его собственная досегодняшняя жизнь выглядела отсюда наивной в своих притязаниях. Теория Эйнштейна, приоткрывавшая грандиозную и непостижимую связь всего во Вселенной, умалилась под сводами деревенской избы, заставивших Георгия открыть грандиозность и непостижимость судьбы своего народа. До сих пор он нежился в стерильной колыбельке, выстланной матерью радужным пухом будущих достижений, успехов и т. п. Какая смешная ему готовилась участь: жить в пробирке и принимать ее за весь мир. Поездка в Англию была составляющей частью той же программы: попасть в число чистеньких, «а ля Оксфорд», мальчиков, гарантированных в дальнейшем от житейских ухабов и гололедиц, которым нет нужды колотиться о российское бездорожье. Он же талант!.. Он, словно райская птичка, вознесется с родной, пусть и великой ветви, и перелетит на другую, более щедрую и надежную, а может быть, вообще на другое дерево. Зачем ему думать об оставляемом? Он обогатит своим даром все деревья, весь сад.

Смешно. Противно. Георгий сглотнул ком слюны. Повернулся на бок, чтобы видеть спящую на высокой кровати Феню. (Ему достался широкий, своего рода топчан, в противоположном углу. Маряша легла спать на печь). Феня выросла в его глазах за сегодняшний день, заполнила и связала собою все сущее, подарила Георгию бескрайнюю тишину полей, смиренную покорность изб, милую речь тетки Маряши и свои теплые нежные губы. Она..., она, деревенская девчонка, подарила ему — его Родину. Завтра он скажет ей об этом. Завтра он...

Завтра было солнечным и пахло блинами, которые тетка Маряша и Феня пекли на двух сковородках перед горящими в русской печи дровами.

– Вот, поешь-ко, наших блинов, парень. Они перед пылом-то печным получаются слаще, не то что на газу. Вовсе другие. Чуешь? Давай мечи пока горячи. В мед макай. Да не стесняйся. Зачем тебе ложечка? Ни к чему! Макай давай и тащи в рот. Эх, жаль, молока у меня нет, а то я больно люблю с мороженым молочком. Настругаешь его, да взобьешь, как следует. Блины горячие — с холодным... Любота. Раньше, бывало, сядешь за стол — семья большая, пятеро ребят, я последняя была, а девчонка единственная. Ох, матери доставалось. Напеки-ко на такую ораву мужиков. Я мала, большой помощи от меня не было. А стирки сколь... Хлещется, бедная, у корыта целехонек день, да потом в проруби настиранное полощет, рученьки все протрет, да и заморозит. Господи! Штаны у мужиков грубые, холщевые. Я помогала с пряжей-то, с малых совсем годов пряла. И вязать потом мое дело было. Ох, в великом труде жили... А ничего не нажили. Трое братьев-то моих на войне погибло, вот ведь что. Ведь... Ах, ты, господи, уголек, гляди, отскочил на сковородку. Ну, ничего, угольки-то, они чистые, полезные. Ребятишек вон при поносе ими кормили, или, к примеру, поросят...

Георгий засмеялся.

– И зря ты смеешься... Что человечье дитя, что свиньи... Я уж больно поросят-то маленьких люблю. Они забавные, а уж до чего ласку любят... Э... Кто ее не любит. Вон Маврикьевна вчерась как ласкалась к Фене. Вот и рассуждай, есть у нее душа или нет. Еще какая душа... Бывало, поросенок еще накануне чует, что завтра его резать будут...

– Тетка Маряша, люди-то не чувствуют, что завтра случится, а ты про свиней, — мягко возразила Феня.

– Как это не чуют люди? Я вот чую, моя хорошая, что последний год живу.

– Нет, нет, нет... Эту тему мы запрещаем.

– Ладно, ладно. Помянешь еще меня, погоди, ужо, моя правда будет, — приговаривала Маряша.

– Тетка Маряша! А почему имя у Вас такое, будто бы молдавское что ли? – спросил Георгий, допивая чай.

– Да какое молдавское. Марья я. Последняя, говорю, была у родителей. Больно они меня и любили. Вот и звали ласково Маряшей. Так и пристало. Тятя придумал... Тятя у меня был мужик хороший. Ой, какой был мастер. Все умел. Такую семью тащил на себе. Детей обучил. Старшего брата пимокатному делу выучил, без валенок нашу зиму не проходишь. Пимокат зимой не бездельничает. А другой брат, Димитрий, тот был портной. Да и какой портной! Пальто хромовые шил, любо дорого поглядеть. Он хорошо зарабатывал. На войну когда уходил, Анюте, жене своей, денег оставил порядочно. Она в войну не голодала и ребят своих одевала. Ну сытая-то, правда, сильно погуливала. Да ведь и то — 28 годков ей было, когда получила про Митю бумагу, что без вести, мол, пропал. Тут от тоски загуляешь, заищешь, кто бы тебя, бедную, пожалел, приголубил. Не знай, где лежат теперь Митины косточки?

– А, может, он, Дмитрий, живет себе в какой-нибудь Австралии, — вылетело у Георгия.

Маряша поглядела на него тяжелым взглядом, покачала головой.

– Нет уж. Митрий наш родные места на австралийских обезьян не променяет, — и замолчала, застучала кочергой по поду прогоревшей печи, загребая в уголок красные угли.

– Я пошутил, прости, тетка Маряша, — застыдился Георгий, опять ощущая себя нелепым инфантильным уродом.

– Да нет, тетка Маряша, в Австралии обезьян. Там кенгуру, — начала сглаживать Феня.

– Не велика, поди, разница, — махнула рукой Маряша, но рассказывать дальше о своих братьях не стала.

