Мальчишка сидел на тротуаре, чуть в стороне от торгующих овощами и фруктами дачников, и протягивал грязную ладошку прохожим.

Бейсболка со сломанным козырьком почти полностью закрывала его лицо: то ли от палящего солнца, то ли от стыда. Хотя последнее вряд ли. На вид ему не дашь и шести лет. В этом возрасте дети, скорее всего, не осознают стыд от попрошайничества.

Давно не стриженные чёрные волосы, поджатые под себя ноги с исцарапанными коленками, грязные шорты и футболка, явно с чужого плеча – вид ребёнка вызывал жалость. Но люди проходили мимо – привычная картина. Так много сейчас бездомных пацанят бродит по рынку, по улицам – выпрашивают, воруют. Сколько раз я сама приходила домой с разрезанным пакетом и злилась. Но сейчас, увидев ребёнка, остановилась. И заныла, заболела душа, глядя на сгорбленное детское тельце.

 

Перед мальчишкой на картонке лежала старая женская шляпа. В ней медяки, конфеты, печенье, даже яблоки. Бумажных купюр не было.

Ребёнок, видимо, провожал взглядом каждую пару ног, так как голова его медленно поворачивалась то в одну, то в другую сторону и замирала всякий раз, когда кто-то подходил и бросал в шляпу очередные сладости или мелочь. Он горестно вздыхал, натягивая бейсболку почти на самые уши, но голову не поднимал.

Вот мальчуган деловито выгреб содержимое шляпы и разложил по лежащим на земле грязным пакетам: яблоки – в один, конфеты и печенье – в другой, деньги спрятал в карман шорт и слегка похлопал по нему ладошкой, видимо проверяя количество.

Проходивший мимо парень, обвешанный, как новогодняя ёлка, золотыми цепочками-кулонами-браслетами, остановился и презрительно посмотрел на ребёнка.

– Цирк уехал, а клоуны остались, – хохотнул он и бросил в шляпу не потушенный окурок. Бабульки, сидевшие чуть поодаль, возмущённо закричали:

– Да что же ты, ирод, делаешь!? Креста на тебе нет, что ли?

– А ну, кшить, старые! Раскудахтались тут! – парень самодовольно скривил тонкие губы и пошёл дальше.

Мальчишка встал, осторожно взял шляпу двумя пальцами, словно боялся, что она вот-вот вспыхнет и вытряхнул тлеющий окурок в мусорку. Затем вернулся на место и замер в прежней позе.

Отовсюду послышался приглушённый шёпот:

– Да что же это такое… Ничего человеческого… Ходют тут… Хозяева…

 

Я подошла к ребёнку и, положив в шляпу бумажную купюру, тихо спросила:

– Тебя как зовут?

Мальчуган сдвинул набок козырёк бейсболки. Огромные чёрные глаза, с небольшой косинкой, смотрели по-взрослому серьёзно, но пухлые детские губы обиженно кривились.

– Гришка я.

– Ты чей, Гриша?

– Ничей.

– Где же твои родители?

– Мамка вон сидит, а бати нет. Давно.

«Бати… Не шесть лет ему – намного больше»

Я оглянулась и увидела неподалёку, сидящую на земле, толстую неопрятную женщину. Опираясь спиной о мусорный бак, она вытянула на тротуар грязные босые ноги, не испытывая при этом никакого чувства неловкости оттого, что людям приходилось через них переступать. На коленях у неё спал малыш, прикрытый какими-то лохмотьями. Придерживая одной рукой ребёнка, второй она лузгала семечки, выплёвывая шелуху прямо на тротуар. Опухшее лицо с красными прожилками и слегка синеватым носом выдавало в ней любительницу спиртного.

Перед женщиной на обрывке картона лежали и купюры, и мелочь.

Я снова внимательно посмотрела на Гришу:

– Ну, как же ничей? Есть же мама и сестра или братик.

– Ничей… - упрямо повторил он.

– Ну, хорошо. А где вы живёте с мамой?

– В подвале.

«Господи... »

Сидящая рядом старушка прошептала:

– Гриш, спрячь денежку-то, пока не забрала эта. Хоть покушаешь потом.

С утра ведь сидишь, голодный, небось.

Мальчишка отвернулся от неё и наклонил голову, сосредоточенно стряхивая мусор со шляпы. Я непроизвольно ахнула – вся правая сторона шеи сплошной синяк! Смотреть страшно.

– Кто тебя так, Гриша?

– Ударился.

– Да как ты мог шеей удариться?

– Ударился, – снова повторил он.

В это время раздался шёпот:

– Ты чего, стерва, пристала к пацану?

Я оглянулась. Женщина, что сидела с ребёнком на земле, сейчас стояла за моей спиной. Она наклонилась над мальчишкой – тот непроизвольно закрыл голову руками и прошептал:

– Не дерись, вот деньги.

Женщина выхватила бумажную купюру, повернулась ко мне и со злостью прошипела, дыхнув в лицо перегаром:

– Дала и шагай своей дорогой, жалостливая какая нашлась! Чего тебе надо от пацана? Сын это мой. Сын! Понятно? Из-за вас, таких вот...

Она резко повернулась и пошла к малышу, который спал теперь на картонке. Грубо схватив за руку, несколько раз шлёпнула его по спинке и, когда ребёнок расплакался, села на землю.

Проходившие мимо люди начали бросать деньги на картонку.

 

– Тёть, ты иди. Правда.

Гриша не плакал, а, казалось, смотрел спокойно. Но огромная чёрная бездна переполненных влагой глаз словно втягивала меня в какой-то водоворот, вызывая неясное чувство тревоги. Сознание собственной беспомощности многократно усиливало чувство вины перед маленьким человечком. Хотелось поскорее забрать его отсюда – отмыть, накормить, переодеть в нормальную одежду!

Словно предугадывая моё желание, мальчишка слегка отполз назад. Пухлые губы кривились от новой обиды, он прикусывал их, пытаясь сдержать

слёзы – не смог, они всё же покатились по грязным щекам, оставляя светлые полоски. С каким-то остервенением размазывая кулачками предательскую влагу, он прошептал:

– Уходи, не то мамка опять меня вечером побьёт. Сама-то ладно, а вот если её хахаль Васька врежет, мало не покажется. Он тронул синяк на шее и поморщился:

– Больно дерётся, гадина. Да и не голодный я, честно. Мы в подвале живём, а там наверху столовка. Еды – завались!

Он порылся в пакете, который лежал на земле, вытащил оттуда пару сушек и, настороженно оглядываясь на мать, протянул мне…