Он был небольшой, когда мы его нашли – размером с годовалого теленка. И выглядел очень смешно, когда пытался взлететь – кожистые крылья не только не могли поднять его в воздух, они вообще валили его с ног, когда он взмахивал ими. А когда все три его шеи с завидной регулярностью – утром, днем и вечером – свивались в узел, нам приходилось бежать к нему на помощь, пока он не натворил бед. Огнем он, конечно, еще не мог дышать, – маловат был, - но горячим паром пыхал – это уж будьте-нате. Так что, попадись ему в такие моменты кто незнакомый – обварил бы, не задумываясь. Но в общем это был забавный и игручий увалень. Обычный дракон месячного возраста.

Мы привезли его в Киев-град и стали там воспитывать, поселившись на постоялом дворе.

Больше всего ему, понятное дело, нравился Добрыня. Да и странно было бы, если бы у них не появилось взаимной симпатии. Добрыня постоянно кормил его, мыл, – Горыныч эту процедуру обожал до одури, - в общем, подлизывался, как мог. Частенько таскал ему из наших запасов разные вкусные вещи, так что при каждом его появлении дракошка начинал стучать хвостом по чему придется и подпрыгивать – невысоко. Но при его весе и габаритах земля все равно начинала мелко трястись. Особенно любил змееныш печенные яблоки. Стоило ему показать такое, как все его три головы начинали истекать слюной. Правда, однажды Добрыня попробовал скормить ему крысу, так потом полдня бегал от дракона по городу – Горыныч к тому времени заметно подрос и двигался довольно уверенно. Но он не любил мяса, а Добрыня тогда этого не знал, искренне считая, что любая живая скотина, включая человека и дракона должна время от вр6емени подпитываться чем-нибудь мясным. Теперь-то он, конечно, уяснил, что для Горыныча нет ничего вкуснее кусочка свежей травы.

Алешка – тот относился к нашему питомцу более осторожно. Самое большее, на что он мог осмелиться – это насадить на палку большую тыкву и протянуть ее Горынычу. А потом встать в сторонке и наблюдать, как три змееподобные головы связываются в узел, пытаясь вырвать друг у друга одно на всех угощение, которое, кстати сказать, все равно пойдет в один на всех желудок. Но однажды Горыныч протянул Алешке его шапку и, отойдя на три шага, принялся внимательно наблюдать за действиями Поповича, склонив одну голову налево, а две – направо. Алешка напялил шапку на голову обеими руками и пошел прочь, тут же позабыв об этом случае. Но когда он в следующий раз протянул дракону тыкву, то даже крякнул с досады – веселье с этого момента отменялось. Потому что Горыныч учился быстро – он двумя головами вцепился в тыкву, да так и держал ее, пока третья занималась поглощением. С тех пор Алешка от рептилии отстал, и они стали относиться друг к другу с полнейшим равнодушием.

Илюха – тот единственный, кто позволял себе держаться со змеенышем запанибрата. И дракошка терпеливо сносил это. Потому что понимал – обваришь Илью паром – тот может так по уху звездануть, что потом три дня всеми тремя головами звезды считать будешь. Правда, вел себя Илюха с драконом, как с лошадью, что, на мой взгляд, было немного оскорбительно. Но Горынычу все эти трепания по холкам да подкармливания кусками хлеба с солью и ломтиками рафинада, видимо, нравились.

Но потом Илюха уходил на реку, где занимался тем, что вылавливал сплавной лес, демонстрируя при этом чудеса трудового героизма – он один вытаскивал бревно, которое обычно и вчетвером-то не вытащишь. Уходил и Алешка – в университет, читать лекции. Он первым уловил, откуда дует ветер, и объявил себя «профессором, крупным специалистом по редким зверям». В принципе, мы все были такими профессорами. И даже получше Алешки. Но четыре профессора Киеву не требовалось. Добрыня тоже исчезал днем. Как самый ласковый из нас, он устроился в школу учителем физкультуры. Детей он и правда обожал, но мне от этого легче не становилось – с восьми утра и до восьми вечера все заботы о Горыныче подали на мои плечи. Меня-то на работу никуда брать не хотели – Илюшка постарался. Он мне при знакомстве у Девяти дубов, что на речке Смородинке, все зубы повыбивал. Да еще и глаз в придачу. А кому нужен кривой и беззубый работник? Вот я и вынужден был целыми днями следить за Горынычем, чтобы чего не натворил. Со слюнявчиком мне за ним, слава богу, бегать не приходилось, но забот все равно хватало.

