В тот год я зимовал в Антверпене. Не по своей прихоти, а токма волею пославшего меня начальства. Проще говоря - был в командиовке, причем довольно долго – целых пять недель. И вот настала пора собираться домой. Естественно пришлось задуматься о подарках. Когда я заговорил на эту тему с моими друзьями, в доме которых обитал все это время, то получил дельный совет.

- Будешь покупать шоколад? - спросили они (конечно, я собирался покупать знаменитый бельгийский шоколад!) - Не бери фабричный. На Турноцебан есть частная кондитерская. Они делают конфеты сами. Сходи туда – не пожалеешь!

Конечно проще купить где-то в центре банальную упаковку «Леонидас» или коробку «Годивы», но куда интереснее приобрести нечто особенное. Заинтригованный, я отправился после работы по указанному адресу. Топать надо было довольно далеко. Глубокое отвращение к общественному транспорту, приобретенное за долгие годы учебы и работы в Москве, мешало воспользоваться трамваем. Антверпенский трамвай, кстати, заслуживает отдельного упоминания, ибо он един в двух лицах – трамвай и метро. Рождение этого двуликого януса стало результатом необузданного рвения городских властей, решивших однажды, что городу необходимо метро. Решение это сильно попахивало показухой и, как считают мои ехидные друзья, было замешено, главным образом, на погоне за престижем и тщательно скрываемом комплексе провинциала. Антверпен не такой уж большой и, главное, не такой уж плотно заселенный город, чтобы метро ему было жизненно необходимо. Вместе с тем это второй после Брюсселя город Бельгии, столица Фландрии и амбиции у него соответствующие.

В результате прорыли туннели, построили станции и ... запустили туда обычный городской трамвай. Кое-где он идет по улицам, а в некоторых местах – опускается под землю. Рассказывают, что зрелище выезжающего из туннеля трамвая нередко вызывает безудержный хохот у оказавшихся на станции приезжих, впервые, решивших воспользоваться антверпенским МЕТРО.

По наполненным транспортом аллеям, которые образовались на месте городской стены 17-ого века, я добрался до короткой Кайзерлее, повернул на нее, и быстро оказался у вокзала. Антверпенский вокзал, построенный в начале двадцатого века, это замечательный образец имперского стиля с его пышностью и гигантизмом. Созерцая уходящую в бесконечность череду витрин еврейских золотых лавок на Пеликанстраат, повернул в противоположную сторону - на Астридплейн . Антверпенская еврейская община, между прочем, одна из самых больших в Европе. Экономической основой ее существования является обработка алмазов и ювелирное дело, а идеологической – ортодоксальный иудаизм. Местные евреи в большинстве своем блюдут все изощренные формальности своей религии. Ходят в черных костюмах (даже в жару), черную же шляпу надевают прямо на кипу, которую вообще никогда не снимают, носят пейсы чуть не до пояса. Женщины в париках и темной, строгой, неуклюжей одежде (я бы назвал это «старушечий стиль») водят по улицам толпы детей. Дети столь же однообразно и блекло одеты. Мальчики, кроме пейсов, частенько украшены огромными очками с толстыми стеклами – религиозное образование не щадит детского зрения. Однако самое интересное происходит в пятницу вечером. Когда начинается шабат, ортодоксы, одетые в праздничные одежды (в сущности такие же черные с некоторым добавлением белого) по одиночке, группками, семьями начинают фланировать по улицам, демонстрируя свою праздность. Особенно хороши хасиды в плоских круглых меховых шапках (будто автомобильное колесо на голове), белых чулках, коротких черных штанах до колен и длинных лапсердаках.

