"Здесь всё настоящее — пробуй на вкус, трогай руками.

Здесь всё настоящее — головы в омут, косы о камень".

(В. М. Навроцкий)

 

----

 

Мартин принес сестре письмо отца. Оно пришло уже две недели назад, но Мартин долго колебался, прежде чем решился показать письмо Евдокии. Ингер был рад за сыновей, которые заняли видные места при дворе, но был совсем не рад за дочь и прямо писал, что ничего хорошего из такой жизни в блуде не выйдет… Пока Мартин читал письмо, ему вновь захотелось придушить брата за то, что он год назад познакомил Евдокию с молодым императором. Впрочем, тогдашний расчет Константина был верен, и они действительно могли бы сейчас быть шуринами василевса, если бы не этот интриган логофет, который, пользуясь своим влиянием на императрицу-мать, не только расстроил планы Михаила, но и буквально женил его на другой женщине… «Странно! — думал Мартин. — Или уж они с августой совсем не знали характера государя, или ни во что его не ставят?.. Как могли они надеяться на то, что он смирится? Или им во что бы то ни стало надо было расстроить его женитьбу на Евдокии, а дальше — хоть потоп?..» Как бы то ни было, сестра, начав с того, что стала любовницей императора, ею и продолжала теперь быть. Любовницей, а не женой. Блудницей — да, отец называл вещи своими именами, но ему нечего было бояться: в свое время обреченный отцом нынешнего государя на насильственный постриг, Ингер уже не был опасен; давно смирился со своей участью и рассуждал теперь вполне в монашеском духе: блуд, грех, бесчестие, попрание заповедей… Только вот странно: он словно бы не понимал, что быстрое продвижение Константина и Мартина по служебной лестнице было не чем иным, как плодом «падения» их сестры...

 

Евдокия внимательно прочла письмо. Мартин следил за выражением ее лица, но не заметил особых перемен; она только один раз поджала губы, но в конце улыбнулась, отдала брату письмо и сказала только:

 

— Бедный отец!

 

— Я собираюсь писать ему ответ... Что-нибудь передать от тебя?

 

Она задумалась.

 

— Передай, что... что я его люблю... и прошу, чтобы он молился за меня. Ну, напиши, что я живу хорошо... Что я счастлива и всем довольна.

 

Мартин взглянул на нее пристально.

 

— Это правда?

 

— Правда.

 

— И...

 

— И совесть меня не мучает, да, — она насмешливо улыбнулась, той самой улыбкой, которая так выводила из себя императрицу-мать. — Спасение души — дело нужное, но...

 

И, продолжая улыбаться, она продекламировала:

 

— «Но без наслаждения

 

Не желанна смертным ни жизнь, ни власть,

 

Ни божественный удел не завиден».

 

— А если он тебя когда-нибудь бросит?

 

— Утоплюсь.

 

Он взглянул на нее удивленно.

 

— Ты шутишь?

 

— А разве похоже?

 

— Нет, но...

 

Да, он видел, что она не шутит. Но так спокойно об этом говорить... как о чем-то само собой разумеющемся?..

 

— Евдокия! Ты... ты разве совсем не боишь... не веришь в Бога?

 

— Верю. Но ты же понимаешь, что я уже сделала выбор. Снявши голову, по волосам не плачут.

 

— Брат говорит, что ты потеряла голову...

 

— Да. Это правда. Это больше, чем правда.

 

— Я не думал, что ты так его любишь...

 

— Знаешь... я бы сказала так: люблю, не люблю, не знаю. Он для меня как воздух: я его не ощущаю, но жить без него не могу. Когда я его увидела впервые... я поняла, что он должен быть моим... или я не смогу больше жить... Это страсть, да, грех... Ну, что ж! Мы с ним могли бы пожениться, и разве мы виноваты, что нам не дали!.. Я тоже когда-то думала, что все будет... благоприлично, как говорится. Благочестиво, да... Но боги смеются над людскими планами.

 

— Боги?

