Маленький, старинный, озёрный …

 

Как-то осенью я возвращался из небольшой, но утомительной и, главное, совер-шенно бессмысленной командировки. Конфликт, в котором нужно было разобраться, уже вначале, по письму в редакцию моей газеты, представлялся бытовой склокой, но редактор усмотрел в ситуации новую социальную проблему, отражение некоего тотального психо-логического перекоса в сознании сельчан и намеривался на основе этого письма и моего разбирательства устроить дискуссию в газете. И пришлось мне тащиться в тридевятое царство, в отдалённый район области. Конфликт, в самом деле, оказался тупиковым: два брата много лет никак не могли поделить тридцать соток суглинка и подзола, что приле-гали к двухквартирному совхозному дому новой постройки. Вероятно, из братьев началь-ство района пыталось сделать начальных фермеров (им дали по три гектара неудобий), посмотреть что получится, чтобы распространить опыт на других работников. Но родные пятнадцать соток оказались ближе к сердцу. Один был передовик и бригадир; но у друго-го, кудрявого младшего, кроме семьи имелась побочная дочь, тоже кудрявенькая и бело-курая, единственное существо, сохранившее любовь ко всем. Волею судеб мама её умерла при повторных родах, и младший брат взял незаконную дочь к себе в семью, удочерил. Поначалу семья старшего отнеслась к этому с пониманием, но когда встал вопрос о разде-лении соток, младший потребовал больше, а старший упёрся: делим пополам, и всё тут. Когда младший оформил удочерение, старший и вовсе стал родному брату врагом, потому что девочке было как-никак пятнадцать лет и, учитывая её раннюю зрелость, жених уже явственно проявлялся: молодой агроном колхоза, именно он, как оказалось, и разработал эту умную, ничего не скажешь, схему надела братьев землёй, ведь к моменту укрупнения семьи младший мог претендовать уже почти на весь участок. У старшего детей не было, и он мог стать батраком при младшем. Старший хоть и бригадир, был мужиком простодуш-ным, но прознав про план агронома, превратился во врага младшему. И пойдёт брат на брата... Такие дела.

Я не смог разделить правых и виноватых; материал не получался, нечего было рас-сказать в газете, и, конечно же, редактор расценит это как невыполнение задания, ведь так желаемая редактором социальная дискуссия срывалась, история припахивала расчётливой авантюрой, ведь хозяином всего мог стать этот пронырливый агроном. Так что объясне-ние мне предстояло муторное, я был в некоторой печали.

Нудна и слякотна была дорога из дальней деревни. От двухдневного общения с братьями и их противоборствующими крикливыми бабьими лагерями остался тяжёлый осадок, старухи дополнительно срезали: мумии, еле живые на вид, столько трудностей пе-режившие, они обладали адской скандальной энергией и феноменальной памятью, всё всем припомнили до седьмого колена, всё и ещё два аршина под каждым. Соседи говори-ли, что пару лет назад братья, получив новый просторный дом и землю, были не разлей -вода, трудились от темна до темна. А теперь травили друг у друга кур. Жена старшего не поленилась, как-то летом принести во двор младшего несколько огромных охапок клевера на вилах - телёнок объелся, распух и помер; телята не могут остановиться, когда едят кле-вер. Кто виноват? "А чё я, чё я! Я хотела телёночка подкормить, он слабый был! Такой хитроумный криминал, поди докажи умысел. Всего не перечислишь. Агроном скрылся в командировке в область. Председатель совхоза пожимал плечами: "Это их дела, не знаю что там у них, с жиру бесятся", хотя особого жира я в семьях не приметил. На дворе стар-шего был "жигулёнок", общий трактор-колёсник был у них, вот и всё.

И вот унылая пора поздней осени, никакого "очей очарования", сирые однообраз-

ные деревеньки; новые знатные дома на фоне общей серости и полузапустения вы-глядели скорее чужаками, чем знаками новой жизни.

И мерещится кругом братская междоусобица, ну чего они там делят, неужели по-кой и согласие дешевле зависти? Провожая меня, бывший инструктор, а теперь учитель биологии, друг мой, саркастически посмеиваясь, напоминал мне о сенсорном голоде и возникновении трудных духовных проблем, когда основные материальные решены. Чего это вспомнилось? Ах, друг, умница, тебя бы сейчас сюда, ко мне, вместо меня. Не нашёл я тут духовных проблем, только склочная делёжка и укрепление гадостных, как бы не ска-зать самых низменных инстинктов, если уж родные братья... Община, где расслоение слишком быстрое и резкое, начинает нравственно распадаться, вот тебе и вся духовность. Недаром Столыпин рекомендовал сильным, предприимчивым хозяева «отруба»

хуторную систему. Ведь даже на фабрике, на заводе - "коллектив" понятие сугубо формальное. Так-то, друг мой.

Голые лесные опушки без единого цветового пятнышка, поля неопрятные, кочко-ватые пашни, и небо серое, мутное, низкое, дымные облака его, кажется, можно достать рукою. Сырой промозглый холод. Ни звука, ни движения в округе. Даже природа замира-ет, отдыхает, а вы, люди, в неустанных страстях, словно собираетесь жить вечно. Напрас-но. Такая беспомощность, такая ненужность моя в этом тихом мире; уж если в невеликом таком деле не смог разобраться... Надо заметить, к моменту возникновения

этого взвешенного состояния ("взвешен на весах и найден очень лёгким") многова-то накопилось неудач и огорчений, определилась полоса жизни смутной и вязкой, и судь-ба как-то не очень заботилась хотя бы проблеском надежды; да что надежды, отрадой хотя бы какой-нибудь маленькой и тёпленькой, плохонькой, но живой - ведь должно же со-блюдаться некоторое равновесие между положительным и отрицательным. Не подтвер-ждалась диалектика, дубалектика, тем более что газету нашу собирались сливать с какой-то полужёлтой, я там ко двору не придусь. Как жить? Что умеет сорокалетний журналист районки, кому он нужен? Не в тоске был я, нет, но в значительном удруче- нии, потому что слишком много занимался бесплодными размышлениями о дальней-

шем моём трудоустройстве. Сорок лет? Это ерунда, всё впереди. Но и это ерунда. Вялая дурнота обволакивала душу; апатия, сил нет какая. "Отрадней спать, отрадней кам-нем быть", - бубнил я, в полудрёме сидючи на холоднющем придорожном камне в ожида-нии попутки. И уже не жалел, что нет у меня ни сестры, ни брата, и никогда не будет, и близкие почему-то отдалились, никаких общих интересов. Поджидала удача в сторонке меня, неудача ждала на дороге, - сочинил я строчку, а дальше никак. Серый сумрак осен-него дня... какая рифма к слову "дороге"? Как поля безнадёжно убоги! Итак: поджидала удача в сторонке меня, неудача ждала на дороге. Серый сумрак осеннего дня… Как поля безнадёжно убоги. Все журналисты средней руки сочиняют втихую стихи, а то и прозу. Прошла вечность, в самом деле ничто не проехало никуда. Да и зачем? Бесконечная мо-рось сыпала и сочилась с тусклого неба, и всё кругом, даже мой камень, пропиталось вла-гой. Штормовка промокла, сырость чувствуется уже плечами. Знобко и сиротливо. Я вре-менами вздрагивал, как пёс, и слизывал с усов безвкусные водяные капельки. Водочки бы. Борща, чаю. Есть ли это всё на свете? Все журналисты моего ранга в плотных отношениях с водочкой.

Добираться нужно было до Осташкова, это такой маленький городок, он располо-жен, говорили мне, на полуострове озера Селигер, на границе Тверской области. А от не-го, неведомого этого городишки, долгим медленным поездом дальше, домой, в Тверь, чуть ли не ночью, всю ночь. Товарищи посоветовали мне этот обратный маршрут - мол, глянь на знаменитый в узких кругах городок, воспользуйся командировкой и казённым рублём. "А городок на берегу, напоминающий дугу с бубенчиками колоко- лен... Живу, молчу, с собой поссориться хочу, своим покоем не доволен". Очень хорошо. Хорошо бы жить в маленьком городке, подумал я после очередного приступа оцепенения. Эдаком не-пременно старинном, лесном, озёрном, чтобы древние камни его и еле сохра- нившаяся часть кремлёвской стены имели прошлое, дышали преданиями и легендами, и округа была бы первозданной и нестеровской, а люди городка и окрестностей просты, добры и несует-ливы, ведь кроткое сердце жизнь для тела, а зависть, слышал я, гниль для

костей, и завистью дьявола пришло в мир зло, вот вам и происхождение зла. Так что желательно, чтобы сущностью посада и всех его микрорайонов были покой, тишина,

согласие и отсутствие изнурения в труде и в сердце, и веселье в праздники, и не-злобивость в будни. Сарафаны, хороводы. Искусства и ремёсла. И можно бы было найти там, за кривенькими и тополиными переулками окраины, за рощей и оврагом, по пояс вросший в землю камень белый с письменами, рядом журчащая живая влага ручья кас-тальского под сенью, стало быть, ракит, и чтобы вокруг камня и по бережкам изумрудная травка с маленькими, словно из тюбика, штучками гусиными там и сям, много не надо, а то прилечь никак, и полжизни доискиваться, что за камень такой, кем, когда и во имя чего поставлен, что написано и в чью честь. А как приятно было бы приходить к нему иной раз в одиночестве ли, с приятелем ли, местным самостийным краеведом и патриотом, чтобы ещё раз обсудить варианты происхождения этого замшелого посланника из прошлого, а то и с разведёнкой молодой весёлой, которой наплевать на все и всякие камни на свете, что-бы насладиться её речью, болтовнёй бессвязной - все сплетни обо всех - и слезами, чудес-но превращающимися в тихий смех и тёплые ласки от одного нежного моего слова и жес-та, от моих брутальных хапаний за вот такой зад и налитые титьки, от моих зубастых по-целуев, и в этот момент осенит: под камнем клад! Подфартило... Да, главное: хорошо бы ничего подлинного так и не узнать об этом камне до конца дней своих. Да будет так.

К тому моменту, когда мой зад вовсе потерял чувствительность и каменно окоче-нел, появилась попутка, вихлявая ископаемая полуторка без номеров, но с весёленьким шофёром. Когда я забрался в кабину, он протянул тёмную бутылку вина: "Будешь? Кара-мельки есть". Очень вовремя.

К полудню, еле продравшись сквозь непогоду и одну чайную, мы добрались-таки до Осташкова.

Городок оказался старинный, и озёрный, и маленький. Колокольни и маковки при-сутствовали и сияли, отреставрированные.

