Вторая часть трилогии о Зихере

 

«Но не во сне ли это все?

Ужели та, за один небесный

взгляд которой он готов бы

был отдать всю жизнь... была

сейчас так благо-склонна и

внимательна к нему?»

«Невский проспект», Н.В. Гоголь

 

Недавно я влюбился! Совершенно точно – влюбился! Вы гляньте только на эту Зиму, разве возможно оставаться к ней равнодушным? Посмотрите на прелестное белое ее личико, возьмите ее за шелковые ручки, почувствуйте нежнейшие ее объятья! О, сибирская Зима! Разве где еще можно так полюбить ее, как только лишь здесь?..

Она не была красавицей. Она была полненькой, невысокой и, что самое главное, недалекой. Она вела здоровый образ жизни – не пила, не курила, раздельно питалась и делала тому подобные кошмарные вещи; однако делала она это не оттого, что не хотела пить, курить и есть все что, душе угодно, а оттого, что боялась... Боялась она многого; боялась родителей, которые, впрочем, боготворили ее; боялась всякого рода учителей, преподавателей, начальников и тому подобных необходимых персонажей в жизни каждого нормального человека. Но, не смотря на это, была довольно общительной, а иногда даже веселой и задорной. Она очень хорошо училась. Недостаток ума, при наличии элементарной хитрости, не мешал ей быть одной из первых отличников вуза, где еще недавно учился герой прошлого моего трагического повествования – Василий... Родители ее были довольно богаты и порядком избаловали свое чадо. Утром она вставала, умывалась и долго-долго чистила зубы, полоскала рот и делала тому подобные процедуры. После этого она одевалась (постель за нее всегда убирала мать), потом завтракала. Позавтракав, девушка снова чистила зубы, собиралась и ехала в университет. По приезду, первым делом она мыла руки в женской уборной, так как до этого держала в руках и деньги, и поручни автобуса, и иную всякую дрянь. Она внимательно слушала лекции и записывала каждое слово лектора, пусть даже его вовсе не стоило было записывать. В общем, она была самым настоящим, что называется, ботаником (заучкой, зубрилкой), с присутствием отсутствия всяческого ума и неизвестно откуда взявшегося (и какой природы) страха, заставляющего ее учиться... А звали ее Зинаидой, или просто Зиной...

Его она полюбила за то, что он ее полюбил (или наоборот?). Они познакомились в библиотеке, куда он забрел по большой ошибке, а она, чтобы с кем-нибудь познакомиться (во всяком случае, так она ему сказала). Он был решительно не таким, как она. Он давно не учился (даже можно сказать, что он никогда не учился), он прятался от военкомата, был младше Зины на год, а еще он курил и продавал травку во всех ее видах. К тому же прошлое его было покрыто полнейшей тайной, и никто не знал его настоящего имени, а звали его все Зихером. Но самая его таинственность заключалась во взгляде, всматриваясь в который можно было подумать, будто он когда-то убил человека. (Зина, конечно же, и видеть этого не видела). Вообще он был субъектом крайне необычным и подозрительным... И какая-то странная Любовь между ними вспыхнула, живая, чистая и не похожая ни на одного из них, будто бы послана была эта Любовь самим Богом.

Зинаида сама не поняла, каким образом, спустя неделю после знакомства, ее вдруг занесло в гости к Зихеру. Быть может подтолкнуло ее на это то, что он был первым, наверное, молодым человеком, взглянувшим на нее; быть может то, что он был «не таким как все»; но, скорее всего, то, что время бежит безостановочно, а в двадцать лет так хочется любви (хотя бы и в чисто физической форме), что уже ни сколько не взираешь на многочисленные недостатки возможного друга. Зихер, который утром в самый день знакомства неблагопристойнейшим образом накурился, помнил об этом знакомстве очень смутно, и был изрядно удивлен неожиданному гостю. Он даже достал из тайника пистолет, когда в дверь его квартиры неуверенно кто-то постучал, однако спрятал его тут же, ибо свежо еще было воспоминание о произошедшем недавней осенью случае... Он впустил ее в коридор и, достаточно подозрительно там с ней пообщавшись, окончательно, наконец, убедился в том, что он ее, несомненно, где-то видел. Разглядев ее крайним образом внимательно, Зихер дал ей оценку, как «довольно не дурной» девушке, и пригласил Зинаиду погулять, на что та с замиранием сердца согласилась... Когда-то давно Зихер был настоящим героем-любовником (по крайней мере, это он так говорил), и теперь решил вдруг: почему бы и не охмурить эту прекрасную даму?!