 

Миновав Астридплейн, я пошел по Карнот. Это большая торговая улица, состоящая, главным образом, из магазинов. Дальше она переходит в Турноцебан, которая пересекает автомобильное кольцо и превращается в автостраду, идущую на восток. Искомая кондитерская – маленький магазинчик под неброской вывеской - обнаружилась уже совсем недалеко от кольцевой автодороги. Внутри помещение оказалось столь же неярким - небольшая комната, разгороженная плоскими, как письменные столы витринами на две части. Такого рода витрины часто встречаются в ювелирных магазинах, однако здесь под стеклом были, естественно, не золото и блиллианты, а разнообразные шоколадные конфеты. Пожилая благообразная дама была занята обслуживанием очередной (и единственной в этот момент) покупательницы. Мне пришлось ждать, своей очереди. Процесс проходил очень неспеша и сопровождался долгими обсуждениями. Было что-то очень уютно-провинциальное в этой спокойной мягкой беседе. Они говорили по фламандски и смысла я не понимал, зато хорошо чувствовал атмосферу. Хозяйка не просто была озабочена тем, чтобы заморочить голову клиентке и «впарить» ей побольше товара - она получала удовольствие от общения! Надо сказать, что довольно часто в маленьких частных магазинчиках и кафе Европы встречаешься с таким отношением, причем тем чаще, чем дальше уходишь от туристических троп. Эта кондидерская была как раз совершенно не туристической. Тут и район довольно неподходящий – далекова-то от старого центра, и товар скорее эксклюзивный, чем массовый. Надо полагать, что большинство покупателей были постоянными и хорошо знакомыми хозяйке, стоявшей за этим прилавком не один десяток лет. С ними и разговор был, как со старыми знакомыми. Всякий же новый случайный покупатель вызывал глубокий и искренний интерес, в чем я убедился немедленно. Покупательница ушла и хозяйка обратилась ко мне.

- Вы не говорите по французски? - первым делом спросила она после обмена приветствиями.

- Нет, извините... - через пару лет мне надоест оказываться в подобных ситуациях и я начну учить французский!

- Ну, ладно, но я не очень хорошо говорю по английски. Вы здесь живете?

- Нет, я в командировке.

- Да! А откуда вы?

- Из России, из Москвы.

- А-а! И на долго?

- На пять недель, но я уже уезжаю через два дня.

- А где вы здесь работаете?

Недоумевая, когда же мы займемся конфетами, я назвал фирму. Она конечно же ее знала . Еще бы! Крупнейшее предприятие в городе.

- А в чем заключается ваша работа?

- Я преподаватель, занимаюсь обучением технического персонала наших заказчиков.

- И вы кого-то здесь обучали?

Да, обучал, хотя ситуация была довольно-таки дурацкая, о чем и вынужден был подробно рассказать хозяйке. Я приехал в Антверпен вместе с группой бакинцев, которых и должен был здесь учить. В Москве у нас не было оборудования, которое поставлялось в Баку. Оно было в Антверпене, но зато тут не было русскоговорящего преподавателя, а в Баку не было англопонимающих инженеров... В результате все три необходимых и совместимых компоненты (оборудование, преподаватель и слушатели) встретились в Антверпене.

Уяснив ситуацию с командировкой хозяйка сделала мне комплемент:

- Вы хорошо говорите по-английски. Я считаю, что очень важно знать языки, чтобы можно было общаться с другими людьми.

Еще бы не важно! Я часто думаю каким бы болваном здесь себя чувствовал без языка, не говоря уже о массе подробностей и интересных вещей, которые можно узнать только при живом общении. Однако, ее английский был несколько затруднен, с французским произношением, и нередкими вставками французких слов. Уже хорошо понимая, что до шоколада мы доберемся не скоро, я сам начал задавать вопросы.

- А ваш родной язык – французкий?

- Да.

- Вы из Валлонии?

- Нет, я здесь родилась, - этот ответ меня озадачил. Во Фландрии к французскому языку не самое теплое отношение, несмотря на то, что большинство жителей (по крайней мере в Антверпене) свободно говорят на нем. На то есть довольно серьезные исторические причины. Долгое время в Бельгии был один государственный язык – французский, и это при том, что фламандцы всегда составляли большую часть населения. Французский насильственно насаждался, в то время, как фламандский преследовался. До сих пор многие наши соотечественники (да, наверное, не только они) уверены, что в Бельгии говорят по-французски. Между тем фламандская община давным давно добилась статуса государственного и для своего родного языка, и большинство населения Бельгии говорит по-фламандски. Что такое «фламандский»? Один мой здешний знакомый ответил так: «Это диалект голландского, только при местных не говорите это вслух».

