Курортные романы, мимолетные и бессмысленные, не затрагивающие ни душу, ни сердце - все это было не для Анны. Во всяком случае, не сейчас, когда тоска после мучительно выстраданного развода навалилась на нее кошмарными снами, в которых бывший муж преследовал ее то на мотоцикле, старясь задавить, и она убегала от него по темным ночным переулкам какого-то старинного города, то в виде летающего дракона, жаждавшего ее крови.

Все! Пора было отдохнуть и все забыть, а то не долго оказаться и на приеме у психиатра. И тогда - прощай танцы! Не давать же объявление: «Кому нужна унылая танцовщица со сдвинутой психикой!».

Теперь, когда, как ей казалось, все в ее жизни остановилось, и осталась одна безысходность и тоска, Анна вспоминала давнишние годы, голодное, но такое счастливое время, когда она была худенькой и молоденькой балериной провинциального театра, и педагог, расхваливая ее, говорил, что впереди у нее большой будущее, что она должна танцевать в Большом, и непременно в «Лебедином озере». И она часами репетировала партию черного лебедя, (потому что ее героиня – именно черный лебедь и никакой иной), оставаясь одна в пустом зале с большими – во всю стену - зеркалами, репетировала до полного изнеможения, и, приходя домой за полночь, падала, уставшая, но счастливая. Она и в самом деле попала в Москву, и дотанцевалась в свои тридцать с лишком только до второго состава в массовке « у озера», как называли это похихикивающие за ее спиной балерины. К этому времени у нее было то, чем ее подруги похвастаться не могли – она была замужем за Олегом, симпатичным, образованным и интеллигентным маменькиным сынком, написавшем диссертацию и не так давно получившим кафедру.

Как он ругал ее, когда она бросила Большой, согласившись на предложение своего бывшего коллеги по Большому Станислава и стала стриптизершей в престижном ночном баре! Сам Станислав с его фигурой атлета и невероятной мужской грацией танцевал стрип вместе с ней. Но всегда оставался ей только другом. Впрочем, вскоре муж стал даже гордиться своей «моделью», а у нее появились новые знакомые с большим капиталом и большими связями, такими полезными для продвижения мужа по службе. Но при этом Олег нет-нет да и бросал сквозь зубы что-то колкое и ироничное в адрес ее новой работы.

Анне было немного за сорок, но она все еще выглядела довольно молодой, и - какой и должна быть танцовщица кабаре: загадочной, романтичной, темпераментной...

Вот уже год, как она избавилась от мужа, унылого и озлобленного на весь мир маменькиного сынка, вот уже год, как свидетельство о разводе у нее в тумбочке напоминало о праве на одиночество, а ни новой любви, ни радости не было.

В один из промозглых ноябрьских вечеров, когда Анна с ужасом думала, что скоро пора опять выключать ночник и в темноте, которую она боялась с детства, ложиться в постель, и еще неизвестно, какой очередной кошмар будут показывать ей этой ночью, зазвонил телефон. Звонила Таня, лучшая подруга.

- Слушай, ты все еще в депрессухе? - тараторила Татьяна радостным голоском. - У меня тут пропадает путевка с завтрашнего дня - шеф не пускает. Санаторий в сосновом бору, представляешь? Короче, я к тебе сейчас подскочу, собирай вещи.

Анне было все равно, куда себя девать, она готова была ехать хоть к черту на кулички.

Кулички оказались вполне приличным санаторием, в котором в первый же вечер по приезде Анны были танцы. Боже, но какой это был паноптикум! Крашенные блондинки из местных далеко за сорок ловили приезжих ловеласов, от вида которых у Анны свело скулы, и она даже лениво зевнула. Она хотела повернуться и уйти, как вдруг в дальнем углу у раздевалки заметила сидевшее за шахматным столиком странное создание. Потом поймала себя на том, что не может оторвать от него глаза, что смотрит на него минут пять, и это, наверное, просто не прилично. Он походил на священника, небольшая бородка и светлые глаза цвета северного неба, упавшего в озера.

Бог мой, что этот Серафим Саровский здесь делает?!

Они разговорились. Сергей действительно жил в монастыре, но в монахи еще не постригся. Острые сердечные боли заставили его покинуть монастырь. В санаторий приехал после пребывания в больнице - подлечить сердце. Ему было тридцать три года. «Распинать пора!», - подумала Анна. Родом он был из Сергиева Посада. До монастыря Сергей был геологом.

