Если литератор прилежно сидит в Крыму, никуда из него особенно не высовывается и не слишком крутится в пропитанных литературой слоях всезнающего Интернета, литературные новости, вкусности и интересности посещают его, ох, как нечасто. Держу в руках почти двухлетней давности номер московского журнала поэзии «Воздух» (№3/2006) и ловлю себя на мысли, что, мол, благодатен уже сам факт его пребывания в Крыму. Тут уже не до свежести, был бы номер! А в номере том что?

Есть вещи вполне для «Воздуха» обыденные: та же, находящаяся в избытке, виртуально-заоблачная, вычурно-забубенная поэзия, которую, верно, не всегда понимают даже сами ведущие апологеты исповедуемого направления. Те же (вполне очередные!) наскоки на общественно-литературную деятельность Александра Кушнера – а ведь только слепая лошадь по нынешним временам не пытается наскакивать на Александра Кушнера, да и то потому только, что не в состоянии его своевременно распознать. Та же литературно-критическая статья о «женском вопросе» в поэзии.

Впрочем, как раз на этом последнем материале стоит остановиться поподробнее. Сама по себе тема статьи Александра Скидана «Сильнее Урана» совсем не нова, вернее сказать – до одури обычайна. Ну, например, чем же все-таки «поэтесса» не поэт, а оскорбление сплошное? Почему современные женщины-поэты все больше норовят бежать от декларации (идентификации) своего пола в стихах, как от последней чумы? Почему в своих стихах они все больше готовы так или иначе преобразиться в «он», в «оно», в «ни то, ни се», т.е. готовы претерпевать любые мало-мальские умопостигаемые аберрации? Все это, наверное, было бы до банальности скучно, кабы не два принципиальных момента: а) женщины-поэты по жизни продолжают вызывать у мужчин-поэтов естественный интерес; б) проблема женщин-поэтов как класса в современной русскоязычной литературе окончательно так и не решена…

Что конкретное может предложить нам по этому вопросу Александр Скидан?

Ну, например, теорию «фиктивных эротических тел авторства», которые по мнению московского литературного критика Ильи Кукулина в обилии характерны для поколения 90-х годов в русской поэзии. Что это за новые литературные «зубастики»? Это своеобразный вариант создания литературно-поэтических полуфантомов, сложно взаимодействующих с авторским сознанием и способствующих решению трудноразрешимых для каждодневного авторского «Я» творческих задач.

Проще говоря, современная, не ограниченная особой морализаторской цензурой литература является вполне удобной площадкой для разнообразных экспериментов по «перетягиванию полов», по воплощению невозможного и нахальной апробации авторами совершенно невероятных в обыденной жизни социокультурных моделей. Женщиной-женщиной в поэзии мало кого удивишь. То ли дело женщина-он, женщина-оно – уже интригует. Впрочем, дело во всей его полноте не стоило бы сводить к механическому обеспечению авторами банальной литературной интриги…

Умножение подобных аномалий в русскоязычной литературе Александр Скидан во многом связывает с плеядой «молодых разгневанных женщин», к которым относит, в частности, знакомую мне по прошлогоднему Волошинскому фестивалю Наталью Ключареву из Ярославля. Не знаю, не знаю. В обыденной жизни приписанная «монструозность», «химеричность» сознания для Ключаревой нисколько не характерна. Слава Богу, Ключарева – еще и талантливый прозаик и ее проза вполне готова пролить свет на инкриминируемые ей смелые поэтические аномалии.

Скажем, захотелось Наталье Ключаревой немного помальчиковать «в теле и в духе» какого-нибудь обычайного своего сверстника, как тут же в первом же ее литературно-художественном романе («Россия.Общий вагон, 2006) генерируется из ниоткуда главный герой, молодой паренек Никита, очень и очень близкий по своим убеждениям и восприятию жизни к самой Наталье. Плотского вожделения к особям противоположного пола даже в самых невинных формах и проявлениях он лишен практически начисто, немногочисленные знакомицы на страницах романа воспринимают его «как свою», парни относятся в целом снисходительно, но не лезут, поскольку пол-то у них литературный теперь один. То есть чистая Ключарева в мальчишечьей шкурке получилась, и только. Чтобы вживую мальчишеством не заразиться, в самом конце произведения Ключарева шкурку эту литературную благополучно «усыпает»; ну, литературно-художественно умервщляет то есть…

Забавный, немного даже детский литературный опыт Ключаревой, при всем том, выступает явственным маркером интенсификации процессов примеривания авторами нетрадиционных для них ролей и идентификаций в рамках собственного литературно-художественного творчества. Ведь чего уж проще? Захотел и примерил. Ну а уж этого-того – налезло или не налезло – как выйдет…

Другое дело, что в автобиографической прозе Ключарева в какой-то момент проговаривается о вполне объективных предпосылках своего «немного мальчишеского» взгляда на вещи. Желая превратиться в масштабного русскоязычного литератора, Ключарева отдает себе ясный отчет в том, что данная задача, возможно, потребует от нее бессемейного (то есть бездетного и безбрачного) образа жизни. Что, собственно, вспоминая Гоголя или Гончарова, можно считать одним из классических «мальчишеских» вариантов разрешения такого рода проблем.