В момент входа моего в Осташков в туманном небесном окне, конечно, рдело солнце.

Водная гладь озера Селигер причудливо искрилась самоцветами, хотя положено ей было быть серой, как небо, но гладь водная отражала , не смурные облака, а встречающее меня солнце. Наступал праздник.

Что тут у вас есть, чем знамениты, - спрашивал я, оттаявший, у словоохотливого улыбчивого жителя, который, как и я, был худо одет, немножко не брит, и некуда ему бы-ло спешить. - Каковы уникальные достопримечательности?

Знаменитый кожевенный завод, швейная знаменитая фабрика, тут золотым шитьём одёжку для попов делают, прекрасный маслозавод, прямо в Кремль маслице идёт, замеча-тельный рыбзавод, тоже в Кремль, копчёный угорь полупрозначный, на экспорт, по одно-му в коробочке, снеток, лещ холодного копчения и для консервов, и судак туда же, мясо-комбинат, вяленые косули целиком прямо в Кремль, хлебокомбинат и грибной завод, ры-жики и грузди маринованные в бутылках, потому что такой стандарт для Кремля. Хочешь достану? Триста рубчиков бутылка. Всё необходимое у нас есть, и немножко лишнего. А достопримечательностей не счесть, хочешь покажу? Триста рублей. - А пиво? - спрашивал я, страждущий. - 0! Конечно! На воде из особого источника, чехам и немчуре делать нече-го, такого нет нигде. - Тоже в Кремль? - постарался не улыбнуться я. - Не, это для всех и туристов. Пьют как рыбы! Селигер, это же значит светлейшая, чистейшая, целебная, да почти святая вода! И школы, детские сады и ясельки; ну там строительные организации, что ещё? Музыкальная школа и масса других учебных заведений, техни- кумы: а, финан-совый, б, ветеринарный, г, механический. - Да где же это всё у вас тут помещается? Вроде лес кругом, вода да острова? - Вон там у нас чудесные микрорайоны номер один и два, все дома девятиэтажные, замечательные, со всеми возможными удобствами и телефон в подъездах, и скоро будет пансионат на две тысячи двести двадцать коек с множеством ки-нозалов, дискотек и для компьютеров, и рестораны со спорткомплексами. Во! Строим тут и на островах огромные гостиницы, кемпинги и яхтклубы! Это рассказывала мне уже кас-сирша, кудрявая такая девушка, на пристани, высовываясь из полулунного окошка, как собачка болонка, и посверкивала парой золотых фикс. Торговый центр и очень много уч-реждений бытового обслуживания, потому что туристов тут летом просто пропасть, все всё спрашивают, потому мы тут всё знаем и рекомендуем, рекомендую круиз по островам на теплоходе, пять стоянок по часу каждая, целый день, кормят три раза, есть бар и спаса-тельные круги, чтобы плавать. Туристов тут отовсюду, из всех заграниц. А в бывшем крупнейшем монастыре дореволюционной России Ниловой пустыни, рассаднике мрако-бесия до двадцатого и контрреволюции после революции, - говорил лысоватый и при си-реневом галстуке учитель средних лет, - в нём очень скоро откроется шикарная комфор-табельная турбаза, на уровне мировых образцов, почти "хилтон", я атеист, городу нужен доход, валюта. Десяток кафе, рестораны, монастырскую трапезную превратим в шикар-ную столовую, очень не дорого, причём тут же спорткомплекс с яхтами, серфингами и шверботами, водные мотоциклы, моторки для прогулок на водных лыжах, двигатели класса "Феррари", "Судзуки» и "Ямаха» слыхал чего? "Или взять "Меркюри, так это же пятьсот лошадиных сил! Чувствуете размах? Я радикальный атеист! Масштабы, скажу я вам, уважаемый корреспондент!»

Чрезвычайные масштабы, прости господи, восхитился я про себя. И спросил: - А сейчас-то что в этой никому неведомой знаменитой Ниловой пустыни? - Сейчас? - приза-думался учитель. - Сейчас Дом престарелых и психоневрологический диспансер, - скри-вился он, с тоской посмотрев на дальний остров, где среди леса возвышался купол храма, покрытый чем-то серебристым. - Бездомные всякие, от кого дети отказались, но больше, конечно, просто одиноких, знаете, какая у нас тут война была, всё выкосила. - Какая вой-на? тут же вроде немцев не было? - Да никакие мужики в деревни не вернулись, вот что. А за последние пять лет и остаточные деревни переселили, там было-то по три или десять старух. Вон на том острове дачи правительства. А там по берегам - думаки живут, мини-стры всякие. Не подойдёшь на километр. Спецназ кругом. - Да вроде они живут под Мо-сквой? - Это да, а отдыхают тут. Ну ещё в Завидове, там вообще всё другое, даже лесные звери, трава и рыба. - Ладно, а куда же обиталей богадельни будете девать? - Я бывал там. Неинтересно, знаете ли. Так нельзя, чтобы вблизи отдыхающего правительства и минист-ров. Какие-то кособокие горбатенькие тени среди вековых деревьев и крестов, ходят вез-де, в сумерках вообще ужасно, как привидения, ладно мало... хотя как сказать. Я там был. Дружок у меня там главным врачом. Причём смотрят на тебя, нового человека, приезжего, как дети, туда же туристского маршрута нету, как дети, право слово, словно ждут чего, ну как дети ждут, что расскажешь, или подаришь конфетку, печенинку, так прямо руки и но-ги целуют. Невозможно. Не советую. Друг мой, который тамошний главный врач, радо-вался, что сумел три тонны жмыха в совхозе выпросить. - Чему же радовался? Рыб при-кармливать? - Да нет, контингент будет зимой кормить баландой на жмыхах, ну там мас-лица подсолнечного добавит, сахарку, требухи мясной через мясорубку. Не советую. Но этого ничего скоро не будет, портит же всё, тьфу, богадельня, её под Псков, что ли... - А ежели коммерчески подходить, - сказал я, - к примеру, организовать для думаков и членов правительства, которые на ином берегу отдыхают, такой туристский недельный экстрим: тыщ за десять вечнозелёных пожить в условиях этой богадельни, в общих камерах, то есть кельях. Зимой, когда баланда из жмыха и коровьих потрохов. Экстрим же! Ведь есть такие туруслуги: неделю в одиночке, в Лефортове или в Потьме, а то и в Матросской тишине. Тишина , как-никак. - Учитель нахмурился. И на его невыразительном, конопатом лице появилась ядовитая гримаска, словно он только что понюхал рыбу пятого дня хранения на солнышке. - Отчего хмурь и пасмурность, - мелькнуло в моей светлеющей, но начавшей побаливать голове. Я cказал - такие светлые дали распахиваются для здоровья и жизни, из богадельни, да и эх ма, гой еси, в дискотеку, растудыт твою в пятьсот сил ломовых! Впро-чем, этого я не произнёс, ведь позорное дело произносить однозначные вещи, не суйся в чужой монастырь со своим примитивным уставом. Я сказал: - а пару угрей горячего коп-чения? - Без проблем, - светло улыбнулся учитель. - Триста рублей, через полчаса на этом же месте.

Потом, у края озёрной воды светлейшего Селигера я беседовал с бабулей; она бе-льё полоскала в Селигере, а я стряхивал в него пепел с « Примы».

Да, да, да-да, а как же, это вон там, на острове Столбном, - сухой ладошкой погла-дила пространство старушка, - это там, родимый. Она показывала в сторону далёкого ост-рова, но так, словно хотела немножко загородить его от моего праздного взгляда, беспеч-но блуждающего по горизонту, воде и островам. Зачем люди обустраивают острова, если на континенте много удобнее? На пальце у бабушки было полуистёртое серебряное ко-лечко с круглым камешком, похожим на ягоду "вороний глаз" (поверхность чуть полупро-зрачная, а сам камень аспидный). Болышо-ой остров, красивый, просторный, с двух сто-рон ямы бездонные, затягивает туда, с другой стороны валуны гиблые, не подплыть, вся-кую лодку разобьёт, только с одной - камушки и песочек. И луговины, и леса, и ягода вся-кая в свой срок, там просвирки в часовенке раздавали, и картинки, на картинке наш Нил Столобенский, и по всему свету, почитай, таперича разнесли люди добрые и болезные, не видал рази у кого? Там и сады были у них со всякой фруктой и овощ разный, огороды с картовиной и свеклой, коровы самые лучшие, поросёнки, куры, утки, гуси, ой, всего вдо-сталь было, а уж грибов да ягод красных, да птиц и дичей по лесу и на болотинах не счесть. Там даже такие монахи были, сынок мой болезный, чтобы и механики и капитаны на кораблях, да, а как же. - А что же делали корабли и капитаны? -подивился я. - А как же, дак два парохода было у монастыря, потом ещё несколько кораблей помене, чтобы рыбу ловить, снетков и судачков махоньких, дюже скусные, и перевозить богомольцев в Сва-пущу, оттель путь паломнический был начинался к истоку Волги, Волгушки, рази не зна-ешь? - Теперь знаю, - сказал я.

Мне захотелось в Свапущу, и чтобы капитан был при бороде и рясе, и на груди па-нагия, хотя можно и крест серебряный с изумрудами.

