Глава первая

 

Было уже светло, когда Нидейко Лапсуй выехал из поселка в свой чум. Упряжка из четырех темных быков, отдохнувших за ночь, быстро мчалась по накатанной дороге в сторону Гыданской тундры.

Встреча вечером с людьми из Находкинской тундры обрадовала его, и они пили водку и вели разговоры в доме общих знакомых почти до утра. Четверо мужчин и одна женщина утром тоже выезжали из поселка, но в другую сторону. Один из них, Лани Сусой, пожилой коренастый мужчина с крупным лицом и небольшими глазами, был отцом жены Нидейко. Лани первым повел свою упряжку, за ним тронулись все остальные. Сэрне, жена Лани, в нарядной пестрой ягушке, чуть задержавшись, поправляя упряжь на своем крайнем олене, украдкой бросила взгляд на молодого человека, когда отъезжала вслед за упряжками мужчин.

Сэрне была худощавой женщиной средних лет, ягушка на ней сидела красиво. Из-под черной с белой оторочкой шапки висели длинные накосники со всякими металлическими бляхами. Лицо женщины было продолговатым, белым, прямой нос, открытые темные глаза блестели необыкновенным блеском, вызывающе алые полные губы...

Сейчас, когда Нидейко ехал в свой чум, вдруг на него нахлынули воспоминания: два зимних дня, пурга, тепло одинокого чума, две бессонные ночи, женщина, которая запала в душу молодого парня…

...Года три назад Нидейко совершенно случайно оказался в стойбище Сусой, началась пурга, и двое суток он оставался в одиноком чуме, где были только женщина и двое маленьких детей. Муж Сэрне, старый Лани Сусой, со своей взрослой дочерью Саване были в многодневной поездке по дальним стойбищам.

В первый вечер, когда Нидейко, чувствуя, что начнется сильный буран, остановился в первом попавшемся чуме, упряжку не распрягал, надеясь на то, что погода установится и можно будет ехать дальше, в свое стойбище.

Обычно хозяйка чума, жена Сусоя, увидев приближающуюся откуда-то упряжку, немедленно гасила огонь, заливая его водой из чайника и... ложилась на постель, свалив на себя и на детей все старые ягушки. Если это был незнакомый путник, то, увидев, что люди спят, выходил из чума и уезжал.

Так Сэрне поступала много раз в своей жизни, хотя закон предков говорил о том, что любого путника в тундре нужно накормить, напоить, если нужно, уложить спать, поменять ездовых оленей. А Сэрне поступала по-своему, таким образом она экономила дрова и не утруждала себя, как другие ненецкие женщины, добыванием дров из-под глубокого снега, а часто отправляла за дровами своего старого мужа или юную дочь Саване.

Когда юноша из рода Лапсуй вошел в чум, Сэрне, недолго думая, бросила шить, встала и затопила железную печурку.

Нидейко прошел и сел на середину постели, куда обычно садятся все мужчины в любом чуме. В чуме, кроме хозяйки, было два ребенка.

– Куда держишь путь? – спросила женщина.

– В свое стойбище. Еду от Ехарати Яра. В прошлом месяце видели там моих оленей, – ответил юноша.

– Сколько чумов в их стойбище? – поинтересовалась Сэрне.

– Было четыре, а сейчас прикаслал к ним Тахна Лапсуй, – добавил Нидейко.

Молодой человек, сняв капюшон своей малицы, чуть-чуть откинулся назад, скрестив под головой руки. В чуме был полумрак, но лампу женщина еще не зажигала. Она хлопотала по хозяйству: положила куски льда в ведро, поставила чайник, разрезала мороженое мясо. Поставила перед гостем маленький столик и положила еду. Нидейко сел, скрестив ноги в нарядных черных кисах, ел не спеша, а женщина молча смотрела на него, и ей нравилось, как он ест и не задает почти никаких вопросов. Дети вышли играть на улицу.

Хозяйка сама рассказала о том, что ее муж и дочка уже два дня как уехали в гости далеко, в Гыданскую тундру, проведать родню.

Пока шло чаепитие, ветер на улице стал свистеть сильнее, буран усиливался. Женщина молча вышла из чума и... сама распрягла оленей гостя.

На ужин Сэрне сварила оленье мясо, приготовила вкусную похлебку, накрыла стол. Дети, утомленные беготней на улице, после позднего ужина быстро уснули. В теплом чуме тускло горела керосиновая лампа.

Хозяйка убрала со стола, накормила собак, упаковала продукты, постелила постель для гостя. Она молча подала Нидейко новую белую ягушку, потушила лампу и легла на свою, женскую, половину постели.