С чувством вины перед Маряшей, Дмитрием и всем белым светом пошел Георгий с Феней смотреть ее родную избу. Изба была еще красивою, статною. Крыльцо с застекленной верандой. Под выступом порожка спрятан ключ. Отперли покрывшийся веснушками ржавчины навесной замок. Вошли в полумрак сеней. У Георгия застучало, забилось сердце. Ему-то что? Чего бы ему-то волноваться?

Феня привычно нащупала скобу избяной двери. Отворила. Пахло мышами. Холодно. Одна большая комната: два окна на улицу, два в огород. За дощатой перегородкой кухня. Там еще одно окно и основательная русская печь с широкой казенкой на нее, лестницей, стало быть. У порога табуретки. Сидели на них перед дальней дорогой. Пол затоптан. Но на окнах тюлевые хлопчатобумажные занавесочки, тоже порыжевшие, на одном из подоконников горшок с засохшей примулой.

Сели на холодные табуретки. Феня вот-вот готова была расплакаться. Значит, не надо ничего говорить. Георгий уже без робости, уверенно притянул ее к себе и молча гладил милые, теплые волосы.

– Ты выйди и подожди меня на улице, — попросила она. — Я побуду тут одна. Ладно?

Фени долго не было. Георгий смотрел на раскидистую с пониклыми ветвями ветлу, на прибитый к ней скворечник и думал, прилетят ли весной сюда скворцы. Странно будет, если деревни уже нет, а скворцы живут. Птицы преданнее людей...

Феня вышла с заплаканными глазами. Навесила замок, спрятала на прежнее место ключ и, поцеловав порожек крыльца, сбежала к Георгию, обхватила его руками, уткнулась, вдавилась лицом в его грудь, и, когда справилась с собой, засмеялась:

– Так чем же кенгуру отличаются от обезьян, молодой человек?

Молодой человек сгреб ее в охапку, захохотал, они повалились в белый сугроб, смеялись, барахтались, пока не повстречались губами.

С баней провозились полдня. Вначале в осевших мартовских сугробах, покрытых корочкой наста, прогребали тропинку к баньке, притулившейся у спуска к речке. Потом торили тропу к самой реке, расчищали снег над ее льдом, топором рубили зеленоватую ноздрястость. Балансируя на узкой, уходящей из-под ног тропинке, носили в баню воду с плавающими в ней кусочками льда. Долго растапливали печь, измучившись, вспомнили, что забыли открыть трубу. Когда маленькая избушка начала согреваться, Феня теплой водой с мочалкой и мылом выдраила банные скамейки, стоящие вдоль стен, пихтовым веником протерла пол и окатила его кипятком.

Только прогорели последние поленья, и печка была еще полна ярких угольев, а Феня уже закрыла трубу и объявила, что бане нужно часа три выстояться. От ее рук тонко пахло смолою. Пуховый Маряшин платок, соскользнувший с закурчавившихся от влажности волос, и сами волосы, выпущенные на свободу и разбушевавшиеся вокруг Фениного лица, пахли дымом. Над весенским бугром сияло солнце. С крыши баньки свешивались длинные сосульки. Тенькала синица.

Маряша хлопотала в доме. Еще до пробуждения Фени она отрубила голову курице, давно просившейся в суп из-за своей хромоты. Теперь по избе шел густой аромат томившегося в печи супа. Но Феня обед приказала отложить. Вначале нужно вымыть полы в избе, а уж потом в чистоте и обедать.

Маряша запротестовала было. Какое поломытие, что это за гостевание тогда будет. Одни труды. Но протестовала она для виду. И когда Феня ловко начала управляться, послав Георгия на двор выбить половики, Маряша украдкой перекрестилась на иконы в углу кухни:

– Слава тебе, господи! Сподобил ты меня, грешную, повидаться с Фенюшкой и заботу ее узнать. Дай ей, по великой твоей милости здоровья и счастья! Спаси и сохрани!

 

ГЛАВА 14

Дома Георгия ждал допрос с пристрастием. Впервые Алевтина Борисовна разговаривала с сыном не как с равным, впервые позволила себе быть раздраженной. И было же отчего! Где он болтался три дня? С кем? Почему сказал отцу неправду про какой-то несуществующий поход?

– Поход был, мама, только не очень помпезный. Я ездил с Феней в ее Весенки!

– Ах, наконец-то... Ездил в Весенки! Ты что, может, уже женился на ней?

– Пока нет, но, надеюсь, что так и будет.

Алевтина оторопела. Какая дерзость! Какое непослушание! До сегодняшнего дня сын был ее плотью и кровью! И вдруг такое! Вот так штучка ему встретилась, легла на пути... Так-то вот, милая Алевтина Борисовна! Приехали! Здравствуйте! У нее потемнело в глазах. Она невидяще посмотрела на Георгия, на притихшего от предчувствия назревающего взрыва мужа и молча ушла в свою комнату. Ей нужно было обдумать дальнейшую тактику своего поведения.

Итак, что она имела. Ложь Георгия... Сын сказал отцу неправду относительно своего отсутствия, наговорил о каком-то походе, вымышленность которого Алевтина сразу установила, позвонив Альбине Алексеевне. Прежде такого не случалось. Почему же теперь..? Стесняется своего увлечения? Хорошо, если бы он стеснялся, сознавая ничтожность Фени. В таком случае к девочке его могло тянуть только из-за ее доступности. Но не укладывается в эту схему уверенный в своей безгрешности голос Георгия и его заявление о перспективе отношений с Феней. Стало быть, все обстоит сложнее. Видимо, девчонка — крепкий орешек, знает, как парня обворожить, как привязать и как вести за своим подолом. А ложь Георгия — из-за боязни быть не понятым родителями. То есть, он осознанно совершал то, что не могло понравиться Алевтине. Такой оборот ни к чему хорошему не приведет.