 

— Да, точнее, один бог... которому я теперь служу... Я язычница, Мартин! Жрица Эрота... Ты спрашиваешь, верю ли я... Верила ли Мария Египетская? Верила как-то там, если пошла в храм кланяться Кресту, если в конце концов стала молиться Богородице... Но чем она при этом занималась!.. Впрочем, ее случай — не мой все же... Я знаю, что никогда не смогу поступить так, как она... А значит, спасение души мне... не грозит. Если же так, то не все ли равно, как кончить жизнь? Если он меня не бросит, и я буду жить так, как сейчас, — а я *буду* так жить, — то я попаду после смерти туда же, куда попаду, если он меня бросит, и я покончу с собой...

 

— Но послушай!.. Все-таки... Надо предвидеть, что всякое может случиться... И надо быть выше... сильнее...

 

— Ты беспокоишься за меня?

 

— Да... я вижу, ты и впрямь... можешь утопиться... Если только у тебя не появится нечто, что побудит тебя все-таки жить...

 

Он остановился в нерешительности.

 

— Только не говори мне о покаянии, знаешь!.. И не жалей меня, Мартин. Если бы заново, я бы сделала то же. Ты знаешь, я... Я раньше никогда не могла понять все эти речи о царствии небесном... Я много читала... достаточно, по крайней мере... Ты ведь помнишь, мать всегда совала нам всякие жития. Я была послушной дочерью и всё это читала... Потом я и отцов читала, Златоуста, Григория Богослова... Мартин, всё это так красиво сказано... так поэтично и так... непонятно! Мне было непонятно, по крайней мере. Вот заповеди: не убий, не укради, не прелюбодействуй, непрестанно молись... Но почему? Зачем? Не попадешь в царство Божие? А что такое царство Божие? Это вечное блаженство... Григорий Богослов говорит про обожение... «настолько, насколько»... Что есть обожение? Соединиться с Богом, стать Им. Как это? Зачем оно? Что в этом такого... прекрасного? Надо молиться, чтобы соединиться с Богом, чтобы в вечности быть вместе с Ним. Это вот и есть рай. А куда я могу попасть вместо него? В ад. Что такое ад? Это вечные муки. Но что такое эти муки? И что значит вечное блаженство? Быть с Богом? А если... а если мне надоест с Ним быть? Ведь любое блаженство рано или поздно надоедает. Блаженство — гулять в цветущем саду и слушать пение птиц, но через несколько часов уже устаешь, и хочется пойти домой и полежать в тишине... Блаженство — вкушать любимую пищу, но насыщение тоже наступает довольно быстро. Как там в Откровении сказано — древо жизни, на каждый месяц свой плод дает, и листья — для исцеления народов... Что такое это древо жизни? Созерцание Бога, как говорил Григорий Богослов?.. Но... зачем это мне?.. Один раз попалось мне какое-то слово «О рае». Там святой рассказывает, как был восхищен в рай. И вот, говорит он, что «видел кущи праведников, которые источают из себя благовонные масти, разливают благоухание, убраны цветами, увенчаны вкусными плодами»... Так это же все и тут у меня есть, во дворце! Благовония, цветы, плоды... Только тут это временное, а там, значит, вечное? Но, Мартин, если бы тут не было Михаила — зачем мне все это, хоть вечно, хоть не вечно?! А святой дальше говорит, что его «усладил Эдем более покоем своим, нежели своею красотою». Покой!.. Что это за покой такой? Я не понимаю, и как могу я желать этого?.. Так я думала.

 

Мартин смотрел на сестру, раскрыв рот. Впервые в жизни он слышал подобные рассуждения от нее, и даже не только от нее, а вообще. Ни у кого не встречал он таких мыслей, не задавался подобными вопросами. Он всегда считал Евдокию умной девушкой и знал, что она прочла книг гораздо больше, чем он с Константином вместе, но что она размышляет над такими философскими вопросами... Нет, он никак не предполагал этого. Она, между тем, остановилась на мгновение, взглянула на его изумленное лицо, улыбнулась.

