НЕ СКАЗКА Я был младшим в семье. И вот, братья и все дворовые мальчишки уже гоняли на настоящих велосипедах, когда, однажды, папа принёс домой что-то ужасное! - на трёх колёсах; что мгновенно превращало меня самого и подарок в мишень для насмешек. Поэтому, сколько не убеждал меня папа «прежде так научиться», кроме рыданий мне было нечего ему предложить; на это - я отказался садиться, даже чтобы поездить по коридору. К счастью оказалось, что боковые колёса снимаются; и ночью папа тихонько поставил в комнате почти настоящий велосипед. Нет, я, конечно, в этот момент не спал, размышляя над своим бедственным положением; поэтому, увидев подарок на двух колёсах, тихо заплакал от счастья и… И сейчас, даже не помню, как дождался возвращения папы с работы. Но помню, что, расплываясь в улыбке, сам потащил велик во двор, и залез на него. Крикнув папе «Я сам! Я умею!», я нажал на педали и... очнулся под великом, в кровь, разодрав плечо и колено. Папа заметно заволновался; достал папиросы и начал хлопать себя по карманам; так он всегда искал спички. Было это знаком паршивым, поэтому, взвизгнув: «Не страшно, не больно... », я рванул к дворовому крану, смыть кровь. Так что, к моему возвращению папа уже раскурил «беломорину»; мельком осмотрел мои раны, и с клубами дыма вытолкнув традиционное «чёрт знает что!», неожиданно для меня скомандовал: «По коням!». Два-три круга мы сделали во дворе, а потом завихляли по улице между прохожими. «Поберегись!», - кричал папа, удерживая велосипед за седло, и я подвизгивал: «Осторожно!» Правда, не столько для предупреждения, сколько, чтобы на меня все смотрели. Естественно, бег с папиросой в зубах вскоре отца приморил. А у меня, как назло, ехать не получалось. И вот, папа скомандовал «перекур», еле овладевая дыханием, и начал меня убеждать в том, что братья меня научат. «Тот самый случай!» – подумалось мне. И потому что очередную папиросу папа сунул за ухо, я быстренько попросил: «Ещё разик и всё!»; и в полной уверенности, что именно сейчас всё получится, не дожидаясь ответа, надавил на педали. Удивительно, но, вильнув пару раз, я таки помчался вперёд между прохожими, к которым тянуло велосипед, будто они таскали в карманах магнит. Окружающий мир обтекал меня стороной, замкнув всё важнейшее в неширокой полоске асфальта и всё быстрее вращающемся переднем колесе. Я задыхался от счастья и гордости: еду, я еду сам и ничуть не хуже старших мальчишек. Вдруг… из этого сладкого и восторженного полёта меня вырвал нечеловеческий крик, будто сирена завыла в порту. Плюс, сразу же за «сиреной» завизжали покрышки автомобиля и... пространство над бегущим по асфальту колесом начало принимать обычные очертания… На другой стороне дороги, высоко подняв руки, стоял самый страшный для меня человек – Белый Полковник. Его пышная седая шевелюра вздыбилась на моих глазах, а глаза загорелись таким огнём, какой может быть только у нападающего медведя. И сомнений не возникало: сейчас он меня сцапает… БЕЛЫЙ ПОЛКОВНИК Был он огромного роста, плечистый, большеголовый. Руки всегда держал за спиной, сцепив пальцы на пояснице, и смотрел только под ноги. Поэтому мне казалось, что седая голова тащит его вперёд, а ноги с трудом поспевают сделать следующий шаг. Мы знали, что «гуляет» Полковник только лишь в гастроном; за шкаликами. Первый он выпивал в ближайшем парадном или спрятавшись в подворотне. Затем, порожний шкалик возвращал продавщице, бровями показывал, что денег за тару не надо, и