(Отрывок из повести «Час волчицы»)

 

Трави мою Душу,

Как травят собак,

В зле я намного сильнее...

Оскалюсь, рванусь...

И вдруг замолчу:

Но как же ты можешь

Мне быть врагом,

Коль мы рождены одной кровью?!

Возможно, играешь,

Не зная границ,

Иль вовсе игра без правил.

Нюх зверя не ищет

Знакомых лиц,

Он жаждет

простого доверья.

 

Глава 1

 

Всякая злость мала по сравнению со злостью женщины.

Книга сына Сирахова, гл. 25

Я положила ей под подушку кусок варёного мяса в надежде, что он покроется плесенью, а она, сослепу ничего не заметив, съест его, отравится и умрёт. В течение нескольких дней пробиралась в её комнату, проверяла степень плесневелости: мясо неприятно пахло, но она по старости лет ничего не чувствовала.

Прошло две недели. Я не знаю, съела она или выбросила этот кусок, обнаружив, но старуха продолжала жить и изводить меня своими насмешками. Бывало, подзовёт к своей кровати и начнёт:

- Нелли, встань-ка около стеночки, встань прямо... Нелли, погляди, у тебя правая ножка короче левой, а левая рука длиннее правой, - я молча глотала слёзы, а она продолжала: - И рот у тебя слюнявый и кривой. А ты знаешь, что тебя под забором нашли? Да-да, цыганский табор проходил по деревне, бросили тебя здесь, под нашим яблоневым деревом, что недалече от колодца растёть. Бросили, а мы тебя подобрали, обмыли, накормили, пожалели да и оставили у себя. Ой, какая же ты страшненькая и кривенькая, тебя и замуж-то никто не возьмёть...

Я продолжала стоять у стенки, слушая её, как заворожённая, и кусала губы с такой яростью, что выступала кровь, которая медленно стекала по маленькому подбородку и ныряла в белый хлопковый воротничок, оставаясь на нём маленькими крапинками. Потом я начинала царапать руки, тело, лицо, а она продолжала свою заученную речь, монотонно, нараспев, раскачиваясь из стороны в сторону и впадая в состояние какого-то необъяснимого в ту пору для меня жестокого транса:

- ... какая же ты страшненькая и кривенькая, тебя и замуж никто не возьмёт... Дурнушечка ты наша!

С каждым её словом внутри меня что-то увеличивалось, увеличивалось, увеличивалось, потом лопалось с оглушительным грохотом, затмевая глаза, я падала на пол, продолжая раздирать своё тело, билась в судорогах, что-то шептала, захлебывалась и умирала. Сквозь пелену сознания я слышала её победный вопль и радостный хохот, видела, как она накидывает шаль на плечи, вставляет свои крючковатые ноги в тапочки и уходит. Замок скрипнул – она закрыла меня на ключ. Ставни окон поочерёдно захлопнулись – наступила непроглядная ночь, и лишь в тонкий лучик, пробившийся сквозь трещинку одной из ставен, говорил о том, что на улице так светло, солнечно.

Я, обессиленная, погружённая в какую-то прострацию, лежала на полу до самого возвращения матери с работы. С маминым приходом появлялась и она на пороге и начинала причитать:

- Бешеная, ой, бешеная девка, опять ноне всю себя подрала, покусала. Вон, валяется у кровати. Как я только её ни ласкала, ни уговаривала, все - напрасно.

Мама брала меня на руки и со слезами на глазах уносила в свою спальню, протирала спиртом раны. И плакала, плакала, плакала...

