Яуза, или куда может деться речка

 

Родине.

 

I

 

Cейчас я уже не вспомню, где начинала своё протекание, а где заканчивала распевно журчащая, неторопливая, тихая речушка, через передовое советское село, притулившееся частными огородами к своей поилице.

 

Да и подробности самого села, особенно касаемо его окраин, не слишком жалованных мной, постепенно соскальзывают в бездонную яму моей памяти, собираясь вынырнуть оттуда когда-нибудь, быть может, в склерозных живых картинках прошлого, вытесняя настоящее. Но, то место, недалеко от барака, в двух параллельных комнатах которого существовала моя семья, то наполненное укромными уголками и разгульными просторами, днями наполненное летними тягучими и сладкими, днями, умещающимися лишь в детстве, когда никуда не спешишь, то место прочно застолбило уголок моей памяти...

 

Бесконечные вереницы земельных угодий, любовно обнимая речку-Яузу с двух сторон ее необрывистых, ее ласковых, пологих берегов, почти не давали обычной околоречной флоре шанса. Но отвоевали себе место кое-где, зацепясь за бережок ивушки, тянущие пряди свои, цвета второго по благородности металла, к вожделенной влаге. Кое-где дурнопахнущая бузина манила красными мелкими упругими плодами, более всего подходящими для обстрела движимых и недвижимых объектов из разного рода плевательных трубочек. Обитали в околоводном пространстве еще какие-то кустарники, с гибкими легко обдираемыми баловства ради ветвями. Еще и еще что-то, и травы бушевали, и морковник распускал молочно-бледные, пушистые, вонючие свои соцветия.

 

И в том месте, где протекали мои медовые дни, объятия зеленого агрокультурного и дикорастущего царства разрывала запруда. С одной ее стороны был экстремальный мостик. Сейчас я могу его так назвать. Но в те поры, он был просто прохудившимся дощатым переходом из села в заповедный, смешанный лиственно-хвойный лес, раскинувшийся на неправдоподобные километры, и таящий в своих дремучих глубинах озера, зверье и какие-то правительственные секретные объекты.

 

Визави мостика располагались заземленные трубы - две трубы-, служащие тоже для перехода в заповедный мир, но только для стада коров, выпасаемого вдоль предлесья, поперек предлесья, на пахучих разнотравных лугах. Трубы, сужали русло реки, и создавали подобие бунта вод в запруде, чистой, невыразимо-прозрачной, и лишь слегка закамышелой по окружности. В запруде, глядя в которую с упомянутого мостика, ловишь в серой, дышащей разнообразием жизней воде равнодушные взгляды головастых в зелень бычков, доверчиво попадающихся на подобия удочек, толкущейся у речки Октябрятии. Или пялятся на тебя немигающие выпученные очи лягушки обыкновенной, облюбовавшей себе лепешку листа кувшинки, с которой ее выцепит, какой-нибудь пацаненок в дранных промокших трениках, с щедро отбеленным летним солнцем ежиком волос. Помимо удачной рыбной и лягушачьей ловли, те же октябрята в купе со свежими пионерами местного и городского значений, производили на свет не прекращающийся поток речных увеселений.

 

Но для меня Яуза началась отнюдь не с оных... Как я мелкая, четырех-, максимум, пятилетняя девчушка, оказалась зимой, в мороз близкий к лютому на мостике еще более экстремальном, чем описанный мною выше, и находящийся выше по течению почти замурованной ледяной кладкой реке, я не понимаю, и не помню.

 

Скорее всего, меня наивно выпустили погулять возле дома, наивно предупредив, чтобы я далеко не уходила, а мое детское, сверхживое сверхлюбопытство понесло меня к речке. В общем, закрученная шарфиками и шальками по тогдашней детсадовской моде, с пят до макушек, до моих двух, обещающих двух мужей макушек, с новыми санками, типа салазки, я застряла посредине мосточка, который, как в песенке, исполняемой усатым, смазливым дяденькой и очкастой нескладной тетенькой с блаженно-идиотскими выражениями на чрезмерно улыбчивых лицах, состоял из трех жердочек.

