МАТРЕШКА

 

Я хочу вам рассказать свою Матрешку, с большой буквы и без кавычек, - это будет история в истории в истории в истории... Пожалуй, кто-нибудь по прочтении и заметит: что, мол, в ней матрешечного? скорее - ожерельного, - грустная нить, на которую нанизаны отдельные серые камешки. Понимаю, что возразить будет трудно, потому заранее и предупреждаю всех: я свою Матрешку, в любом случае, оставляю Матрешкой...

 

Итак.

Есть у меня редкая, давнишняя, телефонная подружка Людочка Жасминова. Редкая - потому что между соседними телефонными звонками может (и так чаще всего и бывает) простираться время длиною в несколько километровых лет; давнишняя - потому что мы познакомились с ней... ко-гда, когда, когда мы были (аж - страшно!) молодыми. Работали мы в одном техотделе: я - корпел над чертежами, она - стучала на пишущей машинке. Ее огромные голубые глаза доверчиво томились в нежных камышовых ресницах; в них светилась грустная луна, и в обеденный перерыв - тоже. Мои вопросы к ней, не находя на противоположном конце ответной опоры, оскорбленными падали наземь, и там безжалостно зашаркивались подошвами ее туфель. Кое-кто из сослуживцев доверительно намекал мне на кое-что в отношениях ее с начальником, но мне до этого не было дела, а выводи-ла меня из себя ее чрезмерная дотошность в вопросах, ее интересующих: сама-то она старалась докопаться чуть ли не до молекулярного уровня и в бытовых подробностях, и, с философской точки зрения. Обращалась она ко мне только по имени и отчеству, при этом два следующих друг за другом звука ...ее... подвергала такому интонационному выделению, что я помимо своей воли вначале ввергался в некоторую технологическую "коа-гуляцию", и уж оттуда, и не без труда, пытался постигнуть суть ее тре-бования. "Как вы считаете, ...ее..., - приблизительно в таком варианте спрашивала она, - искусственные космические аппараты, запускаемые с Земли, отражаются на нашем повседневном настроении, и если да, то в какую сторону: улучшения или ухудшения?"

 

Грубое: "Не знаю!" - или еще из чего пожестче порождали на ее небесных сводах такие капли, что, падая на очень отзывчивую жестянку внутри машинки, они звучали оглушительным укором. Зато, получив исчерпывающую информацию, она затихала надолго: слышались либо выдохи ее пышной груди, либо вдохи, что означало, в свою очередь, сегодняшнюю победу ее пессимизма над всеобщим оптимизмом или наоборот.

 

Телефонная - потому, что с того времени наблюдал я ее в натуральном виде лишь один раз, случайно, на излете советского периода в нашей истории, - в нем коллективные поездки на картошку считались делом обязательным, но, признаться (по сегодняшним меркам), и не очень-то - тягостным.

 

Туда - обязательным, оттуда - с "песняками и под мухой".

Отчетливо помню - автобус - в бабьем лете; ее - сдобную, цветную и пушистую в косых лучах ироничного солнца; пешеходные ножницы, отсекающие от бесконечной выхлопной спирали седые клоки; сутулый кривошипо-шатунный механизм в соломенной шляпе, пиджаке и брюках, нехотя сдваивающий нетрезвыми стопами мелкие шаги своего норовистого буксира поперек асфальтового течения. У буксира - у Людочки Жасминовой - ясная, желанная цель, и кому какое дело до того, являлся ли ей этот механизм непосредственным начальником или нет? Столько лет утекло, и ее вкусы вполне могли измениться.

 

И тогда и сегодня - жасмин для меня то, что для большинства людей - лимон, но только пахучий - для носа; для меня он - ожеговский: то есть садовый кустарник с белыми душистыми цветками, но никак не далевский - чубучник, пусторыл, чердышник...

 

"Моя сменщица нашла на полу сто рублей и поделилась со мной половинкой. А вчера я - пятьдесят. Как вы считаете, ...ее..., должна ли я поступить аналогичным образом, и если да, то не вернуть ли ей всю сумму?"