Потом на неделю меня отправляли к другой бабушке, пребывание в гостях у которой было большой радостью, праздником. Баба Нина месила тесто, и мы вместе с ней лепили: она - вареники, а я – голубей. Она учила меня вышивать, будучи сама искусной мастерицей в этом деле, вязать, плести корзины и многому другому. Даже её просьба подмести пол воспринималась мной с особой благодарностью. Она дарила мне, четырёхлетней девочке, «взрослые» подарки – духи, серьги, малюсенькие туфельки на каблучках, платьица. Она называла меня красавицей и умницей, часто обнимала, целовала, ласкала... Неделя пролетала как один день – меня увозили обратно, к той, к другой... Я прижимала к груди подарки бабы Нины, представляя, что обнимаю её, и плакала навзрыд.

Начинались другие семь дней... Нелли, погляди, у тебя правая ножка короче левой, а левая рука длиннее правой... И рот у тебя слюнявый и кривой...

Однажды я не выдержала или... выдержала... Не упала на пол, не начала себя драть – я набросилась на неё и искусала. Помню солоноватый вкус её крови, которую я пила без отвращения, с особым наслаждением. Её кровь вкуснее моей!

 

Глава 2

 

Со временем моё заключение в огромном доме, когда баба Груша уходила «погутарить со старухами», как она выражалась, приобрело смысл и перестало меня пугать. Она уходила, - и тёмный мир занавесей, углов и ниш оживал, разрывая тишину своим многоголосьем и завываниями разных тональностей. Её чёрные книги шелестели страницами, с которых загробные голоса цитировали написанное. Чёрная Магия. Вуду. Талисманы. Наказание, защита, энвольт, отворот, приворот, венец безбрачия, изменение судьбы, проклятие... «Книга духов» и «Молот ведьм» были прочитаны мной, не знающей на тот период даже букв.

Я, сама не желая того, запоминала заговоры и каноны магии. Запоминала также названия и свойства трав, время их сбора, рецепты снадобий. Запоминала приметы. Моментами мои губы невольно и как-то неосознанно сами шептали необходимые заклятия.

Она возвращалась всегда в приподнятом настроении, начинала расспрашивать, чем я занималась в её отсутствии. И замечая моё трансоподобное состояние, мелодичные и бесмысленные раскачивания из стороны в сторону, отрешённый взгляд, уходила в свой угол. Я знала, что сегодня она лечила хворь у бабы Дуни, вчера привадила к Нюрке Стёпку, позавчера убила младенца во чреве распутной девки Марфы, а завтра она нашлёт мужскую немощь на гуляку Тимофея...

От её хорошего настроения зависело моё спокойствие. Стоило ей залежаться дома, как она начинала изводить меня: «...какая же ты страшненькая, кривенькая, слюнявенькая... Дурнушечка!»

Я лишилась даже той редкой, казалось бы, беспричинной весёлости, которое сопровождало моё пребывание у бабы Нины, перестала улыбаться и редко разговаривала с людьми. В доме бабы Нины мне становилось страшно, и я шарахалась от любого скрипа и шороха.

Бабушка (добрая! милая!), заприметив происходящее со мной что-то неладное, вызвала местную ведунью, желая снять порчу или страх. Старуха, едва переступив порог дома и встретившись со мной взглядом, отпрянула назад:

- Не-а, сегодня не её день, Нинуль... Я как-нить в другой раз приду...

 

Я росла - росло и моё отчуждение от матери и бабы Нины. Казалось, что всё мое жизненное пространство захватила своими кощунственными руками она, такая ненавистная и... дорогая мне... Незаметно я привязалась к ней, к бабе Аграфене, и не мыслила своего существования без её издёвок и нравоучений, чувствуя зависимость от ежедневной дозы боли и тайных знаний.

 

Глава 3

 

Баба Аграфена умирала долго и тяжело: извивалась, кричала, рвала на себе волосы... Кто-то из соседей сказал, что, мол, нужно угол крыши приподнять, чтобы отпустить её грешную душу, или позвать кого-то из родных, кому она могла бы передать свою тайную власть. Второе предложение было страшнее и невыполнимее первого, а поэтому соседские мужики (отец в то время был на заработках на севере и ему только с утра отправили телеграмму - «мама тяжело заболела приезжай»), примостив две больших лестницы к углу дома, принялись кирками и ломами приподнимать карниз. Дом трещал, скрипел, а мне слышался его тяжкий стон, порой переходящий в надрывный вой.