Георгий всегда был чрезвычайно самостоятельным. Алевтина Борисовна это его качество, обнаружившееся еще во младенчестве, ценила, берегла и укрепляла. Уверенность в правильности поступков, прямота, честность — прекрасные черты, которые вырабатываются в человеке не одним днем, а с младых ногтей. Аля не задергивала сына по мелочам, не давила плотной опекой. Георгий рос в атмосфере уважения и относительной свободы.

Конечно, такое возможно не со всяким ребенком. Иного надо поддерживать и бросать, стегать и подстегивать, вдохновлять и урезонивать, утешать и злить, иными словами, вращивать ему искусственный стержень характера, которого не дала природа. У Жорки стержень был — дай Бог каждому! Но во всех случаях, когда от него требовалось сделать выбор, он выбирал то, что мысленно уже приняла для него мать. До сегодняшнего дня поступки сына совпадали с Алиными представлениями об идеале. Георгий не вырывался со своей самостоятельностью из очерченного ею пространства и поэтому не чувствовал существования над собой прозрачного колпака материнской власти.

Из-за Фени столкновение со стенкою колпака становилось неизбежным. Что тогда..? Разбивается колпак... Или Георгий... Есть еще третий вариант — убрать ограничение. Но это может кончиться крахом Алиных планов! Все может полететь к черту. Нет, отступать нельзя! Нельзя. Тем более, что время работает на нее. Осталось три месяца. В июле вступительные экзамены. Для Георгия это, как минимум, Москва. У той нищенки денег не хватит на учебу в Москве, даже если достаточно мозгов. Значит, они разлучатся, тогда итог будет однозначным. Нужно продержаться три месяца. И не отталкивать от себя Жору. До сих пор он Алевтину уважал, очень уважал. Не уронить своего авторитета... Господи! Вот и опять ты приготовил Алевтине испытание. За что? И сколько же можно! Она, конечно, вынесет. Не на такую напал!

Через час Алевтина Борисовна предстала перед мужчинами спокойной, собранной и сосредоточенной. За ужином спросила почти умиротворенным голосом о Весенках, что, мол, они из себя представляют. Георгий подумал, подумал и, глядя Алевтине прямо в глаза, сказал с неожиданно нарастающим волнением:

– Весенки, это, мам, красота, воля и боль!

– Ну, уж больно умно, дорогой. Ладно, ладно. Ты что, Федосье помогал что-нибудь нести, небось, какие-нибудь пожитки там оставались?

– Нет. Никаких пожитков. Для себя я много оттуда вынес. Мне обдумать это нужно. И это не Фени касается, а меня, только меня. Хотя и в отношении ее я очень многое понял, увидел иначе. Поездка получилась для меня не менее важная, чем в Англию. Я потом объясню, когда сам разберусь, — и уже обращаясь к обоим родителям, — вы простите меня, я просто очень хотел поехать...

Алевтина досадливо поморщилась. И заявила вдруг грубо и неудачно:

– Дорогой! Ты только не спутай божий дар с яичницей!

Александр Михайлович вскинул брови, взял газету и пошел к телевизору.

И снова один в ночи Георгий думал обо всем сразу. И, уже засыпая, вдруг увидел мать как бы со стороны и с ужасом отогнал прочь малоприятное видение.

ГЛАВА 15

В апреле стряслась беда, повергнувшая весь город в мрачное состояние, потрясшая нелепостью и грандиозностью одновременно. Сгорел один из корпусов автогиганта, завод в заводе. Пожар случился вечером того дня, когда заводская пожарная команда в ознаменование (!) приближающегося профессионального праздника провела широкие показательные учения с соревнованиями, конкурсами и всем остальным, завершающим обычно такого рода мероприятия. И, когда взорвавшаяся, будто бы от какой-то неисправности трансформаторная подстанция выбросила на залитую битумным покрытием плоскую крышу корпуса тонны горящего масла, пожарные машины еще нужно было заправить топливом и всем остальным.

Взрыв подстанции для огненной стихии оказался попаданием в яблочко. Он вывел из строя даже аварийную систему электрического питания корпуса, омертвил двигатели, обеспечивающие местное пожаротушение и наглухо задраил большую часть стальных ворот, закрывающих въезд. Огромная коробка в тысячу двести метров длиною и восемьсот шириною, начиненная великолепным оборудованием, изготавливавшим самую дорогостоящую и незаменимую для завода продукцию, оказалась в плену у коптящей битумной липкости, которая быстро нашла дорогу внутрь цехов и огненной рекой полилась туда, пожирая все на своем пути. Тонны смазочных масел и прочих, боящихся огня жидкостей, заключенные в хитрую систему трубопроводов, щедро подкармливали разнуздавшийся аппетит огня. Свою лепту внесли и полы, вымощенные деревянной чуркой.

Слоеный пирог пожара, вздрагивающий от взрывов масляных емкостей, в считанные минуты озарил зловещим заревом половину неба. Полощущиеся на ветру семидесятиметровые языки пламени возвестили о победе огня и полной его независимости от воли людей. Скопище красных машин, собравшихся к ночи у пылающего сердца завода, смогло только с грехом пополам отстоять близлежащие гальванические корпуса. Загорись они — беда приобрела бы кровожадный оскал.

Пожар не сдавался более недели. Огонь ушел в подполье подземных коммуникаций и, задыхаясь от нехватки воздуха, доедал масляные запасы. Когда все было кончено, мрачный титанизм происшедшего заставил содрогнуться самые закаленные сердца. Скрученные рукою страшного жара стальные опоры, рухнувшие в пролеты, безжалостно изувеченные фермы перекрытий, обгорелые остовы станков придавила мертвая, пахнущая гарью тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра. Картина стократно превосходила трагичностью самые смелые фантасмагории сюрреализма.