Нидейко лежал под теплой ягушкой на спине метрах в трех от Сэрне, а между ними спали два мальчика под одной ягушкой. Нидейко еще раз перед тем, как уснуть, вышел на улицу, а когда вошел в темный чум, прошел к своему месту и стал ложиться, неожиданно обнаружил: на его половине лежал человек. Это была Сэрне. Он присел рядом в распахнутой ночной ягушке и не знал, как быть, но вдруг он почувствовал теплые руки женщины, которые притянули его к себе. Он оказался с ней под одной ягушкой. Она прильнула к нему, к его горячему молодому телу... Женщина крепко обхватила его за талию, жадно ловила его горячие губы...

У него закружилась голова от ее жарких объятий. Он жадно впился в ее губы, неловко шаря руками по трепещущему женскому телу. Он ласкал ее гибкое, еще молодое тело, вдыхал запах ее волос, смешанный с легким запахом дыма, и утонул в объятиях пылкой женщины. В нем разгорелась страсть, тело горело от возбуждения. Впервые в жизни юноша познал женщину... А женщина полностью отдалась самой прекрасной на свете страсти. Какое это потрясающее ощущение! Она наслаждалась каждым мигом этого сумасшедшего счастья, бессвязно лопоча: «Я давно тебя заприметила, думала о тебе...» Он доставил ей непознанную до сих пор женскую радость. Она даже не подозревала, какое наслаждение таит в себе это столь естественное соединение двух тел, с какой сладостной истомой можно нежиться на мягких нежных шкурах в объятиях мужчины. Она никогда не испытывала ничего подобного. Если днем он видел в ней обычную замужнюю немолодую женщину, то в постели она была искусной в любви, ласковой, нежной и страстной...

Утром юноша проснулся поздно. Женщина сидела у огня и задумчиво смотрела на горящие угольки ольховника, которые падали из дверцы железной печурки. В тусклом свете желтовато-красного пламени влажно поблескивали ее губы, на них играла улыбка, и щеки пламенели как костер. В ее движениях, когда она хлопотала по хозяйству, была заметна необыкновенная легкость. Она подала ему малицу и кисы, быстро накрыла столик, подала вареное мясо и душистый горячий чай.

Нидейко вышел на улицу и понял, что сегодня ему не уехать. Буран стал еще сильнее, ничего не было видно на уровне вытянутой руки, а ветер зловеще свистел, казалось, он все сметет на своем пути...

Молодой человек несколько раз прошел вокруг чума, прогулялся между грузовыми нартами, постоял и снова зашел в чум. В чуме дети Сэрне играли в игрушечных оленей и нарты, сделанные из кусков дерева, баловались с собаками, смеялись.

А женщина сидела на полу, что-то шила и чуть слышно напевала про себя какую-то песню. Она бережно хранила тайну ночи, какой у нее не было в жизни и вряд ли еще будет, и боялась, что кто-то может догадаться о ее душевном состоянии. Потому старалась не смотреть даже на своих детей. Ей хотелось как можно дольше продлить мгновения удовольствия и счастья, не делиться своей тайной ни с кем в этом мире ни взглядом, ни единым движением или улыбкой.

Женщина и юноша почти не говорили. Она знала о том, что, может быть, уже никогда с ним не встретится наедине, но ночь, проведенная с ним, будет ее счастливым воспоминанием на всю оставшуюся жизнь. Почти двадцать лет назад ее выдали замуж по ненецким законам за старого мужчину, который стал отцом ее троих детей, но жизнь с ним не приносила радости, близость не доставляла почти никакого удовольствия. Она изредка подчинялась желаниям мужа, воспринимая это как должное. Давно смирилась со своей участью и ничего нового уже не ждала, понимала, что так живут многие женщины, выданные замуж своими родителями не по любви, а по обычаям предков.

Несколько раз в жизни Сэрне пыталась быть с другими мужчинами, но ни одну ночь она не могла сравнить с тем, что было сегодня.

Настала вторая ночь... Нидейко сжимал горячее податливое тело женщины. Она обнимала его молодое тело, пряча свое лицо на его груди, тихо шептала: «Я буду тосковать по тебе, ждать следующей встречи... мне так хорошо с тобой... не забудь меня, я всегда буду ждать тебя...» Теперь он держал себя с ней с трогательной нежностью, как будто перед ним была непорочная девушка. Он ласкал ее без всякой поспешности, так, словно они знали друг друга всю жизнь...

Потом они лежали в полном изнеможении. Говорили, потом снова предавались любви. Это была изумительная ночь.

«Мне еще никогда в жизни не было так хорошо!» – призналась женщина.