- Почему же не фламандский? - спросил я удивленно.

- В моей семье говорили на французском. Раньше этот язык был модным у местной буржуазии, - слово «буржуазия» опять прозвучало чисто по-французски.

Ага, понятно! Вот оказывается, как! Французский язык - аристократии, а фламандский – простонародью. Хочешь казаться благородным – говори по-французски. Вполне знакомая и достаточно распространенная в истории ситуация. Можно вспомнить Россию в начале 19-ого века. Господа говорили на том же французском в отличии от мужиков. Или, если хотите, вспомним Англию после завоевания нормандцами («Айвенго» Вальтера Скотта). Тут опять языком аристократии был французский.

- Вообще-то, это магазин моего мужа, - продолжала она. - Все конфеты и шоколад он делает своими руками. Мы уже тридцат лет здесь. Кстати, он собирает живопись и у него есть работа Лебедева.

Хозяйка с явным удовольствием назвала русского художника, а я стал с легким стыдом мучительно вспоминать: «Лебедев... Кажется из передвижников...»

- А вы любите живопись? - между тем спросила она.

- Да, люблю, - сказал я чистую правду.

- А вот, и мой муж! - в проеме двери, ведущей во внутреннее помещение показался крупный красивый мужчина лет 60-ти в белом халате.

- А это господин из России, он преподаватель, тут в командировке... - она кратко изложила супругу обстоятельства моего приезда, с пиитетом, произнеся «преподаватель», и добавила, - Мы говорили о живописи и о твоей коллекции.

- Да, у меня есть кое-что и, между прочим, одна работа Лебедева, – вступил в разговор хозяин, - Вы любите живопись? И кто вам нравится из наших художников?

Он говорил неспеша, чуть сдержанно, как бы оценивая незнакомого собеседника.

К этому вопросу я был готов на сто процентов, не надо было даже задумываться и вспоминать. Два дня назад я был в художественном музее в Брюсселе со всеми вытекающими для моей эрудиции последствиями.

- Рик Вотерс, Рене Магрит, - имена основательно застрявшие в голове сами слетели с языка.

- Рик Вотерс!? - фыркнул хояин, - Испорченный Сезанн! Ему нравится Рик Вотерс!

Он пожал плечами. Я обиделся за Вотерса. Да, он местами похож на Сезанна. В середине двадцатого века трудно совсем не быть похожим ни на кого. Тот же Рене Магрит своим сюрреализмом похож на Сальвадора Дали. Одна моя местная знакомая (внучка русского эмигранта первой волны, между прочим) хорошо определила разницу между ними: « Дали сумасшедший, а Магрит – нет». Впрочем, дело, конечно, не только в этом.

- А как, насчет старых мастеров? - продолжал хозяин.

- Конечно! Знаменитые фламандцы!

Мы продолжали в том же духе еще некоторое время и, как ни странно, в конце концов все-таки добрались до конфет. Уходил я, неся подмышкой коробочку, благоухающую шоколадом и ванилином, объятый каким-то ужасно приятным чувством. Наверное это называется «очарование». Боже, до чего же это здорово поговорить в магазине с совершенно незнакомыми людьми не о погоде и дороговизне, не о том, в какой грязной портовой лавочке, торгующей контробандой, можно купить какую-нибудь дрянь, сделанную в Юго-Восточной Азии на пять евро дешевле, чем аналогичную дрянь в претенциозном большом магазине на центральной улице, а о языках, истории и живописи!

Как хорошо, когда не надо мучительно нащупывать тему разговора одновременно интересную твоему собеседнику и не вызывающую рвотной реакции у тебя самого!..

