УЛИЦА

Выбросьте из головы, всё то безвкусное, что толкует словарь. Смотрите: «Пустое пространство между домами, предназначенное для движения транспорта и пешеходов». Мрак! Почему же тогда говорят, что улица учит? Как так - «пустое пространство»? Улица – это и папа, и мама, которые на работе, это любимые и враги, это Памир, Эверест, Монблан и всё остальное, предполагаемое и влекущее, как только ты забрался на крышу. Улица – это то, без чего «всё» - просто дырка от бублика.

Улица мне открылась в трамвае. Я спал, когда меня вынесли на остановку, чтобы вести на Слободку к бабушке. И вдруг, звонок, нарастающий гул, грохот и скрежет трамвая, и вопль кондуктора: «Следующая - Петра Великого!» Попробуй-ка, не проснись!

Гораздо позже я узнавал, что Пётр Великий – это не церковь на Новосельской. Ну а тогда, каждый раз на руках мамы, соответственно торможению на остановках, я будто кивал, что запоминаю названия улиц. Комсомольская, Серова, Шестой район милиции, Фрунзе, Дюковский, Мореходка и Рачкова, которую кондукторша называла: Рачковая. Теперь названия возвратились дореволюционные: Старопортофранковская, Южная, Староконный базар, Балтская (или Балковская). Вам это звуки пустые? А для меня музыка, ноты, классы уличного образования, ставшего большим, чем школьное. Скажу без прикрас, фундаментальным, без которого остальное - дырка от бублика.

После остановки – Шестой район трамвай нехотя тарахтел до поворота, а потом, вместе со всеми сидящими в нём, как бы замирал перед спуском на Балтовскую. Вагоновожатый закуривал папиросу, будто собирался бросаться на дзот, а кондукторша мчалась на заднюю площадку, где начинала крутить огромное колесо. Мама говорила, что так «качают на тормоза». А зимой – и того интереснее! Из специального ящика доставали песок, рассыпали его по рельсам, ну и всякое разное происходило на спуске, аж дух захватывало. И трамвай весь дрожал дожидаясь, пока какой-то дядечка, там, далеко внизу, взмахнёт, наконец, красным флажком. После чего вагоновожатый двигал вперёд здоровенный рычаг и кричал: «Дуся, мать твою, подкрути-ка ещё, махает уже! Нет тридцатого!» Дуся-кондукторша, всё это время держала в зубах сумку с билетами и деньгами, чтобы двумя руками наворачивать тормоза, и так мы начинали сползать, всё более, набирая скорость под матюги водителя.

«Тридцатый» - номер трамвая на Балковской, в который однажды врезался наш «пятнадцатый». Потом, говорят, поставили внизу дядьку с флажком и «стало спокойнее». Тем не менее, на спуске в трамвае свистело, пело, скрипело и звякало – всё! И как для кого, но для меня было это настоящей музыкой жизни. Хотя мама обычно пробиралась к двери и, крепко сжимая меня одной рукой, другой держалась за поручень, всегда готовая выпрыгнуть из этого полного приключенческих обещаний трамвая.

Набрав скорость на спуске, наш трамвай грохотал через рельсы «тридцатого» и мчал уже дальше до Рачковой, подъём на которую был для него не простым. Поэтому чаще всего пассажиры, нуждавшиеся в Балковской, Дюковском и Мореходке, выходили заранее, или выпрыгивали на ходу, чем внушали мне чувство зависти и уважения. Ладно, матросики, прыгавшие возле мореходки, как синекожие сливы; в Одессе были они олицетворением мужества. Поэтому гораздо интереснее было, когда прыгали на ходу пьяные мужики или тетушки с полными сумками. Честно сказать все пассажиры трамвая ждали это звёздное представление, и, казалось, только ради него можно было оставить «пятнадцатому» старый трамвай. Правда, сегодня расписывать эти прыжки, падения и кульбиты с авоськами кажется мне кощунственным, но тогда, в раннем детстве!.. ах. Это не рассказать.

Рачковая! - визжала, наконец, кондукторша Дуся и, часто не без ехидства подкидывала, - трамвай дальше не пидёть, потому что – в дипо».

С Рачковой начинался «мой хутор», где была наша улица: Первый студенческий переулок. Слободку, всего вероятнее, предполагали застроить учебными заведениями, отсюда названия: Первый, Второй, Третий студенческий. Но до этого не дошло, так и остались там частники. Тогда же, кроме «мореходки» - Экипажа Высшего Мореходного Училища» - ничего к студенчеству отношения не имело. У нас жили: бандиты, цыгане, рабочие свалки, таксисты, а из интеллигенции, только на нашей улице проживала учительница и... моя бабушка, говорившая на невероятной смеси всех существующих на земле языков, но никакого отношения к студенчеству не имевшая.

