Ядне Нина Николаевна.

 

Подарок судьбы

 

После того как я пролежала в районной больнице почти целую зиму, весной пришла ко мне моя воспитательница Фатима Шакировна и сказала: «Скоро тебя перевезут в больницу, в Салехард... Ты не бойся, там тебя вылечат, и снова у тебя будут силы, ты сможешь учиться в школе, а то у тебя одни глаза остались... Мы будем писать тебе письма и ждать: я и моя дочка Лиля. И вы снова будете играть у нас дома и читать разные книги. К тому времени мы купим много новых книжек, ведь ты любишь читать».

Я молча слушала свою воспитательницу, а у самой на глаза навернулись непрошеные слезы. Хотелось о чем-то спросить ее, но комок подступил к горлу, и я заплакала. А Фатима Шакировна взяла мою худенькую руку, погладила ее, пожала, опустила свои красивые карие глаза и тихо вышла из палаты.

Наутро меня одели в мою интернатскую одежду, и повели к самолету. Я никогда не летала на этой «летающей лодке» и робко вошла в чрево самолета вместе с другими пассажирами. Мне было плохо от провалов и подъемов самолета, от его противного запаха, меня без конца рвало, голова была мутная, мое слабое тело покинули всякие силы. Когда мы наконец-то приземлились, вернее, приводнились, сердобольные женщины начали охать и ахать – жалеть меня, еле-еле вывели на крутой берег, ввели в какой-то дом и посадили на скамейку. Я сидела очень долго, по¬том прилегла, голова кружилась, хотелось пить. Никто меня никуда не брал. Я не знала, как дальше быть, меня не спрашивали, куда мне надо, а сама я боялась кого-либо спросить. Сейми пинась – сердце мое боялось всего, и я молча уснула на скамейке... Проснулась от резкого толчка в плечо: передо мной было лицо русской женщины в белом халате, которая велела мне встать и идти за ней. Меня повезли на машине в больницу.

Меня переодели в больничный халат и тапочки, привели в палату. Там лежала бабушка, которая что-то сказала на своем языке. Сначала я не поняла, а потом сообразила – она меня спрашивала несколько раз: «Ханты наврем? Ты ханты, ребёнок?)» Я ничего не понимала и молча смотрела на старуху. Позже узнала, что эта бабушка – ханты и по-русски говорить не умеет.

Наутро, почувствовав себя лучше, вышла в коридор и увидела такую же девочку, как я. Она подошла ко мне и по-ненецки спросила, как мое имя. Я молчала. Она еще раз спросила, уже по-русски, но я упорно молчала. Девочка назвала себя Галей. Постепенно мы стали разговаривать по-ненецки и по-русски. Убедившись в том, что в туберкулёзной больнице, кроме нас двоих, детей нет, мы с Галей ежедневно после процедур стали уходить к реке, которая протекала под высоким обрывом недалеко от нашей больницы: гуляли, собирали цветы, бегали за разноцветными бабочками, иногда заходили по колено в воду, искали камушки и рассказывали друг другу всякие истории из своей жизни. Я часто вспоминала родителей, братишек и сестрёнок, своих любимых оленей, собак, подружек, тундру... А Галя была сиротой и только иногда вспоминала своего старого дедушку. Я жалела девочку, но она была смелее меня и гораздо самостоятельнее.

– А почему ты не назвала сразу своего имени? – спросила однажды меня Галя.

Неожиданный вопрос мгновенно вернул меня в мыслях в Антипаютинскую начальную школу, где каждый раз это имя острым ножом вонзалось в мое сердце и отравляло жизнь.

– Да не люблю я свое имя! И кто дал мне его? Хотя у меня есть и ненецкое имя, но я его тебе тоже не назову. Не хочу! И не спрашивай меня больше об этом! – рассердилась я и быстро зашагала в сторону больницы.