 

Все более вопросы ее начинали носить духовный оттенок, и как-то она позвонила мне в совершенных сомнениях: "Мы ездили в Лавру, там - монахи! Молодые, красивые, дают обет воздержания от женщин на всю жизнь: отказываются от естественных радостей, данных самим Богом... Как вы считаете, ...ее..., не перегибает ли наша религия свои требования?.. Разве может любовь к женщине вступить в противоречие с любовью к Богу?"

 

Как мог, я ответил, и в конце добавил, что пора бы ей и самой прийти к Богу, и тогда на большинство возникающих в ее головушке во-просов она и сама находила бы ответы. На что она возразила с некоторым раздражением: "Все твердите о чуде да о чуде! А где оно, сама я не слепая... Не кажется ли вам, ...ее..., что разговоры о чуде - неоткровенны, и лишены научного основания..."

 

Я сделал попытку объяснить ей, что при таком подходе... но она властно меня перебила: "Ну ладно! Приведите мне пример из собственной практики, но только реальный, - пусть и в вашей жизни, - но конкрет-ное! событие".

 

Я призадумался и, как это часто бывает в жизни - и к чему Господь имеет самое непосредственное отношение, подсказка оказалась тут же, под рукой: мой взгляд упал на православный календарь, и я спросил ее: "Людочка, а какое сегодня число?"

 

И она призадумалась, но ей было - труднее: ей пришлось копаться в памяти, в которой не было ни шкафчиков, ни ящичков, ни удобных поло-чек, - там все складывалось в один угол и добраться до нужной мысли ей было ох! как непросто. Как бы воочию, я видел, с каким трудом перебирались морщинки с телефонной трубки на ее носик: при одном неосторож-ном движении одной из них они могли запросто переломать себе ноги. На-конец, в растяжку, она выудила необходимое: "Шесто-е де-ка-бря! - и тут же, с облегчением подытожила, - точно! шестое!" "Правильно, а ка-кой это день? - уточнил я, и... пресекая обязательную гидру ее паузы еще в зародыше, сам предложил отгадку, - день памяти Благоверного великого князя Александра Невского. Слышала о таком?" Тут уж она ответила довольно скоро: "Мне кажется, о нем знает каждый..."

 

Каюсь, но я не смог отказать себе в некотором удовольствии оку-нуться в детство, - натягивая на Людочку ту далекую, простодушную растерянность училки, я повторил: "Почему Русь, столько лет терпевшая над собой татаро-монгольское насилие, вдруг, собрала все свои силы на борьбу с тевтонами? Не логичней ли было вначале разобраться с игом?... И второе... Почему на ордене Александра Невского, которым был награжден мой отец в Великую Отечественную войну, изображен профиль артиста Черкасова, а не настоящего героя? - И без задержки продолжил. - Теперьто мы знаем точные ответы на все вопросы. Знаем, что Александр Невский после победы принял схиму с именем Алексий, чего не знал мой отец, кстати - Алексей, до конца дней своих так и не понявший: почему ему, младшему офицеру, была вручена награда, по статуту положенная высшему командному составу. Разве это не маленькое чудо? - заключил я, и усмехнулся вслух, - как и то, что мою первую м-учительницу тоже зва-ли Людмилой Ивановной".

 

Но Людочка сакраментально проехалась мимо всех моих мысленных по-туг: "Это - человеческие совпадения!"

"Но и это еще не все, - с сожалением заметил я, - у этой истории есть невероятное продолжение". "Ну что ж, - тяжело вздохнула Людочка, - я готова ее выслушать до конца".

...

 

В нашем храме Рождества Пресвятой Богородицы, на стене южного придела целителя Пантелеимона, выписан образ Александра Невского, во весь рост, в доспехах - меч у ног под собольим плащом; ликом - рус-ский, православный; в голубых очах - величие, смирение...