направлялся домой. А если шкаликов не было, тогда полковник мог часами ждать в углу магазина, пока продавщица ему не крикнет: «Полковник! Сегодня не завезут». Услышав эту новость, Полковник вздыхал и шёл в другой магазин, на Тираспольскую; а если не было там, – дальше, на Дерибасовскую. Выпивох, бравших в долг, было немало. Но Милка-морячка, заметив Полковника (в уголке он царапал копейки в огромной ладони), всегда звонко кричала: «Полковник, ну, что ты там трёшься? Иди, забери!». А вот её сменщица, Люська-хрипатая, начинала Полковника проклинать; так что, увидев хрипатую, он сразу же уходил. В других магазинах Полковник мог тоже часами ждать. В первую очередь, он наблюдал, отпускают ли шкалики. Ну, а потом, когда очередь в отдел иссякала, он торопливо шагал к прилавку и, прикрыв рот ладонью, говорил продавщице, всегда одно: «Не будете ли так любезны... поверить; два шкалика». Ну и, если ему приходилось идти в другой магазин, Полковник на ходу будто заучивал, в такт шагам, качая головой и плечами: «Не будете ли так любезны поверить?» И это было нашим звёздным часом; мы бежали за ним и дразнили: «Белый Полковник, шкалики кончились! Будьте же так любезны…» Ну а я, самый малый, стараясь показать свою смелость, даже дёргал за полы военного френча, тут же пулей смываясь на безопасное расстояние… Итак, теперь я сам летел Полковнику в лапы, понимая прекрасно, что сейчас получу за всех пацанов вместе взятых. И, кроме того, только недавно я видел на Тираспольской мальчишку, попавшего под трамвай; а тут, слева на меня мчалась «Победа». Проще сказать, ситуация показалась худшей, чем обыкновенная подлость судьбы; а тут ещё велосипед неожиданно остановился, выбросив меня из седла. Победа, обдав меня жаром, с хрустом наехала на велосипед, а я брякнулся на её коричневое крыло, понимая прекрасно, что опасность не миновала. С одной стороны, Полковник уже подходил, медленно опуская руки, чтобы сцапать меня. С другой, таксист уже выскочил из кабины; старый знакомый - Володька сопливый. И как убежишь, когда ноги застряли в обломках этого гнусного велосипеда! ВОЛОДЬКА СОПЛИВЫЙ Вообще-то, Володька был шикарный мужик. Каких-то полгода назад, на мой день рождения папа решил прокатить нас с братьями на Победе. И нам попался Володька. Папа дал ему три рубля – баснословную по тем временам сумму, угостил «Беломором» и... за это Володька понёсся по заснеженным улицам, тараня сугробы, к нашему безмерному удовольствию. Ну а позже, проезжая мимо меня, он призывно сигналил; улыбался во весь полный железных зубов рот, и орал на всю улицу будто совершенно взрослому клиенту: «Ну, как там? Трояк припас?!» Ах, как это было приятно! Плюс Володька знал мою тайну. Что мне совершенно без разницы, стоять или ехать, потому что я любил – нюхать Победу; и только отцу доверял, что «Москвич пахнет совершенно иначе». И вот представьте теперь, что Володька на всю улицу мог заорать: «Эй, когда будешь нюхать мою Победу?» Нет. Этого не было. Это был наш мужской секрет и... солидарность. Володька не ездил на Москвичах и никогда не дразнил меня. Как сказал он однажды: «И каму какая дела, куды брызги полетять… за его три рубля!» Нет, честное слово, Володька был для меня героем и другом. Пусть даже однажды, когда я вытер ладонью нос, папка сказал, что Володьку называют сопливым. Причём, скажу вам, делал он это неповторимо. Первое движение – тыльной стороной в сторону указательного пальца. Затем он лихо ронял локоть вниз, разворачивая