Подружка, поняв, что не хочу слышать свое нехорошее имя, которым дразнили меня дети в интернате и иногда даже взрослые, обращалась ко мне по-ненецки: «Нявэ!» (вежливое обращение ненцев друг к другу, если не знают имени или не хотят называть взрослого человека его именем). По обычаю женатого человека называют именем первого ребенка: Нядма небя – мать Нядмы. Меня это успокоило. Врачи же просто называли меня «больная Ядне». Их было много, и все были хорошими и внимательными.

Так быстро промчалось лето. Я стала поправляться, чувствовала себя лучше и вскоре узнала, что меня и мою подружку Галю переводят в санаторно-лесную школу в центре Салехарда, а туберкулезный диспансер был далеко. Я понимала, что пропущен целый учебный год и, наверное, придется сесть снова в пятый класс. Мне было двенадцать лет.

И вот этот день наступил. Стоял конец августа. Я на всю жизнь запомнила солнечное, с легким ветерком, утро и врача Кириенкову, которая держала под мышкой две папки (это были наши личные дела). «Сидяри нгудами минарнгадм! (Свои две руки только несу)» – так могла сказать о себе каждая из нас. У нас ничего из вещей не было.

После завтрака мы вместе с врачом вышли из больницы. Шли пешком, хотя мимо нас по пыльной, широкой улице весело, с грохотом, проносились автобусы. Но как только мы вышли из ворот больницы, меня стала занимать одна мысль: как остановить эту русскую женщину, которая вела нас в школу-интернат? Каждый раз искала причину, чтобы сказать ей самое главное, что не дает мне покоя уже несколько лет, с того времени, когда меня привезли из тундры в нулевой класс Антипаютинской школы-интерната. Галя о чем-то весело болтала с врачом, а я нехотя шла за ними, хотелось повернуть назад и ни за что на свете не ходить в школу, согласна была вернуться даже в надоевшую мне больницу. Нарочно отставала от них, начинала якобы поправлять ботинки, поднимать без надобности чулки, протирала глаза от дорожной пыли и долго стояла... Наконец, когда осталось несколько десятков шагов до ворот санаторно-лесной школы, я остановилась. Врач повернулась назад и, остановившись, спросила: «Что с тобой? Почему стоишь на месте? Скоро обед, надо торопиться! У меня много работы, сдам вас поскорее и уеду в больницу. Идем!»

Я стояла как вкопанная. Казалось, никакая сила не сможет заставить меня идти дальше. В моей голове была одна мысль, твердое решение!

Врач подошла ко мне и, вглядываясь в моё лицо, ещё раз спросила: «Так что ты стоишь и тянешь время? Лечиться тебе надо. А в этой школе ты сможешь еще и учиться. Ничего, что год пропустила. Пойдешь снова в пятый класс. Ведь ты хорошо училась в Антипаюте. Здесь ты тоже будешь хорошей ученицей. Может быть, через год-другой уедешь домой. Все будет хорошо! Идем, это хорошая школа. Учителя здесь очень хорошие, а дети – со всего округа, вот увидишь, тебе понравится».

Она потянула меня за руку, но я резко отдернула свою руку и отскочила. Галя удивленно смотрела на меня, но молчала. Никто в эти минуты не понимал моего душевного состояния. Я не знала, как быть, но решение мое было окончательным и бесповоротным. В моей детской душе поднялся протест. Вот-вот брызнут из глаз слезы отчаяния! Но кто поймет меня?!

Женщина-врач еще раз подошла ко мне и спросила: «Что с тобой происходит?» И назвала меня по имени. Это задело меня до такой степени, что вдруг стала кричать: «Не хочу! Не хочу больше слышать это имя! Не буду учиться в новой школе с этим смешным именем. Меня снова будут дразнить все. Сделайте так, чтобы никто в новой школе не знал моего имени. Мне нужно другое имя, хорошее имя, такое, чтобы я больше не плакала оттого, что меня дразнят дети!»

Волна горечи затопила мою душу. Будущее казалось безысходным. Интересно, что родителей никогда не винила в том, что у меня такое русское имя, которое доставляет мне много неприятностей. Убеждена была, что именно русские учителя дали мне такое странное имя. Никто из взрослых не придавал этому значения, только моя детская душа время от времени переживала неприятные минуты и часы.

