I

Когда-то здесь цвели вишневые сады «финского городка» с белыми домиками под красной черепичной крышей. Сейчас на их месте выросли причудливые каменные крепости, которые сдаются в аренду иностранным представительствам новыми хозяевами. Почему – причудливые? Да потому, что представляют собой архитектурный каламбур, синтер евразийского строительного сюра. Представьте себе миниатюрный готический собор с элементами буддийского храма, знаменитыми арабскими арками, греко-римскими статуэтками и затейливым персидским орнаментом. Вот такие дорогостоящие «шедевры», укрытые глухими заборами, громоздкими воротами и всевозможной чудо-сигна¬лизацией. В бытность здесь «финского городка» заборы были деревянные, увитые плющом и жимолостью, настолько невысокие, что виднелись окна с коротенькими белыми занавесочками, крылечки с фикусами в кадушках и бельевые веревки с гирляндами штанишек, ночных сорочек, детских пеленок и армейских гимнастерок. Трудно поверить, что относительно недавно, когда время еще не набрало скорости, это место считалось городской окраиной. Тогда его называли «у северных ворот». Потому, что на противоположной стороне находились ворота «закрытого» военного городка. Они и сейчас есть, эти ворота. Но закрывают лишь въезд в войсковую часть – знаменитые Сальянские казармы. Тбилисский проспект разделял два военных городка и завершался (или начинался) сетчатым металлическим щитом с четырьмя магически притягательными буквами – символами «БАКУ». Этот простенький щит с таким родным и бесконечно любимым именем исчез еще раньше, чем вишневые сады и черепичные крыши «финского городка». Город невероятно разросся – вширь, ввысь, вглубь.

Знаменитые бакинские ветры, расшибаясь о новые «высотки», растерянно затихают, а затерявшие над городом тучки окропляют его мутными каплями кислотных дождей. Аромат акаций и жимолости сменили запахи автомобильных выхлопов. Однако, несмотря на все это, Баку не стал менее привлекателен для современников. К нему по-прежнему стремятся, его жаждут и желают самые разные представители человечества. Но любят ли…

 

* * *

Во дворе капитана Ахундова тоже росли вишневые и абрикосовые деревья, а в доме – четверо детей. Целыми днями его жена, Маиса, носилась по двору, гремя ведрами, стуча шваброй, крича на детей, кур, пса и кота. Она никогда не молчала. Разве что во сне. Хотя об этом мог знать только ее супруг. Маиса даже думала вслух. Поэтому секретов ей никто не доверял. Даже самых маленьких. Так, на всякий случай. Однажды Маиса сшила себе черное крепдешиновое платье. Платье получилось удачным и очень ей шло. И тогда она стала несколько лет подряд шить себе платья из такого же материала, цвета и покроя. То, что постарее, она донашивала дома, а новое надевала в гости. Люди не очень близкие думали, что у бедняжки всего одно платье и сочувствовали ей. А те, кто знал чудачку, сочувствовали ее мужу. Наверное, по этой причине и не осуждали особенно, когда поползли слухи о том, что завел-де, капитан себе кралю на стороне. Красивую, образованную, холенную. Не в пример его клуше – крикливой, растрепанной, от которой пахнет хозяйственным мылом и скипидаром (им прежде выводили клопов и тараканов). Но слухи – вещь особенная. Их не пресечешь поворотом выключателя на радиоприемнике. А еще им свойственно обрастать подробностями, щекотливыми деталями и бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь, коверкать и разрушать ее. Стараниями «доброжелателей» дошли они и до Маисы. Супружеские разборки, ставшие вскоре обычным делом, завершались кратковременным перемирием, во время которого Маисины фингалы едва успевали блекнуть. Но, видно, здорово вскружила белокурая зазноба голову тридцатидвухлетнему красавцу-капитану: вернувшись однажды с субботнего дежурства, объявил он Маисе о решении развестись. Что тут началось! Крики рвущей на себе волосы женщины смешались с воплями и плачем четверых детей (разница в возрасте младшего и старшего составляла всего три года), грохотом алюминиевых кастрюль и визгом побитого пса. Капитан выскочил на крыльцо с маленьким кожаным чемоданчиком, подбежав к мотоциклу, забросил чемоданчик в люльку, запрыгнул в седло и рванул в неизвестном направлении.

Неизвестным направлением оставалось недолго. Очень скоро координаты нового места жительства капитана Ахундова были сообщены Маисе все теми же «доброжелателями». В тот же день она выросла на пороге соперницы, яростно молотя дверь кулаками. Результаты этого визита были в прямом смысле налицо: нежное лицо разлучницы в один миг оказалось «вспаханным» короткими, но крепкими когтями, глубокие красные борозды пролегли по обеим щекам, а левый глаз украсил фонарь не слабее того, что светился на левом глазу самой Маисы. Когда их разняли сбежавшиеся на шум соседи, Маиса победоносно сжимала в одной руке прядь завитых волос, в другой – оторванный ворот изящного китайского халатика.

