Верендеев Дмитрий Петрович.

 

Губа.

 

Если вспомнить нашу прошлую жизнь, многое в ней покажется абсурдным, смешным и наивным. Отблеск того памятного дня, затемнённого потом множеством событий, стёрся было в моей памяти, но сейчас, спустя 35 лет, возникнув из небытия, он снова озарил мою душу ярким свечением.

Давно уже канули в вечность те блаженные времена, когда мы с замиранием сердца ждали приказа главнокомандующего ГСВГ (Группа Советских Войск в Германии) о демобилизации. Есть воины, которые никогда не переступают рутинный распорядок армейской жизни: служат себе и служат потихоньку, не нарушая воинскую дисциплину, и вскоре зарабатывают десятидневный отпуск на родину «за успехи в боевой и политической подготовке». Но, видимо, мой внутренний мир был устроен совершенно по-другому, мне всё было интересно, хотелось познать всю структуру армейского быта. Я думал, как же так, вот и приказ о демобилизации вышел, скоро домой, а я ни разу ещё на губе не был. Что же я отвечу на гражданке людям, когда меня спросят: «Как там на губе?» И вообще, что за солдат, если он не был на гауптвахте? Ведь в жизни пороки имеют иногда ничуть не меньшую привлекательность, чем достоинства. И вот запала мне в душу дерзкая мысль попасть на губу, посмотреть, что она из себя представляет и каков вкус арестантской каши.

Самый лучший вариант угодить на губу – это уйти в самоволку, так как с этим у нас было очень строго. Рядом находилась граница Западной Германии, где дислоцировалась 7-я американская армия. Если в течение 20 минут командованию не известно, где находится подчинённый, то поднимали подразделение по тревоге на поиски пропавшего.

Нашёл себе надёжного напарника из сибирского городка Минусинск, с которым служили в одной батарее, в одном взводе и оба ждали дембеля. Сергиенко его фамилия, крепкий был сибиряк! Мы с ним иногда тренировались бегом на длинные дистанции по пересечённой местности, что особенно его привлекало ранним летом, когда созревала дикая черешня в горах Обергоф. Командиры нас отпускали, зная, что мы не перебежим границу, мы же не выходцы из Украины, которые частенько заставляли поднимать по тревоге всю дивизию.

Когда я сибиряку предложил пробежаться до деревни, он с радостью спросил: «До Вёльфиса?» – А Вёльфис находился в пяти-шести километрах от Ордруфа, где стоял наш гарнизон, штаб дивизии. «Нет, Федя, – огорчил я его, –– это в три раза дальше, за танковым полигоном». Он наморщил свой академический лоб, прикидывая в уме, за сколько времени можно было пробежать туда и обратно, и, видно, не совсем довольный полученным расчётом, все же согласился. Уж слишком заманчивым выглядело моё предложение! Бесспорно, пробежать такое расстояние ему было сложнее, чем мне. У него не было регулярных тренировок, ну пробежит от силы один раз в месяц марш-бросок 6 км при полном армейском снаряжении на себе, ещё раза два за год на зачётах по физической подготовке 3000 метров и конечно же ежедневные утренние пробежки во время физзарядки, где ни один уважающий себя старослужащий третьего года воинской службы не заставит себя пыхтеть.

И вот после обеда, не отпрашиваясь ни у кого, мы с ним двинулись на хоздвор, оттуда перемахнули через забор и вышли на полигон. Часовой нас заметил, но, вместо того чтобы остановить положенным окриком нарушителей, перепутав все карты уставных норм караульной службы, бойко отдал нам честь, как положено часовому (такого подарка, признаться, мы не ожидали), и приветливо улыбнулся. А мы, довольные так легко обретённой свободой, почувствовали в себе такую силу, такую резвость, что тут же, как паютинские олени, во всю прыть понеслись по танковому полигону, не чувствуя под собой ног, в сторону немецкой деревушки, где мне приходилось бывать не раз таким же макаром, как сегодня. Мы были в сапогах (откуда у солдата могла быть спортивная форма?), кителе, на голове зелёная солдатская пилотка. В полушерстяном обмундировании с каждым пройденным километром становилось жарко, но темп бега мы решили не снижать. Сибиряк до самой деревни держался молодцом, не отставал, пыхтел как паровоз.

Наконец-то мы добежали до заветной цели. Выпуская пар и вытирая пот, разрумяненные, словно из парилки, мы вошли в тихую и задумчивую деревушку. Ивы, тополя, каштаны, рябины перед домами (не было только привычных берёз. Как в песне: «…берёз мы не видели тут, поют не по-нашему птицы, цветы по-другому цветут…») создавали приятный внешний вид. Дома все как один, добротные, из красного кирпича. Кружатся в воздухе и по асфальтированной дороге жёлтые листья, а со стороны садов и огородов неистово кричат вороны, словно учуяли чужаков на своей земле. Почему-то не было, как у нас, посреди дороги тёмно-зелёных отметин коровьих лепёшек и роющих землю рылом, как бульдозер, жирных, породистых кабанов.