ладонь внутренней стороной, и подтирал нос снизу-вверх, будто подчёркивая свою курносость. Плюс Володька тут же хватался за козырёк своей «ворки», и со стороны даже трудно было понять, вытер он нос, или же поправлял свою кепочку восьмиклинку. ДЯДЬКА БОРЬКА Мой дядька Борька – сказочник и шутник – ранней весной подарил мне огромную деревянную бабочку; на колёсах и с ручкой, чтобы толкать вперёд или тащить за собой. Причём крылья бабочки и колёса были связаны между собой, поэтому на ходу бабочка лихо махала крыльям. Правда, с ужасным визгом! Я так сразу и сказал, вместо «спасибо» - «Что за дела? Почему визжит, как свинюка под боровом?». На что дядька, щёлкнув мне по уху шолобан, по-взрослому объяснил: «Не повторяй чепуху; вот яазгони посильнее, шёб завижжяла как скиипка, как фьейта на свадьбе, – и бабочка полетит, как самолёт! И ты вместе с ней! Сто пьяцентов, шёб я так жил!» В доказательство он взял бабочку на руки, зажмурил глаза и начал рассказывать, будто и сам это видел: людей, как букашек, трамваи как червячки, и даже Чёрное море во всех берегах, как в обыкновенном тазике. Красиво?! Ну а я чуть не плакал… МАЛАКУЧА Дело в том, что к этому возрасту, три на четыре, в одной малакуче я оказался нижним. И очнулся только в больнице, с гипсом на левой ноге – до самого пояса. Я слышал, как говорили: «Тройной перелом, сложнейший: бедро, голень, лодыжка», но сами слова мне ни о чём не сказали, зато в гипсе я провалялся больше полутора лет. Что-то там не срасталось как надо, поэтому ногу трижды ломали и опять «починяли». «Радуйся, освободят тебя в школе от физкультуры», - обещали врачи. А потом, когда сняли гипс, пошли разговоры о туберкулезе кости. Т.е. как говорится, «с больницы я вышел и снова зашёл»; запёрли меня в туберкулёзную «здравницу» с хромыми, искривленными детьми, которые о футболе и не мечтали. Нет, они скакали за мячом на костылях, но даже мой папка, когда увидел этот «футбол», сразу закашлялся, от меня отвернулся и хрипло сказал: «Собирайся... Улица вылечит». Даже «чёрт знает что» не сказал. Вобщем, это плохая примета, и я похромал собираться. А вскоре, замерев под кабинетом врача, в щёлочку видел: папа порвал на куски «рентгены», швырнул в лицо доктора, и стукнул кулаком по столу: «Да ты, скот, за деньги теперь и Поддубного в инвалиды запишешь!» ПАПА О характере папы я слышал; знакомые называли его «матросский» и «ураган»; да я и сам пару раз его видел в драках. Так что тогда, хромая из санатория, я нешуточно заволновался. Как это? – улица вылечит. А доктора? Ведь дядя Толя, папа сам говорил, - на фронте покойников поднимал. А теперь? Как понимать? Правда, сказать я об этом боялся, поэтому всё сильнее хромал и даже прислушивался к болям в ноге. На что папа вдруг проворчал: «Не дурачься. Назад не вернёмся». Он даже чемоданчик не взял у меня; и перед трамваем напомнил: «Сам…» Трамвай ехал долго, с частыми остановками; он буксовал на гололёде, и вагоновожатый выходил на подъёмах; подсыпал под колёса песок. Ну а папа всё так же покашливал, изредка потирая глаза и бормоча своё «чёрт знает что». Только возле вокзала он повернулся ко мне, поправил на груди шарфик, застегнул пальто и, будто в ответ на мои размышления улыбнулся: «Поддубный – это самый сильный человек в мире. Он в цирке боролся. Всех клал на лопатки! А по старости - работал у нас на флоте. Склад охранял по ночам. Аагромный был! Три мешка сахару – поднимал зубами. Тулуп не могли ему подобрать. И никогда