Он молча улыбался в темноте ночи, только крепко держал ее в своих объятиях. Сэрне не заметила наступления зимнего утра. Она даже не задумывалась над тем, что в любое время в чум могут приехать ее муж Лани и дочка Саване. Она была готова идти с ним куда угодно, ехать, бежать, ползти, видеть его, любить его, всегда быть с ним, только с ним.

Буран к утру стих. Женщина, осторожно освободившись из объятий спящего парня, тихо встала, завязала завязки на ягушке, вышла на улицу. Тихое морозное утро окончательно разбудило Сэрне, и она с радостью вошла в чум. Развязала собак, которые сразу выбежали на улицу, растопила печку и вскипятила чай. Какое-то время она сидела и ждала, когда проснется юноша, боялась его потревожить. Ей казалось, что с наступлением дня улетучатся эти прекрасные мгновения. С нежной улыбкой она подала ему малицу и кисы, когда он проснулся и сел. Они молчали и чувствовали, что сердца их бьются в унисон, знали о том, что отныне всегда будут искать встречи и любить друг друга...

Погода установилась. Был ясный морозный день. Нидейко, позавтракав, пошел к стаду оленей, отловил своих быков и приготовился уезжать. Ненецкой женщине не положено при людях показывать свои чувства. Рядом с ней уже стояли ее дети. Сэрне молча стояла у чума и смотрела на юношу, который уезжал от нее в свое стойбище.

Он не оглянулся, как подобает ненцу-мужчине, который уезжает в дорогу, но на душе у него была радость и какое-то непонятное смятение.

Спустя какое-то время женщина снова нашла возможность встретиться с юношей, и это была еще одна короткая счастливая ночь...

Время от времени Нидейко приезжал в стойбище Сусой. Теперь постоянно в чуме были ее муж Лани и цветущая взрослая дочь Саване. К тому времени у Сусой были соседи. В стойбище было четыре чума. Нидейко приезжал в это стойбище, чтобы хоть краем глаза посмотреть на женщину, которую хотел видеть, по которой тосковал...

Иногда он нарочно заходил в другие чумы, пил чай, вел разговоры об оленях, о погоде, делах других людей из соседних стойбищ, а сам думал, как побыстрее зайти в ее чум и незаметно поймать ее нежный взгляд.

Каждый раз, когда Нидейко заходил в чум Сусой, стал замечать, что юная красавица Саване с длинными черными косами на прямой пробор, белым румяным лицом, блестящими черными глазами, пухлыми губами, прямым красивым носом и статной фигурой стала незаметно поглядывать на него, из худощавого юноши превратившегося в стройного крепкого мужчину. Его волнистые волосы обрамляли широкое скуластое лицо с небольшими, но выразительными темными глазами, а небольшой острый нос и полные губы с волевым подбородком придавали его облику силу и решительность.

Саване была единственной дочерью Сэрне и Лани, а два братика родились намного позже ее. Девушка была похожа на свою мать: тот же рост, тонкое белое лицо, открытые лучистые глаза, полные губы и такая же стройная фигура. Она отличалась только постоянным румянцем, густыми длинными косами и цветущей молодостью.

Лани мечтал выдать свою дочь замуж только по строгим древним ненецким обычаям и взять за нее большое стадо оленей.

Сейчас, когда Нидейко зашел в их чум, Саване быстро затопила печку и стала готовить стол. Отец Саване еще вчера уехал на рыбалку и вернется не скоро. В чуме были одни женщины и дети.

Нидейко почти ничего не видел в этом чуме: он украдкой наблюдал за женщиной, встреча с которой для него была счастьем и мукой. Сэрне, стараясь скрыть свою радость от встречи с ним, со своим любимым, от посторонних глаз, вела себя осторожно, ничем не выдавала легкого волнения от взглядов молодого человека. Дочь хозяина поставила перед гостем низенький столик, достала чашки, нарезала хлеба, куски сливочного масла, положила мороженой рыбы и села с краю, чтобы наливать чай.

Девушка молча пила чай, но изредка, как бы невзначай, старалась поймать взгляд молодого человека.

А он сидел и сосредоточенно пил горячий чай из блюдца, однообразно отвечал на вопросы об охоте, рыбалке, о других людях тундры. Он поддерживал обычный разговор, какой происходит у знакомых людей. Девушка убрала столик и вышла по делам на улицу. А когда вошла снова в чум, то заметила, что ее мать и молодой человек о чем-то оживленно говорили, но быстро умолкли, как только она вошла. Слов и смысла разговора Саване не поняла. Да мало ли о чем могут беседовать люди, которые знакомы давно?