И в Сибири, и везде в ином месте его знали, родимого нашего, радетеля и заступ-ника, спасителя, Нила Столобенского. Он ить поначалу был послушником Кырыпецкого монастыря, что под городом Псковом, у меня зять оттедова, с Пскова, видал как? Хоро-оший зять-то, уважительный, недавно две фуфайки нарядные прислал оттедова и наво-лочку. Ничего не скажу, больших наук достиг. Только чё захотел въединица, сбег, гово-рят, оттель. - От наук устал, что ли? - А? Да не, это не зять, это Нил Столобенский уеди-ниться сбёг, с тамошнего монастыря к нам сюда, на остров. Пустыньку себе сделал, посе-лился в землянке для покоя и поста, больно него там донимали сильно богомольцы-то не-разумные, прямо хотели на щепки его деревянку- то растащить, насилу отстояли мы тогда. Ну вот и сбёг. А слава его велика была по всей земле - чудотворец. И рыбаков всегда спа-сал на море Селигере, ежели в беду попадали иные, а нерадивых много, слышь, было, по-тому как еды хотелось, рыб ловили когда не положено. Или как узнавал преподобный Нил наш Столобенский, где кто в бедствии, особливо ночью? А вот и узнавал, чуял сердцем своим родным, и сразу на челноке туда, прямо в волну. Сильный был, один на тяжкой долблёнке управлялся в любую волну. Чудотворец. А какой крепкий был, всё сам строил, и камни какие один ворочал, таким как ты и артелью не стронуть. А плоть изнурял. Вели-комученик наш, не спал влёжку, а так, два колышка были у него вбиты в пещерке в стен-ку; он подмышками об них обопрется, роднимый, и отдохнёт немножко, и работать опять, врачевать да рыбу ловить на ямах. А какие прочные лодки делал? По сих пор некоторые плавают, рази не видал? Он и ноги мог лечить всем людям хорошим, а которые плохие, супостаты если, не мог, потому что слышь, говорят, большое зло ему было не под силу. Деду моему лечил, и вылечил, а иные так и не смогли. Тут все рыбаки были и цыгане хо-дили много, у них тоже ноги боля всегда. Или вот ежели на коже такие красные болячки боль|шие белые, так заговаривал и лечил, травами, водой своей из родника. А как помер благодетель наш, потом пришли пальшевики всякие, так тот родник сразу и закрылся, не захотел их, супостатов, лечить. Видал как? - А куда же всё это делось теперь? - подумал я вслух. - А туда и делось, родимый, куда всё деётся постепенно само собою. Чему не поло-жено быть, то и пропадает, только память останется. Теперь мало кто чего помнит из прошлого нашего. Вот монахи картинки рисовали, и Нила нашего преподобного из липо-вых да вишнёвых чурочек вырезали, всякий мог купить и домой принести, и деткам поиг-рать, приучались. Бога-атый был монастырь, с кораблями. У них и озерцо было внутри самого острова, всегда с рыбой, которую вылавливали снаружи в Селигере, а потом в это озерцо пускали, вроде пруда, пускали дальше жить, чтобы всегда свежая была к столу, хоть зимой, хоть, когда. Всех паломников, пусть хоть кто, монахи кормили три дня и бес-платно, а потом за труды, повинность такая для послушания была, а как же

А ты чей будешь, откуда такой, или турист? А то у меня в клетушке место есть но-чевать, и дияло хорошее, стёганое, и тумбочка, и чайник, и кружка, сто рублёв хватит тебе за день?

Богоявленский собор монастыря Нилова пустынь грандиозен! сказал студент, к ко-торому я подчалил час назад за столик в ресторане. - Мы сейчас реставрацией занимаемся. Денег нам побольше бы и материалов, материалы нужны классные, чтобы век всё про-держалось, фрески особенно. Туг организации все дохлые, шефа надо, спонсоров, думае-те, если городок маленький, так и богатых нет? Спонсора надо, чтобы старину любил и верующий. Где только взять такого, все замороченные, закрученные, говорят деньги в де-ле, свободных нет. Отмахиваются... Не понимаю. Это же живая история наша. Руки есть! Я бы тогда всех наших завёл так, что за сезон отделали бы! Сто процентов! А что. Смот-рите. Дали бетон в том году. Сделали мы два крыльца у часовен. На этот год приезжаю, крыльцов нету, ни одного крыльца. Где, спрашивается? Всё оползло и дождями размыло. Что это за бетон такой? – Ну-у, так не бывает, бетон же, - засомневался я. - Бетон размыло во-одой! Каково? Э-ээ, мне бы живые деньги, чтобы сам распоряжаться, самому, понимае-те? Что эти бумажки решают, договоры да подряды? Мы всё, да, Кать, мы бы сами всё тут... Как первозданное! У меня ребята, художники как на подбор! Познакомьтесь, напри-мер, это превосходная художница, Катя, специалист по архитектуре восемнадцатого, тех-никой левкаса владеет в совершенстве, её работы в Европе есть, даже в частных коллек-циях, а тут... Нет пророка в своём отечестве, мы же минимум просим. Хотите, она вам сейчас в деталях расскажет какие кладки в начале века делали, какой раствор брали для каждого этажа и из чего эти растворы делали. И какие присадки, добавки существовали. Ведь каменные блоки фундамента разделить невозможно, вот какой раствор был, а теперь цемент дождями размывает. Строители были верующие, совестливые люди, а нынешние? Вы знаете, как было вначале? Ну вот только вообразите, что тут было до нас. Так...Проект, значит, собора, составленный Карлом Ивановичем Росси и Иосифом Ивановичем Шарле-маном (отчества были выделены мимикой, жестом и интонацией, и Катя прикивнула на каждого "Ивановича») позднего классицизма предназначался вначале для...

Студент замолк, глядя на меня как болельщик на любимого форварда, от которого ждёт спортивного подвига, студент ждал от меня осведомлённости, но я не оправдал.

- Для?

- Для Исаакиевского собора! Как можно такое не знать! - в изумлении оглянулся студент на Катю.

- Не может быть,- в свою очередь изумился я и непроизвольно глянул в окно, слов-но там мог явиться Богоявленский, сиречь Исаакиевский собор. - Неслыханно. Чудеса в решете, дыр много, а выскочить некуда. .

- К-куда выскочить? - заморгал студент.

- Да никуда. Некуда, ударение на не. Это я просто удивляюсь, не может быть, что-бы для Исаакиевского.

- Как не может быть, если так и есть? - взвизгнула подружка его и художница, вос-тренькая, очень уж худенькая личиком, но неожиданно полногубая, полногрудая, как бы не сказать титястая, и одета она была в расписную штормовку, я её долго разглядывал и читал, когда одевались. А сейчас, за столиком, она была в белоснежной маечке, и соски вызывающе контурировались под тонкой тканью. Да, а на штормовке были значки, на-шивки, наклейки, нашлёпки, карминные буковки: Западная Двина, Мокша, Цна, Дон, Ва-зуза... Когда они успели всё это объехать, мне было интересно, потому что все эти места были мне знакомы. Загорье, Заречье, Залучье, Заплавье, Замошье… Такие зовущие, маня-щие названия сёл и деревенек округи Селигера. Наверное, это вы всё написали

исходя из лингвистическо-декоративных соображений? Нет, оказывается, в самом деле были везде и по большей части пешком, как странники. Она повторила своё "так и есть!" ещё и ещё раз, быстро оглядываясь, как бы ища поддержки и подтверждения своих слов отовсюду, но в провинциальном ресторанчике нет никого, кроме нас, даже мух, и по-казалось мне, поддержка ей исходила отовсюду, из всего окружающего заоконного эфира, она же абсолютно была права ныне и присно, даже если на самом деле всё обстояло на-оборот. Потом подтвердилось, что всё это призрачное происшествие, случившееся со мной в маленьком озёрном городке, если и имело смысл, то вовсе не тот, что я уже лелеял и готовился провидеть, воплотить в слове, а тот, про который немного позже попытается сказать мне эта сияющая восторженной уверенностью и деятельной верой худенькая дев-чушка, фанатка и патриотка . Правда, кажется, мне так и не удастся расслышать её вещие слова сквозь ветер и песни новых моих друзей. Но об этом позже. А сейчас она сказала и я расслышал вот что:

- Знаете, кто строил храм?

- Росси. Потом Казаков, - поднапрягшись, сказал я. -Достраивал Растрелли. В сво-бодное от императорских заказов время.

Студенты торжествующе переглянулись: ну вот, мол, видишь, очередной Митро-фанушка, смерд, холоп и варвар. Я почувствовал, что этот фокус у них дежурный. Задать патриотический вопросец, выпучив глаза поразиться невежеству собеседника, и выдать информацию, как откровение – тем самым тешится самолюбие, так самоподтверждается любовь к отеческим гробам и дыму отечества. Самовлюбленная, экзальтированная девица. Я ведь тоже могу взять и ляпнуть: а знаете ли сколько ржавчины в год соскребается с Бруклинского моста? А с Крымского в Москве? А? То-то же... А вот сколько!

- Строил, - начал студент спокойно и, как я и ждал, назидательно, и тут студенточ-ка титястая, быстро-быстро замотав головой, перебила, чуть не взвизгнув:

- Возводил!

Друг глянул на неё ласково и поощрительно, кивнул:

- Именно. Молодец. Храм возводил швейцарский великий архитектор Анжело Бот-тани. И длилось это более тридцати лет, - додекламировал реставратор, студентик этот. - Великий Боттани!

- Как и твоя реставрация нынешняя, тоже тридцать лет? - злорадно нашёлся я, от-мщённый. И наврал: - Не Анжело, а Анджело. И не такой он был великий, и сексуальная ориентация нетрадиционна, и брал дорого.

- Где это вы накопали такого? - насторожился студент. - Геморрой у вас, стариков, не порок, а гомосексуализм порок, да ещё нравственный. Давайте не будем. Наследствен-ная, хромосомная особенность неподсудна, не стоит уподобляться зэкам.

- Верно, - смягчился я, удовлетворённый тем, какое повальное впечатление произ-вела на студентов моя наглая ложь.

Потеплело..

Несколько новых посетителей дружелюбно поглядывали на нас из углов.

Нарядно и резко освещенная прямым закатным солнцем шевелилась за окном кро-на дерева, как живая зелёная протоплазма. В ней какие-то птички играли в прятки и дого-нялки. Дымно-голубое небо, чудный аромат зелени, запах свежих огурцов салата - всё бы-ло мило, приветливо, дружелюбно, как новые посетители. Намечался лёгкий гомон. Сту-денты пошли наружу покурить. Я заказал бутылку "Селигеровки", надо угостить мальчика и девочку.

Во мгле недостоверного прошлого, где и сама мгла уже недостоверна, одержимые чернецы десятилетиями, как египетские рабы, копошились на острове, намериваясь воз-двигнуть невиданный по красоте и величию храм; и получалось, что строили они его как раз для нас, глуповатых современников разрухи. Вот египетскую пирамиду, собор Париж-ской Богоматери или дворец Пернатого Змея ацтеков как приспособишь под столовую или там трапезную? А тут творения Росси и Боттани запросто. В Суздале во всех первых и цо-кольных этажах древних храмов пивнушки теперь. Это о храмах и уважении. Теперь что? Мои братья деревенские с усталыми и тусклыми от вражды и склоки глазами потихоньку отходили в небытие вместе с их современным феодальным конфликтом и пошлой интри-гой; померещилось даже, глядя на колыхающуюся крону за окном, что такие братья это никакая не новейшая социальная действительность, прости уж, госп. Редактор, они были всегда, такие братья, это огорчительно, но никак не более того, ведь в конце концов моло-дой волк агроном управляет ими и их порочными страстями. Кому и чем из всех них, в том числе и агроному, поможет Нилова пустынь?