 

Боже, как же я боялась свалиться с него в прозрачную, именно в том месте предательски непромерзшую речку. Я тряслась и выла от страха, а вокруг - ни души, - зимняя рыбалка на Яузе не практиковалась, местные мужики, не усложняя себе жизнь отмораживанием различных частей тела, напивались дома. А кому еще втемяшится в голову придти зимним выходным морозным днем на дремлющий берег, затаившейся до тепла, подмосковной красавицы? Итак, я одна – одинешенька средь застывшего равнодушия. Я орущая, я размазывающая, замерзающие, горькие мои слезы по обветренному лицу, подбирающая рукавицами слюни с искривленного плачем рта, шла, шла вперед, мелкими, почти неощутимыми шажками, я шла вперед.

 

Моя непослушная голова кружилась, к хрипящему уже горлу подступала тошнота с привкусом желчи. Саночки мои, жалостливо поскрипывая, ненужным балластом, удрученно волоклись вслед за своей непутевой хозяйкой, и я подумывала о том, чтобы спихнуть их с мостика, или просто обречь на одиночество на калеченой переправе.

 

Но возможная потеря равновесия пугала. И я, не решаясь разжать сведенную судорогой напряжения ладонь, оглашая округу истошными, какими-то даже недетскими воплями отчаянья (от которых сотрясения хрупких досочек были гораздо мощнее, чем были бы от простого разжатия детских пальчиков) все-таки шла. Прокляла зачем-то неповинную в людской безалаберности Яузу и дошла до заснеженного берега, проваливаясь по пояс в щедро выпавший накануне морозов снег, добралась до проторенной тропки, и…перестала бояться много в той моей короткой еще, но такой желанной жизни.

 

Страх мой первый, животный страх, забылся вскоре, и начались упоительные речные похождения, кончавшиеся для моей невезучей, конопатой подруги Витки, вечной моей неуклюжей соучастницы, не столь упоительно, как для меня. Дело в том, что мама ее, крупная женщина необычайно крутого нрава, каким-то во истину собачьим нюхом чуяла все Виткины злоключения, а конкретно - пачканье дорогой импортной одежды, для чего-то напяливаемой на Витку для гуляний по селу, уворовывание чужих урожаев, а так же всевозможные падения, удары, и т.д., и появлялась тетя Жанна в самый их разгар, и брала Витку с поличным.

 

II

 

Впервые на моей памяти это случилось не летом даже, весной, ну, да весной, слякотной, средней весной. На реке еще не сошел весь лед, еще держался ошметками за камыши, бревна, неизвестно за каким торчащие из воды, и как туда попавшие, тоже неизвестно. Мы с Виткой, пронюхав новый, беспроигрышно-эффективный способ вызывания феи, доставляющей буржуинские жвачки, за молочный выпавший зуб, удрав с продленки, расположились, на жидком от сходящего снега, бреге, приходящей в себя после зимних оков речки.

 

Начертав кое-как на грязном, погибающем насте тщательно записанное со слов Маринки заклинание, приложив мой, насильно раскаченный и вытащенный на уроке чтения, молочный клык, написав заказ, добавив к нему, помимо гарантированных бублегумов еще целый список желанных сладостей, мы, изогнув шеи по причудливой геометрической загогулине, - название коей поведает мне в одном из старших классов Математик (в которого я тайно втрескаюсь по самые мои, уморительно рдеющие при нем, уши)-, уставились в светлую даль, ожидая белоснежную карету, запряженную шестеркой белоснежных лошадей, с феей во всем белоснежном. Вглядываться в речную гладь и узь, мешал неолиствившийся еще, но уж очень ветвистый куст какого-то повсеместно растущего растения, и мы, пытаясь опередить друг дружку в обнаружении интересующего нас объекта, тянули шеи, а за шеями естественно и тела все ближе и ближе к воде.