Они ушли с танцев, и пошли бродить между сосен, незаметно оказавшись у озера. Она все рассказывала и рассказывала о себе, о своем дурацком браке, о мучительном разводе, не заметив, что говорит вот уже больше часа, а Сергей слушает ее, не перебивая. От его светлых, с легкой укоризной, прозрачных как воды Селигера глаз у Анны кружилась голова. Он рассказывал ей о красоте Севере, о космической красоте живой – от горизонта до горизонта небесной радуге северного сияния, он говорил ей о Севере, который не отпускает, о том времени, когда был геологом. И она видела его глазами это сияние северного неба, эти бескрайние снега. Ей хотелось обнять этого бывшего батюшку-странника, прижаться к нему и плакать или … целовать его. Она так и назвала его про себя – Странник. Ей хотелось целовать долго, пока не упадут все эти желтые и смущенно покрасневшие листья с прибрежных кленов в воду, и не пойдет первый снег, и не ляжет на верхушки сосен, стоявших стеной вокруг озера. И когда в осенних сумерках стало светлее, и снежинки полетели в воду, она рывком прижалась к нему и заплакала. Он прижал ее к сосне и поцеловал сам. Первый. Ее знобило, но, кажется, вовсе не от холода. Сергей расстегнул куртку, и она оказалась в его объятьях вместе со стволом сосны. Она чувствовала удары его сердца, капельки сосновой смолы прилипали к кутке, и оставались там на память об этом нереальном - вне времени - вечере у притихшего озера.

В санаторий они пришли часа в два ночи, дверь была заперта, и им долго пришлось звонить, пока сердитая дежурная не впустила их, записав фамилии. Ей было все равно.

В ее номере он сел в кресло у балкона, она - в другое напротив. Свет они не включали: на столе под большим зеркалом, где стояли привезенные ей розы и висел рекламный плакат с ее изображением, на котором она танцевала фламенко, она зажгла свечу и поставила в подсвечник. При свете свечи он показался ей таким хрупким и прекрасным, так похожим на лики с икон, что ей стало страшно. В воздухе словно лопнула струна, после которой тишина звучит еще громче: все, что могла, Анна ему уже сказала. И вдруг она одним плавным движением сняла с себя черное длинное вечернее платье, так изящно, в самую меру чтобы это не казалось вульгарным, оголявшее плечи, в котором ходила на танцы, и которое так и не сменила, отправившись гулять в полушубке, накинутом на это платье. … Алая комбинация, наброшенная поверх цыганская шаль, висевшая прежде у изголовья кровати и ... полет гордой испанки в сумасшедшем, головокружительном танце. Удары сердца отбивают такт в неистовом фламенко.

- Ну что, батюшка, женщина – это грех?! Святой Антоний вам поможет проглотить комок в горле? – Крикнула она, не прекращая отбивать каблуками ритм фламенко.

Ей хотелось подразнить этого святошу, и мысль о том, что она может оказаться в его объятьях, пьянила ее как и этот страстный, неистовый танец гордых испанок.

Сергей обнял ее, почувствовав ее сердце – биением маленькой пичужки в зажатом кулаке. Две составленные вместе кровати в дрожащем свете свечи – куда плывет этот плотик, странствует по осени, обдаваемый ветром, пробежавшим по занавескам у открытой балконной двери, наполняя номер запахом сосен и дождя?

Дождь лил как из ведра всю ночь, и казалось, теперь уже не остановится никогда, и пройдут годы, а он будет все лить и лить, а Анна – тонуть в его объятьях, заглядывая в эти глаза. В это лицо, несколько отстраненное, словно обращенное в иные времена и видящее что-то, что было недоступно ей самой, но о чем она втайне мечтала всю жизнь. В лицо пришедшего словно из других времен - Странника. Ей казалось, что он похож на первопроходца, может быть, на Беринга. И, несомненно, в нем было что-то от старцев иных эпох.

Их плавание, эти волны, несущие их по безумному океану, бросая то в озноб, то за пределы сознания, прерывалось секундами забвения, когда не было ни времени, ни пространства, а в иные минуты пространство вспыхивало ослепительным звездным фейерверком … Никогда ничего подобного она не испытывала. Ее блеклый, давно надоевший монотонный секс с мужем - не в счет.

