Невысокая смуглая с выпуклой грудью, и тугой круглой попкой… она стояла рядом с военным комиссаром – пожилым седовласым подполковником… Мы провожали осенний призыв, в котором уходил в армию мой старший брат. Военком говорил о верности и присяге, Любви с большой буквы и еще что-то воинственно-пацифистское, а я смотрел на милое лицо и ловил каждое движение его черт. Пухлые губы девушки шевелились, словно бы она повторяла про себя каждое слово своего начальника или… Хотя вряд ли она молилась… Она была атеисткой, как все мы – дети своего времени.

Молилась моя мама. Она просила за сына. И это помогло. Он служил в ракетных частях. Но ни один волос не выпал из его рыжего чуба. Другие, двадцатидвухлетние, возвращались из этих войск лысыми, как барабан.

Но это будет уже после того, как мы похороним нашу маму, которой даже радиотерапия не в силах была продлить жизнь хотя бы на чуток. Хотя бы до возвращения Рыжика. Ему пришлось досрочно лететь самолетом, чтобы успеть поцеловать ее охладевшие руки.

 

…Невысокая, смуглая, губы пучком – она стояла рядом с подполковником, потерявшем в Афганистане глаз, и никто не замечал, какая она.

Я понимал, что знойная эта девушка не про меня и потому не искал с ней встреч и даже не выяснял, как её зовут.

 

Второй раз я увидел ее в суде.

В ту пору она служила там секретарем. Сидела неподалеку от меня и вела протокол. Прямая спинка, персиковый румянец во всю скулу, тонкие сильные пальцы… и синее чернильное на одном из них пятнышко…

Судья старый – хромой еврей, как потом выяснилось, одноклассник моей, тогда уже покойной мамы, дал мне за хулиганство год условно. А потом устроил на работу инструктором в ДОСААФ. Он хотел большего – настаивал на том, чтобы я поступил на юридический факультет в Харьков. Но я поехал в Киев сдавать на философа и провалился на экзамене по украинскому языку.

Забрав документы, в то же лето без проблем поступил на отделение истории пединститута.

 

На две недели, какие оставались до начала занятий, нас, только что принятых в институт, отправили в Алушту ремонтировать спортивно-оздоровительную базу. Мы выгребали мусор оставшийся после строителей, приводили в порядок двор: вычищали траву из пробелов между плит, отскребали краску от стекла, белили деревья и драили бронзовые детали на окнах и дверях, вырубали бурьян, поднявшийся вдоль забора со стороны улицы…

А по вечерам шли купаться. В Рабочем уголке еще теплилась курортная жизнь. Стоял Бархатный сезон и те, кто не был обременен детьми, из-за которых другая часть публики к первому сентября покинула Алушту, упивались безлюдьем пляжей и тишиною успокоившегося моря.

Мы пили сухое газированное вино. И хмельные плавали и пели до полуночи. А те из нас, кто не имел слуха и голоса просто вопили, орали и хохотали… Нас было 12 человек, все мы были парни хоть куда, и остановить нас мог только милиционер, который не всякий вечер появлялся на своем участке.

Отправлял нас восвояси пограничный патруль, который всегда в одно и то же время появлялся со стороны Малоречки…

Мы уходили на базу, где падали на раскладушки и спали без задних ног до самого завтрака.

Кормили нас, поскольку своя столовка не функционировала, в ближайшем кафетерии. Причем на открытой террасе второго этажа, откуда открывался вид во все стороны едва ли не от Коктебеля до Аю-Дага.

 

Она была в пунцовом купальнике. Свесив ноги, сидела на подпорной стенке санаторного пляжа, когда мы направлялись в Рабочий уголок, чтобы закупить в магазине Каберне и Саперави, поскольку в кафе вино стоило дороже, нежели в универсаме.

Загорелая, в закатном солнце казавшейся какой-то даже оливковой, девушка напряженно смотрела в море и, разумеется, никак не могла заметить меня, идущего в куче шумных студентов, уже хвативших по бокалу газировки из автомата.

На обратном пути я увидел ее у самой кромки прибоя в компании мускулистого штангиста, совершенно лысого, который неуклюже стоял на полусогнутых, чтобы ей, миниатюрной, было легче вытирать синим махровым полотенцем его широкую спину.

Один из нас в тот вечер отмечал день рождения. Лев, он вскоре стал рычать, что не понравилось немногочисленной публике. Официантка, попыталась одернуть перебравшего именинника, но делала это как-то нерешительно, поскольку знала нас как постоянных клиентов с институтской базы.

И тогда с другого конца террасы пришел тот самый атлет. Мне лишь запомнилась его круглая гладковыбритая голова…

Он произнес что-то вежливое. В общем, ничего обидного он не сказал. И все равно застолью нашему его вмешательство не понравилось. А поскольку я был там самый трезвый, то есть мог, как мнилось мне, твердо стоять на ногах, я и посмел обозвать его лысым. Он обиделся…

Пришел я в себя парящим в ароматном облаке жасмина. И первым, что я увидел, были глаза той самой девушки… Оказывается, они у тебя зеленые – подумал я.