Мы прошли почти что всю деревню, ищем магазин или забегаловку (по-немецки гаштет). Если при появлении в незнакомой русской деревне я ощущал в душе радость и невообразимый восторг свободы, то здесь этого не было. Десятки глаз из окон и от калиток «устилали нам путь» осторожностью и недоверием. Пыль этой дороги навсегда осела в моем сердце неистребимым скрежетом враждебности.

И вот мы пришли к дому с надписью «Вайнтраубен». Открываем дверь с сигнализацией и заходим. Пышногрудая бабища у стойки буфета или бара, как хотите, цепко оглядела нас маленькими глазками и презрительно скривила алый ротик.

«Гутен Таг!» – сказал я.

«Та-а-аг» – слышим в ответ протяжный звук.

Мы стали изучать обстановку, содержимое бара. Спиртного было достаточно, разных марок, как на ВДНХ, только этикетки на бутылках все на иностранном языке.

«Гебен зи битте мир айне фляше шнапс унд фир фляшен биер», – сказал я по-немецки продавщице.

Молодая женщина с лошадиными бёдрами заискивающе заулыбалась нам, обнажая свой ротик, и выставила на прилавок литровую бутылку шнапса (хотя были и пол-литровые) и четыре бутылки пива по 350 гр.

«Зексциг марк унд фюнфциг пфенниг» – предъявила счёт сдобная баба.

За три года службы в Германии мы с Федей ни грамма спиртного в рот не брали, а тут сходу, как в ночном сне, соблазнительно и многообещающе щурила нам глазки толстозадая бутылка шнапса (немецкая водка, по крепости уступающая русской).

Не спеша наполнили два фужера граммов по 250, произнесли сокровенный тост для всех воинов ГСВГ: «За Дембель!», высоко приподняли фужеры, чокнулись и закусили… белозубой улыбкой буфетчицы. Шнапс, обжигая всё на пути, расслабляющей истомой подкатил к сердцу, обогрел его и погнал тепло по всему телу. По мере того как шнапса в бутыле становилось всё меньше, патриотизма в наших сердцах и народу в зале становилось всё больше.

«Гут, комрад, зер гут!» – восторженно кричала нам молодёжь, когда одним махом мы опустошили последние фужеры со шнапсом. К сожалению, в буфете закуски никакой не было, у немцев, видимо, в подобных заведениях не принято закусывать, это же не ресторан, в конце концов! И тут перед культурными немцами мы решили раскрыть наш карман на всю свою необъятную ширь и показать им, как надо правильно пить водку.

«Вир воллен тринкен нох айне фляше шнапс!» – крикнул я буфетчице и почему-то высоко поднял вверх свой зажатый кулак правой руки.

Заказ был выполнен своевременно, и ещё ласковее заулыбалась нам другая бутылка шнапса.

За второй бутылкой я узнал, что отец у Феди погиб в Берлине при штурме рейхстага. Это он скрыл даже при призыве (иначе бы его не взяли в Германию), все три года скрывал и от сослуживцев – видимо, хорошо знал сибиряк, какова она, человеческая натура, на самом деле!

И когда один из пожилых мужчин за соседним столиком показался ему враждебным, – вероятно, не понравился его пристальный взгляд с прищуром, – солдат, буравя в ответ тяжёлым взглядом, громовым раскатом скомандовал этому типу, вспомнив уроки немецкого языка из караульной службы: «Хальт, верде шиссен!» В зале все притихли, съёжился немец, вмиг исчезла с его лица презрительность, только буфетчица громко выкрикнула в наш адрес: «Швайген, швайген, руссиш швайн!» Эти слова буфетчицы каждому воину ГСВГ понятны, тем более старослужащему Сергиенко. Большие голубые глаза его вооружились встречным огнём против блестевших насмешливой энергией тёмно-голубых глаз буфетчицы, подбородок мужественно выставился вперед, ноздри раздулись, точно как у передового оленя, правая рука для острастки машинально потянулась во внутренний карман кителя, как бы за пистолетом, и он повторил команду с ещё большей громкостью и энергией, теперь уже адресовав её буфетчице. Не стал я дожидаться дальнейшей реакции зала на эту команду друга, быстро вывел опьяневшего товарища на улицу, ибо хорошо знал: чуть что – немцы сразу же звонили в военную комендатуру, откуда быстро приезжали особисты и забирали хулиганов куда надо.

Ох, и закатили мы тогда ухарскую, ох и наклюкались, – никогда мне этого не забыть!