Первый раз за последние годы Зихер вышел из дома не для того, чтобы взять очередную партию товара у своих поставщиков... Он вдруг увидел, что вокруг стоят дома, растут основательные и решительно равнодушные ко всему тополя, летают взъерошенные воробьи, а по тротуарам, деловито высматривая семечки, или что-либо иное съестное, вальяжно разгуливают голуби, которые, порой кажется, вскоре вовсе разучатся летать. А еще кругом сновали люди, похожие на самого Зихера, с мыслями и предпочтениями; по дорогам неслись машины, по железным полоскам рельс дребезжали трамваи, рынок гудел, гудел, гудел... А над всем этим, точно необъятная русская степь раскинулось бледно-синее зимнее небо, и кустами придорожного репейника разбрелись по нему облака…

Где же раньше было это небо, эти люди, жизнь?.. Или где же был Зихер?.. Но вы вероятно посчитали, что Зихер задумался обо всем этом? Отнюдь! Это лишь автор дал волю своей мечтательности, не более того... Однако вернемся к повествованию.

Они пошли гулять на Студенческую, а потом по проспекту незабвенного К. Маркса... О, что это была за прогулка! Зинаида без умолку трещала о том, как она сдавала физику, не помня формулы силы тяжести; о том, как однажды выпила стакан пива и потом корила себя больше месяца; о том, как еще в школе за ней ухаживал какой-то мальчик, но другие злые мальчики его постоянно били и отбирали у него деньги, почему она с ним и порвала. Она рассказывала о том, с чем можно есть мясо и с чем нельзя, и еще много всего интересного. В бесконечно коротеньких промежутках между ее речами Зихер несколько раз пытался предложить ей выпить, один раз умудрился вставить целую историю о том, как необходимо правильно сушить коноплю, а в основном лишь понимающе вздыхал и кивал. На улицах уже темнело, зажигались огни, а Зихер на протяжении всей прогулки покупал Зине мороженое, от которого та постоянно отказывалась, и ему приходилось съедать его самому. В Н-ске стояла ранняя сибирская зима, и поэтому Зинаида всячески корила своего кавалера за то, что он ел мороженое на холоде, и говорила, что он сильно рискует своим здоровьем.

Ах, каковой становилась Студенческая по наступлении девяти часов вечера, когда опустившаяся на грешную землю тьма неистово билась с непобедимым светом фонарей! Когда этот свет совершенно искажал весь тот вид, что бывал здесь днем, а большая гусеница-микрорынок потеряла уже большинство своих лапок-лотков, и, засыпающая, освещалась теперь тусклым светом, неохотно падающим из окон ларьков с хот-догами и пивом. В это время на студенческую проливалась жизнь во всем ее прекрасии; проливалась со всех сторон на ту обычно сторону, где, распевая различные песенки из динамика, стоял супермаркет с подходящим для этого места названием «Студенческий». Начиналось время молодежи. Пиво и иные не сильно крепкие напитки лились здесь рекой; кто-то уже был пьян, а кто-то только начинал. Студенческая становилась крайне многолюдной; пьющие пиво были везде: сидели на бордюрах, что огораживают дорогу, стояли около них, толпились группками возле входов в метро, в супермаркет, в столовую «Поварешку», на автобусной остановке и просто на площадке между супермаркетом, бордюром и метро; при этом они громко хохотали и сплевывали очень часто. Всюду клубился табачный дым... О, какие сигареты тут только не курили! Дорогие и дешевые, с фильтром и без него, крепкие и легкие, в мягких пачках и нет, с ментоловым и шоколадным привкусами; а иные курили те сигареты, что носят подозрительную расцветку и имеют особенность оставлять после себя нечто сладкое на губах. Дым таких сигарет обычно также сладок, и у приличных людей вызывает какое-то тревожащее душу сомнение... А какие люди собирались здесь после девяти часов! Это в большинстве своем студенты, но не те, которых можно увидеть на лекции по метрологии или в курилке любого корпуса того самого университета, в коем училась Зинаида. Это совершенно иные студенты, такие, коих в вузе заметить крайне сложно. Это есть, что называется, VIP-персоны общежитий при самом университете, и их знает вся студенческая; или если кто и не знает, то видел уж наверняка. Вся толпа, что собиралась здесь, внутри себя почти всех знала. Тем более странными для автора кажутся столь частые драки, коими увенчивалась каждая студенческая ночь, и которые являлись неотъемлемым атрибутом этого яркого и прекрасного общества жителей общаг и просто пришедших на огонек... Однако, что-то я заговорился о прекрасном и позабыл совсем о нашей парочке, гуляющей теперь именно в этом месте.