Но всё же стоит попробовать, стоит. На куполах, колокольнях, в египетских погре-баль- ных камерах и на пирамидах инков, как и в лабораториях генной инженерии копо-шились всё такие же братья, и почему считать, что они на обочине, в суете, на своих пят-надцати сотках, и разве они сами съедят всё жито и горох, которые вырастят там? Так что осталось устранить агрономов. Богадельню перевести в Псков, а сюда собрать всех по-добных агрономов, пусть едят затируху из жмыха.I

И тут явился давешний учитель при сиреневом галстучке. Мы взаимно обрадова- лись встрече, он намеривался поужинать тушёным угрём 'по-селигровски." Присел и на-рассказал, что тридцать тысяч лет тому назад с тех земель, что называют Валдайской воз-вышенностью, отступил огромный ледник, это был конец четвёртого великого оледенения в истории земли. Ледник отступал, отступал, отступил, растаял, оставив после себя холмы и плоские нагорья, впадины и долины, в них образовались озёра, целый озёрный край, и озеро Ильмень, и Селигер-озеро, дивное творение природы в форме растянутого креста, в форме креста, обратите внимание.

- Но вы же, помнится, атеист? - сказал я.

- Так и что? Крест же наличествует, хотя это вольная игра случая и природы.

Но здесь благостная энергетика, этого отрицать никто не может. Ни в одном пре-дании, ни в нынешних информациях нет ни одного случая появления НЛО, им тут делать нечего, Нил Столобенский, заступник, не пускает, его дух не пускает придурковатые НЛО. Читали? Ни в одном случае эти самые НЛО ни малейшего добра людям не принес-ли, это агрессивное явление. Селигер - это наш европейский Байкал, взгляните на любую карту, убедитесь. И вон с того высокого холма, так похожего на курган, в ясный день вид-ны стада лесистых островов, знаете сколько их тут?

-Сто! Сто двадцать?

- А никто точно и не знает, более двух сотен по плёсам и заводям, в заливах и на отмелях, иные исчезают временами, когда не так сухое лето, но в засушливый год появ-ляются вновь, их тут называют всплышками, а кругом по берегам везде леса вековые, со-сновые да еловые, и болота есть гиблые с огнями, а в некоторых речках даже форель есть, хариус и сиг, вот ведь чистота какая.

- А сияние?

- Сияние? Над одним островом периодически. Столбы света ввысь ночами.

- Мне говорили, это просто пожары.

- Так и есть. Никакой мистики. Там один олигарх, обратите значение на созвучие слов олигарх и аллигатор, он общеизвестен, всё затевает строить фазенду, а она горит и горит. Наполовину возведёт, а молния трах, и пиздец фазенде. Заново строит. Опять пиз-дец. Про него уже тут легенды ходят, мол, кто кого, говорит аллигаторх. Бог меня, или я Его. "Его" с большой буквы. Дал денег на декоративный скит и часовню на Столбном. Всё равно молния сожгла всё в очередной раз.

- Какой-то вы странный атеист, право, - осторожно сказал я. - Разве не случай- ность?

- Я нормальный атеист, но это не случайность, это знак им всем. Что ещё хочу ска-зать? Грибы любые, белые со сковородку, одним можно троих накормить, заросли мали-ны, клюквы поля, земляника, черника, берголовь, костяника, всё целебное, любая дичь и всякого зверя. Кабаны стадами, всех можно прокормить. А небо? Небо всегда ясное, си-нее, тишина и безветрие типичны.

- Про сегодня не скажешь. Да и вчера... - встрел я во вдохновенный монолог учите-ля.

- Бывает. Не считается. Я о типичном.

- Да, у меня наблюдения фрагментарны.

- Идеальный климат для нормального человека, давайте-то выпьем немного

"Селигеровской", что же это мы так сидим, я угощаю!

- И я, - сказал я.

- И люди тут все добрые и приветливые, общительные и чрезвычайно слово- охот-ливые, да что говорить, вы же сами видите! О, ещё вернётся, вернётся былая слава все-мирная к нам сюда, ой как ещё вернётся!

- Отсюда, от мест этих святых, - подхватил студент, - кстати, начинаются такие ве-ликие реки, как Волга, Днепр и Западная Двина.

- А другие? - я заинтересовался.

Странный вопрос. Откуда же начинаются все остальные реки? – что-то в этом

роде хотел спросить я, против воли своей уже преобразившись и ледником таю-щим, и островами-всплышками, и тишиной, и небом над всем этим благодатным миром.

- Мне одна бабушка говорила тут недавно, что отсюда вообще свет по всей земле распространяется неодолимо.

- Насчёт света я не знаю, воинствующий, как положено, всё это мракобесие нам ни к чему, хотя, согласен, изучено недостаточно. Но свидетельств много есть, что в этом ре-гионе зачастую происходят необыкновенные световые явления, столбы такие, кресты све-тящиеся вроде северного сияния... всякое говорят; даже в научных журналах были сооб-щения.

Пуп земли, а не земля, смутно подумал я. - Пуп земли, только маленький, старин-ный и озёрный. А произнёс вот что:

- Свет произошёл от света.

И пододвинул штоф "Селигеровской" к себе.

И на выдохе ветра взлетела лиловая занавеска, заоконная крона метнулась в сторо-ну, и прямо к нам за стол влетел подвижный, ослепивший на миг сноп лучей солнца, иг-раючи преобразив весь вздор, еду, посуду, вилки, бокалы в драгоценности. Сидевшие спиной к окошку студенты обзавелись косматенькими нимбами. Скучные герани на подо-коннике стали изумрудными. Штора, вильнула хвостом, опала, установился нормальный полумрак.

Насчёт селигеровки реставратор и просветитель были не прочь. А после допол- ни-тельно выяснилось, что в четырнадцатом веке на краешке мыса, на узком наволоке между водой и лесом озёрный рыбак Ефстафий Осташко, из кривичей, пришлый невесть откуда, поставил первую в этом крае курную избу, и было это в год одна тысяча триста семьдесят первый, вот и повелось с тех стародавних времён: Осташина слобода, осташи, Осташков. "О! – кое-как расслышал я. - Какой«то Такойтович! Милости просим!" - оказалось, это студент внезапно отвлёкся от моего завороженного взгляда и вдохновенной речи просве-тителя.

- Прошу к нам, - встал и поклонился учитель. - Тут товарищ приезжий журналист интересуется как раз по вашу душу. Любопытствует нашенским всем, тутошним. Сюда, к нам, к нам, чем богаты...

Тот - к нам.

- Освежимся! - решительно продолжал учитель. - Нашенским, тутошним, светлей-шим. Первая колом, вторая соколом!

Оживились, налили, освежились. Принялись закусывать чёрным чем-то, пряным, невиданным по вкусу и аромату, тающим, оказалось угорь холодный горячего копчения на ольхе, можжевельнике и листах вишни, "только здесь, спешите видеть и наслаждаться". Представляете себе: выловленная pыбка тут же поставляется на кухню и подвергается спецкопчению полуживой, в герметичном боксе, благодаря этой методике она имеет таю-щую консистенцию, как нельма, первозданный аромат и оригинальный вкус благодаря ольхе, можжевельнику и листочкам вишни, все вещества в полной сохранности, каждое волоконце, всякая жилочка и плавничок, хрящик и рёбрышко позволяют наслаждаться своей индивидуальностью, а уж про полезность можно только песни слагать, гимны петь, ведь ни одна рыба в мире не несёт такой уникальной информации, как угорь осташков- ский!

Пока я постанывал от вкуса, причмокивал, урчал и качал в изумлении головой, краевед рассказал следующее:

- Знаете, что мы кушаем? Единственного свидетеля, единственное доказательство существования Атлантиды!

- Неужели нашлось? - вежливо удивился я, не в силах оторваться от полупроз- рач-ного брюшка рыбины.

- Пятого июня восемь тысяч четыреста девяносто восьмого года до нашей эры ме-теорит с массой в два миллиона раз большей, чем у Тунгусского, со скоростью двадцать километров в секунду врезался в земную атмосферу и взорвался в северо-западной части Атлантического океана, взрыв распорол дно океана, и материк Атлантида сгинул в этом чудовищном провале, теперь на поверхности только вершины его горных цепей, нынеш-ние Азорские острова. Всю эту картину восстановил и точную дату вычислил знаменитый английский физик некто Мук. Эта катастрофа - не какой-то там ничтожный Санторин в Эгейском болоте взорвался, Атлантида в Атлантическом океане, и люди там были двух-метровые, атланты, а уцелевшие атланты передали знания ацтекам и египтянам. И неос-поримое тому доказательство - угри, которых вот едим! Каждый год к устьям рек, что впадают в Балтийское море, подходят огромные стаи маленьких, совершенно прозрачных рыбок, они поднимаются по рекам, живут в них и в нашем Селигере до лет двадцати пяти, а потом уходят в море, местами прямо ползком по земле, болотам, и плывут через без-брежный океан три года к Саргасову морю, там нерестятся, после погибают. Саргасово море теплее всех вод на земле, там даже на глубине километра двадцать тепла, масса во-дорослей саргасов, и самая большая насыщенность кислородом, объяснений этим уни-кальностям пока нет. Спрашивается, зачем рыбам такая дальняя миграция? Правильно же нужно поставить вопрос так: почему? А вот. Раньше все угри жили в реках и озёрах Ат-лантиды, после катастрофы они не смогли найти родные реки, и, двигаясь дальше, попали уже в устья рек Европы и Америки, в том числе и в Балтийское море, а потом в Селигер-озеро. Мощный и тёплый Гольфстрим доставляет к нам миллионы прзрачных маленьких угрей, это миллионолетний инстинкт, непреодолимая

и неуничтожимая память хромосом ведёт их к берегам родной Атлантиды, которой давно нет, а ведь обратите внимание, в человеческой истории память о ней не стёрлась.

- Осташков тут вместо Атлантиды? И чем больше мы едим угрей, тем больше бу-дем походить на атлантов? Я остаюсь среди вас, я вернусь к вам, друзья-атланты, я не хо-чу больше никуда, только сюда, к вам.

- Наши рыбаки, каста такая есть, это поставщики двора Его Императорского вели-чества! Каково? А теперь Кремля.

Я внезапно расслабился:

- То-то в Кремле последнее время сплошь атланты.

Не отреагировали. Да и в самом деле - ну что им, таким цельным, какой-то Кремль дальний, неведомый?