 

Как правило, в этом приделе исповедуются прихожане, и моей душе любо взирать на отца Александра: высокого, худого священника, фигурой-вопросом зависающего над желающей очищения головушкой. Подле - таких десятки, а бывает что и сотни в застывшей пастельной волне.

Отец Александр - служитель ревностный, искренне любящий грешных, и потому его курчавая бородка опускается все ниже и ниже.

 

Но вот он расправляет плечи, взором устремляясь за наши спины к противоположной стене, вытянув перед собой руку, манит пальцами ту, перед которой мы обязаны будем расступиться. И она мелко семенит, склонив голову набок, обдавая коридор крепко заваренным запахом давно немытого тела (новенькие недовольно морщат носы), падает ниц, сотрясается в приглушенных рыданиях. Отец Александр мягко подхватывает ее под мышки, ставит на ноги, прилаживает ухо к щели, в которой, должно быть, ее губы. Собственно тела, и даже краешка его, не видно ниоткуда; в любое время года - засаленный до блеска платок, длинное, неопределенного цвета пальто, половина воротника, ватинные клочья, пояс из толстой веревки в два захода с двойным узлом вместо пряжки, да войлочная, мутационно - языкастая - и спереди и сзади - обувка.

Исповедь ее длится долго; когда затихает, батюшка осеняет женщину крестным знамением, почти беззвучно читает разрешительную молитву; слева - спокойно и благодатно течет литургия, здесь - под слабое потрескивание свечей золотой сумрак зыбко вытесняется кверху... всеобщим выдохом. Мне кажется, что мы, жестокосердные, неблагодарно возвращаем Богу дуновение, которое Он вдохнул в Адама, к счастью, - только на мгновение, потому что уже в следующее я вижу влажный блеск в голубых глазах батюшки - он! плачет, - понимаю, не только о ней, - он плачет о всех грешных: за всех - заступник пред Господом нашим Иисусом Хри-стом.

Дружное: "Спаси, Господи, батюшка!" - приводит волну в радостное движение, и я ликую в душе от осознания неодинокости в своих чувствах.

 

... Я настороженно вслушался и, найдя в ворохе акустической шелухи порожистый людочкин зевок, приободрился: еще была надежда.

Но, как-то...

 

Повинуясь персту батюшки, от противоположной стены, - нервно, - чередуясь длинными, приглушенные промежутками, задублетили каблучки, желавшие бы лететь над мраморным полом (дабы не привлекать к себе внимания), но безуспешно. В боковом моем зрении проклюнулся интерес, ко-торый сразу же, после нескольких ее шагов спереди, взлетел под своды восторженного очарования в моей душе, да так там и остался.

Безукоризненная женская фигурка - в вязаном темно-синем платье длиною в два "чтобы": чтобы - не нарушать общего христианского смирения в храме, и, чтобы - не оставлять сомнения в стройном совершенстве ножек в черных колготках и в самых модных (насколько я мог быть сведущ в том) туфлях.

 

На белую ее шейку выбивались, - как ни старался добросовестный платочек, - два независимых белокурых локона; они кокетничали против воли своей хозяйки. Да и против ли? судя по радостно-поочередным жмуркам на лице батюшки и по нежному касанию широкой ладо-нью ее головки.

Наши носы жадно дорывали остатки цветочного от нее шлейфа, и, на-верное, бабульке по правую руку от меня ничего не досталось, потому-то она, и так больно, ткнула меня в бок острым своим кулачком. "Гляди ты, гляди! Никак Машка с вокзала - попрошайка... Насилу узнала... Ну ты гляди, что же такое творится-то, Господи?!

 

Да и я признавал уже в ней ту блаженную в пальто, - я признавал ее - по знакомому сотрясанию плеч, по приглушенному рыданию.

"Кстати, - сделал я отступление в своем рассказе, - твои глаза, Жасминова, очень похожи на ее!". Фамилию я выделил специально (хотя и с опозданием), намекая на те духи; и Людочка на них откликнулась таким глубоким вздохом, - или на равенство в глазах? - неважно! - мне уже и самому хотелось продолжения.