Завод встал. По городу поползли слухи. Слухи, страшные своей похожестью на правду. Говорили, что имел место поджог, что пожаром прикрыли невиданные по масштабам хищения. Никем не опровергаемые и никакой информационной альтернативы не имевшие, слухи обрастали фантастическими нагромождениями, версиями, ужасами и бредом любителей посмаковать «жареное».

Болтали и о жертвах. Но жертв, слава Богу, не было. Начало пожара пришлось на обеденный перерыв второй смены. Люди были в буфетах, столовых, местах отдыха. Когда после серии странных хлопков погас свет, замерли разом во всем корпусе станки, и потянуло удушливым дымом, инстинкт самосохранения повлек рабочих в раздевалки. Сменные мастера тоже, не искушая судьбу, стали поторапливать зазевавшихся или чересчур заигравшихся в домино. Похоже, мол, на сегодня отработали. Лучше пусть домой идут, чем по полутемным цехам шарахаться. Минут через десять внутри никого не осталось, за исключением тех, кто, будучи поблизости от очага, мучал телефоны. Дальнейшее известно...

Неизвестной осталась только судьба Анатолия Егоровича Ямщикова. В тот злосчастный день Анатолий с Витькой Панчиным, своим кооперативным подручным, первый раз работали на «шабашке», небольшой «левой» работенке. Хотя, разве может быть работа «левой». Любая полезная работа хороша. Эту нашел, и как раз в том корпусе, Витька. Парень он был неженатый, видавший виды, любивший выпить и гульнуть, и поэтому всегда нуждавшийся в деньгах.

Одному из цеховых начальников захотелось облагородить свой кабинет, а проще говоря «стекляшку», стоящую посреди цеха и мало-мало спасающую от лязга, шума и заводского смога. Начальник решил обшить внутренность своего теремка деревом. Идея хорошая. Средства и материал были. Цех на аренде, стало быть, самостоятельность позволительна. Дело за плотниками.

Каким-то образом ему и подвернулся Витька. Панчин запросил с начальника хорошенькую сумму, но и сделать работу пообещал быстро, за четыре дня. Витька рассчитывал на Анатолия. Анатолий работе обрадовался. Деньги нужны. И сидеть дома, в четырех стенах, длинные светлые вечера стало тяжело. Весна напоминала о деревне, о земле. Тут работа самое подходящее средство, она от всего лечит, любую хворобу душевную разгоняет. Да ведь и любо-дорого подгонять готовые деревянные панели, зашивать стыки фасонной реечкой. Анатолий, правда, завода совсем не знал, не бывал внутри. Витька вскорости притащил временные пропуска на вход. В четверг решено было начать и за выходные закончить. Дело мастера боится.

В четверг управились в своем кооперативе и, никому не докладываясь, пошли на завод. Осмотрели «стекляшку», обсудили с заказчиком что да как, и тот побежал домой. Оставшись одни, мужики предстоящую работу обмозговали, распланировали по дням, а как же иначе. Все у них хорошо сходилось. Начали маленько разбирать материал и прилаживаться к делу. Тут тебе и седьмой час вечера, обед у второй смены. Витька с полудня проголодался, побежал в столовую. А Анатолий, к общепиту не привыкший, расположился на досочках с домашним «перекусом». Со вчерашнего дня ведь уговор на сегодня был. Он и Лидье о шабашке сказал в общих чертах, чтобы рано домой не дожидала.

Из столовой Витька уже не вернулся в цех. Причина понятная. Анатолий же Егорович домой не пришел и к утру. Лидья с Феней, допоздна наблюдавшие с высоты 11-го этажа зарево над заводом, волновались, конечно. Такое без жути наблюдать невозможно. Но про Анатолия они плохого не думали. Они и не знали, что он там.

Утром закопошилась в сердцах тревога. Вечер принес панический страх. Феня побежала к Павлу. Тот днем Егорыча не видел, но значения не придал. Сегодня почти и не работали, весь день вели «базар» о пожаре. У всех руки опустились. Ведь кормились около завода. Ему стоять, и им — зубы на полку. После сбивчивого Фениного рассказа об отцовской шабашке Павел насторожился. Но девчонку постарался успокоить. Не реви, мол. Чего сразу в крайности бросаться. Пожар... Да хоть бы и там... Жертв, говорят, нету. Может, в больнице или в милиции. Мало ли чего. Город большой, не деревня. В нем всякое бывает... А вчера вон какая была суматоха, еще и сейчас черт знает что творится вокруг завода. Павел пообещал зав¬тра разузнать по возможности о «шабашке», поди не один ведь Анатолий был. Где ему самому найти работу! И куда следует обещал позвонить.

Многого Павел не узнал. Начал с подручного. Витька Панчин после пары матюков — раскололся. Но про Анатолия твердил только одно: остался, мол, в «стекляшке». Самого Витьку обратно в корпус, дескать, не пустили. Он думал — Анатолий и сам не маленький. Все вышли. Он чего, баран что ли.

– Баран не баран, а нету же его. Соображаешь, мозгляк! — орал Павел, переходя на страшный шепот.

Витька было испугался вначале. Он еще вчера испугался из-за того, что Анатолий не пришел на работу. Но от Павловского крика взъерепенился.

– Да что я убийца какой? Что я, воровать что ли ходил? Шабашат все кругом. Сам-то ты кто! Сам-то? Уж чья бы корова мычала... Кровосос новоявленный! Кооператор недорезанный. Платил бы больше, по-людски, не «его» бы нам нужна была эта шабашка. Не знаю я где Анатолий! Не знаю.

– Значит надо найти того начальника, — думал Павел.