Какое-то неописуемо странное чувство родилось в прокуренной душе Зихера; какое-то ощущение блаженства, которое он никак не мог сопоставить с тем, что сегодня еще ничего не курил. Это чувство все нарастало и нарастало и, в один момент своего развития, оно вдруг выкинуло из себя, словно побочный эффект, некую, пока еще слабую, тоску, которая, не долго думая, стала терзать бывалого травокура и торговца коноплей. Подобно растущей прекрасной розе, что показывает вдруг первый свой шип, это чувство показало внезапно второй, третий и остальные, и тоска стала бесповоротно заполнять голову Зихера, к превеликому его удивлению.

Зихер вернулся домой почти ночью. Он был разбит. Он чувствовал блеск и сияние, на какое только способна душа человечья, но с другой стороны что-то черное и тяжелое мешало ему возрадоваться этому блеску. Ах, как тяжко! Как тяжко! Что же это за чувство такое, коего ни разу еще Зихер не испытывал в жизни своей?! Но самое главное – почему оно так рвет все нутро на части?.. Зихер накурился, однако всю ночь не мог спать... Он все думал и терзался, что так не похоже было на него. Часто на протяжении ночи в памяти его всплывал вдруг образ убиенного им Василия, и тогда Зихер судорожно старался заснуть или думать о другом. Все нутро его переворачивалось при воспоминании о той страшной сцене на лестничной площадке у его двери. Зихер не верил ни в Бога, ни в черта, но каждый раз, когда вставал перед его глазами молодой парень с простреленной головой, убийца чувствовал терпкий и резкий запах расплаты, хотя и не ведал, откуда она может прийти... Ближе к утру воспоминания вдруг перестали его атаковать, и он безвозвратно погрузился в размышления о Зинаиде и об ответе на заданный выше вопрос, а немного погодя уснул, наконец, и проспал достаточно долго.

Он понял все (или это он так посчитал, что понял) уже на следующий день. Зина пришла после пар к нему в гости. Они говорили долго, говорили обо всем, и тут он заметил, что о своем деле он ни в коем случае не должен ей рассказывать. Ведь она такая праведная, а расскажи Зихер ей про траву, он сразу ее потеряет, чего совсем не хотелось. И Зихер решился как можно меньше говорить о траве, что, разумеется, было крайне трудно, ведь именно о ней он знал более всего... Боже, как тяжко! О чем же ему теперь с ней говорить?.. Но разговор все же завязался: Зина болтала о том, что было интересного и веселого сегодня на парах, а Зихер делал заинтересованное лицо и широко улыбался, когда она шутила. Потом они попили чай, во время чего произошло неловкое молчание, так как Зина рассказала уже все, что могла, а Зихер изо всех сил пытался не проронить и слова о траве, вследствие чего его рот вообще постоянно был закрыт... И вот, дабы разрушить это молчание, было решено произвести первый поцелуй, чего обе стороны, казалось, ни как не ожидали. Поцелуй получился неумелым, смешным, похожим на то, как молодой совсем еще мальчуган садится впервые на новенький, недавно купленный ему велосипед. Для Зины это был самый что ни на есть первый поцелуй, а Зихер давно уже, наверное, разучился это делать, потому что, погрязши в вечной любви к траве, совершенно уже не знал, что же это за штука такая – девушка – и через какое такое устройство ее курят... Однако, не смотря на всю комичность этого первого поцелуя, он был во много раз красивее и, самое главное, искреннее всех тех киношных чмоканий и, извиняюсь, порнографических засосов. Зихер был сам не свой от такого поворота событий; он трезвым сердцем осознал, что влюбился, но какая-то нелепая, решительно неуместная грусть неустанно щекотала где-то в груди. Он видел, что Зина совершенная глупышка, но это его не отпугивало (так даже легче); он, всё более удивляя самого себя, хотел делать что-нибудь возвышенное... Пусть даже взять томик Пушкина и читать вслух Зинаиде его стихи. Затем он представил вообще невообразимую картину, что, мол, скоро они вместе станут читать великих поэтов и, быть может, станут начитанными, умными людьми. В этой эйфории фантазии Зихер вдруг, сам того не заметя, подумал: «А не бросить ли все дела, и траву?!» Однако, одумавшись, он так перепугался своей крамольной мысли, что его лицо выразило чуть ли не похоронный траур. Он затряс головой, словно пытаясь вытрясти эти никчемные мысли от туда. Зина удивилась, было, но засмотрелась вдруг на валявшийся в комнате так называемый «бульбулятор», забыла про Зихера и потянула руку к этой странно переделанной пластмассовой бутылке. В этот момент сердце травокура стремительно сбежало в пятки; бешеным рывком он перехватил курительное устройство, с криками: «Не трожь! Это ингалятор»! Зина снова удивилась поведению своего нового странного друга, но тот, неловко обняв пухленькую девушку за шею, неуклюже притянул ее к себе и поцеловал прямо в тоненькие губки, на что она ответила тем, что полностью растаяла и забыла о зихеровской выходке.