Между тем, я категорически опаздывал к ужину. Надо сказать, что по местным нравам это почти преступление. Один из моих антверпенских коллег, узнав, что я живу в доме у друзей, сразу же воскликнул: «Но ты же должен всегда приходить во время к ужину!». Будучи фламандцем, рожденным и выросшим в Южной Африке он хорошо знал отношение к трапезе, царящее здесь и, в то же время, ясно понимал, насколько оно может быть обременительным для иностранца. Да, я действительно обязан быть дома к ужину. Единственное послабление, которое допускается, это возможость заранее проинформировать мою хозяйку, о планируемом опоздании. Столь строгие правила проистекают из того факта, что здесь люди не могут себе представить, что однажды приготовленное блюдо можно потом разогреть. Несколько раз, собираясь задержаться вечером, я предлагал моим хозяевам ужинать одним, оставив мне мою порцию, и каждый раз следовал ответ хозяйки: «Нет, тогда я приготовлю тебе холодный ужин». В этот раз холодный ужин запланирован не был. Я спешил и пошел напрямую через мароканский квартал – район довольно неприятный и, как считается, даже небезопасный. Уже стемнело и топать по неярко освещенным полупустым улицам, на которых то и дело появлялись по-одиночке и малыми группами мрачноватые личности с террористической внешностью, было неприятно. Дома здесь стоят стена к стене, как и на всех жилых улицал и образуют сплошной каменный корридор лишенный зелени и альтернативности направлений. Европа сегодня дорого платит за свои имериалистические подвиги в прошлом. Жители освобожденных колоний массовым образом решительно направились осваивать свои бывшие метрополии, отличающиеся более благоприятными условиями жизни. К сожалению вновь прибывшие, как правило, не становятся европейцами, зато устраивают в Европе филиал своей замечательной родины со всеми ее прелестями: безграмотностью, антисанитарией, национальной и религиозной нетерпимостью, уголовной преступностью и пр. Они обживают самые дешевые (а значит и самые неблагоустроенные кварталы), окончательно превращая их в первостатейные трущобы.

У местных жителей это вызывает реакцию разного рода от печально-смиренного покаяния за грехи отцов, угнетавших отсталые народы, до агрессивного националистического синдрома. Тот же Антверпен славен, между прочим, как оплот скандального «Фламандского блока» - партии крайне правых националистов. Недавно она вынуждена была сменить название, но, как говорил классик: «Хоть ты и в новой коже, но сердце у тебя все то же». Между тем, как бы не относились коренные аборигены к пришельцам, жить вместе с ними они не хотят и селятся в других местах. Так и появляются естественным образом отдельные мароканские и европейские кварталы. Да! Еще же и еврейские есть, и китайские! И все здесь в Антверпене. В каждом из них свои нравы и свой уклад жизни. Впочем сегрегация не абсолютна. Некоторые имигранты живут в европейских кварталах и наоборот. Европейцам же различных наций обычная бытовая неприязнь не мешает селиться вместе. Тем более, что неприязь к нации вообще у них обычно не распространяется на конкретных ее представителей. Фламандцы не любят французов, французы отвечают им взаимностью. Вместе они терпеть не могут немцев, недолюбливают англичан и не выносят американцев, но это совершенно не мешает большинству из них не только жить рядом, но и дружить, и даже жениться на представителях нелюбимой нации. Генетически Европа давно и надежно перемешена. Национальная принадлежность определяется не по крови, а по родным языку и культуре. Нынешний президент Франции тому наглядный пример.

Я тем временем благополучно выбрался из мрачноватого лабиринта мароканской части города и пересек оживленную Планталеи. Еще пять минут хода по симпатичным узким почти игрушечным улицам и я дома. Ужинать хозяева еще не садились — смиренно ждут меня. Хозяйка Женни, добродушно усмехаясь, обращается к мужу:

- Я же говорила, что раньше, чем через час он оттуда не уйдет! - она-то хорошо знала куда меня посылала...

 

Прошло три года. Давно съедены те конфеты. Качество было отменным, но долгому хранению они не подлежали. Об этом меня сразу предупредили в магазине — две недели от силы. Я в очередной раз приехал в Антверпен, между прочим, с надеждой опять посетить очаровательную кондитерскую. Вечером за ужином мои друзья рассказывали местные новости. Жаловались на ухудшающееся экономическое положение. «Золотые шестидесятые», как их тут называют, давно прошли. Теперь дела идут под гору.

- Многие маленькие предприятия и магазины закрываются. Ты помнишь того парня с Турноцебан, который торговал шоколадом? Его там уже нет ... После тридцати с лишним лет.