Проклятый Витька назвать-то цех толком не мог. Знал только, как заказчика звали да еще вспомнил номер на двутавровой колонне около «стекляшки». По этому номеру через своих заводских корешей с великим трудом отыскал Павел взмыленного начальника. Тот сразу сообразил, в чем дело. Неприятностей ему хватало и без этих забулдыг-шабашников. Он от всего отговорился. Да, подряжал, мол, плотников, право такое он имел, но работать до пожара они не начинали. Приходили, поглядели и ушли еще до обеда. Хоть вот у сменного спроси. (Хрен он тебе расскажет, что Анатолия забыл. Да и не обязан ничем был помнить...) Рядились только мужики. И все. Все! Концы в воду! Сгорело все. Пепел. Трупов нет.

Анатолий, значит, жив. Или не жив? Тогда где? Павел ругал себя последними словами. Деревня — она и есть деревня. Связался. Облагодетельствовал. А, может, они с Витькой аванс взяли да напились, как следует. Теперь на заводе водку из-под полы купить — не проблема. Всегда есть. Анатолий ведь алканавт был изрядный. Поди, уснул где-нибудь. А падло-Витька разве сознается. Экспертизу теперь ему, паразиту, не сделаешь. Да и что толку. Завтра же этому сукину сыну — расчет. Сволочь! Подвел Егорыча под монастырь.

С Витькой — ясно. Но куда дальше сунуться? И, в конце концов, Павел-то при чем?! В его кооперативе все в порядке. А после работы — вольному воля. Он не ответчик. Затащило их, придурков, в этот корпус не во время. Витька еще чего-то про интерес Анатолия к заводу бормотал. Он такого производства, мол, не видывал, очень был удивлен. Охота было ему походить, посмотреть. Может, мол, вниз подался, поглядеть, как там устроено. Сход-то в подвал недалеко от «стекляшки» был. А если там незнаючи без света остаться, вовек обратно не выбраться. Болтун несчастный этот Витька. Надо ему велеть помалкивать. Может, еще Анатолий и объявится. Может, ногу сломал, в больнице лежит. Но в больнице скорой помощи Ямщиков не числился, в морге — тоже. А ведь у Анатолия пропуск был в кармане, если бы что...

Постепенно Павел осознал, что погиб его земляк в пожаре. Больше ничего не придумаешь. Павел представил себе его в непривычной обстановке, в дымящемся полумраке заводских станочных лабиринтов, или, еще хуже, в бетонной мышеловке подземных коммуникаций и вынужден был согласиться с мизерностью надежды. А может, Егорыч стал свидетелем воровства. Во время пожара, говорят, тащили по-крупному, вывозили «КамАЗами». А с площадки у сборочного под шумок не один десяток новеньких автомобилей угнали. Может, Егорыч решил по наивности кого урезонить. А с такими связываться! Им — что..., монтировкой по голове и айда, пошли дальше. Да. Так, наверное, и вышло. Эх, Егорыч, Егорыч! Что теперь делать-то...

Поздно вечером, выпив для храбрости, Павел пришел в общежитие. Женщин он решил в бесполезные детали не посвящать, решил оставить им надежду. В глаза Лидье и Фене смотреть сначала не мог. Сказал им, что в больницах и морге Анатолия нет, в милиции не отмечен. С кем и где шабашил, разузнать, мол, не удалось. Шабашка — она и есть шабашка. А не приврал ли чего Анатолий? Увлекшись рассказом, Павел сам себе начал верить. Повеселел, смелее глянул на Лидью, даже ухмыльнулся для верного впечатления, дескать, не загулял ли Егорыч-то. Не замечала ли Лидья в последнее время? Прошелся и насчет весны и, совсем наглея, проехался по адресу городских бабенок, «слабых на передок».

Гневный Фенин взгляд остановил Павла.

– Ладно, бабы. Дело темное. Концов не видать. Остается теперь одно — ждать, а уж потом, если..., подавать в милицию на розыск. Я посоветуюсь со знакомым юристом, чего в подобных случаях делают. Вам потом растолкую. А вы пока не паникуйте. Нет ведь оснований с пожаром Анатольеву пропажу связывать. Только ты, Лидья, про шабашку слышала. А где да что, сама не знаешь. А нужны факты, свидетели. Где у тебя свидетели? Вот я принес тут вам, считайте, зарплату Анатольеву за этот месяц. Ну... И еще буду по возможности помогать. Но уж, извините, большего чего — не могу. Если бы какие факты... Э... Да если бы и были... Разве что найдешь. Там, бабоньки, такой бардак, не дай Бог видеть... Там, может, народу попропадало — тьма. А пожар все спрятал. Вот разузнаю, заявим на розыск.

Павел попрощался. Феня проводила его до двери. Он напряженно молчал. По этому молчанию, по нервной дрожи пальцев рук и запаху спиртного она все поняла. Вернувшись к Лидье, она обняла ее и, вкладывая в слова все свое самообладание, сказала ей:

– Мама! Папа больше не придет домой никогда. Ты... Я... Мы должны это пережить. Мы переживем. Я скоро закончу школу и пойду работать. Ты только возьми себя в руки и не плачь...

И заплакала, прижавшись щекой к сухому и горячему лицу матери.

ГЛАВА 16

Испытывать непоправимую потерю самому и сострадать потере другого человека — состояния не сравнимые. Но искреннее сострадание тоже незавидная доля, отягощаемая привкусом беспомощности, стыда за собственное благополучие, а порой и чувством ненужности. Надо ли говорить, каково людям, когда потеря — отец, муж. Да еще при обстоятельствах, сопутствовавших исчезновению Анатолия Егоровича. Дорого бы заплатил Георгий, чтобы взять на себя десятую долю Фениных страданий. Одно радовало — огромное Фенино доверие, с которым она прижималась к его плечу. Они не скрывались от Лидьи. Это получилось само собой, когда в тишине комнаты, сидя на диване рядом с полуокаменевшей Феней, Георгий мягко обнял ее за плечи. Она беззащитно припала к нему. Теперь ее судьба — его судьба. Иного не может быть.