Как выяснилось, внутри даже такой «клуши», как Маиса, может дремать лев. То есть львица. Разъяренная львица – Маиса на том не остановилась. Еще через день, облачившись в выходное черное крепдешиновое платье (помните, я говорила о нем в начале?), она направилась в войсковую часть, где служил ее заблудший муж – прямо к начальнику политотдела! Это сейчас может показаться смешным и нелепым, но в те времена моральный облик советского офицера блюли на самом высоком уровне. А начальник политотдела – тот же серый кардинал, который, по сути, был не менее главный, чем самый главный военный чин.

– Та-ак, – сурово сверля серыми глазами сникшего капитана, строго протянул майор Хайруллин. – Уговорил я твою супругу не писать никакого заявления. Можешь не благодарить. Но учти: еще одна жалоба с ее стороны – пиши рапорт об отставке! Ты советский офицер, а не какой-нибудь аморальный буржуй. Возвращайся в семью, расти детей… И все прочее. Иначе – рапорт на стол и фью-ють! Все понял?

– Так точно, товарищ майор!..

– Свободен! И запомни: моральный облик советского офицера и Шур-мур-лямур несовместимы. А семья – это свято! Понял?

– Так точно, товарищ майор!..

– И чтобы без рукоприкладства! И чтоб не куролесил! Понял?

– Так точно, товарищ майор!..

Не думаю, что «моральный облик» и начальника политотдела был настолько безупречен, что открывал ему прямой путь на иконостас. Он и выпить был не дурак, и чужих жен за бока пощипать не прочь был. Поговаривали, что и у самого Олега Шаймардановича на целинных просторах парочка деток подрастает (армию частенько на помощь хлеборобам забрасывали). Однако «Моральный кодекс строителя коммунизма» в части «Образцовый семьянин» для офицера был, действительно, свят. Так или иначе, пусть и не без лицемерия и фальши, но начальнику политотдела удалось сделать то, чего не удавалось родне и друзьям: капитан Ахундов смирился с ношей в виде семьи и пожизненной заботой о растущем потомстве.

Отношения капитана с женой определились общественно-семейным долгом. Связь с любимой женщиной пришлось разорвать во имя военной карьеры и четверых детей.

Забегая вперед, скажу, что дети эту жертву вполне оправдали, и стали его гордостью в старости: старший сын, нефтяник, женат на сибирячке, там, в Сибири, и живет, окруженный уважением служащих нефтяной компании. Дочери стали врачом и учительницей и тоже живут в других республиках. Ах, нет, в других странах – пятьдесят лет назад капитану Ахундову, подпирающему своими погонами военную мощь Великой Страны, такое и в дурном сне не привиделось бы!

Но ничего не поделаешь: ностальгия по прежней жизни и сожаление об утраченной давней истории, боль и горечь истории недавней сменились тихим негодованием старого ворчуна, утирающего слезу при виде заграничных экскаваторов, бойко роющих котлован на месте его старого дома. Так, ничего, просто соринка в глаз попала…

 

II

– Откровенно говоря, я не сомневался, что мы надолго расстались, – отодвинув папку с документацией, произнес начальник тюрьмы полковник Азиз Ахундов (да-да, тот самый, отрада старика Ахундова, его младший сын!). – Но, признаться, не сразу поверил, что ты к нам с «трупом на шее» вернешься. Как же так, а, заключенный… Азиз Ахундов? не верится…

– Придется поверить, гражданин начальник, Простите, господин начальник, – невысокий, седой, худощавый мужчина стоял, как и полагается перед ним, держа руки за спиной. У него был усталый, отрешенный взгляд. – Вы же сами говорили всегда, что от грабежа до убийства, как от любви до ненависти, один шаг.

– Не вижу причин для шуток, – свел брови начальник тюрьмы. – И все-таки что-то в твоем деле не вяжется. Слишком складно все. Признался сразу, не отпирался. Трезв был… и без мотива…

– А зачем мне мотив? Я не Лучано Паваротти, так пришил, без распевки.

– Азиз, я тебя не первый год знаю, не рисуйся. Ты не настолько глуп, чтоб на пятнадцатилетний срок без причин пойти. Человека убить – не муху прихлопнуть, – начальник тюрьмы смотрел прямо в полуопущенное лицо заключенного, и от его взора не ускользало ни малейшее движение губ или глаз.

Тот, кто стоял перед ним, свою стезю избрал в неполных семнадцать лет, когда спутавшись с воровской компанией впервые попал в колонию для несовершеннолетних. Из последующих сорока лет он пробыл на воле в общей сложности всего семь лет. И вот, сейчас вновь осужден. На сей раз за убийство. Но полковник Ахундов своих подопечных видел насквозь.

– А он не человек был, начальник, сами знаете. Какой же Манаф человек? Потрох сучий…

– Вот-вот, и ты без причин его замочил? Я ваши порядки знаю. Не вяжется тут что-то.

– Отчего же без причин? Сам он на меня с ножом полез, по матери ругался… А я, как раз, не в духе был.