 

И в момент максимального вытягивания несущего голову органа, Виткины, лакированные красные полусапожки начинают скользить по весенней жиже, Витка падает на пятую, тогда еще не слишком шикарную, точку и благополучно, собирая грязь на светло-серое расклешенное пальто, черпая сапожками снеговую жижу, раздирая эластичные беспрецендентнодефицитные колготки, съезжает в речку.

 

Тут-то из-за поворота и показывается тетя Жанна с увесистым, гладким и на удивление симметричным поленом. Подзывает к себе, и, притопывая от предвкушения сурового наказания за испачканные вещи, нетерпеливо ждет, не сопротивляющуюся, понуробредущую Витку. И когда дочка, как в замедленной, всегда меня бесившей, съемке, все же добирается до матери, та начинает самозабвенно озвездячивать ее своим симметричным поленом по хребту.

 

Они удаляются под мерные стуки, издаваемые соприкосновениями деревяшки с детским телом, а я смотрю им вслед с перекошенным лицом, вздрагивая при каждом ударе. Немного оклемавшись от увиденного, я еще топчусь на берегу с неугасающей надеждой часа пол на примятом, но ощутимо все-таки хладном для моих ступней, в лениво не переобутых с физ-ры кедах, снеге и, решив, что должно быть появление тети Жанны вспугнуло гарантированную фею, удаляюсь домой.

 

III

 

Помню, как Витка в первый, и подозреваю, единственный, раз убежала от матери и ее инквизиторского полена. Была уже осень, дивная такая, дурманящая припекающим из последних сил солнцем, осень, с восхитительным запахом гари, сжигаемой ботвы, листвы, и протча ненужного, невесть откуда скопившегося за лето приусадебного барахла. Мы обходили с плановой ревизией приречные огороды. Пресытившиеся взгляды наши, сентябрьское великолепное богатство не соблазняло, пока вдалеке мы не увидели необычного бордового цвета пятно краснокочанной капусты. Еще не определив, что это, мы пустились наперегонки в предвкушении открытия.

 

Яркое чудо это мы видели впервые. Встав, как вкопанные, возле вожделенной грядки, открыв от восхищения рты с прореженными возрастными изменениями зубами, мы помедлили лишь несколько мгновений... Хотя Витка, согнувшись пополам, попыталась откусить тугой бок кочана, прямо на грядке, но не тут-то было... Никогда не думала, что воровать капусту, так тяжело. Толстую кочерыжку, нам неупитанным девчонкам, сломать было не под силу, поэтому пришлось выкорчевывать невеликие, но не по нашим детским рукам плотные вилки.

 

Уже бежали, обещая нам все муки адовы, заприметившие нас со своих наделов, сельские труженицы, размахивая уборочным инвентарем. Кто бы мог подумать! – из-за злополучного поворота возникла тетя Жанна с дежурной деревяшкой наперевес – расправа была близка. Упрямые, почти ненавидимые уже нами кочаны, не хотели поддаваться, но было делом садово-огородной воровской чести выдрать овощи из грядки. Мы сделали это! Мы сбили их пятками с неподдающихся выкорчевыванию кочерыжек, и Витка, забыв о матери, пустилась за мной, сигая через низкорослые межевые заборчики к ближайшему перелеску, приканчивать капусту. Погоня быстро отстала, ибо во времена моего детства и тогдашнего местожительства у женщин определенного возраста, социального положения и телесной конституции не была принята одежда унисекс.

Мы запыхавшиеся свалились на гостеприимную, прогретую ускользающим жаром осеннего светила траву, мы впились в тугие кочаны шахматным порядком зубов, с неимоверными усилиями отчекрыжили по хорошему оковалку капусты, пожевали... Короче, капуста, как капуста, чего ее хвалить?