Когда, вдоволь намучившись, баба Груша наконец-то умерла, солнце игриво выглянуло из-за туч, будто ожидало именно этого момента.

Я с интересом наблюдала, как старухи принялись обмывать шуршащее, сухое тело, и мне казалось, что если бабу Аграфену обдать кипятком, рот распахнётся настолько широко, что оттуда без особого труда выскочит сам чёрт, вильнёт хвостиком и выпрыгнет в окошко.

Её положили на деревянный стол, связали руки и ноги, чтобы они не разваливались в разные стороны, а застыли в таком положении. Стёкла буфетов и зеркала во всём доме закрыли белыми простынями. Зачем?! Было бы интересно увидеть её, мёртвую, в отражении.

Она не любила меня за то, что я была похожа на неё – длинное худое лицо, тонкие губы, жёлто-зелёные глаза и иссиня-чёрные волосы, но моложе аж на семьдесят пять лет. Или любила, но по-своему?! На этот вопрос я не могла дать ответа, как не смогла бы ответить, как лично я к ней относилась на момент её смерти – любила или ненавидела? Я пребывала в одном из своих обычных состояний – состоянии молчаливого равнодушия и созерцания.

От нечего делать подошла к остывающему телу бабы Аграфены: она лежала, плотно сжав жёсткие губы, сумрачные тени залегли в впадины вокруг глаз, потрогала костлявые руки – уже холодны... Соорудила из двух стульев лежанку и примостилась рядом, сложив ручки на груди, как у неё, закрыла глаза... В это мгновение я чувствовала себя единым целым с ней, ощущала, как её сила мощной, раскалённой струёй вливается в меня...

Мама отнесла меня на руках от тела покойной в летний домик во дворе. В последующую ночь у меня начался жар, я всю ночь безутешно плакала, а в редкие минуты безслёзья громко всхипывала и стонала...

В день похорон баба Нина забрала меня, измученную температурой и бредом, к себе. Папа не успел приехать. Вослед первой телеграмме была отправлена вторая, которая никак не смогла ускорить его приезд: билетов на ближайшие дни просто-напросто не было, а самолеты в такую глушь, как наша деревня Ясеневка, не летают. Да мы их и в глаза не видели... кроме «кукурузников», которые опыляют поля...

На дворе стояло жаркое лето. На третьи сутки бабу Аграфену предали земле. Многие из односельчан были против того, чтобы она покоилась среди их родных и близких, хотя многим из них баба Груша помогала своим чародейством, многих врачевала...

Похоронили ведьму все-таки на кладбище, но в самом уголочке, на пустыре...

 

Глава 4

 

Отец смог добраться с севера до южной Ясеневки только через неделю после похорон. В тот вечер мы с мамой молчаливо сидели на кухне – я пила молоко, она – чай... Дверь со скрипом открылась, и в первую минуту я не поверила своим глазам – на пороге в дорожном, пропылённом плаще с зелёным огромным рюкзаком за спиной, сохранившимся ещё со времени воинской службы, стоял папа. Как же долго я его не видела!!! Как соскучилась!!! После минуты оцепенения и ощущения собственной вины за смерть бабушки я бросилась к нему, он радостно распахнул объятья...

Отец долго меня обнимал и ласкал, но я читала по его зелёным глазам, таким похожим на мои, письмена глубокой скорби, поэтому вскорости засобиралась ко сну. Мама меня сопроводила, уложив, поцеловала и вернулась на кухню, к отцу, который до сих пор отрешённо сидел в плаще, глубоко задумавшись.

Через тонкую стену я слышала, как мама долго и подробно рассказывала папе о случившемся – как баба Аграфена заболела, как мучилась и как умерла.