- Безумству храбрых! - воскликнул новый наш собеседник, краевед и патриот. - Новейшая история наша ведь тоже уникальна, редко где так было. Спустя четыреста лет после смерти смиренного трудолюба, рыбака и целителя Евстафия Осташко, какие-то ни-чтожные четыре столетия спустя, о нас писали абсолютно все столичные газеты и журна-лы, ставились спектакли, снимались фильмы, власти ставили славный Осташков в пример всем другим городам уездным, а в городском гимне осташей какие были слова, если бы вы только знали какие, спеть хором?

Он утёрся, и они сделали:

- От конца в конец Росси-ии ты отмечен уж молво-оой... Из уездных городов Росси-ии... ты слывёшь передовой!.

Образовалась пауза. Потом пошли еще куплеты, интересные и бодрые.

После пения снова пауза. В ней опять, напоминая о себе и свободе, прошумела ли-ства за распахнутым окном.

Гуднул, обещая скоро причалить и увезти меня теплоходик с озера, невидимый, но уже непреодолимо желанный. Смутные милые улыбки бродили по лицам моих новых друзей. Я, глядя и слушая, повторял про себя слова простодушного гимна, которые никак нельзя забыть, и влюблялся в автора и нынешних исполнителей, особенно в студенточку, которая становилась всё более губастенькой и титястенькой, милая моя недоступная, она подыгрывала самодельной мелодии двумя вилками по краю стола, по тарелке, по стакану. Она подыгрывала.

- Да нет, вы не думайте, - сказал учитель, - никакие мы не квасные патриоты, это же всё документально и подлинно, наш краевед вплоть до страниц и строчки сверху или снизу помнит, сейчас убедитесь, погодите чуток, если интересно, конечно, интересно, да? Я же со своей стороны что скажу? В нашем городе к 1820 году, к знаменательнейшему моменту посещения его Великим императором Александром первым появилось такое,

о чём другие Богом забытые города и городишки слыхом не слыхивали, и мечтать не могли. Больница, раз? С приютом для бездомных. Приют сам по себе. Два? Народное училище, училище духовное, общественные бани, у вас там сейчас есть общественные ба-ни?

- Нет, - сказал я. - Откуда!

- Банк! С филиалом! - со значением подтвердил краевед. - Банк!

- Филиал где? - заинтересовался я.

- А в Твери аж.

- Так что же выходит, головной офис был тут?

- Тут. Тут, тут. Бульвары, народный драматический театр, представления и коме-дии, воспитательные дома, училище для девиц, - кивнул учитель, расправившись, в сторо-ну девицы не моей; студентка заметно плыла и пылала, бисеринки чистого пота на остром носике выделялись, милые такие. Роса на розе? Не, вульгарно. Роза штука вульгарная, и роса на ней глицериновая. А здесь: росинки, носик, пухлые губоньки алые...

- Богадельня и огромный дом милосердия для слепых, глухих, немых и убогих, для всех было место, потому что тогда понимали, что иные рождены быть убогими и сирыми, и не могут себе добыть прокорм, а умереть тоже не могут, потому что бог им дал жизнь, и только он может отнять её, стало быть убогие и немощные должны жить среди нас и мы обязаны помогать им до скончания дней их. Аминь. Кров, пища, всё было им. Кроме того, городской сад с разнообразными породами деревьев и садов, то есть цветов, экзотика со всего буквально мира, вот как было! Такими картинами и клумбическими композициями, просто глаз не оторвать, залюбуешься, да, да, залюбуешься просто, невиданные дела! И духовой оркестр в нём, трубы сияют на солнце как солнце, каски, бляхи начищены, бас-геликон бу-бу-бу, усищи вот такие нафабренные, грудь колесом, форму держали, а ба-рышни без ума. И все в кокошниках с жемчугами. А ярмарки, что это были за ярмарки! Сплошное веселье и замечательная коммерция. Фейерверки - до неба! И булыжные мос-товые уже у нас были, и самая первая в России, первая и единственная пока, то есть тогда, добровольная пожарная дружина, потому как мы всё строили из дерева, хотя и не знали, что такое экология. Воображаете? Никто не знал, а мы знали уже!

Так, минуточку...

Особо хочу отметить, особо и дополнительно, - подчеркнул вилкой в воздухе и сделал значительную паузу учитель, - что в городе все, все без исключения были грамот-ны и все непрерывно брили бороды, да, во-от, поэтому цирульни наши были и есть луч-шие! Ни каких тебе бородатых мужиков немытых, обидно, понимаете, такое слушать, не хочу даже обращать внимание.

- И называли друг дружку исключительно гражданами, - певуче, ностальгически добавил краевед. - И обращение это звучало ласково... Никакого хулиганства или там де-боширства, ни одной тати ночной. Бывало, пойдёшь куда по делам, так замков не знали, щепочку в дверь сунешь, значит, никого дома нету. Вообразили? А теперь?

Студент радостно покивал и откинулся на спинку стула:

- Предлагаю вам завтра назвать, обратиться к своему начальнику так: гражданин, как там его по батюшке?

- Пройдёмте, - строго произнёс я. - В отделении разберёмся. Я к вам никогда не вернусь, гражданин редактор! - добавил я в пространство и погрозил пальцем. - Извольте у меня тут!

Посмеялись, живо изобразили каждый реакцию своего начальника на эдакую дер-зость, изобразили и озаботились, призадумались.

-Два километра самый длинный конец был у города тогда, - сказал . краевед. - А теперь три. И больше ни в коем случае не нужно. Всё должно быть соизмеримо с челове-ком, и высота стен в комнате, и ширина улицы, и величина сада, города, и вся архитекту-ра, и всё-всё, а в наших городах - скука и подвиг. Где вы видели в древней Греции мегапо-лисы? Не было их.

- Эту Грецию древнюю захвалили, просто уже на знают за что бы ещё похвалить, - сказал я. - А мегаполисов не видел я там, нет, не видел.

- Во! Потому всё и процветало, непрерывный и всеобщий обмен новым, и все друг друга знали и ценили. Приветствую тебя, стратег Перикл! -мог сказать бедный гражданин руководителю города. - И ты пришёл на рынок? А знаешь, я и мои товарищи не в состоя-нии купить билеты на представление новой трагедии Еврипида "Ифигения в Авлиде", дай мне десять жетонов! И стратег Перикл давал. Так было принято. А потом они беседовали, знатный и бедный, но оба свободные, о последней работе какого- нибудь там Мирона, или о политике. А ещё там...

- А подслушивал кто? - язвительно хихикнула студенточка и зарделась, или мне показалось, что она зарделась, или захотелось, чтобы она зарделась.

- Да никто и не подслушивал! - скривился краевед.

- Как это никто? - сказал студент. И я тоже:

- Должны бы были бы, должны.

- Ну некому, некоему было подслушивать, понимаете вы, не-ко-му! Не было у них таких должностей.

- Не было?

- Неужто так и не было?

- Должна бы была бы быть, должно и была, да не одна!

- Не было! Да вы что?.. А, шутите. Ладно с этим. Привыкли, понимаю. Далее. Я продолжу? - церемонно обратился краевед к учителю.

Учитель, совершенно восторженно и лучезарно улыбаясь, озорно подмигнул мне и потёр руки:

- Ну?

Студенты, благоговейно глядя на краеведа, сгруппировались плечо к плечу, щека к щёчке, и вытянули шейки.

- Сейчас, - промолвил краевед чуть манерно.

И заговорил важно, точно и скромно жестикулируя неожиданно гибкой ладонью, и всякая группа жестов сама по себе говорила только одно: а как же могло быть иначе?

Цветущее состояние архитектурного зодчества в городе Осташкове всегда служило исчерпывающим и достаточным доказательством гражданского благоустройства и очи-щенного вкуса, так писал знаменитый Никодим Зубов в статье "Записки о промышленно-сти города Осташкова", опубликованной в номере сорок пятом газеты "Тверские губерн-ские ведомости" за одна тысяча восемьсот шестьдесят первый год. Не изволите ли ещё документальное свидетельство современника. Извольте. Женщины, девушки и девицы, - слегка нараспев проговорил краевед, - там носят кокошники с высокими очельями, уни-занными крупным жемчугом по малиновой да лазурной парче, так что один кокошник бывает в четыре сотни рублей. А по воскресным дням до ночи прохаживаются, поют пес-ни и затевают хороводы с гармошками и бубенцами и балалайками. Это я вам из "Очерка Осташкова", помещённого в "Памятной книжке" Тверской губернии за 1863 год; издание: Тверь 1863 год, отдел третий, страница сто девятнадцать и сто девяносто девять. Убежда-ет? Можете проверить. Убеждает?

- Наповал, - сказал я, наслаждающийся нарисованной картиной, особенно

пейзанами в кокошниках, с гармошками и бубенцами.

Одновременно желаю добавить со слов знаменитого писателя Слепцова Василия Алексеевича, который уж никак не благоволил ни к городу вообще, ни к тогдашним по-рядкам в нашем государстве тогдашнем, в чём был достаточно не прав...

- Аа-э и не позволить ли нам ещё по лафитничку, перебил я корректно. - Коли уж дела такие важные пошли. Для смелости дальнейшей и пущего украшения жизни про-шлой, равно как и настоящей.

Согласились, заказали.

... Действительность в самом деле стала менее внимательной, но начала приоб- ре-тать радужные переливчатые оттенки. Ускорилась и реставрация, благо тут-то материала оказалось с избытком у всех подрядчиков; прошлое уже грозилось воплотиться в живые картинки, в народное стихийное действо с балаганным оттенком, в ярмарочное да карна-вальное разгульное да развесёлое представление, где всё вроде бы шуточки да подначен-ки, докука и балагурство, гам стоит, ор и мат-перемат незлобивый, похабные забавы, и всё фарс, и путается в стогу ёра-принц с нищенкой, и жаба с соловьем и розой пьют вкруго-вую братину на троих, сырком плавленым заедая, и каждый делает вид, что не видит под лохмотьями горбатой шепелявой побирушки королевских подвесок... Но кончится празд-ник, прогудит призывно пароходик в третий раз, и непонятно: отчего люди расходятся с представления поодиночке и в странной отрешённой задумчивости, отирая остывшие слё-зы смеха с опустевших лиц, не узнавая родных, товарищей, собственных детей, путаясь в знакомых сызмальства переулках окраины. Да, освежился-то, кажется, лишнего. Так что писал Слепцов Василий Алексеевич? Оказалось, Василий Алексеевич писал, что благо-состояние Осташкова представляет чрезвычайно любопытное и поучительное зрелище и уникальное явление в русской городской жизни. "Осташков, с его загородными народны-ми гуляниями, танцами, хороводами и беседками можно рассматривать как драгоценную жемчужину земли Русской".