 

Тетя Жанна за великим и могучим в карман не лезла. И когда мы с Виткой, с животами набитыми бордовой клетчаткой, возникли-таки на пороге свежевыкрашенного дома, мать Виткина выплыла нам на встречу, не дождавшись нашего звонка (сидела, видать, в засаде у темного камуфляжного окна).

 

Уперев мозолистые трудовые, с пальцами одинаковой практически длины, руки в свои по-коровьи округлые бока, проигнорировав мое требование пощадить Витку, протянула:

- Хотела в отопок насрать, да за вами послать, - и театрально разведя руками, закончила:

- А вы уже здесь! И Маруся стоит, раскрылатившись!

 

Ненавижу, блин, когда меня называют Марусей, и манеру свою неуклюжую ненавижу стоять, согнувши и приподнявши локти. Надо же, как точно определила – «Раскрылатившись». Я сразу как-то сникла - мне все-таки внушали дома, чтобы я не хамила старшим, а на ум, кроме гадостей, ничего не шло - и подалась восвояси. А Витку, конечно, тетка Жанна, после моего бегства с поля битвы, знатно отмудохала своим незамысловатым орудием возмездия. И сколько бы потом при появлении матери я, или близнецы ни уговаривали подругу делать ноги, Витка никогда не соглашалась, предпочитая, возможно и правильно, отделываться малой кровью.

 

VI

Близнецы. Гарик и Толик, слывшие самыми отпетыми хулиганами округи. И мне и Витке матери запрещали с ними играть. Но мы все равно играли. Во-первых, ребята давали нам свои настоящие, а не самодельные удочки порыбачить, во-вторых, катали нас на своих великах. Витку всегда катал Толик, мне доставался Гарик.

 

Толик, конечно, был симпатичнее и выше брата - так бывает у близнецов, зато Гарик был умнее и веселее, и часто делал за меня уроки, хотя сам учился на класс старше. В остальном – оттопыренных ушах, серых, немного туманных глазах, пепельных волосах – братья были идентичны.

 

И каким было наслаждением мчаться по селу, на зависть всем, особенно самым задавалистым девчонкам, пристроившись на неудобной раме «Орленка», слушать песню ветерка- гуляки, и скорее догадываться, чем ощущать губы мальчишки на своих взбитых скоростью волосах. А совпадения мест приложения к рулю двух детских, узких, потеющих от собственной смелости, кистей с воспаленными кровоточащими заусенцами на израненных всяческими экспериментами пальцах, а нечаянное, сбивающее сердце с налаженного ритма соприкосновение щек, моментально пунцовеющих от этого?

 

Нам с Виткой влетало от матерей за наши велосипедные эскапады на глазах всего села, мне – словесно, а ей понятно дело – поленом. Но не так беспощадно и убойно, как за капустную историю, и прибитая в принципе подруга моя, скрепя свое детское с врожденным пороком сердечко, пускалась со мной и близнецами во все, соответствующие возрасту, тяжкие.

 

В один из погожих, ясных июльских деньков вместо того, чтобы прохлаждаться возле речки, мы с Виткой сидели в ее до противного вылизанном тетей Жанной саду. Витка отбывала наказание за какие-то непростительные с точки зрения ее мамаши грехи, и я, сочувствуя подруге, делила с ней ее горькую участь.

 

Хотя мы с Виткой нашли себе познавательно-запретное занятие, - игру в дочки-матери. На днях, от нашей ушлой не по годам одноклассницы Маринки, мы узнали, как происходят взрослые шуры-муры, и, воровато оглядываясь по сторонам, укладывали безвольного, инертного, смирившегося со своей участью, плюшевого мишку на куклу, в прикиде Красной Шапочки, подходяще закатывающей, при опрокидывании на спину, глаза. В траве валялись разномастные пупсики - будущее потомство удачливых молодоженов.