В стойбище, да и по всей тундре, многие считали, что молодому человеку приглянулась Саване и потому он часто заезжает к ним. Старый Лани тоже прикидывал, кто же может посвататься к его дочери Саване, у которой уже приготовлено большое приданое: половина чума, много нарт, ягушек, кисов, шкурок лис, песцов и другого хозяйства.

Но Сусоя смущало то, что у Нидейко не много оленей, а хотелось найти богатого жениха для своей любимой дочери. Старик Лани выжидал: оленных людей много, а дочь была еще молоденькой девушкой.

Однажды зимой, когда тундровики после долгой летней разлуки стали ездить друг к другу в гости, то в большое стойбище, где был чум Лани Сусоя, приехало много людей.

Они ехали из поселка. Некоторые были навеселе. Все мужчины остановили свои нарты там, где стоял большой загон, куда ежедневно приводили быков из основного стада. Среди них был и Нидейко Лапсуй. Он был в красивом пестром сооке и в черных кисах с орнаментами. По всей тундре люди знали о том, что у Нидейко в чуме есть две сестры, которые родили по ребенку от внебрачных связей. Но это были большие мастерицы по пошиву любой мужской и женской одежды, и потому их единственный брат Нидейко всегда был одет в красивые добротные одежды, хотя оленей у них было чуть больше сотни и едва хватало на жизнь.

Приезжие мужчины и женщины сначала вошли в чум Тако Сусоя, которого люди тундры уважали за его кроткий нрав, спокойный характер. Из соседних чумов пришли почти все взрослые. Хозяйке чума Мелне пришлось ставить чай и угощение. Так принято в тундре. Ее дочка, старая дева Неко, быстро затопила железную печку, на перекладины над печкой положила большой кусок свежемороженого оленьего мяса, стала готовить стол. Гости шумно разговаривали, делились впечатлениями от встреч в поселке, куда ездили на собрание, за продуктами и по другим делам, шутили, о чем-то спрашивали друг друга, смеялись.

Чум был заполнен до отказа, люди сидели на постели, у священного симзы, а многие сидели по ту сторону печки прямо на дровах. Нидейко сидел подальше от места хозяина. На столе появилась бутылка водки, которую распили по-ненецки: стопку наполняли и пускали по направлению солнца, передавая друг другу после того, как она снова наполнится водкой из рук пожилого мужчины Тако, закусили вкуснейшим мясом, потом одна бутылка стала сменять другую. Многие мужчины и женщины опьянели и стали петь свои пьяные песни.

Нидейко пил наравне со всеми, но контроля над собой не терял. Он ждал того момента, когда можно будет встать, выйти и зайти в любой следующий чум. Он ни на минуту не забывал о своей тайной мечте – увидеть любимую женщину в крайнем чуме...

Уже все в стойбище знали о том, что старый Лани сегодня утром уехал на ту сторону Тазовской губы проверить свои сети и поставить новые на осетра и, возможно, приедет только завтра. Как только мужчины стойбища опьянели, Нидейко вышел и зашел в следующий ближний чум. Там были только женщины и дети. Поделившись новостями из поселка, Нидейко направился в чум Сусоя. Полярная ночь наступает быстро. Он вошел в чум, где был полумрак. Постояв немного у входа, прошел на мужскую половину и сел на постель, застланную теплыми ягушками. В чуме были Сэрне, Саване и два мальчика, которые обрадовались появлению старого знакомого.

– Чай будешь пить? – спросила гостя Саване.

– Чаю-то с удовольствием попью, – с улыбкой произнес Нидейко, а сам невольно посмотрел в женскую половину чума, где сидела и что-то шила Сэрне. В полумраке чума Нидейко увидел, как радостно сверкнули большие лучистые глаза его любимой.

Постепенно в чум стали заходить мужчины, а потом и женщины из того чума, где были все гости, чувствуя, что и здесь может продолжиться выпивка. Когда Саване поставила столик перед гостями, Нидейко вытащил из кармана бутылку водки и, налив себе первую стопку, выпил. Вторую стопку он подал Саване, которая только поднесла к губам и вернула ему. Потом стопка пошла по кругу. Наконец Нидейко с удовольствием налил полную стопку и подал Сэрне, которая немного выпила.

Молодой человек вынул уже вторую бутылку из другого кармана. Угощение шло полным ходом. Люди шутили, смеялись, кто-то уже запел свою песню, кто-то выяснял отношения друг с другом, кто-то спорил...