Мы шли в гарнизон, шли в казарму – «домой». Сергиенко еле-еле телепался. Меня тоже начало клонить на сон…

Проснулись далеко от деревни, на полигоне. Рядом с нами с рёвом проносились плавающие, взятые недавно на вооружение мощные танки. Оказывается, на полигоне начались учения танкистов, проводились стрельбы по макетам и движущимся мишеням. Стреляли боевыми снарядами. Пригнув головы и как можно ниже приседая (очко-то не железное!), мы сумели проскочить опасную зону и добраться до забора своего гарнизона целыми и невредимыми. Часового на прежнем месте не оказалось, спокойно перелезли через высокий забор и снова были в своей части. Начало смеркаться. В молодом саду вдоль забора ветер вовсю шуршал листопадом, но нам теперь было не до красот природы. С трудом добрались до казармы. Сослуживцы с нами не хотели разговаривать, отводили в сторону глаза, все были какие-то взвинченные, видимо, давно нас ищут, конечно же, набегались бедняжки, устали вусмерть. Командир батареи майор Жуков был у себя. И как только мы вошли в казарму, ему тут же доложили о нашем появлении. Нас вызвали в кабинет. За столом сидел непомерно хмурый заместитель командира дивизии по политчасти – начальник штаба дивизии полковник Рябинин. Бросив на нас строгий взгляд из-под лохматых чёрных бровей, своим зычным голосом сходу вынес вердикт: «Сергиенко – пьяный, Верендеев – трезвый».

Как я мог в его глазах оказаться трезвым, мне до сих пор не совсем понятно, пили-то одинаково много! Быть может, оттого, что он очень уважал этот мужественный вид спорта – бокс, так как не пропускал ни одного значительного матча на боксёрском ринге. Когда я выходил на ринг, в особенности с немцами, сразу же начинал кричать на весь зал: «Димыч, давай! Бей его правой! Давай нокаут! Кончай его!..»

Видимо, он до конца решил не предавать свой любимый вид спорта, думаю, что это так.

Откуда мне было знать в то время, что эта самоволка сильно ударит по его военной карьере. Я до сих пор перед этим мужественным человеком чувствую себя виноватым.

«Рядовому Верендееву – десять суток ареста, рядовому Сергиенко – десять суток! Немедленно выполнять приказ!» – скомандовал Рябинин и чеканным шагом удалился из казармы.

Бесцветный глаз майора дёргался и косил в мою сторону откровенной злобой. Майор был весь красный, как вечерняя заря перед плохой погодой. Ещё бы, за этот проступок двух его подчинённых строгий командир дивизии генерал-майор Синчук по головке гладить не будет, это он знал прекрасно!

Прибывший наряд караула по приказу дежурного по части доставил нас на гауптвахту, которая находилась напротив Дома офицеров.

Завели нас на второй этаж кирпичного здания по крутой, узенькой лестнице и каждого по отдельности посадили в одиночку. «Раньше здесь была губа для провинившихся немецких офицеров конной армии генерала Паулюса, а теперь вот загорают наши солдаты», – поведал ещё ранее известный мне факт караульный, закрывая за мной толстую металлическую дверь.

Узкая камера, высокий потолок метра на четыре от пола, крепко прикрученные к стене нары. Пол бетонный. В нос бьёт тошнотворный запах устоявшегося пота. Вот тогда-то и припомнились мне слова моего мудрого отца Петра Иваныча: «Каждый человек при жизни должен терпеть то, что ему от судьбы положено». В очередной раз он оказался прав.

Дождавшись отбоя, я завалился на голые нары и, забыв обо всём, крепко заснул. Проснулся, когда скрипнула дверь камеры, дыхнул сквозняк и вошёл угрюмого вида сержант подметать пол. В открытую форточку вместе с сырым, холодным воздухом ворвалась мелодия гимна Советского Союза из Дома офицеров – значит, 6 часов утра – сориентировался я на новом месте.

Первый день на губе прошёл незаметно быстро. Три раза меня покормили, только почему-то положенных 20 граммов сливочного масла из солдатского рациона вовсе не выдали. Но зато целый день, до самого отбоя, через узенькую форточку наверху лилась в мою камеру весёлая музыка из Дома офицеров. Мне даже понравилась такая спокойная жизнь в одиночной камере.

Вторую ночь спал похуже, было слишком холодно, форточка, которая расположена слишком высоко над полом, была открыта, и закрыть её не было сил. В голову лезли всякие мысли, воспоминания. И вдруг, с самого дна памяти, из далекого детства всплыла передо мной родимая даль с многочисленными оврагами и лесами, одурманивающие запахи летней косьбы во время школьных каникул, приятный запах сена в старом сарае родительского дома вперемешку с запахом ароматных яблок, добытых намедни из чужого сада, запах тоненьких румяных блинчиков, только что испечённых в русской печи моей мамой Вассой Филипповной, и зашлась во мне душа такой разрывающей изнутри тоской, что я и не слышал ничего вокруг…

«Долго я тебя буду упрашивать, рядовой Верендеев, сколько раз тебе повторять: на выход!»

Только после этих слов караульного я мыслями вновь вернулся в свою вонючую камеру. Ветер горстями сыпал в открытую форточку дождь, тоскливо скрипела деревянная ставня. Я встал с нар и вышел. Судьба на этот раз оказалась благосклонной ко мне: только что поступила телефонограмма из штаба Армии, что меня срочно вызывают в состав сборной команды 8-ой гвардейской армии по боксу для участия в товарищеском матче с немецкой сборной из города Веймар, который расположен в пяти километрах от концлагеря Бухенвальд. Фёдор Сергиенко остался на губе…

Так что обстоятельства частенько бывают сильнее нас самих.

 

26 мая 1999 г.

 

Верендеев Дмитрий Петрович.