Утром, когда Анна проснулась, Сергея не было. «Вот и все, монах, вот и все...» - мелькнуло в голове в тот самый момент, когда из открывшейся двери показались сначала … сосновые ветки, потом - термос с горячим кофе в руке и воды Селигера в счастливых глазах. Она встала ему навстречу, он замер…. Розовато-молочное, словно ожившее и каким-то чудом перенесенное сюда, вот в эту комнату прямо с картин Рафаэля, ее тело, длинные, стекавшие с плеч и немного перепутавшиеся золотистые волосы – все это светилось как на иконе на фоне темного соснового, тонувшего в дожде леса, подсвеченного утренним, с беззвучным моросящим дождиком, туманом через стекла балкона. Он взял ее на руки и опустил на кровать.

Семь дней дождь лил как из ведра, пахло соснами. Семь дней они почти не выходили из номера. Иногда он приносил ей кофе, бутерброды и сосновые ветки. Они плыли в море, не выходя из номера.

И наступил День Восьмой.

Дождь прекратился. Они сидели на балконе.

Она - с чашечкой кофе в руке, он - с сигаретой, не заметив, что она уже погасла. Оба молчали.

Она ждала, что будет дальше, попросит ли он ее телефон, но какое-то странное чувство подсказывало ей, что он не впишется в ее московскую богемную жизнь.

Монах и танцовщица кабаре?

Собранные сумки на полу – вечный знак разлуки.

Ей в Москву, ему – с покаянием за отступничество - в монастырь.

Наконец, резким движением он встал и вошел в номер, взялся за сумку, чтобы направиться к двери. У нее перехватило дыхание. Внезапно, резко выдохнув и развернувшись, он подошел к ней. Она слышала его и не слышала, звуки уплывали, заглушаемые глухими ударами ее собственного пульса

- Можно, я тебе позвоню?

Анна написала ему семь заветных цифр. До двери провожать не встала. Он стоял на пороге, внимательно, изумленно впитывая ее лик. Она знала этот взгляд.

Очень хорошо знала.

Так смотрел муж, когда уходил навсегда.

Так они смотрят, прощаясь навсегда.

Она не заметила, как кофе тоненькой струйкой льется из чашки у нее в руке на балконный пол.

В Москве жизнь снова завертела ее. Она снова была потрясающей Королевой Энн, Анной, Анечкой, лучшей танцовщицей кабаре, которой в этой сумасшедшей круговерти и некогда было вспоминать семь дней под звуки сосен и дождя.

В январе в ее жизни появился Иван, новый поклонник, крутой бизнесмен, к тому же – смешно сказать! - красавец, похожий на Ивара Калныныша в молодости. Ее жизнь была полна вечеринок, ресторанов, заездов в дорогие магазины, и они с Иваном собирались на Рождество отправиться на отдых в Австралию. Перед самым отлетом зазвонил телефон. Сергея было плохо слышно, он звонил издалека.

- Я молился, чтобы забыть тебя, но монах из меня не вышел. Я из Новосибирска звоню, здесь проездом, скоро снова еду на Север. Поедешь со мной? Можно, я к тебе прилечу? -

Секунд десять она не могла вымолвить ни слова. Пауза затягивалась, а она не могла вымолвить не слова. Она снова видела …. Северное сияние, и его глаза цвета северного неба, упавшего в озера, видела так хорошо, словно он сейчас был рядом с ней, в двух шагах от нее, и они снова стояли, прислонившись к сосне под струйками дождя, и рядом в вечернем закате сияло озеро.

А потом она сказала:

- Это был мой самый счастливый и самый короткий мой брак. Семь дней под звуки сосен и дождя. Прости, милый, и … будь счастлив.

Больше они не виделись.

Летом Иван сделал ей предложение.

Но иногда. Иногда она берет «мерс» мужа, гонит, не разбирая куда, по шоссе, останавливается где-нибудь у обочины в сосновом лесу, и смотрит, смотрит, смотрит в прозрачное, как воды Селигера, небо. Смотрит на птичьи стаи, летящие на север, и начинает молиться, сама не зная, за что благодарить Бога.

Может быть, за Семь Дней Творения?