 

— Ты удивлен? Да, я много думала в свое время обо всем этом... только никому не говорила... Женщине не полагается... много думать, — в ее голосе прозвучала насмешка. — Вот ты беспокоишься за меня, что я утоплюсь, если он меня бросит. А что ты беспокоишься? Боишься, что я попаду на вечные муки? Но что такое вечные муки — ты знаешь? Червь неусыпающий? Огнь неугасающий? Я вот думаю: кинь человека в огонь — так ему сначала ужасно больно, а потом он умрет и сгорит — и всё кончится. А в вечном огне он не умирает. Так значит, там все-таки можно жить, в этом огне? Может, не так он и несносен?.. Что там еще? Боль? Одиночество? Или, наоборот, неприятное общество? Бесы там всякие, да? А Бог отвернется... Жизнь без Бога. «Идите от Меня, проклятые»... Но может, к этому можно привыкнуть, ведь если что-то в жизни становится мучительным безвозвратно, оно со временем причиняет все меньше страданий. Правда, вечность — это когда времени нет... Но всё равно... Привыкнуть можно ко всему. И потом... быть с Богом вечно, не быть с Богом вечно... Это тоже... всего лишь умственное рассуждение! А вот в действительности — что это значит? Почему с Ним — блаженство, а без Него — ад? Вот я — я не видела Бога и не знаю, как там с Ним... и как там без Него, тоже не знаю. Как могу я хотеть этого или не хотеть?.. И выходит, что рай не так уж вожделен, ад не так уж ужасен... И зачем тогда жить по заповедям? Вот и непонятно. Непонятно, как можно любить Бога, зачем нужно служить Ему и бояться быть отверженной Им навечно!

 

Она опять остановилась. Мартин залюбовался ею. Лучи солнца, падая в окно, играли в ее рыжих волосах, а глаза ее сверкали каким-то вдохновением. «Интересно, — подумалось ему, — если бы все эти... те, кто ее осуждает... слышали бы ее сейчас... что бы они сказали? Поди, они никогда и не задавались такими вопросами... А ведь она права, однако!..» А она вновь заговорила:

 

— А потом встречаешь человека... Я знаю, все думают, что я отдалась ему потому, что он император... Это неправда. Так получилось, что он оказался императором... Но я, можно сказать, не помню об этом... Когда я его вижу — я вижу его, а не того, кто носит красные туфли и пурпур. Ты понимаешь?

 

— Да...

 

— Так вот... Ты встречаешь *его*. Может быть, он далеко не так красив, как другие... или далеко не так умен, богат... и что там еще ценят люди... Я знаю, мне не поверят, потому что он и красив, и богат... хотя, может, и не так умен, как, говорят, был его отец... Только ведь в тот день, когда я его увидела впервые, я не знала, что он император, вообще не знала, кто он! И уже тогда всё началось, сразу, и мне было всё равно, кто он!

 

Конечно, она говорила правду: Мартин помнил, как Евдокия лишилась чувств, когда после ухода Михаила Константин сообщил ей, что молодой человек, которого он «случайно» привел к ним домой, был императором…

 

— Я знаю, Евдокия. Но другие-то ведь не знают, как вы познакомились, вот и говорят, что ты польстилась именно на… всё, что «ценят люди».

 

— Глупцы! Они не понимают, что это не важно! Об этом не думаешь, когда встречаешь *его*... Не высчитываешь, не оцениваешь его, а просто... Просто рядом с ним я понимаю все об этом мире. Понимаю, где мое место. Что я должна делать. Всё просто и понятно. Это когда не размышляешь: хочешь чего-то или нет, и чего хочешь вообще, — это когда знаешь наверняка. Это когда не остается вопросов о смысле жизни, и именно тогда становится понятным, что такое эти самые рай и ад. Рай — это когда с ним. И этим раем невозможно насытиться, он не может надоесть, как прочие «блаженства». Ад — это когда без него, и к этому аду привыкнуть тоже ни за что не удастся. И тут становится ясно, что такое вечность, и что бессмертие — есть. Вообще всё становится понятным. Это когда времени больше нет... Ты помнишь, что сказано: «времени больше не будет»? Да! Это когда будто избавляешься от какого-то несовершенства и обретаешь способность видеть ясно. Когда ты и он — одно. Это слияние. Целиком. До потери границы между нашими мирами. Вот что такое любовь. И ты знаешь, теперь я понимаю, как любили Бога святые, зачем они всё бросали ради Него... И еще я понимаю, что так любить можно только кого-то одного. Или Бога, или человека. Двоих сразу не вмещает одно сердце. И теперь я поняла, почему дана эта заповедь: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею мыслию твоею, и всею крепостью твоею». Потому что только так и можно любить по-настоящему. И если любить, то только так. Когда не так, то это не любовь, а подделка, фальшивая монета, а фальшивомонетчики и здесь, в этом мире, преследуются по закону... Так вот... Я выбрала *человека, а не Бога*. Если бы я могла отрешиться от этой любви, я бы знала, что мне делать, как жить... Я бы понимала, что такое то самое спасение души, какой должна быть любовь к Богу, о которой многие говорят... но мало кто знает на самом деле. Но в моей душе сейчас нет места для Бога, и я ничего не могу — и не хочу — с этим поделать. И понятно, какие это будет иметь последствия... в вечности...