- А где это, где прочесть это можно? - спросил студент, выхватывая как пистолет из подмышечной кобуры, блокнотик, уже и ручкой прицеливаясь.

Очень просто, - сказал краевед, - "Народная газета", год 1863, номер 19, статья "Промышленность города Осташкова". Да... Потом, правда, с уважаемым господином Слепцовым что-то произошло, то ли инфлюэнцией мозговой переболел, или как там ещё, бог знает, только он внезапно испытал эдакую эволюцию, болезный, переоценил ценно-сти, и взял, да в "Современнике" в шестьдесят третьем году напечатал очерковый цикл "Письма об Осташкове", где обличал... да вот, обличал. Да. Заклеймил в некотором роде, прозрел как-то не туда. Срывание всех и всяческих масок, так сказать, своеобразное такое, господа хорошие, чего в результате словосочетание "благочестивый" или там "образцовый город" тут уж у него завсегда в кавычках токмо и сугубо. Да-ас. Ну потом и в самом деле заболел окончательно товарищ Слепцов-то, безнадёжен стал, вовсе безна-дёжен, никакой Нил Столобенский или там Серафим Соровский не могли бы поправить его своими при-парками да бормотаниями. Василий Алексеевич, вишь ты чего учудил, коммуну изволили организовать, Знаменская называлась. А ещё благородие его, господин Слепцов всё пек-лись об этом, как его, равноправии женщин всяких, эмансипации. Да... Такое несчастье с ним, болезным нашим. Сослали, стало быть, Василия Алексеевича к чертям на кулички. Квас, сухари чёренькие, просвещение, ботаника. Декабрист, куда там. Скорбная судьба.

- Учитель, - сказал я, всё ещё пребывая среди песен, плясок и хороводов, - уважае-мый краевед, дорогой студент и вы, несравненная Катенька, а знаете ли вы что такое – фа-садический портик?

Краевед сморщился и отвернулся.

- Фасадический портик, - без выражения, энтузиазма и поспешно заговорил учи-тель, словно урок отвечал, - это портик, прикрывающий собой избяную Русь. Всяческое убожество, которого, конечно, вдосталь в любые времена, кто же спорит. Всех на Руси не облагодетельствуешь. Это было принято тогда по всей Руси николаевской поры.

Хороший ответ, вполне удовлетворительный. Оценка есть, внеисторичности нет. Ох уж эти мне любители внеисторических аналогий, подмигиваний и намеканий, как всё же хорошо, ребята, как приятно, что всё так явственно и чётко, ясно, умно, спокойно и с любовью, главное, ребята, что с любовью, если вы меня слышите, ребята, если с любовью, то и заблуждение и обольщение прельстительно, но простительно, ребята, оно же от люб-ви, ведь заблуждение от любви не принесёт вреда, я люблю вас всех, и лиловую эту зана-веску, и дерево за окном, и герани на окне, и давайте реабилитируем Слепцова, пусть воз-родится и живёт среди нас по-человечески, возродим общинность и коммуну его имени. А? Давайте дальше!

- Ну правильно, - с сожалением развёл руками краевед, снова оборотясь к нам. - Такое было, вроде потёмкинских деревень, один досужий карикатурист придумал этот "фасадический портик", с тех пор и пошло, прилипло, портик да портик; а что плохого в портике ? В каком-то смысле это идеал, мечта. Фасад? Да, фасад. Ширма? Да! Только и теперь ведь есть образцовые хозяйства, и все остальные. Давно ли, ничтоже сумняшеся, говорили: "образцово-показательные" . Образец для выставки и серия - разное! А "показа-тельные", это и есть наглая показуха. Что? Нет, я больше не буду выпивать. Стаханову особый молоток отбойный дали, чтобы он им сто норм мог дать, так дайте мне такой мо-лоток, я вам двести накрошу. Бросьте вы оплёвывать собственное родное. Портик... По-думаешь, нашли к чему прицепиться.

- Никто и не оплёвывает, - строго сказал я. - Это вам показалось. Зря вы. Забудем это недоразумение и обнимемся в порыве патриотического братства.

- Портик... - токовал и не слышал меня огорчённый краевед. - Выдумали, понима-ешь, портик...

- Ш-ш-ш! Ахтунг!

Я сделал максимально строгое лицо.

- Внеисторично. Возвращаемся.

"Каждый охотник желает знать, где сидит фазан, формула радуги, несколько по-стоянных тускнеют, особенно оранжевое, жёлтое, каждые охотники и желания, как жалко, что тускнеют, а ну все на круги своя! не надо расстраиваться, милый, вы ведь просто ув-леклись, это кажется вам, что мы против, а мы как раз за, тут же все за, не огорчайте по-пусту благостную атмосферу нашего тихого застолья". Этого я не произнёс.

- Возвращаемся.

- Тут сейчас одну часовенку отреставрировали, - рассеянно и мило, наконец-то сно-ва улыбнулся мне краевед. - Я потом покажу. Хотя эта экспозиция в утвержденную про-грамму не входит. Фасад побелили извёсткой, решёточки синеньким на окнах покрасили, крышу тоже, зелёненьким, но всё это если с улицы смотреть, а я как-то забежал во двор, а задней стены у часовенки почти и нету, как рассыпалась, так и продолжает рассыпаться. Кирпича не хватило, чтобы заделать этот исторический пролом, на погреба растащили кирпичи, насущное дело.

- Во-во, - заёрзал студент. - Ведь очень скоро всё придётся переделывать и пере-крашивать, это же дороже получится во сколько раз! Те деньги, что на ремонт уходят, на них можно бы было сразу позолотить всё везде.

- Издержки, временное, - пробубнил я.

Ну никак мне тема не нравилась. Радужные блики и отсветы на посуде, руках и ли-цах, листве, герани и занавеске снова блёкли, и требовалось усилие, чтобы узнать их.

- Процитируйте ещё что-либо эдакое из тех времён благословенных.

- Отчего же, с превеликим нашим. Вот сведения куда как интересные, даже и зага-дочные. В "Генеральном соображении по Тверской губернии на 1783 год»в разделе сведе-ний о живописи значится: живописцев в Твери одиннадцать, Вышнем Волочке восемь, Ржеве два, Кашине один, Осташкове...

Краевед замолк, как недавно студент, когда подкалывал меня по поводу забыл ка-кого храма, Исаакиевского, что ли? Остальные тоже молчали, блаженно вперясь в меня. Я моргал, ничего не предполагая. Ну сколько? Тверь-то тогда была, поди, раз в десять больше Осташкова. Значит...

- Пять.

Что-о! Пять?

- Ладно, десять. Штук пятнадцать богомазов.

Учитель медленно разлил сусло по рюмкам, поднял свою. Отдельными степен- ными кивками пригласил каждого последовать, прежде иных кивнув краеведу. И тот про-изнёс:

- А в Осташкове сорок два живописца.

И вскинул брови, и рот забыл закрыть.

Знакомый душистый ветер, порывистый и вольный, прошелестел листьями и посе-тил нас, ласково и снисходительно потрепав каждого по волосам. Теплоходный сиплый гудочек весело напомнил о предстоящей дороге и водном просторе, я вздохнул в радост-ном предвкушении.

- По сведениям абсолютно авторитетного "Генерального соображения. Сорок два! Учеников, подмастерьев не учитывали. Сорок два.

Как тут было не почтить такую цифру?

Оказалось, известны целые династии живописцев, кланы осташковских ювелиров, рода резчиков по камню и дереву, общины иконописцев и гравёров: Уткины, Верзины, Минины, Потаповы, Волковы, Колокольниковы, Конягины, Шолмотовы, Романовы, больше я не запомнил. Семьи златошвеек. Художники Макарий Минин-Потапов, Иван Максимов и Дмитрий Львов в 1672 году были вызваны для написания гербов и персон в "Титулярник или Описание Великих Князей и Великих Государей Российских для царя Алексея Михайловича". Иконописцы Колокольниковы много работали для нашей север-ной столицы, а резчики по камню из Осташкова украшали царские дворы в Павловске и Ораниенбауме.

- И вот что писал на этот счёт русский знаменитый путешественник Тюменин. "На-до заметить, что в осташах вообще очень замечается какая-тo несомненно художественная жилка. В городе, в убранстве его церквей есть особый, своеобразный стиль и характер, присущий только Осташкову".

Что же это они так невразумительно писали в благословенном веке: "особый", "своеобразный", «характер"... а что, собственно особого и характерного?

- ... неизбывное, заражающее влечение к светлому, светоносные краски, голубизна в облацех, у нас даже Христос в храмах как бы чуть»чуть улыбается, ну самую малость...

- А Киреевский? - вскинув брови, обратился учитель к краеведу. – Ведь на боль-шинстве, абсолютном большинстве икон все святые сумрачные, а у нас лики с тихой ра-достью, с умилением.

Краевед:

- Пётр Васильевич Киреевский, знаменитейший собиратель блистательных нацио-нальных ценностей, записал в нашем Осташкове двадцать семь песен; неизвестных ему доселе и поразивших его воображение языковым богатством, поэтичностью и метафора-ми, вообще общей образностью, а ещё и несколько свадебных обрядов, всё в ритмических текстах. У нас даже алкаши стихи пишут, даже бомжи. А вот знаете ли вы, что свадебный обряд это настоящий многочасовой и многочастный спектакль, это народ-ный театр в подлинном смысле; пляски, хороводы, причитания и плаачи играют огромную роль для всей ближайшей и будущей жизни молодёжи, все заранее отстрада- ются в игре и на лю-дях, потом легче жить; если свадьба это очень длинное и очень весёлое страдание, где всякий мог выказать свой талант, то и жизнь будет веселей. А что сейчас? Машины в пу-зырях, не поймёшь зачем к местному Вечному огню ходят, потом стольники на поднос и возлияния до утра и пару дней ещё. И всё. А здесь? - постучал краевед по столу ладонью, здесь записал Пётр Васильевич обряды, здесь, а не на Печёре и Мезени. Друзья, я плачу, и прошу понять вас, что такое есть было подлинное веселье на Руси, друзья, разве не убеди-тельно, мы же всё умели, я не понимаю, причём тут Слепцов какой-то, я плачу, простите, это скоро пройдёт, бывает со мной, когда о старине, это пройдёт, друзья мои, дайте я вас всех расцелую! А Островский? Драматург! Островский. Он любил нас и посещал. Шиш-кин! Шишкин рисовал тут лучшие свои вещи, видели? Леонтий Филиппович Магницкий написал здесь свою знаменитую арифметику - "Арифметика, сиречь наука числительная", он же в семьсот седьмом году по личному и высочайшему указанию императорскому и заданию императора нашего царя Петра Великого проверял фортификации Твери, нера-зумно и без радения возведённые неким...