Крайне существенно в данный момент обратить внимание читателя на во многом вынужденный характер отказа женщины-литератора от классического женского самоощущения. Следует, пожалуй, взглянуть на проблему шире: если традиционное социокультурное распределение половых ролей в обществе трещит по всем швам, то отчего же литераторы должны упорно закрывать на это глаза? Вот и не закрывают, вот и отображают своим ходом идущие вокруг них социальные процессы, легко и непринужденно чувствуя себя на чужом «сексуальном поле» в стремительно нарастающих литературных опусах. Вот и выходят в итоге на-гора не столь уж фиктивные литературные «эротические тела», идентифицировать подлинную природу которых не так-то просто. Вероятно, следует поискать их прообразы в нашей обычайной жизни, которая местами на порядок интереснее любого художественного вымысла получается.

Ну и, как всегда, не все так просто в Датском королевстве! Ведь и у той же Ключаревой можно отыскать прекрасные образчики «нежной и пушистой» женской прозы, в которых она своего пола ну нисколечки не стесняется (впрочем, и не фиксируется на нем особо). Или, вот, цитирует Александр Скидан стихотворные строчки вроде бы «фиктивной-префиктивной» москвички Евгении Лавут: «То ли девочка я то ли мальчик – Бог весть/ Если он есть, а нет – никому не вемо…» Достаточно откровенно сказано. Это, однако, не мешает многим критикам относить поэзию Евгении Лавут к вершинным образцам для «девичьего поэтического мэйнстрима». Да что там, вы вот лучше прочтите (специально привожу) три стихотворения Евгении Лавут все из того же номера «Воздуха» и радостно убедитесь, что при всем том ничего-ничегошеньки из классического женского мироощущения автором в ее естественном стихотворном дыхании не потеряно.

 

* * *

 

плохо у папы мамы жить среднему брату

на коленки не сажену за подбородок не взяту

не у дел не у весел сидеть в лодке

самому себе бормотать про свои находки

да уж ляг на дно никто тебе не обидчик

в небо будто камушков накидал господь птичек

слова в голове мельчают как в кофемолке

заблудился слепень в рукаве футболки

старший кричит табань младший табанит

а ты ничем не занят

не чиня снастей хлеба что ли заначить?

нельзя не глядя – соскочит палец со стебля –

сорвать кувшинки – лови это время ребя

потом говорят нельзя ничего не значить

лопнет кожа бросят заживать ранки

черви уползут в землю от твоей банки

 

* * *

 

отсыплю соседке в стакан, поверну в замке

ключ, заведу часы, лбом задену полку.

лучше (мелькнет) в руке чем на языке

но и так можно – только

только бы целой выползти из белья

унести немногое

утром слепим из снега бабушку получится как своя

толстая нестрогая

поедем купим чашек для битья

купим еды и питья

будем брать не пробуя

любить не трогая

 

* * *

 

Когда Катя говорит «Левка» и бабушка говорит «Левка»,

Чувствуется, что они одного помола

И мешок с ними держит невидимая веревка,

А на нем надета невидимая ермолка.

И сидит тот мешок как чучело смоляное,

Незнакомцев притягивая и пугая.

А я другая:

Мне что брат, что сват, что Яша, что Никита, что Оля.

 

Более того – согласитесь?! – автор скорее жалуется читателям: мол, вот, другие гармоничнее, женственнее, природнее, а она, вот, какая-то другая, немного менее, да еще и в чужие образы понемногу вживается… И плачет она понемногу, и плачет она внутренне в стихах своих о потере величиной с наперсток. И, наверное, правильно делает. И, наверное, это становится важным залогом ее дальнейших литературных успехов. Ведь кабы, например, великие Анна Ахматова и Марина Цветаева, при всей невообразимой сложности их характеров, потеряли б хотя бы толику своей «литературной» женственности, стало бы в нашей литературе, скорей всего, аж три Зинаиды Гиппиус, но только в слегка различающейся упаковке.

Хотелось бы закончить статью одной достаточно небезобидной общей сентенцией. Не страшно, если фантазия автора побуждает его к смелым экспериментам в области художественного творчества. Пусть себе моделирует жизнь человеческую играючи, в свое удовольствие. Другое дело, когда вышеописанная ситуация в литературе является лишь отражением нарастающей деградации традиционной семьи, брака и традиционно обустроенного комплекса межполовых отношений в целом. Тогда мы имеем дело с мощным литературным сигналом, свидетельствующим о скором и почти неотвратимом приближении масштабной социальной деградации. Вот этого, как раз, следует побаиваться хранителям общественных институтов уже не на шутку…