 

В самом разгаре постельной сцены, мы узрели мальчишек, дефилировавших вдоль забора, что нанесло значительный урон нашему интересу к физиологическим потребностям игрушек. Но мы не подавали виду, что увидели близнецов, и сидели, склонившись над исполнением супружеского долга кукол, лишь боковым зрением ловя зазаборные перемещения. Толик, потеряв терпение, начал палкой наотмашь избивать не замешанную в женских хитростях калитку, пытаясь привлечь наше и без того уже поглощенное лишь мальчишками внимание. Первой сдалась Витка:

- Щас мать вылетит и кому-то уши оборвет! – объявила она близнецу, привстав с корточек, и вытянув шею, как гончая на гоне.

-Пусть поймает сперва! – Толик, для придания себе воинственного вида, запихал свои руки в карманы, и самоутверждающе растопырил ноги.

Обычное дело, все совместные мероприятия начинать с перепалки. Как правило, это были препирательства Толика с Виткой, но бывало и мы с Гариком входили в раж.

- А чего тебя догонять-то, ты ж ползаешь, как черепаха! – не унималась Витка, подтягиваясь к забору. Я, ехидно скаля обновленные, теперь без щербины зубы, шла за ней.

- Может, попробуешь? А? Вот тогда мы и узнаем, кто черепаха, а кто нет! – Не оставался в долгу Толик.

- Может, попробуешь?! – передразнивала его Витка, - Было бы с кем пробовать! Тебе фору дать сколько? 10, 15?

- Кто первый добегает до Яузы, тому две пленки достанется, остальным по одной, – вклинивается в разговор Гарик.

Мы, уже просочившись за ограду, забываем обещания рекордов и строжайший запрет на покидание Виткой пределов сада и в один голос выдыхаем:

- Какая пленка?

 

Мальчишки, взахлеб, и, перебивая друг друга, сообщают нам, что нашли в сарае пять пленок в железных круглых ящиках, которые нужно срочно вскрыть, может быть там секретная военная информация, а может быть фильм какой. За мирною уже беседой мы забрали из сарая ящики с пленками, и отволокли их к речке. Почему мы поперлись с тяжеленными металлическими коробами к речке, а не вскрыли их прямо в сарае, остается для меня загадкой до сих пор. Сказалась, видать, привычка, обтяпывать все свои делишки возле привычной, как дыхание, с приевшейся глазу не величавой красотой, реки.

 

Там долго провозившись с побитыми ржой запорами, мы посдирали себе кожу с пальцев, изранили ладони, и вскрыли первый ящик. А ничего – серая, глянцевая непрозрачность пленок. Не потеряв надежду, мы, намостырившись, и не нанося уже столь болезненного урона рукам, повскрывали оставшиеся ящики, и интерес бы наш пропал к недавней драгоценности, если бы Гарик, ни выдернув сердцевину рулона, ни пустил ее игривым серпантином в запруду. Остальные подхватили сие увлекательное безобразие, и вскоре, почти вся пленка, поигрывая не слишком замысловатым разнообразием колера, обосновалась в реке.

 

Но прекратил занятие наше, недостойное октябрят, пытающийся держать равновесие дядя Сеня, местный пастух. Он уверил нас, что расскажет о вопиющем нашем проступке родителям, сообщит в школу и органы, и обещал также применить много грозных мер, к тем, кого догонит, - что вряд ли. Вряд ли догонит. Близнецы, чтя традиции предков, не слишком далеких, буквально деда и отца, ответили витиеватыми обсценизмами пастуху, нисколько впрочем его этим не эпатировав, ибо село материлось самобытно, самозабвенно, самодостаточно. Материлось от мала до велика. Но когда ковыляющей, и несколько ускоряющейся походкой дядя Сеня припустил до нас, мы, знамо дело, кинулись врассыпную.

