Скрипнула ржавыми петлями массивная дверь, и пустую избу заполнил запах осеннего тихого утра и табачного дыма, который всегда и везде сопровождал вошедшего в избу старика. Старик был в стареньком потёртом пальто, шапке и в старых, но крепких солдатских сапогах, покрытых осенней грязью. В руках, прижав к груди, он держал охапку собранных где-то чурочек, досок и брёвнышек, подходящих, как ему казалось, для дела. Прислонившись боком к стене, он попытался стянуть левой ногой сапог с правой. Покачнувшись, потерял равновесие и с грохотом упал, разбросав свой груз по половицам. Охая и проклиная себя за неуклюжесть, старик поднялся, сел на лавку и снял, наконец, сапоги; вставая, небрежно зашвырнул сапоги в угол у двери. Вместо правой ноги из под военных галифе выглядывало серое, отполированное до блеска дерево протеза. Дубовый протез был специально изготовлен стариком так, чтобы можно было надевать на него сапог. Стукнув о непокрытые доски деревянной «ногой», старик сполз на пол и, передвигая коленями, начал собирать то, что упало. Собрав, сложил свою ношу в угол между стеной и печкой, около большой вязанки берёзовых, потрескавшихся от печного тепла дров, чтобы просушить мокрые, найденные по всему городу доски. С трудом поднявшись, тихонько кряхтя от обострённого радикулита, старик прошёл, медленно переставляя ноги, в большую комнату за печкой. Комната была освещена тусклым ленивым светом, проникавшим в неё сквозь три незанавешенных окна, с облупившейся краской на рамах; комната, от того, была вся жёлтая : и брёвна стен, большая кровать, застеленная лоскутным одеялом, стулья и стол, заставленный поделками старика, и картины-аппликации на стенах, сделанные когда-то давно стариком, а также образа святых со старых икон, и лампадка в красном углу, не горевшая с тех пор как старуха, жена старика, померла, и сломанный патефон, привезённый стариком с войны – всё это отливало и светилось мягким неназойливым светом, словно от пламени большой свечи, горевшей за окошком… В комнате повсюду, куда не взгляни, были лошади, лошади из дерева в виде детских игрушек и объёмных композиций и сюжетов : тройки с каретами, искусно выстроганные из досок, просто кони, расписанными неуверенной рукой под хохлому, картины на стенах также изображали коней. Если бы в этот дом зашёл кто-нибудь, то наверно бы растерялся под взглядами искусно созданных старым мастером лошадиных глаз, ожидая звонкого ржания со всех сторон. Но в этом доме никто не бывал и никто не жил, кроме старика и его лошадей…

Старик сел на массивный табурет около стола, заваленного заготовками, незаконченными поделками и инструментами, отстегнул протез, который упав, загромыхал на полу; достал трубку, которую давным-давно сделал сам, быстро забил табаком и закурил. Поднявшийся от трубки дым, быстро окутал его. Старик, поглядывая в окно, за которым тихо и безропотно умирала природа, задумался, редко моргая постоянно слезящимися глазами. Лицо его было изрыто крупными морщинами, безвозвратно изменившими его облик властью времени; множество морщин на лбу, будто собрали всю кожу его лица. Седые, редкие волосы на затылке – все, что оставило время от некогда густой и непокорной шевелюры.

Он вспоминал… Сидел, бывало, и вспоминал подолгу всю свою жизнь. Воспоминаний хватало – жизнь ему выпала большая и, всё-таки, по его мнению, счастливая. Воспоминания эти, по свойству памяти, были прекрасны и дороги в своих неожиданных, неизвестно, по какому принципу оставшихся в сознании мелочей; всё в его памяти, даже беды, оставляло в душе какую-то необъяснимую разумом счастливую горечь, заставляя старика глубоко вздыхать. Он сидел вечерами в облаке табачного дыма, и клубы того дыма медленно складывались в причудливые образы памяти, будто исповедовавшейся в тишине при тусклом свете керосиновой лампы сквозь закопченное стекло… То жена, то сын, то лошади…

Когда-то давно, бесконечную вереницу дней назад, старик, будучи молодым парнем, пошёл на войну. Служил в кавалерии – любовь к лошадям там зародилась. На войне потерял ногу – оторвало осколком снаряда ( войны в подробностях он не помнил, не мучили его сцены военных ужасов (которые всё-таки происходили с ним), не вспоминал он товарищей убитых, забыл всё, будто и не было, но общее душевное состояние от происходящего помнил, как отдельную жизнь свою, мрачную и страшную, одну из тысячи прожитых им жизней, в конце каждой из которых он умирал).Демобилизовали. Вернулся в родной город, но не узнал тот город, из которого ушёл, где родился и рос. И себя не узнавал на фоне этого чужого города. Долго пил… Потом женился, работать пошёл. Извозчиком. К лошадям поближе, любил уж очень их. Бывало, обнимет лошадь, приласкает, на ухо пошепчет- она и рада. Жена его была из семьи священника, против воли отца пошла за него замуж, набожная - и ложилась и вставала с земными поклонами. Детей им Бог не дал, как бы слёзно ни молилась жена. Так и состарились в одиночестве. А пять лет назад старуха-жена померла, оставив своего деда наедине со старостью. С тех пор он увлёкся по дереву резать. Сначала так, всякие безделушки, потом оконные наличники, потом решил лошадей начал вырезать. В руки кисти за всё жизнь ни разу не брал, а тут, рисовать начал, получалось не так хорошо, как вырезать, но с душой.

После раздумий и воспоминаний, неторопясь, приступал старик к работе: надевал очки со сломанными душками, и самозабвенно отсекла широким сапожным ножом всё лишнее с дерева, непременно дымя трубкой. На столе коптила старая керосинка. Проходящий мимо дома редкий прохожий, мог наблюдать старика ,внимательно трудящегося за столом, в жёлтом свете огня лампы, в ту пору, когда все уже спят…

Старик уже стал заговариваться. Говорит сам с собой, вопросы задаёт, отвечает, кивает…

По воскресеньям старик брал подмышки свои поделки и шёл на базар. Шумно, весело на базаре. Калачи, бусы, яблоки, картузы и арбузы в лавках по обеим сторонам мощёной крупным булыжником площади. Народ гуляет: музыка и пляски вокруг. Старика торговцы узнавали, кое-кто посмеивался втихую, но каждый здоровался и снимал шапку перед ним. Он здоровался, ковыляя по мостовой к своему всегда свободному месту. Вставал за прилавок, расставлял лошадей и спокойно ждал. Подходили люди, видевшие раньше старика, здоровались, смотрели на лошадей и уходили прочь. Какой-нибудь впервые пришедший на базар человек подходил, смотрел долго и подозрительно на коней, выискивая изъян в работе, приценялся, обращаясь к старику:

- Почём, отец, лошадки-то?

- Не продаю, сынок.

- А зачем…?

- Я показать приношу, лошадей мне жалко. Лошадей забывать стали…

Человек недоумённо пожимает плечами и уходит. Старик же, пробыв на базаре до закрытия, отправляется домой, забирая своих лошадей. Идёт по сумеречным улицам, хромая и вздыхая от тяжести ноши в руках. Идёт и бормочет без перерыва: «Лошадей забывать стали». Бормочет и смотрит своими добрыми непременно слезящимися глазами на всё вокруг: «Лошадей забывать стали. Лошадей…»