к врачам не ходил…» Проще сказать, когда дядька Борька принёс эту бабочку, я даже ходил набекрень: рубль двадцать, рубль двадцать! И только поэтому так захотелось по-настоящему разбежаться и полететь; как бывало в самых счастливых снах!.. ТЁТУШКА КУЧЕРЕНКО Вместе с бабочкой дядька припёр бутылку: «Обмыть, чтобы лучше летала». Ну а я, не зная как ускорить «мытьё», топтался вокруг стола, надеясь в этот же вечер испытать бабочку во дворе. Вобщем, пискнул там что-то такое: «Мойте бабочку побыстрее, а то…» Дядька расхохотался, торжественно встал со стаканом в руке, пальцем брызнул на меня и бабочку, лизнул с пальца остатки водки, и про стакан не забыл. «Чтоб леталось!» – сказал. А папа добавил: «Только на улицу – не выходи!» Крещение дядькино я слизнул уже на бегу. Понравилось, - не понравилось, - этого не помню, потому больше интересовала бабочка, которую погнал вокруг четырёх высоченных каштанов двора. Естественно, бабочка не взлетала; зато с каждым кругом визжала сильнее и, наверное, поэтому тётушка Кучеренко завопила из своего подвала: «Тай шоб тоби показытыся з тою собакою. Вже ничь на двори!». И что ей ответить? Я же не знал, что зимой рано темнеет. Да и думал больше о том, что скоро крикнут «Домой!» – а мы с бабочкой ещё не летали. И тем более, где во дворе разогнаться так, чтобы колёса запели, если газ проводили; раскопки закончили; а плиты потом кое-как покидали. Плюс, эта – орёт… Для вас ситуация уже прояснилась? Эх, как помчал я по улице! Слышал, естественно, только колёсики, и видел только бешено замахавшую крыльями бабочку. А тут перекрёсток Толстого и Островидова; автомобильный гудок и визг тормозов Победы. И то же самое коричневое крыло перед носом, и бабочка – вдребезги! Собственно, я её даже не видел, только деревянная палка осталась в руке. Володька – вихрем ко мне. Матерится до звона в ушах: «Да что ж ты, босяк, нюх потерял!» А я под машину лезу, за бабочкой. Володька меня за штаны, за пальто, вытащил и узнал. А я опять под колёса. И тогда он как заорёт: «А вот сейчас мы к батяне!». И за ухо меня, аж захрустело… Свои слёзы я ненавидел. Плюс, от стыда, когда кто-то видел, что плачу, у меня «планка падала», как говорят в этом случае. Вот я и рванулся, чуть не оставил ухо Володьке на память, перехватил поудобнее палку от бабочки и вкатил Володьке прямо по восьмиклинке. И дальше - не на жизнь, а на смерть! Ну а он, дурак, нет, чтоб в Победу запрятаться (хотя я и там бы его достал), начал ловить меня за руки и уговаривать. Дескать, мы с ним кореша, и он понимает, что я испугался. Как вам нравится? – испугался. На «испугался» я реагировал ещё хуже. Я превращался в тигра, в пантеру, в бешеную собаку или сразу во всех драконов с чертями! Проще сказать, я начал дубасить его ногами, пустил зубы в ход и вырвался. И нет бы пулей домой, - отбежал и: «Володька сопливый! Володька сопливый!» – ору на всю улицу. И тут же, как хищник чувствует хищника, вижу: блеснули железные зубы; глазки сузились щёлками, как на рыцарском шлеме вдруг упало забрало; и как рванул он ко мне кавалерийским аллюром – три креста. Вобщем, я запустил в него палку, - кстати, он смёл её на бегу, будто листик акации, - и задал дёру. Уже на ходу вспоминая слова отца: «Володька убьёт за сопливого! Это я так сказал, для примеру, чтобы ты нос руками не утирал. Так что здесь – тайна. Мало ли что с человеком. У меня – вот, шрам на носу. Да и сам ты – хромаешь». Итак, я убегал, понимая прекрасно, что Володька дорогу домой не должен узнать. Т.