- И что же относительно фортификаций нашёл Леонтий Филиппович?

- А и нашёл их, ваше превосходительство, виноват-с, нашёл их крайне недоста- точно совершенными по части защитительной и оборонительной, равно как и наступа-тельной.

- Да где же это я! - воскликнул я, вздев длани. - Какое, милые, столетье на дворе?

Пора выматываться, а то сейчас в Осташкове найдётся могила какого- нибудь вет-хозаветного пророка.

- Сщас. Вот ещё... Шведский король, к Петру императору, год 1724, просит при-сласть в королевство двух рыбаков, чтобы научить своих людишек рыболовецкому про-мыслу, ну Пётр велит разыскать самых лучших и ловких. И что? Ясно! Послали рыбаков с Селигера, не зря же у нас на гербе три серебряные рыбки. Так... Ещё. Двенадцатый год. Французы в Москве, над столицей угроза! Да, слушай-ка, Лобанов, знаменитый матема-тик, лекции читал в самом Московском университете, так он, Лобанов, тоже наш! Я о чём? Французы, да, французы над Москвой, угроза, ведь путь в Петербург лежит через Осташковский уезд, это вообще единственная дорога в столицу. Что делаем мы. Осташи принимают решение о всеобщем, - перегнувшись через стол, тоже весь пылающий, как девица, сказал учитель, а его сиреневый галстук лизнул салат. - Мы сами для своего опол-чения куем пики и стрелы, что могли, всё сами, без государевой казны. Так-то вот. A в де-кабре того же года к нам прибывают толпы и толпы французов, как они были жалки, за-воеватели, обмёрзшие, истощённые, больные все, израненные, все вшивые, оборванные, как черти. И что делаем мы? По решению городской думы все самые просторные и тёп-лые дома освобождаются для солдат Наполеона. Для врагов, вдумайтесь, для завоевателей этих. Так-то вот. Да-а... Десять, вы понимаете, десять героев Советского Союза дал родине Осташков.

- Десять?

Я был потрясён. Какой материал! В самом деле что-то невиданное происходило в городе Осташкове на протяжении веков.

- Десять? Быть не может.

- Десять, десять. Ты чего, доску памяти нашу не видел? Там вообще все знаменито-сти за все века, и герои всех войн.

- У нас так, - кивнул краевед. - Десять. Сорок два, это я про художников. Островов - двести. Зимой и летом средняя температура воздуха выше, чем по области и другим со-седним.

Внезапно учитель вскочил, и как-то придурковато гримасничая, захлопал в ладоши:

- Ой, а наш юродивый Сашка, а? Это же тоже уникум, где ещё такого отыскать можно?

- У вас тут и дурачки самые лучшие? - не удержался я.

- Да, тоже... - не столь уж весело подтвердил краевед; у него, как я уловил, юроди-вый не вызывал особых чувств. - Он всю жизнь по городу... чаще у церквей, конечно, си-дит там... или внутри, а чаще на земле где попало. О нём даже в газете писали, "Известия", что ли, или в "Комсомольской правде", в журнале ещё таком, "Чудеса" называется, я вы-писываю. Да... Сашка блаженный. Вот Василий Блаженный, знаменитый храм напротив Кремля в его честь ведь назвали. Не, не в нашего, не в честь нашего блаженного дурачка, в честь того Василия Блаженного, единственного человека, которого боялся Иван Гроз-ный. А чем прославился? Очень любил, простите, барышня, какать при всем честном на-роде. И не гоняли.

- Бесов изгонял, что ли, таким образом из честного народа?

- Бесов, бесов. Наш попроще, хотя тоже... В конце концов оказалось, что он, так сказать, предал осмеянию и буквальному уничтожению самое почитаемое, да... Он всегда в шинелешке и с паршивеньким таким рюкзачком за плечами ходил, вроде солдатского старого вещмешка. Ну, подавали мы ему мелочь всякую, кто рублик, а кто и пятьдесят, бывало. Но иной раз в туристский сезон много перепадало, а он потом эти деньги другим

нищим на паперти раздавал, а среди этих попрошаек и фальшивые были, прикиды-вались нищими. Для туристов некоторых подаяние тоже новое развлечение, кто больше даст, да еще, глядишь, прибавят: «помяни меня, Сашка, в молитве своей». Чудики. Во-от... Да. Однажды с турбазы приехали на катере поддатые отдыхающие, видать из белых, сын-ки чьи-то, напились здесь дополнительно, в этом же кабаке, как раз в церкви вечерняя служба, наш юродивый там, конечно. Туристы тоже туда, наскучило им быстро в церкви, чего-то задирать начали Сашка, он плюнул в кого-то, да к озеру, они за ним, окружили, отняли мешок, просто озорничая, ведь деньги им не нужны. Вытрясли, а там хлеб да вся-кий вздор, говорят какие-то странные сухарики чёрные были в форме сердечка, он такие сухарики давал тем, за кого молиться обещал. Слышал я, даже читал где-то, что такие же сухарики раздавал Серафим Саровский и Нил Столобенский тем, кого лечить брались. Ну вот. Дурачок-то наш в воду забежал по грудь, а те, хоть и выпивши, не решились, осень, вода студёная больно. И стоит там Сашка, улыбается, ругается на них, плачет, говорит не дам вам сухарика, пропадёте... Те ржут и кидают в дурачка камни. Тут кто-то их спугнул, они прыг в свой катер и дёру, а один из них всё же по пьяни-то в воду к нему, к дурачку, добежал, и суёт ему в руку деньги, говорят пятьсот рублей. А катер уже вовсю несётся, этот за ним, и утонул в холодной воде, да Сашка вытащил его и оживил, как положено, это он умел. Те же на катере, неразумные, на всём газу врезались в топляк, катер аж вверх вспорхнул, перевернулись и все утонули. Вода уже ледяная была, а много ли пьяному на-до. Так вот сбылось проклятие Сашка, с тех пор его стали особенно уважать. А тот, кого он спас, купил ему большое пальто, новый рюкзак, сапоги. И денег дал много. А Сашка ему, говорят, подарил свой другой мешок, тоже торба такая холщо-вая, чем-то набитая. Тот вытряхнул, а там куча денежной трухи, монетки, Сашка, оказывается, деньги туда складывал, которые ему нехорошие люди давали, но никогда ничего из мешка не доста-вал, годами. Представляете? Ворох трухи бумажных денег. Тот, спасённый, говорят, пол-дня на берегу в ступоре сидел - то ли переживал за погиб-ших товарищей, то ли о денеж-ной трухе думал, кто их, белых, разберёт. Да, а юродивый Сашка тоже рядом сидел, в но-вом большом пальто, только почему-то не подпускал к себе спасённого, он ещё дня три был в городе, пока товарищей его водолазы искали. Оказалось, сынки важных людей, на поиски нагнали больших катеров штук десять. А этот с Сашкой всё время на берегу сиде-ли.

- И что потом? - еле слышно спросила студентка. - Потом что? Глаза у неё стали круглые и полны слёз.

- Кажется, говорят так, дурачок Сашка свихнулся после этого случая.

- Кто свихнулся? - не понял я. - Юродивый? Куда же он мог свихнуться, уже свих-нутый?

- Ну как? - пожал плечами краевед. - Раньше он ходил по улицам и весёлый был, со всеми здоровался, спрашивал: "каки дела, каки дела", другие какие-то глупости спраши-вал, что странно, ему отвечали и рассказывали про дела, Сашка помаргивал, кивал, подда-кивал, одним говорил "noxo, noxo", а другим: "ой, карасё, карасё". Всё зачастую наоборот, если говорили кто о хорошем, он говорил, что это "похо, похо". Галиматья, в общем. И на паперти , когда клянчил деньги, тоже занятный был, всем желал здоровьям и богатства. А иногда можно было увидеть его, гуляет в своей шинельке по берегу, сам для себя что-то пел всё время, и не попсу, и не молитвы вроде, рассказывал в рифму или раёшником фан-тастические истории, вполне складные, я сам не раз слушал... Сказки

самодельные такие.

- Может быть, то были притчи или предания, - сказал я.

- Может и так. Записывать надо было. Ну а теперь? после этого случая ни с кем не здоровается, ничего не рассказывает и не поёт.

- А воще глупость какая-то, - нервно передёрнула плечиками Катя. - Примитивщи-на. Вы что хотите сказать, Сашка ваш вину чувствовал? Тогда это не юродивый, а шарла-тан.

- П-перерехнулся, - поперхнулся я. - Нуждается в перереставрации. Поднакопит, повеселеет. Где он у вас зимой?

- Никто не знает, - сказал кто-то.

- Жирует, наверное, в Доме престарелых в обители на острове. Ведь этим бродягам не приют нужен, а свобода.

- Нет, в обители его никто не видел.

- Вы только побольше и почаще ему давайте, не оскудеет рука дающего, слыхали такое?

Студент и студентка молчали, потупившись, отрешённо глядя в остатки своего пиршества.

От угрей ничего не осталось, оказалось, что они съедобны целиком.

- Ладно, всё! - неожиданно громко произнёс учитель! - На посошок и на пристань! У меня любимое место пристань. Давайте дружно, а, ребята? .

Обращался он почему-то к студентам, парня так даже потрогал за локоть, а до де-вушки Кати не дотянулся.

Мы в хорошем темпе закончили трапезу и вскорости были на пристани

 

Обнявшись за плечи, стояли мы трое посередине её, студентка со своим спутником чуть поодаль.

Мне было великолепно: свободно, легко, возвышенно как-то, даже и гордо - как тому литературному герою, сказавшему о себе в весьма относительно подобной ситуации: слева английский посланник, справа французский посланник, и я - между ними! Все мы покачивались чуть- чуть, подчиняясь ветру и головокружительному распахнувшемуся пе-ред нами простору. И восторженно молчали, глядя на волны, туманящиеся дальние остро-ва и лесные кромки.

Плескались тёмные волны светлого древнего озера, ветер был умеренный и попут-ный, дул нам в спину. Клочковатые тучки осени украшали горизонт и глубокую предве-чернюю синеву небосклона. Острова походили на спины всплывших косматых чудовищ. Чайки реяли и орали!

И учитель, освободившись от наших объятий, отважно шагнул к самому краю при-стани и проорал всем нам и простору, и водной стихии, и всему миру поднебесному:

-А и то... город наш меж рек и моря, подле гор да поля, между дубов да садов, средь озёр многорыбных да воплей надрывных!..