На Рачковой начинался Простор. Слева, в метрах пятидесяти, была городская свалка, хранившая тайны за клубами вонючего дыма. Оттуда, как черти из табакерки, из дыма выскакивали грохочущие биндюги, управляемые зычно орущими на лошадей и пешеходов закопчёнными биндюжниками. Словари называют их «водителями конно-гужевого транспорта». Что тоже кажется мне совершенной неправдой, потому что биндюжники - это загадочный класс между моряками и милиционерами. Т.е. они ходили с многохвостыми витыми кнутами – главным признаком уличной власти.

Сразу за запахом дыма свалки стояла зелёная будка с чёрно-белым щитом над дверями и широким окном: ХЛЕБ. Обычно окно было закрыто широкой ставней, схваченной железной рейкой. А когда грузовик-полуторка привозила хлеб, по Слободке разноголосо кричали: «Суседи, хлиб завезли, ихню мать!» И все сбегались на Рачковую, так что даже трамваи долго трезвонили, чтобы пропустили «на город».

Здесь люди толкались, ругались, а потом, «для порядку», к которому призывала толстая продавщица, мусолили языком химический карандаш и на ладонях писали порядковый номер. Ну а с теми, кто имел собственный карандаш и писал номер дома, нередко дрались. И тогда биндюжники щёлкали своими кнутами, а продавщица орала: «В очередь, падлы бессовестные, а то шас закрою!» Вобщем, очереди я не люблю с самого детства.

Через дорогу от «Хлеба» был «Голубой Дунай». Точнее, синяя дверь в старой хибаре, - отсюда название. Оттуда выходили важные мужички с кружками пива или вина; с вяленой рыбой в зубах, когда были заняты руки.

Здесь мама закрывала мне ладонью глаза и всегда торопила. Я всё же старался хоть что-то там рассмотреть, но сначала не понимал, почему одни мужики обнимаются, как танцуют; другие поют или, совсем как дети, вдруг начинают бороться, катаясь как бы в благословенной пыли неподалёку от двери «Голубого Дуная».

За поворотом мама убирала ладонь с моих глаз. Здесь была наша улица – с одной колеёй посередине, накатанной повозками наших соседей–биндюжников. Обычно её засыпали мусором и отходами из печей, но она опять разрасталась самым чудесным образом, как бы и для того, чтобы пацанам было что перепрыгивать. Т.е. это казалось мне – Перспективой. Эх, только бы вырасти поскорей! Когда ты большой, можно весь день гонять по улице железную шину от старого колеса; бегать с пацанами на свалку, а потом – ах! - можно залезть на корявые ветки шелковицы и срывать её кисло-сладкие ягоды прямо губами, как это делают абсолютно большие мальчишки, лет с пяти. Радость свободного передвижения, катание в пыли, перестрелки зелёными помидорами манили меня ощущением единства и счастья, уготованного только лишь детям. И было совсем не понять, зачем взрослые лишают себя такой радости, да ещё и детей загоняют домой?! Я думал, что всё это просто из зависти, взрослые злятся на то, что они – не дети.

Проблемы хлебного магазинчика, и Голубого Дуная, куда нередко приезжала милиция, а потом и санитары, уносившие на носилках покрытые простынями тела, - казались мне запредельными и иллюзорными, без толку возникающими из дыма свалки. Всё это казалось мелочью, по сравнению с тем, что здесь была моя улица, полная возгласов и соблазнов, собачьего лая и фырчанья лошадей; полная шального веселья, запаха акаций и абрикос и, конечно же, чёрного хлеба, горбушку которого бабушка щедро натрёт чесноком.

 

ОБХОД

Сон, напомнивший эти события, уходил, будто расталкиваемый негромкими голосами, возвращавшими к больничной реальности. Чуть приоткрыв глаза, я заметил, что коллектив «белых халатов» уже уходит из нашей палаты, хотя меня никто не осматривал и не опрашивал. В чём дело, пока я не понимал, поэтому мысленно возвратился к памяти детства, всё более убеждаясь, что нет смысла всё это забыть, Т.е. чего только не было у меня до этой палаты и совершенно чужой кровати. Неужели и дальше я не найду что-нибудь увлекательное и забавное? Нет, в это верить я не хотел!...

 

Продолжение подлежит восстановлению.