е. ещё на бегу я прикинул, что спрятаться во дворе можно только под окнами полуподвала «жлобни Кучеренко»; ну а она, без сомнения, выскочит даже на шорох и тут же продаст меня с потрохами. Вобщем, рванул я к насквозь трухлявой пожарной лестнице, на которую старшие даже не сунулись… НА КРЫШЕ Сердце гремело как колокол, да и дыхание казалось, было слышно за сотни метров. Интуитивно я понимал, раз уж лестница дребезжать перестала, значит, Володька не лезет. Тем не менее, я засунул в рот конец шарфа и постарался лечь так, чтобы сердце не колотилось в кровельное железо. А ещё через пару минут подполз на край крыши, надеясь увидеть, не устроил ли Володька засаду под лестницей. Память, правда, подсказывала, что топот сапог я слышал только пару секунд; то ли Володька решил меня пожалеть, то ли месть приготовил, при первой же встрече, – кто его знает. Да и думал об этом уже второстепенно, потому что увидел, как дядька Борька потопал домой, на ходу, механически выкрикнув: «Домой давай, чкаловец, мать беспокоится» О возвращении по пожарке, когда припомнились огромные ржавые дыры на переходе, – даже мысль не возникала. И чёрный ход на чердаке искать я не пошёл, потому что кровельное железо под ногами загрохотало, при первом же шаге. И картинка сразу представилась: дворники, милиция, фонари, пистолеты. Да и если найду лаз на чердак, - как отыскать дверь на лестницу, если и днём там темней, чем на улице! Значит, оставалась только пожарка; но именно потому, что видел однажды, как котёнок сползал по ветвям кучерявой акации, – туда загнала его собака, – только поэтому весь ужас предстоящего спуска представился мне будто отражённым в глазах «храбреца», часа два оравшего на всю улицу, прежде чем тронулся с места. А взлетел же на самые тонкие ветки, куда даже его спаситель добраться не мог… СПАСИТЕЛЬ «Кис-кис! Кис-кис!» Взобравшись на дерево, какой-то мужик звал очумевшего от страха котёнка, которому и подползти к руке было нужно какой-то метр. «Кис-кис, кис-кис, сволота облезлая, что мне весь день тут кукарекать, а потом семечки кушать?!». Казалось, что этот мужик более потешает зевак, собравшихся вокруг дерева, но ведь и котёнок решился! С дикими воплями пополз он по ветке, вертлявой от свежего ветра, пока тот дядька, вытянувшись струной, смог схватить его за ухо. После чего внизу засвистали, зааплодировали, как на футболе, а котячий спаситель разразился ещё более замысловатым матом, потому что котёнок драл его в кровь… «Видал, какой молодец!» - сказал мне тогда папа, и даже протиснулся к мужику, чтобы похлопать его по плечу. Ну, а когда мужик отпустил котёнка и засвистал ему вслед, я сразу подумал, что обязательно вырасту таким же весёлым и храбрым. Впрочем, что рассказывать о тех мыслях, ведь тот котячий спаситель смыл под шлангом дворника руки и побежал – сел в Победу; коричневую с бежево-кремовой крышей. А я теперь из-за него замерзал на крыше и даже не представлял, как спастись. «Сволочь, скот, гад, гнусная сволочь! – вспоминал я ругательства взрослых, мгновенно запутавшись в выводах: плохим был Володька или хорошим? Там - котёнок, а тут – я - человек, ребёнок! Вы понимаете? Это не объяснить! Поэтому, двумя руками прижав шарф к губам, я просто рыдал, ведь когда никто не говорит, что «мужчины не плачут», - страшного и обидного в этом – ноль; как и в страхе, когда некому упрекнуть тебя в трусости… |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