 

Хотя на следующий день никаких карательных действий ни с чьей стороны не последовало, видно преследователь наш переоценил свою память и к утру события прошлого вечера благополучно испарились из его головы вместе с парами какого-нибудь «Агдама» тогда еще изготовляемого из винограда, а не подпольной гремучей смеси технического спирта с подкрасителями, подсластителями, стабилизаторами и еще целым набором, сокращающей жизненный цикл, фигни . А размотанная бесконечная вереница лент, притонув малость, упокоилась в запруде...

 

Удивительно, что разогнал нас дядя Семен, а не Виткина мать, и на пороге сумерек мы благополучно вернулись в Виткин сад, и сняли уже изможденного мишку с ненасытной куклы. И тетя Жанна, высунув в окно всклоченную голову с неудачным перманентом, позвала нас ужинать.

 

V

 

Второй, последний и самый важный раз, когда Виткина мать не застукала дочу на берегах Яузы за прегрешениями. Был выпускной. Виткин выпускной, выпускной неполной средней школы. Меня тоже хотели вытурить после восьмого класса с моими тремя тройками по основным предметам, как и Витку в Путягу, но я уперлась, я доказывала завучу свою непременную тягу к знаниям, клятвенно обещала исправить в 9 классе тройки хотя бы на четверки...

 

И ради чего? Ради первой моей, нервной, затмевающей все на белом свете, моей кажущейся вечной, безудержной моей любви. И я представить себе не могла, что не буду больше таскаться на уроки алгебры, стереометрии и прочей математической премудрости, и не смогу тонуть в оливковых очах преподавателя царицы наук. Я отвоевала свое право на полное среднее образование, на омут глаз моей безответной, но такой прекрасной любви, поэтому выпускной был только у моей подруги, которой уже смертельно наскучила учеба, и которая рада была свалить из школы. Витке казалось, что в ПТУ у нее будет больше свободы, а я чувствовала, но не умела ей тогда объяснить, что не найдя свободы внутри себя, нигде ее не найдешь.

 

Витка не осталась в школе на выпускной, считая наших одноклассников, не совсем без основания, тупыми жлобами. Мы засели в ее прияузном сарае, со сначала казалось неиссякаемым, но в последствие удивительно быстро таявшем, поставленном вызревать в этом самом сарае накануне, запасом бражки. Через пару часов Витка жарко шептала мне в ухо, чтобы мы с Гариком пошли проветриться и постоять на стреме, пока они с Толиком будут предаваться любовным утехам, и если меня вдохновит ее пример, позже мы с Гариком можем занять, сосланную за несоответствие последнему слову мебельной моды в сарай, кушетку.

 

Пока, окосевшие от бражки, наши друзья доламывали бывшую Виткину постель, мы снаружи добротного, как и все в жизни тети Жаны, строения вели пространную беседу о, допустим, преимуществах... Да какая впрочем, разница, о чем мы вели пространную беседу, когда в глазах Гарика читался немой вопрос: «А давай?!», в моих - ответ: « А вот только попробуй!». И не в целомудренности моей было дело.

 

Может слава, а может не, слава богу, в пятнадцать своих стремительных лет, я не была столь циничной, чтобы, умирая от любви к одному, пусть и не сбыточному мужчине, отдавать себя другому, пусть любящему и доступному. Хотя иногда мне кажется, ничего ужасающего не произошло бы, случись в моей жизни, неопытный, трясущийся от страха быть отвергнутым больше, чем от вожделения мальчик, так и не выбравшийся из моего удалого, вольного детства в мою, ставшую с ним гораздо может быть прекраснее, юность.

 

Юность, купаясь в которой, еще не предполагаешь, что жизнь, протекающая подобно незамысловатой речушке (но в отличие от последней, подчиняющейся давным-давно устаканившимся законам природы) подсовывает неконкретные «А может быть», «А вдруг», « А если бы». И может быть, все получилось бы проще и площе, значь для меня хоть что-нибудь сопливый нос Гарика в моих непрочесанных прядях во время велосипедных прогулок. Или засандаль я в тот вечер на один стакан больше бражки, изобретательно придуманной и осуществленной Гариком из рублевых «голых» конфет, бывших на вкус редкостной гадостью, но оказавшихся для бражки очень даже.