Георгий знал, что на этом пути его ждет жестокое материнское сопротивление. Он любил свою красивую, гордую, деятельную мать. Он знал за нею массу великолепных достоинств, ценил ее созидательные усилия на семейном поприще, восхищался твердостью ее характера. Но он любил и Феню, ее душу, чистоту, милую естественность и доверчивость. Мать была мощной, величественной зарею заката, Феня — румянила сладкими надеждами будущее занимающегося дня.

И, кроме того, благодаря ей, с глаз Георгия сползла пелена инфантильности. Обладая прекрасным аналитическим умом, он смог постичь премудрость материнского мировоззрения и был уязвлен ущербностью ее философии. Чистенькая дорога физика-теоретика, тщательно охраняемого маминым капитальцем, «честно» выловленным в перестроечной мути, от всех невзгод, которые должна будет пережить со своей страной Феня, представлялась теперь гнусным предательством малодушного иждивенца. Стройной системы собственного будущего еще не получалось, но жить далее по схеме матери он не хотел.

В горькие дни помогал Фене с Лидьей и новый сосед. Паре с ребеночком дали, наконец, квартиру. В их комнату поселился молодой инженер Вадим Маневич: приятный, интеллигентных манер, доброжелательный. Кухня в общежитии общая, там он и разговорился с Феней. Начал заходить к женщинам, сначала из сочувствия, а потом уже, видя необходимость помочь. Когда у них кончилась картошка, Вадим тут же притащил с рынка целый рюкзак. Денег не взял. По вечерам он приглашал Феню пить чай. У него всегда была для этого коробка конфет. Чаепития с Вадимом чем-то напоминали Фене сидения у Вероники Тимофеевны. Здесь Веронику заменял Маневич. Он блистал эрудицией и виртуозностью речи, пересыпаемой тонким умным юмором, щеголевато посмеивался над собою. Но при этом грустная собеседница, большей частью молчащая, ощущала деликатное проникновенное сочувствие и понимание.

Угощая Феню конфетами, Вадим призывал не стесняться. Шутил насчет того, что они совсем дармовые, потому что это подарки благодарных пациентов его матери, участковому врачу. Маму такие подарки уже довели до диабета. Теперь она, не сделав соответствующих выводов, щедро пересылает их сыну. Если Феня не желает Вадиму зла, она должна ему хоть немного помочь на конфетном фронте. Феня конфеты любила, а чаепития с Вадимом отвлекали от мыслей, приносящих невыразимые страдания.

Вадим Семенович Маневич по отцу был еврей. Мать — русская. Об отце он сообщил Фене с некоей ухмылкой еще в самом начале своего соседства с ними. Феня этой ухмылки не понимала. В ее Весенках все были русскими и никаких «национальных вопросов» просто не существовало. Из других национальностей она видела только цыган, проезжавших как-то мимо Весенок и раскидывавших на берегу речки свой табор. Да что это был за табор, и что за цыгане. Кроме жалости, они ничего не вызывали. Мать тогда отдала цыганской девочке старые Фенины платья. Вот и все. Отец Вадима еврей. Ну и что... Но Вадим предполагал какую-то иную реакцию Фени.

Потом выяснилось, что отец Маневича уже порядочно лет тому назад уехал в Израиль. Мать осталась в Сумах. Они, стало быть, развелись. Вадим закончил Московский автомоторный институт, где-то после того года два проработал, но не понравилось ему. Решил попытать счастья на автогиганте, работу тут ему предложили стоящую, но... завод сгорел. Все встало. Вдобавок, сложилось абсолютное одиночество. Постепенно Феня поняла, что Вадим решает для себя какую-то очень непростую задачу, и даже начала догадываться. Догадка эта вызывала в ней несогласие с Вадимом. Но она его не высказывала. Да и чувствовала Феня, что Вадиму по-своему тяжело и как-то беспросветно. И в этом отношении они с ним были похожи друг на друга. Это сближало.

На умолкавшей к вечеру и остывающей кухне Феня робко советовалась с Вадимом, как ей быть дальше. Как и где учиться? У него получалось просто — никак и нигде. Главное для женщины — счастливый, уютный брак. Вадим подводил к такому итогу без нажима, с легким юмором, приводя примеры из жизни выдающихся жен и мужей. Очень весело у него получалось.

Феня улыбалась. Такой вариант устройства будущего она расценивала как шутку. Она должна обязательно учиться, получить специальность. Видимо, это будет вечернее отделение педагогического института. Днем — работать, вечером — совершенствоваться во французском языке. Альбина Алексеевна, милая, добрая Альбинушка, в заблаговременно написанной характеристике расхваливала Федосью во все лопатки и рекомендовала к поступлению в «иняз». Она сама рассказала об этом, пытаясь поддержать девочку. Феня опять улыбалась, теперь уже другой улыбкой, предназначавшейся Альбине Алексеевне.

Еще у нее есть Георгий. Милый, родной, любимый Георгий! У Фени перехватывает дыхание от всплеска чувств. Георгию тоже нужно учиться, он — талант, умница. Феня не может стать помехой на его пути. Наоборот. Она будет его обожать, любить и поддерживать. И вытерпит любую разлуку, которая им выпадет. А то, что выпадет, Феня не сомневалась. Ведь Георгий, конечно, поедет учиться в Москву. Но они проверены Англией! А Москва намного ближе. Все будет хорошо. Все будет хорошо...

Мама... Маме трудно... Время поможет... А пока Фене нужно накрахмалить свой белый передничек к завтрашнему последнему экзамену....