- Га-га-га, - заржал краевед. - Ой, вспомнил, это же Сашка наш блаженный чего-то такое изображал, ага!

- Ах, да приезжай ты к нам летом! - обернулся учитель. - Приезжай навсегда, уж тогда всё покажем в самом лучшем виде.

- А камень какой-нибудь неведомый есть тут у вас? Или нету? - сказал я, но не ус-лышали. Порыв ветра подхватил мои слова, отнёс в окраинные тополиные переулки, за рощу и овраг, и бросил там в траву.

- Экзотика, - говорил учитель, - экзотика есть, самая настоящая экзотика. Вон на тех островах есть внутри озёра, а на них, этих внутренних озёрах в свою очередь острова, там до сих пор живут несколько схимников, отшельники, акридами, травой да рыбкой пи-таются, грибами- ягодами, плоть изнуряют, ни с кем не общаются, разве не интересно проникнуть к ним?

- А гулянья? - спросил я громко, борясь с крепчающим ветром. - Гулянья когда тут в разгаре, чтобы все в кокошниках, и всё такое, беседки, пожарные команды и карусель с фейерверками?

- Всегда! - раскинул руки краевед. - Разве ж не видать? У нас та-ак. А хто эта...хто либо пьяный напьётся, ему спать нихто не помешает, везде устланы постели многие, пе-рины пуховые, а есть и такие перины,, что каждая пушина полтора аршина, и подушек го-ра, да в них полтора пера! А похмельным людям готово похмельных ядей солёных на де-ревянном блюде, всем хватит хорошим людям, а капусты, косым глаза вправлять, великие чаны, огурцов да рыжиков кадушки, в торбах солёные сушки, и грушей и редьки, и чесно-ку по вот такому клоку, каждая с кулак, не ест только дурак, и всяких похмельных яств невпроворот, всяк открывай рот! Приезжай, а? Нам же одним тут не справиться нипочём!

- А теперь я, - неверной рукой отодвинул краеведа прочь с горизонта учитель, - а ну-ка, не засти! А ещё у нас есть... озеро недобро велико, наполнено вина двойного, дюже ломового, и кто хочет, испивай, да песню запевай! Хоть вдруг зараз по две чаши, никого не спраши, да тут же близко и пруд мёду, и тут всяк хоть ковшом, хоть ставцом, хоть при-падкою или горстью, напивайся всякому вволю гостю, да близко ж того болото

пива, ходи близко, тропа не крива, тут всяк пришед пей да на голову лей, и никто не оговорит, ни слова не молвит супротив...

- О! - вырвалось у меня. - Это да, здорово, если так!

- Не-а! - верещал краевед, - Нихто! Всего много и всё самородно, всяк пей да жри вволю, и спи довольно и прохлаждайся любовью...

Пританцовывали учитель с краеведом, исполняя все эти неслыханные прелести и забавы, и запас текстов, кажется, был бесконечным, слово росло из слова, фраза из фразы, кружева да гроздья веселья и просмеивания, неуёмного озорства. Подпрыгивали в раёш-ник студенты, девушка смеялась, запрокинув румяное личико к небу, и небо смея- лось солнечными своими прогалами, тучки кружились только над нами сгущающимся хорово-дом, напрочь позабыв, что странники.

- Девушки как тут, чтобы прохлаждаться любовью, в селеньях есть? – интересо-

вался я. - Есть, чтобы коня остановить и в горящую квартиру сходу? Есть, я спра-шиваю, или нет?

- Есть, есть, всё есть! - чуть не хором откликались друзья. - Веселись, душа!

И тут же хором заголосили, уморительно кривляясь и жестикулируя, как

скоморохи:

- А приданого у них... Хоромы красные расписные, два столба в землю вбито, третьим покрыто, а рядом конь гнед, шерсти на ём нет, об один копыт, да и тот сбит, да сорок шестов собачьих хвостов, да сорок сороков кошачьих окороков, да шисят пуд со-бачьих муд, да семьсот кадушек солёных лягушек, и токмо один сундук с дырястым бель-ём голландским, да семь сундуков с бельмом, а в заветном липовые штаны, да дубовые простыни, рубахи вышитые моржовые да портки ежовые, ароматник с блохами, табакерка с клопами, сорочка с выстрочкой да болячка с прыщечкой, пятьсот аршин паутин, да се-мяст пуков пауков, да поларшина гнилых холстин, синяки да коросты, да чирьи толсты, а ещё наследство бабки Василисы, дохлые пятигодовалые крысы... Аа-э, стоп! Давай теперь о красе писаной невестиной. В песнях поносных воздуряем тя!... Ше-ея-а... у ей журавли-на, а в носу растёт калина, рожа рыжа и в животе грыжа, а уж как нога хороша да толста, да длиннее другой на полста, собою баба досужа, а как не посцыт, сразу лужа, во какая невеста дородна, жопа крива да благородна!..

Во какая скоморошная перспектива ждала меня на этом благословенном

берегу, где пока стоял я, уже не между своими товарищами, уже безнадёжно сам по себе, едва ли не посторонний им всем, резвящимся и веселящим меня. Жизнь тут цвела красная да разудалая, сиял вечный праздник, пир на весь мир, среди чумеющего ветра, среди старины неизбывной да красоты зазывной, чего у них тут ещё?

Студенты, синенькие, обнявшись, притулились с подветренной стороны кассовой будки и тихонько что-то напевали, улыбаясь друг дружке лицо-в-лицо, поглядывая изред-ка на белый маленький пароходик вроде речного трамвая, он колыхался, теплоходик, он робел причаливать в такую штормовую погоду. "Ты у меня одна-а... словно в ночи луна, - пели студенты, - словно в бору сосна, словно в году весна..."

Учитель и краевед, положив руки на плечи, спорили, впрочем, абсолютно миролю-биво, о дне рождения пращура ихнего, преподобного Евстафия Осташко, пришлого не-весть откуда, рыбаря озёрного, об уникальной важности Селигеровского пути из варяг в греки, и когда на озере в этом году будет ледостав, и о том, кто из них кого больше уважа-ет и любит, а про меня забыли, уже навсегда забыв и о моей любви к ним, и при этом хло-пали друг друга по плечам и бокам, обнимались, приникали на мгновение в слезах под-линной радости, а то, внезапно отстранившись, с посуровевшими лицами молча и грозно мотали указательными пальцами у самого носа собеседника: ээ-э, эт-то ты мне брось тут!..

" Нету другой такой, ни за какой реко-ой, нет за туманами-и, дальними странами-и..." - выводили студенты, подстраиваясь под вой ветра.

Наконец, кораблик причалил.

Я рванулся в кассу:

- До конечного пункта, один билет!

- И обратно?

- Нет, только туда, обратно нет.

Кассирша глянула, как на чокнутого, дала кудрявую ленту билетиков.

- Конечный - деревня Исток, это где Волга начинается, другой рейс оттуда только через трое суток, вам понятно?

Мне было понятно.

...Отчаливал теплоходик, мои товарищи тесно стояли на пристани, ветер дёргал и рвал плащ, пиджак с сиреневым галстуком и расписные штормовки, ребята приветливо махали мне руками, девушка высоко держала полыхающую как факел косынку, все жела-ли приятной поездки, плавания неведомо куда, чего-то там под каким-то килем, и попут-ного ветра, и не забывать, не забывать никогда, и ста лет не пройдёт, как всё это превра-тится в прах и пепел, и товарищи мои, и я сам, косынка, пристань и её мохнатые ивы, и всё-всё. Понимаем, а как всё же радостно и тепло становится в как бы дрожащей, готовой вот-вот заплакать душе, когда так нелепо, но искренне надеемся мы все, что не забудем, никогда не забудем всех нилов и серафимов, пустыньки и монастыри, блажен- ных, сту-дентов, учителей и краеведов...

Огромные старинные ивы, похожие на растрёпанные стога, обрамляли удаляю- щуюся пристань, мерно и мощно колыхались их грузные кроны под начинающим бесно-ваться ветром; деревья тоже прощались со мною и приветствовали мою безрас- судную отвагу и решительность, мою самоотверженную способность к подвигу. "Давайте ко мне, поплыли вместе куда-нибудь, поплыли далеко, к истоку!" - пытался я перекричать кро-мешный ветер, с размаху дубасивший меня перинами и подушками, но перекричать не-возможно, рот сразу забивает воздушной плотью.

Пенистые белые барашки, шипя, с треском вскипали на мелководьях, упрямый прибрежный камыш упруго стлался по воде от ветровых ударов. Привязанные к плясав-шим на волнах буям гроздья лодок громко и больно грохались бортами.

Внезапно учитель, отделившись от компании и, перегнувшись через перила при-стани, с выражением весёлого удивления, даже оторопи на лице, стал поспешно манить меня рукой обратно, к себе, словно я ещё мог перескочить лётом десяток метров чёрной и бешеной воды, отделявшей меня от берега и пристани, города, рощи, ручья и камня, от уже невообразимо далёкой, исчезающей из действительности деревни, где два родных брата...

- Слу-ушай! Слушай, эй, как тебя! - обрывками доносились слова учителя. - Ты же говорил... тебе не туда! Тебе на поезд, в другую сторону!.. Эй, забыл, что ли! Давай об-ратно!

Куда обратно, просветитель, куда обратно?

И студентка, всплеснув руками, закатившись смехом, сорвалась с места и, разма- хивая полыхающей косынкой, подбежала к самому краю причала, пихнула косынку в карман, сложила ладошки рупором, привстала на цыпочки:

- Туда пароходы не ходят, возвращайся-а! Не хо-одят! Ничего не ходит, эй, слы-шишь? - тоненько и высоко, прорезая угрюмые баритоны ветра пронзительным своим го-лоском, кричала она и тоже манила к себе, на благословенный берег, и давешняя старуш-ка, прятавшаяся до времени за павильоном "Шашлыки", мелко кивая, поддаки- вала: не, не, ничего не ходит туда, родимый ты наш, ничего, болезный, возвращайся; а вон и Са-шок, дурачок ихний городской, в своём новом большом пальто сидит на лавочке,

болтает ногами, обутыми в хорошие сапоги, рот щербат и блаженная улыбка за-стыла на щетинистом лице, он машет мне обеими руками, как ребёнок, прощается; а Ка-тенька, старушка и учитель с краеведом своё: не ходит туда ничего, возвращайся да воз-вращайся.

Но между нами, между всеми нами было уже так много стремительно расширяю- щегося пространства, плотно, непреодолимо забитого окаянным ветром и бесновавшейся водой - как я мог сквозь всё это расслышать такую новость?