 

Чтобы мы делали без Гарика? Гарика не удостоившегося сомнительной чести припасть к моим неоформившемся нимфеточным прелестям, Гарика – светлой головы, безвольно потащившейся вместо какого-никакого захудалого техвуза, за братом в Путягу, Гарика, неожиданно спившегося, Гарика, которого через неделю после смерти найдут в Виткином сарае (да, в том самом) с почерневшим и раздутым, как у жабы лицом. И понесут хоронить в перекошенном гробе, завернув окоченевшее его тело в целлофан, плюнувшие на него за какие-то три-четыре года, овдовевшая мать и ушедший с головой в семью брат. Ибо, вкусив раз с древа познания запретного плода, Толик с Виткой не могли уже остановиться. Конечно, в селе, с разведкой поставленной на профессиональный уровень, все стало известно, и молодых поженили, и Витка не долго думая, родила сначала двух одинаковых девочек, а потом двух одинаковых мальчиков.

 

VI

 

Я оставила малую свою родину, так и не осилив полного среднего образования, не по причине тупости, а - нарушенного бурей подростковых чувств спокойствия. Не дотянувшись до объекта моих возмечтаний, подалась в торговый техникум, по окончании которого стала завотделом готового платья в одном из городских универмагов.

 

Относительно благополучно пережив в торговле непредсказуемые реформы демократического правительства, я нашла еще более благополучно пережившего экономические катаклизмы жениха, и мы, поднакопив еще материальных благ, создали семью, и я в свой четвертьвековой возраст, готовилась стать матерью, просвеченного УЗИ до последнего ноготочка, и мусолящего на снимке этого самого УЗИ крохотный кулачок, мальчика.

 

Три года не видев родителей, отделываясь переводами, звонками, я в середине беременности, изнывая от безделья, уговорила Борьку отвезти меня к маме и папе. Вдохнув ароматы гостеприимного сельского августа, я решила остаться у своих на месячишко, к хлопотливой радости моей соскучившейся матери, к улыбке, притаившейся к седых совсем уже усах, моего скупого на эмоции отца. Облазив, изрядно подзабытые мною пол села, поздравив Витку с очередными близнецами, выдержав ее снисходительный взгляд на мое пузо: « Один всего лишь?!», погоревав о Гарике, я накануне тихих, убаюкивающих августовских сумерек потащила Борьку к реке. Я мечтала показать ему все укромные уголочки, все памятные тропки, и первый в моей жизни зимний, подразвалившейся Рубикон.

 

Обогнув тетин Жаннин неизменный поворот, я почти бежала к запруде, сердясь про себя на мужа, который уговаривал меня не торопиться – куда может деться речка?

Куда может деться речка?

 

На мостике, на первом экстремальном запрудинском мостике, я стояла, облокотившись на шаткие перила, не в силах ругаться на закурившего и обнявшего меня Борьку. Я смотрела в запруду и не находила, на удивленных взглядов головастых в зелень бычков, на лягушачьих лупоглазых рож, ни водомерок, ни камышей, ни осоки. Посредине, недалеко от размотанной некогда нами кинопленки, протекал изможденный, удивленный своей способностью прокладывать себе русло ручеек. Куда может деться речка?

 

Мой сын нанес мне пяткой один из своих мастерски отработанных, отлично поставленных за второй триместр беременности ударов в правое подреберье, по утомленной печени, и я, кряхтя, обливаясь потом, и задыхаясь, полезла вниз, и Борька мой, безбожно матерясь, стал спускаться за мной в кажущуюся безжизненной, равнодушной к происходящему в своей летаргии, запруду.