ГЛАВА 17

Если Феня, как могла, заслонилась от боли по отцу школой, экзаменами, Георгием, то Лидья никогда не была так близка к Анатолию, как в эти дни. Она чувствовала рядом его присутствие и, словно боясь спугнуть тень мужа, отодвигалась от дочери, увлекаемой жизнью. Лидью жизнь больше не интересовала. Она перебирала в памяти день за днем прожитое с Анатолием, радуясь тому, что это было и прощаясь с прошлым. Она вся ушла в себя. Может быть, время постепенно и залечило бы страшную рану, но получилось иначе. Не последнюю роль сыграла тут и Алевтина Борисовна.

Бог знает, какую цель преследовала Кортунова, явившаяся в один из дней июня в семейное общежитие. Бедная Аля совсем теряла голову от отчаяния. Ненаглядный Жорушка, идол и оплот честолюбивых надежд, с ужасающей скоростью отдалялся от матери. Временами Алевтине мерещилась даже легкая брезгливость сына по поводу ее соображений, рассуждений и прочего. Конечно, Георгий не лез на рожон, не выступал с декларациями, но разве мать не почувствует... Тем более такая, как Алевтина. И все из-за девчонки! Сын менялся на глазах, отрекаясь от восемнадцати лет материнского служения ради какой-то соплюшки. И еще смел пытаться заговаривать о ней с Алей, хвалить!... Обида, гнев и ревность ломали и корчили Алину душу, разрывали на части. В таком состоянии, толкаемая неясным порывом, и предстала она перед вахтершей.

Смуглолицая здоровая баба глядела на Алевтину Борисовну с нескрываемым изумлением: чтобы в этот вертеп — и такая «упакованная» мадам! Поди ошиблась адресом...

– Меня интересуют Ямщиковы. Они как будто бы здесь проживают? Как мне найти хозяйку?

– Проживают, верно, — отвечала вахтерша, неторопливо очищая от костей кусок селедки и распластывая его по ломтю ржаного хлеба, — только сейчас их все одно дома нету. Девка в школе, а Лидья работает.

– Она же здесь где-то работает. Значит, я могу ее увидеть...

– Можете, если больно охота, — вахтерша вытерла руки. — Она где-нито на пятом или шестом этаже. Там ее площади.

Алевтина, не поблагодарив, нервно пошла к лифту, несколько раз пощелкала кнопкой вызова. Вахтерша откусила бутерброд, запила чаем:

– Лифт у нас работает со второго этажа.

– Могли бы и сразу сказать!

– Я и говорю. А Вы еще должны мне спасибо сказать за то, что я паспорта Вашего не требую. Ответственность на себя беру...

– Стерва, — прошептала Алевтина Борисовна, поднимаясь по лестнице под насмешливым взглядом любительницы селедки.

На шестом этаже полы были свежевымытыми. На пятом, в полутемном коридоре, куда выходили двери, шлепали мокрой тряпкой. Алевтина перевела дух. Лидья встретилась с нею в проеме двери, испуганно отступила, чтобы дать дорогу. Грязная вода из ведра, дрогнувшего в Лидьиных руках, взволновавшись, выплеснулась Алевтине на ноги.

– Ой, не подскользнитесь! Здесь линолеум, он сырой больно склизкий. Я сколь раз сама падала...

Прошедшая по инерции несколько шагов, Алевтина остановилась и вперила в Лидью ненавидящий взгляд.

– Вы Ямщикова?

Лидья испугалась. В голове мелькнуло — не про Анатолья ли весточка...

Ноги начали подгибаться.

– Я, я... Ямщикова...

– А я — мать Георгия.

У Лидьи на лбу выступил пот. Стало немного легче. Хорошей вести теперь ждать не приходилось... На лице у нее забрезжила слабая улыбка.

– Жорушкина что ли?

Алевтина брезгливо поморщилась. Какой он им Жорушка!

Лидья было засуетилась:

– Я сейчас... Я сейчас тут подотру и к нам подымемся. — Она начала выкручивать загрубелыми красными руками мешковину здоровенной тряпки, бросила ее в лужу и, по-бабьи нагнувшись, широкими движениями стала собирать воду. Алевтина подождала пока Лидья закончит и ударила:

– Мне к вам подниматься незачем! Детей нам не крестить. Я зашла вас предупредить: остановите свою дочь. Моей невесткой ей никогда не бывать. Ясно? Пусть не рассчитывает. Угомонитесь. Вспомните, кто вы такие. Знайте свое место. Уйдите с нашей дороги! Не смейте ломать жизнь моего сына. Не смейте! Слышите, вы...— Алевтина уже почти кричала, властно кидая слова, как ожоги кнута. Ей хотелось взять эту рухлядь за грудки и впечатать в коридорную стену.

Лидья закрыла лицо руками, оперлась спиной о дверной косяк и ничего не говорила. Ее слова были не нужны заранее. Она отняла руки только тогда, когда захлопнулись двери лифта. Мелко потряхивая головой и тупо останавливаясь на каждой площадке, Лидья поднялась к себе. В голове шумело. Мысли, бежавшие сначала непрерывным потоком, начали рваться, путаться, в тему обиды и горечи стало вкрапляться совсем другое, словно тучи разорвались, и в прогалинах заголубело. Ненадолго очнулась Лидья на пороге комнаты, перекрестилась и опять поддалась зову безоблачного. Надо торопиться, Зорька не доена до сих пор. Вымя испортится. Скорее, скорее. Анатолий, поди, заждался, все глаза в окошки проглядел. Скорее... Она была уже сумасшедшей.

Ее тело нашли, не доезжая 205 километра, там, где железная дорога делает поворот и состав по инерции дергается направо. Лидья, по-видимому, стояла у открытой двери тамбура, нетерпеливо ожидая свою станцию, пожирая глазами родные перелески. Поезд стряхнул ее с подножки.