 

Она замолкла. Молчал и Мартин, обдумывая услышанное. Прямо целое богословское... нет, скорее, аскетическое построение... И что тут можно ответить? Обычно говорят: вот страсть, надо ее побороть... Но как можно побороть такую страсть?.. А если император всё же когда-нибудь бросит ее, то... Хотя... если он любит ее так же, как она его, то не бросит...

 

— Я не могу с тобой спорить, Евдокия, — сказал Мартин. — Ты права. Я только надеюсь, что Бог устроит всё к лучшему... Это звучит неубедительно для тебя, я понимаю. Но все-таки ничего другого я не скажу. Ты так всё понимаешь, что... я не верю, что Господь допустит тебя до погибели... И я рад, что услышал от тебя... всё это. Признаюсь, я получил гораздо больше пользы, чем от тех проповедей патриарха, которые мне довелось услышать в последнее время...

 

— Ха! — Евдокия рассмеялась. — Что сказал бы святейший Игнатий, если б узнал, что его проповедям была предпочтена речь блудницы!

 

Вдохновенное выражение ее лица сменилось обычным — слегка насмешливым и высокомерным, а взгляд зеленых глаз опять стал таким, за который логофет Феоктист называл Ингерину «бесстыжей». Она подошла к зеркалу, поправила прическу, потом подошла к окну, посмотрела на клонившееся на запад солнце, повернулась к брату и сказала:

 

— Простимся теперь, Мартин. Скоро придет он... и «времени больше не будет».

 

Он ощутил, как в его сердце зашевелилась зависть к сестре. «Должно быть, — подумал он, — не завидовать тут могут только те, которые познали божественную любовь...» И он смутно сознавал, что если бы люди, осуждавшие и поносившие Евдокию, знали, что она переживает, многие из них, можно сказать, продали бы душу дьяволу — отказались бы от всех своих благочестивых занятий, от своей обыденной добропорядочной жизни, чтобы только пережить то же самое, эту всепоглощающую страсть, которая сметает все барьеры и дает то самое земное счастье, за которым — а вовсе не за спасением души — на самом деле гоняется или, по крайней мере, о котором мечтает большинство из них... И трудно сказать, кто в итоге был ближе к пути спасения — те «добропорядочные» или «эта бесстыжая»...

 

***

 

...Патрикий Варда, брат императрицы-матери, сидел за столом в Консистории, уныло подперев рукой щеку, и смотрел на протоасикрита, перебиравшего кипу пергаментных листов на столе. Писцов отпустили на обед, но Варда всё не решался заговорить с Фотием. А тот тоже молчал, и по сосредоточенному выражению его лица Варда догадывался, что он занят умной молитвой. «Вот человек! — думал патрикий. — Весь в божественном да в науке... А я тут с какими вопросами к нему собрался приступить!..»

 

Наконец, Фотий разложил все документы и уселся напротив патрикия.

 

— Ты хочешь говорить о государе, господин?

 

Варда бросил на протоасикрита удивленный взгляд. Как он мог догадаться?..

 

— Да, именно так. Августа-мать умоляет меня повлиять на него... но я не знаю, как это можно сделать. Они с Феоктистом сами виноваты, что всё так вышло! А теперь... теперь это пожар, который не потушишь... Но все-таки вроде бы надо что-то делать...

 

— Да, — помолчав, сказал Фотий, — про влюбленных говорится, что они имеют свои души в чужих телах... Но вернее было бы сказать, что они и ум свой потеряли в чужих телах...