Испуганный именинник больше не рычал.

Официантка прикладывала кучек льда к моей скуле.

– Как называются её духи? – спросил я.

– Жасмин, – сказала она голосом, полным сострадания.

 

Это была девушка во всех отношениях классная. Училась она в техникуме общепита. Наши общежития были рядом. Вскоре мы с ней, как говорится, и что называется, крепко подружились… Я стал бывать у нее в Алуште. А поскольку ее мама работала проводником на поезде Ленинградского направления, мы часто и подолгу оставались в ее квартире наедине. Алушта во все времена года хороша. Мы любили бродить пустынными пляжами зимой. И всякий раз, когда оказывались, в Рабочем уголке, я видел ее, свою землячку Жасмин, сидящей в пунцовом купальнике на подпорной стенке. Разумеется, если касался той стороны боковым зрением. У меня так бывает. Я всегда что-нибудь вижу из прошлого, а возможно, и из будущего тоже, если мельком, нечаянным взглядом бросаю косяки.

 

В детстве я был влюбчивым. Еще в начальной школе мне понравилась одноклассница. Мы с ней стояли в хоре на одной скамейке рядом. В полумраке деревенского клуба я впервые в жизни прикоснулся к руке девочки, и она не возразила. Это из-за нее я затеял несколько лет спустя драку. И только благодаря однокласснику моей мамы не попал в места не столь отдаленные.

Она была не только моей первой любовью, но и первым горьким разочарованием, поскольку, несмотря на разбитое лицо моего соперника, отдала предпочтение именно ему. У него был голос Дениса Русиса, а у нее меццо-сопрано. Вместе они ездили на всякие смотры и конкурсы. А потом поступили в музыкальное училище имени Чайковского.

К сожалению, он рано спился и остановился в своем развитии. Она же, закончив Московскую консерваторию, вышла замуж за иностранца и эмигрировала на его родину в Мексику.

 

На афишу с ее именем мое внимание обратила моя восьмилетняя дочь, когда мы обходили все возможные в нашем захолустье аттракционы. Это было воскресенье. И до концерта знаменитой нашей землячки – той самой меццо-сопрано – оставалось около часа.

Денег мы в тот день прокатали изрядно, однако на билеты и на букет роз нам хватило. Без нескольких минут до начала концерта мы уже сидели в партере Дома культуры МВД и слушали высокую слегка располневшую женщину в сверкающем платье до пола.

Седой и толстый, в красной рубахе я, вероятно, вопиюще выделялся среди мундиров и декольте милицейского бомонда. Привлекала к себя внимание и красивая девочка с роскошным букетом.

Безупречная манера исполнения, сильный голос певицы были обворожительны. Всё первое отделение она пела мексиканские и русские романсы. И уже перед самым перерывом объявила, что «Калитку» она посвящает своей первой любви, которая к ее радости, присутствует в этом зале.

Сердце мое зашлось и екнуло, а глаза увлажнились. Никто никогда ни до, ни после не ввергал меня в такое волнение…

Мой ребенок понес ей цветы. И вернулся со сцены с брошью, которую ей на свитер приколола знаменитая певица.

–Папа, она пригласила нас…– прошептала потрясенная девочка.

Мы прошли в гримировочную. Она заплакала, поцеловала меня, оставив на лице следы помады и черной краски.

Несколько часов следующего дня мы провели с ней в гостинице, где я узнал, что муж ее, скрипач-виртуоз. незадолго до того скончался от передозировки, а она вернулась в Ялту, может быть, навсегда.

К вечеру мы пошли к самому главному милицейскому начальнику Крыма на званный ужин.

Она снова пела, и ей рукоплескал ментовский бомонд.

А я спрашивал себя, пия попеременно коньяки: то Наполеон, то Кутузов, – Зачем я здесь, и что я тут делаю?!

–А это за тем ты здесь, дорогой мой, чтобы ко мне мужики не лезли… - прочла мои мысли певица, когда мы вышли на балкон подышать свежим воздухом.

И уже в самом, так сказать, финале вечеринки, генерал, с трудом поднявшись из кресла, похожего на трон, заявил:

– А сейчас я хочу предложить тост не за нашу гостью, мы ее здоровье пили сегодня неоднократно, а за ту, чьими усилиями было организовано это наше шикарное, восхитительное застолье…

Прозвучало имя и отчество зав. производством ресторана «Океан» и… из-за шторы, откуда подавалась череда блюд и закусок, вышла моя Жасмин.

Взгляды наши встретились.

 

Глубокой ночью в полумраке гостиничного номера певица вдруг спросила:

– У тебя с ней отношения?

–Нет! Я ее совсем не знаю, – сказал я, и это была чистая правда.

03-04.10.08