Сказать правду – Горыныч от младенца мало чем отличался. Такой же неуклюжий и шаловливый. Когда у него было плохое настроение, он бежал в конюшню и сжирал весь овес в яслях, и кони остальных постояльцев оставались голодными. С их хозяевами приходилось объясняться мне. А не Илье, Добрыне или, уж тем более, Алешке.

Но немногим лучше бывало и тогда, когда настроение у него было отменным. Он носился по двору и по соседским лужайкам, похожий на сбесившийся трехтрубный паровоз. В такие моменты он норовил сожрать всю зелень, которую видел вокруг. Прекрасную большую клумбу, которую хозяин с любовью и тщанием разбил посреди двора, он буквально за месяц обожрал и вытоптал так, что она стала мало чем отличаться от булыжной мостовой, которой выложены улицы стольного Киев-града. С хозяином, опять же, пришлось разбираться мне. Но все обошлось – когда он однажды утром вбежал с плеткой наперевес, я намекнул, что этого делать не стоит, потому что дракоша скоро вырастет и, чего доброго, по злопамятству подпалит весь постоялый двор только для того, чтобы посмотреть, как дымятся пятки у хозяина.

- А разве ты хочешь лишить свою жену и детей средств к существованию? – спросил я.

Он не хотел. И с этого дня начал регулярно приносить Горынычу на ночь охапку сена. Но дракошка сено ел неохотно, предпочитая зелень. Однако каждую ночь охапка исчезала – то одна голова проснется, сжует пучок, то вторая, то третья.

Однако, не смотря на эти подношения, Горыныч к хозяину относился, как слон к Моське – с легким, хоть и благожелательным, но все же пренебрежением. А когда научился говорить, то иначе, чем толстячком, хозяина не называл. Подбежит, бывало, ко мне, хвостом себя по бокам хлестанет, и спросит:

- Не видал нашего толстячка, Соловушка?

И когда он научился говорить, отдуваться опять же мне пришлось, хотя при этом самым непосредственным образом присутствовал Добрыня.

Правда, сперва его не было. Первые три слова Горыныч сказал утром, часов в десять, когда у Добрыни второй урок заканчивался. Правая драконья голова сказала «Дай!», вторая – «На!», а третья – «Есть хочу!» И к вечеру он уже болтал не хуже любого рекламного агента. Драконы быстро учатся. Когда Добрыня показался во дворе, Горыныч сразу оказался возле него, ткнул носом средней головы в грудь и заорал густым басом – размером-то он был уже побольше племенного быка-рекордсмена, и голос был под стать:

- Никитич! Смотри, что я умею!

Это была единственная фраза, которую все три головы произнесли сообща. Дальше они стали орать, кто во что горазд – культуре общения Горынычу было еще учиться и учиться.

Добрыня, ошарашенный неожиданным нападением, уселся на задницу, зажал голову руками и заорал, что было мочи – а мочи у него было, что надо:

- Соловей! Свистни ему в ухо, иначе он меня в усмерть заговорит!

Но я уже понял, что дело неладно, и спешил к нему на выручку. Подбежал, размахнулся и – как свистну дракона по уху! По настоящему-то я давно свистеть не умею, аккурат с тех пор, как мне Илюха в пьяном виде все зубы повышибал. Он, правда, потом извинился, но зубы от этого не выросли, так что теперь, если меня просят свистнуть в ухо, я свищу кулаком, как в тот раз.