 

— О, какое ты дал определение! Точно... Это безумие, да... Но даже когда всё это только начиналось, нельзя было ничего сделать, остановить... А теперь тем более... У патриарха же одно на уме — отлучить, запретить... Но он не решается... да и нет внешнего повода. Ведь молодая императрица ни на что не жалуется...

 

— Не жалуется?

 

— Совершенно! Я дивлюсь на нее. Посмотреть со стороны, так можно подумать, что у нее с мужем прекрасные отношения! Злые языки говорят, что у нее просто, должно быть, есть свой любовник... Но я не верю в это, а потому не понимаю... Или уж она святая, или совсем равнодушна ко всему... С Ингериной ведет себя так, как будто ничего не происходит!

 

— Думаю, — сказал Фотий, помолчав опять, — что придется ждать... Если патриарх ничего не предпримет, то нам тем более лучше выжидать. В таком состоянии государь не будет воспринимать никаких увещаний, только озлобится.

 

Вечером Варда, ложась спать, пробормотал:

 

— «Ум свой потеряли в чужих телах...» А вот, поди, какой-нибудь платоник нашел бы, что возразить на это... Что не в телах, мол, дело... Точнее, не только в телах... Дьявол их там разберет, впрочем! — патрикий был раздражен. — Никогда не понимал, почему люди так с ума сходят от этих... чувств!..

 

Между тем, в комнате протоасикрита далеко за полночь не гас светильник. Фотий, закончив чтение очередной книги, встал на молитву. Читая псалтирь, он остановился на словах: «И человек, в чести быв, не уразумел, приложился скотам несмысленным и уподобился им».

 

— Воистину! — прошептал он.

 

«Не осуждай!» — сказал ему внутренний голос.

 

— Господи, да не вознесется сердце мое... Ты Един ведаешь полезное всем нам, вразуми их обоих...

 

Он долго молился за императора и за Евдокию, пока, наконец, не ощутил внутри некое успокоение и как бы уверенность, что все устроится к лучшему; но в то же время что-то говорило ему, что это будет совсем не так скоро, как хотелось бы... И отчего-то в уме застряла мысль: какой ценой?..

 

А Варда, уже в полудреме, вспоминал покойного государя. Интересно, если бы Феофил был жив, смог бы он повлиять сейчас на сына?.. Или оставил бы всё, как есть, сочтя, что Михаил сам должен дойти до понимания... Впрочем, был бы Феофил жив, Михаил женился бы на Ингерине, и никаких вопросов бы не было... Во всем виноват этот подлец Феоктист! И как это он забрал такое влияние над августой?!.. Дьявол бы его побрал! Проглядели... Но что ж, если ничего не сделать, остается предать всё Богу, и пусть Он Сам промышляет о том, чье сердце в Его руке... Хрррр...

 

Снов Варда в ту ночь не видел.

 

------------------------------------------- -------------------------

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Действие происходит в 855 г. в Константинополе.

 

Евдокия Ингерина — любовница императора Михаила III.

 

Михаил — Михаил III, византийский император, воцарился еще в малолетстве, после смерти своего отца императора Феофила в 842 г., и до конца 855 г. вместо него управляли регенты — его мать императрица Феодора и логофет Феоктист.

 

Константин и Мартин — братья Евдокии Ингерины, служили при дворе.

 

Ингер, отец Евдокии, был пострижен в монахи в конце царствования императора Феофила.

 

Мария Египетская — святая, сначала много лет была блудницей, а потом стала великой подвижницей.

 

«Но без наслаждения...» — Евдокия цитирует античный стих.

 

«Идите от Меня, проклятые» — Мф. 25:41.

 

«времени больше не будет» — Апок. 10:6.

 

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею мыслию твоею, и всею крепостью твоею» — Мф. 22:37.

 

Игнатий — патриарх Константинопольский, дважды был на кафедре, первый раз в 847-857 гг.

 

Варда — дядя Михаила III, брат императрицы Феодоры, матери Михаила III.

 

Фотий — будущий патриарх Константинопольский, до 857 г. занимал пост протоасикрита — первого секретаря императорской канцелярии.

 

«И человек, в чести быв, не уразумел, приложился скотам несмысленным и уподобился им» — Пс. 48:13.