Вечером полковник Азиз Ахундов, сидя в глубоком кресле, рассказывал своему отцу, отставному полковнику Ахундову, о беседе с заключенным, который, по иронии судьбы, был его полным тезкой.

– Расколол-таки я его, отец, – задумчиво продолжал Ахундов-младший. – Редко кто из моих подопечных может вызвать жалость или сочувствие, сам знаешь – те еще гуси! Но то, что я услышал сегодня, потрясло меня… Ума не приложу, что делать… Я обещал ничего не предпринимать, да не знаю, насколько это правильно. И еще обещал держать в поле зрения того пацана, сына убитого. Этот Азиз большую часть жизни провел за решеткой и сейчас получил пятнадцать лет за убийство… которого не совершал. Зашел, говорит, к Манафу (тот недавно освободился) «за жизнь поговорить», а он в стельку пьяный, с ножом на жену кидается, сквернословит, мальчишке такую оплеуху влепил, что у того кровь текла из носу – за мать заступался. Жена кричит, пытается пацана из кухни вытолкнуть, у самой рука в крови, успел муженек полоснуть. А мальчик вдруг из ее рук вывернулся, со стола кухонный нож схватил и двумя руками всадил в родителя. Манаф рухнул на пол, а он стоит над телом, зубы стучат, руки дрожат. Тут только ошалелая женщина заметила вошедшего Азиза. Когда стало ясно, что Манаф мертв, она бросилась перед Азизом на коленях ползать, ноги ему обнимает, плачет, просит не выдавать ребенка! Она, говорит, скажет, что сама мужа порешила, на себя возьмет. Только пусть Азиз не выдаст!

– Мне двенадцать лет было, когда отец нас с матерью бросил и ушел к другой женщине, – рассказывал Азиз. – Я тогда чуть не покончил с собой, ведь думал, что отец любит меня больше жизни. Наверное, тогда и умер во мне послушный и ласковый ребенок. Мое сердце стало наполняться неверием и ненавистью. Мать, бедная, из кожи лезла, чтоб я рос в достатке и поскорее забыл отцовское предательство. Я считал это предательством!

Все мои мысли занимали лишь чувство своей неполноценности и картины жестоких сцен расправы. Со временем планы мести покинули меня, оставив пустоту, в которую очень скоро нашли дорогу ребята с кастетами и ножичками. Они быстренько научили меня, как надо жить, исключив все «не». И сразу стало легко: плюй в колодец, рой другому яму, укради, обмани… убей… Первый инфаркт мама получила, когда я попал в колонию, второй – когда через год освободился. Умерла… Ей еще сорока не было. С отцом так ни разу и не встретился. Да и не хотел уже. Что на меня тогда нашло? Нет, это не жалость была – она мне, что чужая тетка. Но в мальчишке я вдруг себя увидел. Зачтется мне на том свете, а, начальник?

– Ты веришь в него?..

– Если б верил, не грешил бы по-черному. Я был согласен с женой Манафа, что жизнь ее сына будет поломана, попади он в колонию. С другой стороны, останься он и без матери – вовсе пропадет. Вот и решил взять на себя убийство ее мужа. Велел ей забрать сына и бежать к сестре. Она, мол, от побоев пьяного мужа убежала и ничего не видела, что дальше было. Меня-то уже ничем не проймешь, ни назад, ни вперед дороги нет… увяз по горло, тьма кругом…А пацану – жить! Трудно будет, правда, с этим… Но, может, время все поставит на свои места. Ему сейчас настоящее мужское слово нужно, чтоб дальше не покатился. Помогли бы еще, а? Вы хороший человек, мудрый. Такие всем нужны. Не то, что я. Я к нарам пупом прирос, душой приклеился (смеется). Мне тюрьма – дом родной. Другого дома и нет давно. Вот, через пятнадцать лет, коли доживу, выйду – авось, Манафов сын куском хлеба старика одарит…

Отставной полковник Ахундов слушал сына молча, глядя куда-то в сторону.

– Так точно, товарищ майор!.. Так точно, товарищ майор! – стучало в голове. А перед глазами кружили лепестки отцветающей вишни. Вишневый призрак больно ущипнул за сердце.

– Хорошо, что «вышку» отменили, – наконец, тихо произнес он. – Хотя, что за радость в такой жизни.

– Так что же мне делать, отец? – помолчав несколько секунд, переспросил сын.

– Оставь как есть… Мальчишку бы не упустить. Надо помочь. Тут без психологов и невропатологов не обойтись. И по-человечески…

– Ох и задал мне задачу этот Азиз! – Тот еще фрукт! Поставил мне мат своей исповедью, а после стал рассказывать о доме, где в детстве жил. Про вишневые и абрикосовые деревья во дворе, про черепичную крышу. Оказывается недалеко от нашего старого двора жил когда-то. После переехали, когда родители расстались. Рассказывал, как рубил деревья, которые вместе с отцом сажал. А они в цвету были, плакали…

– Ты сходи завтра на кладбище, к матери, сынок…