Горыныч обиделся, сбежал в стойло, сожрал весь овес и погрыз ясли. Он бы меня, конечно, мог растоптать, как букашку, но он же был еще сущий ребенок, и когда его наказывали взрослые, он ревел и прятался от них – злых и плохих.

Вот и получается, что настоящей-то мамкой-нянькой был ему я, а не Муромец, Никитич или тем более Попович. Потому и то, что было дальше, задело меня куда больше, чем их.

Потому что дальше он влюбился. И стал с нами спорить. Усядется внизу, просунет по голове в окошко – шеи у него уже были длинные, метра по два, так что как раз хватало. Одна голова – в окне у Добрыни, вторая – у меня, третья – у Муромца. Алешку он игнорировал. Зато с нами спорил до пара изо рта – огонь он хоть и научился пускать, но делал это только для того, чтобы испечь себе яблок.

- Вы ничего не понимаете! – гремел он на нас. – Она прекрасна! Когда она мчится вперед, ее линии становятся идеальными, а внутри бушует пламя! А дым! А искры!!! Вы просто глупцы и слепцы, если не видите этого!

Мы это видели, и все равно пытались его отговорить. Но такова участь всех родителей – дети вырастают и начинают гнуть свою линию, даже если не правы. Они считают, что становятся умнее родителей, хотя это не всегда так в силу жизненного опыта последних, и, презрительно щелкнув хвостом напоследок, покидают родительский дом. Горыныч поступил в точном соответствии с традицией. Когда Илюха, пьяный и усталый, пригрозил, что сейчас пообрывает ему головы, а крылья узлом завяжет, он обиделся. На самом деле Илюха хотел пообрывать крылья, а узлом завязать головы, но это дела не меняло: Горыныч махнул хвостом и только мы его и видели. Ему было уже около трех лет, и это был молодой и многообещающий дракон, он умел быстро летать на своих кожистых крыльях, так что гнаться за ним было бесполезно.

Илюха долго обвинял себя, хотя, на мой взгляд, совершенно напрасно. Случилось то, что должно было случиться, и изменить это мы были просто не в силах – иначе пришлось бы в корне пересмотреть весь естественный ход вещей.

Если вам придется побывать в стольном Киев-граде, заходите ко мне в гости. Спросите Соловья-Разбойника, меня тут все знают. Посидим, бражки попьем, прошлое повспоминаем. О князе Владимире-Ясно Солнышко покалякаем, о Змее Тугарине всплакнем.

К Илюхе, Добрыне или Алешке даже не суйтесь. Они важными людьми стали. Илья сплавной конторой заведует, хоть по старой памяти бревна из воды сам и потаскивает. Добрыню в сборную по футболу пригласили – правым полусредним. На него нынче ставки делают – три к одному: сломает кому-нибудь ногу или нет. Алешка – тот, как всегда, самым умным оказался. Пробил открытие на Подоле научно-исследовательского института зооаномалий и добился, чтобы его туда директором определили. Академиком стал. Все устроились.

Один я по старинке живу – с дитями нянькаюсь. А что – мне удобно. Они, которые постарше, мне сухари пережевывают – у меня-то зубов нету. Я им за это байки рассказываю, про Горыныча – тоже, а чуть забалуются – и по уху свистнуть могу.

Но вы не бойтесь – с вами-то мы только бражку пить будем, а я не Илюха, небуйный. Посидим дружной компанией. А потом я вас проводить выйду. И даже билет куплю – на поезд «Киев-град – Речка Смородинка». Это будет мой последний вам подарок. Только вы уж, как в вагон сядете, в окошко повнимательнее смотрите.

Говорят, здесь его видели, на этой линии. Летит, говорят, наш Горыныч, аж ветер свистит – с такой силой он воздух крыльями рвет. Из ноздрей дым идет, а изо рта пламя вырывается.

А впереди него, такая же красивая и могучая, бежит его возлюбленная – паровоз. Или паровозиха?

Он, кстати, недавно письмо прислал. Пишет, что они дракончиков ожидают. Но лично я думаю, что он просто свихнулся. Перекормил его Добрыня печеными яблоками.