ГЛАВА 18

Георгий с Вадимом по очереди сменялись у постели Фени. Она лежала, сжавшись в комочек. От слез у нее заболели веки. Вдобавок, она простудилась, кашляла. Который день держалась небольшая температура. Феня отказывалась есть. Вадим умудрялся сохранять спокойствие, Георгий же представлял собою сгусток нервов. Трагедию Фени он воспринимал острее, чем если бы она была его. И ничего нельзя было изменить, нельзя было хоть на несколько минут побыть вместо Фени в том аду сплошного горя, в котором варилась она.

Алевтина Борисовна ни слова не проронила о своем визите в общежитие. Видя состояние сына и боясь последствий полного Фениного сиротства, она уже купила билеты на самолет до Москвы и лишь о предстоящей поездке да вступительных экзаменах и говорила. Георгия черствость матери и безучастность к горю Фени оскорбляли.

В день выпускного вечера, который виделся Алевтине Борисовне величественным триумфом, она сорвалась. Сорвалась из-за безразличия Георгия к этому празднику. Она топала ногами и кричала, что голодранка, без роду и без племени, посмела отнять у нее сына, лишить его счастья радостной и устроенной жизни, втянула в свою вовек нерасхлебываемую долю горемык. Аля истерично трясла кулаками и обещала не простить своих мучений ни Фене, ни Георгию, ни Александру Михайловичу, молча смигивающему упреки жены. Проклятия женщины — всегда страшны, проклятия матери — непоправимы.

На выпускной вечер они пошли-таки, как мечталось Алевтине многие годы, втроем: посередине — блистательный сын. Но гром аплодисментов в адрес Георгия не заглушил горечи в сердце матери. После окончания торжественной части, к ужасу Алевтины Борисовны, сын сказал, что пойдет проведать Феню и отказался от традиционной прогулки на пароходе. Алевтине от стыда хотелось провалиться сквозь землю. Ей казалось, что все смотрят на нее с нескрываемым злорадством; все знают, что ее вундеркинд связался с не стоящей мизинца девчушкой, увяз в ее беспросветных горестях. И такое — ей, Алевтине Борисовне Кортуновой, еще полгода назад свысока смотревшей на всю эту бездарь, начиная с директора... Аля попыталась было образумить Георгия, начала уговаривать не отказываться от прогулки, не шокировать публику... Спокойно говорить у нее уже не получалось и обернулось еще худшим: сын заявил матери, что не поедет в Москву, а будет поступать в местный политех.

Говорил он, не в пример матери, без лишних эмоций, уверенно. Но руки были сжаты в кулаки. Алевтина вдруг узнала себя в его слегка наклоненной вперед голове, во взгляде. Она побелела, как мел, испугавшись собственной настойчивости. Она ненавидела в этот момент сына, себя, тупую бессмыслицу жизни и мелькающие вокруг с идиотскими улыбками лица.

Георгий уговаривал Феню поесть манной каши. Он принес ей гроздь бананов, болтал какую-то чепуху про то, как любят их обезьяны, и тем самым убеждал, что бананы очень полезны. Потом очистил продолговатый плод и стал смачно его жевать. В конце концов, Феня слегка улыбнулась, обняла Георгия за шею. Он смотрел на нее с великой любовью, переполненный нежностью и состраданием. Он целовал ее в припухшие веки, губы и говорил, говорил о том, как все у них будет хорошо. Как будут они вместе учиться, вместе проживут долгую, полную прекрасных дней и дел жизнь. Он говорил ей, что в Весенки вернутся люди, что в избе Маряши откроют музей; музей, рассказывающий о замечательных Фениных земляках и, конечно, о ней, о его неповторимой, единственной и несравненной, данной ему Богом. Феня прижималась к нему все теснее и теснее, чтобы, наконец, слиться с ним в порыве благодарности и невыразимой любви.

Накануне первого вступительного экзамена Алевтина Борисовна забрала документы Георгия из приемной комиссии политехнического института. Эта женщина, когда хотела, могла сделать все. Сейчас она решила отправить Георгия в Армию. Через неделю ему будет восемнадцать. Аля уже обговорила со знакомым майором в военкомате эту проблему. Георгия призовут в числе первых и служить он будет в хороших, спокойных местах под Ленинградом. Майор все сделает в лучшем виде. Всего-то служить Жорушке полтора года. Ничего страшного. Тем временем та безродная проститутка куда-нибудь да денется, Аля тут тоже может кое-что удумать. В крайнем случае можно найти добрых молодцев, которые... Э, да время покажет.

А Георгий пусть поразмыслит, пусть поостынет. Глаза откроются на баб, одумается. Алевтина же поднакопит деньжат. У нее задумок — тьма, ходов — сотня. Нечего сыну делать в завшивевшей Москве, Жорушка поедет в Штаты. Да, да! Она устроит ему обучение в Штатах. Жаль, что муж совсем в последнее время раскис. А, да что ей, привыкать что-ли одной тянуть лямку.

Давай, Георгий, с Богом! Раз пряников не понимаешь, будет тебе армейский кнут. Но не сильно, не до крови. Угрозы Афганистана теперь нет. На таджикскую границу его не пошлют. Аля все уже охлопотала. Деньги все могут. А у Алевтины деньги есть и... будут, будут.

Э П И Л О Г

В конце сентября на родной печи умерла Маряша. Сын, ехавший за нею, опоздал всего на день.

Георгия призвали служить в Российскую Армию. В конце января 1995 года Алевтина Борисовна получила извещение, что ее сын был убит близ чеченского поселка Ачхой-Мартан.

Год спустя, Феня вышла замуж за Вадима Семеновича Маневича и выехала с ним на жительство в Израиль.

 

В апреле в Весенки прилетают скворцы. Старая ветла молодеет, одевая новую листву, чтобы долгими июньскими вечерами шелестеть о чем-то вечном веселой ораве птенцов.

 

август 1996 г.