И вот, в этот прекрасный момент, в дверь три раза настойчиво постучали. Зихер прошел в прихожую машинально, в любовном экстазе совершенно забыв свое тонкое чувство подозрительности ко всему на свете, и, лишь открывая дверь, осознал вдруг, каким ужасным для него исходом может обернуться сей визит.

- Здорова, Зихер! Че, развлекаешься? – довольно похабненьким голосом проговорил вошедший, проходя в коридор; на лице его сияла улыбка отъявленного растамана. И только Зихер помыслил сейчас же предостеречь приятеля от высказываний по поводу травы, как тот выдал: - У тебя можно, Зихер планецкого выхватить, а то от твоей махры меня уже не прет ни хрена, ваще жесть.

Зинаида решительно ничего не поняла из этой фразы, но никем не останавливаемый гость добавил еще парочку, более конкретных, изречений, и все встало на свои места. Мне совершенно не хочется описывать тот разговор, что произошел сразу после последней реплики пришедшего незнакомца; отмечу лишь, как Зихер упорно пытался оправдаться тем, что этот человек ошибся квартирой, а так же, как Зинаида заявила, будто поняла почему Зихера зовут Зихером, на что тот сильно удивился, так как сам не ведал, почему его так называют. Спустя пятнадцать минут Зинаида ушла... Через день она снова пришла. Что произошло тогда там, никто не знает. Бывалые люди говаривали лишь, что она просила его бросить все свои дела, а спустя две минуты вышла в заледенелый зимний двор. Более никогда она не переступала порога зихеровской хаты.

Зихер убивался! Какой скоротечный, какой яркий роман! – думал он, - и так все испортить! О да, он убивался... Произошел даже такой момент этой зимой, когда он стал вдруг жадно читать стихи Пушкина, а бывалые люди говаривали, что после он вообще ушел в чтение с головой...

Но что же мешало ему найти Зинаиду, поговорить с ней, попытаться вернуть ее? Что же мешало ему вести себя подобно истинным рыцарям, каких воспевали великие поэты и которые, без сомнения, боролись за свою любовь до последней капли крови?.. Однако какая, право, суета и глупость – бороться. Ведь так прекрасно читать книгу, когда ты ощущаешь себя в высшей степени накуренным, и вероятно тогда ничего уж и не надо: ни пресловутой любви, и ни чего-либо иного... Разве что пива пару бутылок! Или может еще, кроме того, девочку, да такую, которая за энное количество рублей сделает эдакое, на что никакая любовь, простите, не способна...

Но, воистину говорю, лучше бы вовсе Зихер не начинал читать ни классики, ни любой другой книги, ибо всякий человек знает, что незнание – благо!.. Но он читал и курил, а после... Но об этом после...

... И поскрипывая белым своим сапогом, зима кружилась в вальсе по мохнатым и холодным ладоням н-ских улиц; и дремал снег на ветвях приютивших его деревьев, на печальных крышах замерзших домов и, разбросавшись вокруг, лежал он на щедрой и великой сибирской земле. И город жил...

 

9 октября 2004 – ноябрь 2005 гг.

ЧСВ