Я очень многое помню из своего детства, той ласковой и радостной поры, когда главной моей заботой была сохранность "военной тайны"(жестоко могли наказать свои же за раскрытие местонахождения штаба). Иногда, правда, находилась уйма других забот: сбор лишних яблок в соседских садах(ну не пропадать же добру?) - собирали прямо с веток, дёрганье за косы всезнающих девчонок(а кто их осадит, если не мы?), битьё стёкол ворчливых стариков(нечаянно, конечно) футбольным мячом.

В этом отношении я был совершенно нормальным ребёнком. Меня так же как и других щипали за пятки рассерженные гуси, таскали за уши в воспитательных целях посторонние тёти, хлестали ремнём дяди(всегда разные) приходившие к моей маме по вечерам.

Папка мой был разведчиком(так мама говорит) его убили немцы. Поймали и пытали долго-долго, но он не сдался, не открыл тайны. Так и умер где-то в далёких застенках с невероятной любовью и преданностью родине. А родина эта изменила ему. Родина вообще многим теперь изменила. Раньше мальчишки во дворе могли запросто дать в нос, если их назвать "фашистом, немцем проклятым". А теперь никто в нос не даст. Теперь, правда, и не называют так больше. Зачем лишний раз себя утруждать? Страна, в которой я живу, вернее доживаю последние дни, только что официально не называется Третим Рейхом.

Мама всю жизнь пыталась сделать из меня самостоятельного человека. У неё(и её дядь) это очень хорошо получилось.

Уже в пять лет показали мне старшие друзья одно укромное местечко, которое навсегда стало пристанищем для моей одинокой души. Мы жили в небольшой деревеньке(в пяти километрах от города) на берегу залива. Через дорогу, по которой то и дело сновали хитрые москвичи вперемешку с лихими жигулями, рос смешанный лес. Не лес, а так - лесополоса. И не было бы мне никакой нужды рассказывать о ней, если бы не одно обстоятельство: полоска этого леса вилась прямо по краю обрыва(обрыв - главная красота нашего края - с двадцати шести метров падала с рёвом по весне вода, относя клочья солёной пены к заливу по реке). Так вот ребёнком прошёл я вслед за товарищами по самой кромке обрыва и очутился на небольшой площадке, ровной как стол(десятки ног годами вытаптывали это место). По бокам высились отвесные стены, утыканные чахлыми деревцами больше похожими на кустарник.

Через три дня площадка эта обвалилась. По счастливой случайности никого не было рядом. Мама, узнав, что я был там, долго била меня шлангом от стиральной машинки(я потом три дня не мог сидеть и лежать без стонов), но я не злился на маму, он любила меня и делала из меня человека. Но я итак уже был человеком. Маленьким, пятилетним человеком. А потому уже через неделю пробрался на площадку и обнаружил, что обвалилась не вся она, а лишь её большая часть. Теперь места доставало только одному человеку, да и то риск был велик. Но меня это не испугало, к тому же мальчишки стали обходить это место стороной и оно как бы стало моим.

С площадки открывался на залив потрясающий вид. Небо и водная гладь соединялись на горизонте так, что решительно нельзя было сказать где кончается одно и начинается другое. Каждый день вода в заливе меняла свой цвет: она то была черна и мутна как омут(в грозу), то, просвечиваемая нежными солнечными лучиками, так и сверкала, то становилась похожей на сочную хвою голубых елей. А небо словно заигрывало с заливом и окрашивалось всегда в розовый с жёлтым(когда солнышко садилось за горизонтом). Но бывали такие дни, когда и вода и облака были одного цвета - лазурного. И всё кругом тогда делалось лазурным: и песок на берегу, и крупные валуны, раскинутые по мелководью неведомым исполином, и известняковые плиты, торчащие из отвесных стен обрыва, и чахлые деревца на склонах, и воздух, и даже сам ветер, который игриво налетал на мои длинные волосы, был лазурным...

 

Невысокая худая женщина, состарившаяся раньше своих лет, беспокойно сидела на обычном офисном стуле, кутаясь в старомодный выцветший платок. Одна половина её лица была страшно изуродована когда-то суровым любовником(его массивные кулаки оставили даже вмятины) и с тех пор как бы отмерла, став одной неживой складкой, то и дело заплывающей на здоровую половину лица. Сидела она вовсе не офисе, а в маленькой душной комнатушке без окон, с одной узкой железной дверью. Вокруг неё на таких же стульях сидели самые разнообразные люди, но все они были почему-то или в белых медицинских халатах или в строгих деловых костюмах, но с неизменными папками в руках. Перед всей этой группой вместо стены имелось одно большое пластиковое окно. На нём не было ручек, чтобы его можно было открыть, зато по четырём углам располагались динамики.

Там, за стеклом, суетились люди. Их было четверо. Один лежал на столе, похожем на операционный, перетянутый ремнями, торое других проверяли каки-то приборы.

Там лежал её Митя. Он лежал спокойно и смотрел через стекло, силясь разглядеть хоть что-то, но не мог(там, в комнатке, было темно и угадывались только какие-то тени). Наконец молодой врач взял из рук его белокурых равнодушных помощниц три шприца. Он комментировал каждое своё действие:

- Сейчас я введу вам по очереди через капельницу три препарата: один - обезболивающее, другой - снотворное.., - он сделал паузу и немного нервно дёрнул головой, - а другой не даст вам проснуться.

"Что ж ты, сука, делаешь", - пронеслось злое в голове женщины в платке, - "Ты, может, также как и он, мой Митя, родился, жил и хотел счастья. Ты, может, также воровал на чердаке деда гильзы и ими топил несмышлёных утят. Ты, может, тоже краснел, когда на тебя смотрели соседские девчонки....", - и далеко занеслась она мыслями в своём страшном материнском гневе неприятия того, что её дитя, её кровинку убивают холодно и расчётливо. Забывала она(или не хотела помнить) лишь об одном. Её Митя, её самостоятельный человек зверски изнасиловал двух девочек-подростков...

А врач не слышал этой немой скорбной тирады, обращённой к нему и бесстрастно продолжал:

- У вас есть право на последнее желание.

Взоры всех присутствующих устремились на Митю. Тут и там кто-то что-то вносил размашистым или витиеватым почерком в свою папочку. Наблюдаемый переменился за последние минуты. На его морщинистом, почти старческом, лбу выступили мутные капельки пота. Также мутно сейчас было на его душе. Мутно и жарко.

- Откройте окно, - едва разлепив губы, попросил он.

Тут же одна из помощниц молодого врача вскарабкалась на табурет. Некстати обнажились её хорошенькие ножки, прикрытые едва ли не прозрачной полой халатика. Что-то скрипнуло и вверху, прямо над Митей, открылось малюсенькое окошко, через которое вряд ли мог просочиться хоть какой-то свежий воздух, но через который заполз в помещение подобно сизой дымке лазурный ветерок. Он шевелил длинные(до плеч) волосы Дмитрия, играл с ними(как тогда в далёком детстве), целовал его изъеденное оспой лицо.

 

Митя вздохнул глубоко, обнял ветер и закрыл глаза, чтобы никогда больше не открывать.