 

Церковь я покидал под впечатлением; решая, во что бы то ни стало найти объяснение таким метаморфозам. И, надо сказать, мне повезло: до-вольно скоро удалось выяснить, что причина чудесному превращению - Александр Кобзев - мой одноклассник, один из самых удачных предпринимателей в нашем городе. Настораживало одно: в последние годы на все мои приветствия он отвечал лишь небрежным покачиванием "сановной" головы, - но делать было нечего, и я, без предварительного согласования с секретаршей, явился к нему в офис.

 

"Опера..."

Началась чудесная "опера" с увертюры: Александр вначале застрял в дверях своего кабинета от непомерной широты в объятиях, затем с хрустом подправил что-то в моем (или в своем?) позвоночнике, обильно облобызал троекратно; нажал кнопку, затребовал два кофе с коньяком, тщательно растер между ладонями, как оказалось, последнюю проблему. "Все!.. Продал! Уезжаю на родину жены. Начну с начала... А?.. - выдул он на щеках два бритых шара и с неприятным намеком, без задержки, вы-пустил из них наполнитель. - Ты думал, что Кобзев - того... все так думали, а я вот, видишь, не лишен человеческого..."

 

И присмирел он, и побледнел он, и его белки окунулись в слезы, и я... я поверил в то, что только что на моих глазах он испустил из себя последнюю порцию мерзости, и что теперь сидел передо мной совершенно новый человек.

За дверью нескончаемо звучала нежная, юная "Аве Мария" Шуберта.

 

Рассказал он мне эту историю в мельчайших подробностях и без оглядки: во-первых, - потому, что он всегда доверял мне (он это выделил особенным тоном) еще со школьной скамьи, во-вторых, - потому, что ис-тория эта останется здесь, и на новом месте они с женой постараются забыть о ней навсегда; но я-то, думаю, что: в-третьих, - потому, что человеку захотелось выговориться, и я вовремя попался ему под руку.

 

Лет пять назад поселился в Орехово-Зуевском районе авторитет в законе, - выстроил роскошный дом с банькой, с бассейном, с бильярдом и прочим, и, как человек, деятельный, смекалистый, он сразу же сумел вписаться в местную элиту и даже стать ее центром, - и всего-то лишь с помощью оригинального и простенького приемчика: он организовал клуб "нищих"...

 

В последнюю субботу каждого месяца члены клуба собирались вместе (человек восемь, десять, иногда и больше, если с иногородними), опус-кали в хрустальный кубок хозяина - призера чемпионата России по дзюдо - по три тысячи долларов. Но забрать деньги обратно мог только один - победитель, - причем все! Получалась довольно кругленькая сумма за один вечер, что - "само собою - не кисло!"

 

В первой комнате соискатели раздевались донага и проходили во вторую, где их ожидали горы тряпичного хлама, парики, усы, бороды - в общем, бродяжные атрибуты на любой вкус; зеркала во весь рост; шустрые визажисты делали свое дело так, что ни одна мама ни за что бы не при-знала среди них родимого сыночка. Садились в микроавтобус; по выезде на шоссе хозяин клуба бросал на тряский пол кости, отсчитывал от себя по часовой стрелке выпавшее число; последний запускал руку в картонную коробку и доставал оттуда (из десятка неиспользованных ранее городов) точный адрес соревнования. Правила допускались самые вольные; победи-тель тот - чья выручка по возвращении окажется большей. В двенадцать часов ночи, за праздничным ужином счастливчику вручался кубок.

 

Александру не везло: обязательно кто-нибудь из более молодых, более пройдошистых "гончих" оказывался впереди, заставляя его задумываться о выходе из клуба, и совсем не из-за материальных соображений (хотя ежемесячный взнос в двести долларов тоже деньги), скорее из-за психической травмы затвердившегося неудачника (да-да, и в карты он не выигрывал тоже).