На следующий день произошло то, что я не смогла выкинуть из своей памяти до сих пор, хотя с того времени прошло очень и очень много лет... Папа тихо-молча решил перенести свою мать «с отшиба», как он выразился, поближе к родным, туда, где покоились её шестеро детей, умерших голодной смертью во время войны, где были похоронены её мать и отец (отец был «не призывной» из-за своей однорукости, поэтому во время Великой Отечественной войны трудился в тылу)...

Ни папа, ни его брат, дядя Коля, ни его сестра, тётя Нюра, не заметили, как я пробралась в крытый кузов «газона» и затаилась среди какого-то хлама. Я не знала, куда они направляются, и мне просто хотелось быть рядом с отцом, которого я не видела с прошлого лета.

«Газон» зафырчал, вздрогнул и тронулся. Всю дорогу, трясясь по ухабам бездорожья, я мучительно думала, что, верно, папа разозлится, неожиданно увидев дочь, выпрыгивающей из кузова, а посему решила не обнаруживать себя, сидеть тихонечко.

Машина остановилась. Хлопнули дверцы. Зашуршал тент кузова, заскрежетали лопаты, ломы и еще какие-то инструменты, вытаскиваемые отцом из машины.

Переметнувшись из одного угла к другому, я припала к дырочке в тенте – папа, дядя и тётя с прискорбным выражением лиц стояли поблизости, у могилы бабы Аграфены. На кладбище нежилась абсолютная тишина, лишь изредка взвизгивали какие-то мелкие пичужки, вырываясь из трав в небо, ломанно рассекая оное. Ковыль, трава скорби, белым шёлком покрыла межхолмья.

Я вздрогнула от неожиданного удара, пронзившего тишину – отец сильным движением рук погрузил лопату в бугорок могилы своей матери. В стороны разлетелись комочки земли, которые мне показались каплями крови из рассечённой металлом груди. Одинокий скрежет лопаты вылился в дуэт, когда к нему присоединился ещё один инструмент.

Они копали, погружаясь всё глубже и глубже, и вот их головы уже скрылись в яме. Приглушённым голосом отец что-то попросил. Тётя Нюра подала два нитчатых тросса, концы которых через пару минут были выброшены наверх и подхвачены тётей, вслед за ними выбрался и папа.

Отец и тётя Нюра ухватились за верёвки; с большим напряжением в поте лица они отмеряли каждый сантиметр тросса, который колечками ложился за их спинами. На поверхности сначала появился гроб, потом показались сильные руки дяди Коли, поддерживающие его за днище.

Гроб скулил протяжно и жалобно, когда отец выдёргивал гвозди из него. Крышку с осторожностью приподняли и отставили в сторону. Баба Аграфена, вопреки моему воображению, покоилась в шёлковой нише своего нового дома. В той же позе... но изменилоь выражение лица: восковая желтизна кожи превратилась в синюшность, глаза и щёки провалились, скулы обострились, седые волосы, уложенные неделю назад в причёску, пушисто гнездились над головой. Руки, и при жизни костлявые, стали ещё более угловатыми. Ногти посинели и удлинились. Это была именно баба Аграфена. Именно ТА баба Аграфена, которую видела только я... только я – и никто больше...

В этом же обличье она продолжала являться ко мне почти каждую ночь, царапая моё лицо, руки, ноги...

 

Бабу Аграфену перезахоронили в могилу её родителей. Отец, с чувством выполненного долга, снова уехал на долгие-долгие месяцы... Пугливая и беззащитная, я верила только в его силу, которая могла бы вырвать меня из хищных лап мира кошмаров... Но – он, мой спаситель, уехал... И Асмодей, ангел-истребитель, неотступно следовал за мной... Тогда я знала, что в скором времени стану его лучшим пажем, а потом займу его место, ибо в этом мире, где выживает сильнейший и злейший, не смогут сосуществовать два ангела-истребителя...