– Ну что же делать с тобой?! Никто не имеет права менять тебе имя, – задумчиво произнесла врач Кириенкова. – Может, зайдем сначала в школу, а там что-нибудь придумают? – угова¬ривала меня русская женщина.

– Ведите меня снова в больницу, я не хочу со старым именем в новую школу!!! – почти кричала я на врача. Она пристально глянула мне в глаза и, казалось, уловила мои тайные мысли.

На мое удивление, женщина обняла меня одной рукой и тихо сказала;

– Раз такое дело, то давай придумаем тебе новое хорошее имя. Кем хочешь быть? Какое имя тебе нравится больше всего? Думай поскорее, надо идти!

Я сквозь слезы пробубнила:

– Не знаю.

– Как? Ты не знаешь, какое имя тебе нужно? Я думала, ты знаешь, как тебя назвать! Так... давай думать. Галя, придумай ей новое красивое имя! – обратилась Кириенкова к моей подружке. Та стояла и ничего не могла произнести.

– Ну, если хочешь, то я дам тебе новое имя – Нина. Тебе нравится это имя? – спросила добрая женщина.

На ум не приходило ни одно имя, которое нравилось бы мне, и вдруг я выпалила с радостью:

– Я хочу быть Ниной! Назовите меня Ниной! Мне это нравится. Только запишите в бумагах мое новое имя!!! Пусть никто в этой школе не знает старого имени. Я хочу войти сюда с новым именем!

Доктор раскрыла папку, достала ручку и стала что-то писать на листе бумаги. Вытирая слезы, с отчаянной надеждой смотрела я на врача и думала про себя: «Неужели эта женщина сделает то, что я хочу?!» В моем понимании это было так просто – взять и написать мне новое имя в бумагах. Всегда думала о том, что с новым именем у меня будет хорошее настроение и я буду учиться еще лучше, чем в Антипаюте, хотя там я была отличницей.

– Ну что ж, я записываю на твоем личном деле: «Нина Ядне», – добродушно, но очень серьезно сказала врач Кириенкова.

Я не знала, как благодарить эту замечательную женщину, которая так быстро решила очень больной и важный для меня воп¬рос. Говорить «спасибо» я еще не умела, да и по-ненецки такого слова нет.

Не сумев выразить свою благодарность врачу, я робко взяла ее руку (она ее не отдернула), и так мы вместе вошли в санаторную школу. В учительской она долго разговаривала с начальством. Мы с Галей сидели в коридоре и ждали. Меня еще не оставляло беспокойство, но в глубине души надеялась на что-то. Наконец врач вышла из учительской, улыбнулась нам и, подойдя ко мне, нарочно громко произнесла:

– Ниночка! Я думаю, что ты будешь хорошо учиться в этой школе, а когда выздоровеешь, поедешь домой к родителям!

И, уже обращаясь к нам обеим, с улыбкой проговорила:

– Девочки, будьте умницами! Желаю здоровья и хороших отметок! До свиданья!

Меня подхватила бурная волна радости.

Мы кинулись вслед за доктором, когда она стала выходить из интерната. Показалось, что на улице солнце засияло еще ярче. Помахав нашему доброму доктору, мы с шумом вошли в интернат, где предстояло жить, лечиться и учиться целых два года. Здесь началась новая полоса моей жизни.

Прошло много-много лет. Как-то после очередной конференции мы с Галиной снова встретились в Салехарде, и пошли по городу, вспоминая детство. Навстречу нам попалась интеллиген¬тная женщина в красивой шубе. Лицо у нее было благородное и доброе. Она поздоровалась с Галей и сказала, что сейчас по радио слушала выступления делегатов, и ей очень понравилось выступление Нины Ядне. Что-то знакомое увидела я в её лице, осанке, хотя она была женщиной старшего поколения. Но где я могла видеть её?

Галя познакомила нас. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что это Нина Игнатьевна Кириенкова, заслуженный врач РСФСР, та самая женщина, которая когда-то подарила мне свое имя…

 

Ядне Нина Николаевна.