 

Но однажды, накануне такой субботы ему приснился сон, в кото-ром... впрочем, это была тонкая, параллельная явь, судя по точности в деталях, - в которой, Александр в шинели, при погонах полковника белой гвардии прогуливался у Вечного огня в родном Орехове. Тянул блестящие носки хромовых сапог, цокал металлическими подковками по брусчатке, тень на лице от козырька удлинял лайковой перчаткой; на красном околышке его фуражки красовалась кокарда с российским двуглавым орлом. Мыслями он был в очень важном деле, но не помнил в каком...

 

Его по имени окликнул цыган и, развернув веером колоду карт, предложил на выбор - одну. Александр отчетливо и грязно выругался, но тот не унимался: "Выбери, выбери свою судьбу..." - страшно угрястую, жирную свою шею он прикрывал российским триколором. Не выдерживая та-кого издевательства над святыней, Александр стянул с правой руки перчатку, чтобы пальцы сжать в кулак, но вместо удара, неожиданно и послушно указал на карту. "Дама - крест! - воскликнул цыган исчезая, - твоя Мария!.."

 

Пожалуй, Александр никогда бы и не вспомнил о том сне, если бы во второй комнате, случайно, не пал взглядом на солдатскую шинель. Гример же, приняв ее за верную подсказку и отошед на несколько неуверенных шажков назад, сощурил в прицеле свой глаз: "Знаете, я предлагаю вам... - с каждой буквой он набирал уверенности не только в голосе, но и во всей голубой фигуре, - инвалида с гражданской. Знаете - шинель, немы-тые космы, одна нога в кирзе, из голенища - несвежая портянка, другая, хромая... бутса на босу ногу, костыль. Чувствую, этот образ сегодня наиболее вживаемый, - он жеманно взвесил кисть над собственным огненно-рыжим гребешком, - шапка, уши как у барбоса..."

Александр терпеливо (в последний же раз!) вынес и "барбоса", и вонючесть жидкости, выпущенной в него из баллончика.

 

Дальше - больше...

Счет в автобусе остановился на нем и, впервые, за всю историю су-ществования клуба, его рукой был выужен на свет - родной адрес: Орехово-Зуево, вокзал, два рынка, улица Ленина между ними.

 

Александр, правдоподобно, дотащил правую негнущуюся конечность в бутсе до дверей автостанции, опершись спиной на стену, осмотрелся, -верно, место бойкое, - бросил под ноги шапку, концом костыля надежно прищемил ее к бордюру (опыт был: разные шастали вокруг людишки); обнажил на груди картонку с детским неровным почерком: "Падайте воину-интэррнационолисту на прапетание", - заправив под нее бороду, затянул жалостливым треснутым голосом: "Навеки товарищи все по местам..."

 

Подавали, кое-какую мелочь, - на которую, в сравнении с изобилием, текущим в алюминиевую миску старухи у столба, не хотелось даже смотреть, а не то чтобы ее пересчитывать, - " ... была бы бабка членом клуба..."

 

"Ну чиво, завидки глыжат? - под левую руку с костылем, из тумана - того?.. сна, поднырнул тот?.. - но только развязный и вихлястый, как бы долгожданный, оттого позволивший себе и чрезмерную вольность сплю-нуть, - и так смачно и точно, - на его сапог, что у Александра подкатился к горлу неприятный комок. Естественную задержку его реакции мужичонка расценил по-своему. - Слухай сюда!.. Блаженная она, а с тебя бутылка будит... Подчаль поближе, и ласково шепни на ушко: Ма-шень-ка! Это я - твой Саша вернулся. И тогда бери ее целиком и делай што хошь, да тольки успеть надо смыться, не то всю морду в кровь разодрет!" "А сам-то чиво?" - в тон подыграл ему Александр, на что тот осклабился сытным, но - увы - вчерашним обедом: "Она всех нас, как облупленных знаит, а ты лисапед новый, у тибя получится..."

 

То ли подчиняя себя очередному неизбежному звену в цепи из пророческого сна, то ли из каких других соображений (но точно - не из меркантильного интереса), Александр последовал его совету.

 

Старуха оказалась тонкой, очень бледной, сумасшедшей женщиной; она сразу же бросилась целовать ему руки и обагрять горючими слезами, - "обагрять" - в его ощущениях, ибо только кровь могла быть такой го-рячей, стремительно оплавляющей все ледяные наросты его - взрослые го-ды; он почувствовал себя "скелетиком" - мальчиком рядом с папой, ма-мой, бабушкой; он ощутил себя чистым и светлым, способным только на добрый поступок. Он взял такси и отвез ее в свой загородный дом; целую неделю не отходил: отпаривал, отмывал, откармливал, подбирал одежду, на седьмой день из-под ее век опустились на белки вполне осмысленные радуги. Она доверчиво улыбнулась и сказала просто: "Я знаю, ты не тот Саша, но Бог услышал мои молитвы и направил тебя, чтобы я могла любить как прежде..."

 

"Вот такая чудесная история! - это я уже обращался к Людочке, - ты обратила внимание на деталь, что все герои в ней имели одинаковые имена?.."

 

Людочка молчала долго; я нарочито громко прокашливался; наконец-то, она горестно вздохнула: "Ну какое же это чудо, это не чудо - это сказка, - и опять притаилась, чтобы разродиться уже философским, - я поняла, чудо может быть только с тобой, с другими его не бывает... - Таким ее размышлениям не просто было возразить, и она воспользовалась заминкой. - А вы "... ее ..." не могли бы лично попросить у Бога для меня чуда, раз уж Он Сам меня не слышит?" "Могу! - быстро согласился я, желая причалить уже к любому концу, - у тебя есть пусть и далекий, но очень желанный мужчина? - спросил я опрометчиво и не зная зачем, но заполучив утвердительное "угу!", вдруг, выдал совсем авантюрное, - се-годня ночью он обязательно явится!"

"Прав-да?.." - она уронила два недоверчивых камешка на дно глубокого, но явно обмелевшего колодца.

"Правда!" - специально прогугнивил я, и тут же умертвил трубку на рычаге. Боялся я, боялся, что уже в следующее мгновение она оживет и тогда... но, к счастью, "тогда" случилось не сразу, а лишь на рассве-те, когда я уже снова был в равновесии.

 

"Невероятно! - Людочка захлебывалась в нескольких утренних водах сразу, - вы! настоящий колдун, он! прилетел в командировку из Новосибирска. Он только уехал, и я сразу вам позвонила, вы рады?" "Словно выиграл в лотерею утюг "тефаль" - съязвил я, но напрасно - она меня не слышала. А мне виделось: где-то там, в атмосфере потусторонних шорохов и щелчков, под гулкое ухание клапанов ее обильного сердца, в хитро-сплетениях серых извилин ее мозга, на остриях чувственных нервных окончаний ее язычка зарождалось... новое прошение. Но и я уже был по-лон сил, и потому решился на превентивный, самоотверженный, кавалерийский выпад.

 

"Людочка, - сказал я возвышенным тоном, - а если к тебе явится сильный мускулистый мужчина и пригласит в "мерседесе" прока-титься на юг Франции, покупаться в теплом море, понежиться в пятизвездочном отеле, но... (я еще прибавил голосу значительности) при одном условии: в следующий раз, ты мне позвонишь, только... по возвращении..."

 

"Я согласна!" - недослушав, - неожиданно, - она первой положила трубку.

 

Вот уже два года, как она не звонит, и ко мне с навязчивой периодичностью возвращается один и тот же вопрос: почему?..

Есть, конечно, у меня варианты ответов, но мне хотелось бы знать - настоящий, - я все еще надеюсь избавиться от неприятного осадка, выпавшего в меня из той ее трубки.