Саване, чувствуя, что мало кто обращает внимание на нее, время от времени смотрела на Нидейко и ждала от него каких-то знаков внимания, но он поддерживал общий разговор, делясь впечатлениями от поездки в поселок. Он не был сильно пьяным, но только мысленно повторял про себя: «Сегодня и только сегодня я должен решить, как быть дальше! Как дать Сэрне понять, что ночью могу увезти ее навсегда к себе. А что скажет она? Как поступит? Согласится ли на мое предложение? Смогу ли уговорить увезти ее в свой чум?..»

Саване зажгла керосиновую лампу, и Нидейко увидел, что лицо Сэрне стало розовым, глаза блестели необыкновенным огнем, она изредка посматривала на своего возлюбленного и не могла понять знаков, которые он незаметно подавал взглядом, чтобы она вышла на улицу.

Саване тем временем угощала гостей, кормила своих братьев, которые слушали песни пьяных людей. Зашли еще две женщины из соседнего чума, но они не пили. Тихо сидели по ту сторону печки, пока не освободились чайные чашки. Саване налила им горячего чаю, нарезала снова хлеба.

Потихоньку Сэрне вышла на улицу, через какое-то время незаметно выскользнул и Нидейко. Там, на другой стороне чума, за большой грузовой нартой, Сэрне ждала юношу, и когда он подошел к ней, то со слезами кинулась к нему на шею, крепко обняла и стала причитать:

– Я давно хотела видеть тебя. Я не хочу жить без тебя. Каждую ночь мне снятся твои ласки, объятия, наша любовь... Неужели мы никогда не будем вместе?

– Успокойся, я увезу тебя к себе. Мы будем жить вместе, любить друг друга всю жизнь. Пусть все отвернутся от нас, мы поставим свой чум, наживем оленей и уедем далеко-далеко, в Ямальскую тундру, где никто нас не знает. Вот увидишь, все будет хорошо... А может, сегодня взять и увезти тебя с собой, а? Думай, решай, я готов увезти тебя на край света...

В это время из чума вышла Саване и сначала не поняла, чьи это голоса за нартой. Прислушалась, возглас удивления чуть не вырвался из ее уст, но вовремя сдержалась и взволнованно произнесла про себя: «Это же моя мама и Нидейко! Как так? Что с ними случилось? Неужели такое возможно? Неужели они связаны и что-то надумали? А как папа? Что она думает, старая женщина? Может, мне показалось...»

Девушка хотела зайти в чум, но задержалась и теперь ясно слышала, о чем говорят ее мать и Нидейко. Удивленная, она стояла около чума как вкопанная, и мысли бешено стучали в голове одна за другой: «Ну и дела... Но как быть мне? А что будет с отцом? С братьями? О чем думает бесстыдница, такая взрослая женщина?! Бросить семью, детей, мужа? Что же делать?»

От этих страшных мыслей Саване разволновалась так, что заболела голова, она не знала, как поступить. Вернулась в свой чум и стала лихорадочно думать, как помешать тому, что могло случиться, что сделать, чтобы мать не сбежала с молодым человеком. Но кому сказать об этом?

Мысли путались в голове Саване: «Позор-то какой! И это моя мать? Как могла она обманывать отца? А какой он хитрец, этот Нидейко! А я думала, надеялась, ждала... Выйти к ним и устроить скандал? Пристыдить мать? Нужно что-то придумать. Немедленно! Сейчас! Может, сообщить им о том, что я знаю их планы? Как предотвратить происходящее? Что будет с семьей, отцом? Я должна что-то сделать, чтобы такой позор не упал на нашу семью, на седую голову и честь моего отца!»

Представление о тайной связи матери с Нидейко занозой засело у Саване в душе. Ее злило, что юноша, на котором останавливались ее взгляды с тем порывом, который порождает первую пылкую любовь, не выказывает ей свое внимание и обожание.

Девушка машинально стала убирать со стола, уже не обращая внимания на разговоры и песни пьяных мужчин и женщин, перекладывать какие-то предметы на столе. Больше всего ее жгла обида: Нидейко пренебрег ею, молодой, красивой и богатой девушкой. Она вспомнила, что Нидейко Лапсуй давно стал наведываться к ним в стойбище, время от времени заходил в их чум, пил чай, а один раз он даже остался ночевать из-за дальней дороги, а утром поехал на ту сторону моря, поменяв оленей. Тогда ничего такого Саване не заметила, только насторожило то, что он не обращает на нее, Саване, никакого внимания, а отделывается общими разговорами. Саване давно мечтала о том, что он когда-нибудь обратит на нее внимание и, может быть, даже пришлет сватов... Ведь в тундре считали, что Нидейко ездит в стойбище Лани Сусоя потому, что там красивая и трудолюбивая Саване...

А буран тем временем все усиливался. В чум зашла Сэрне, вся раскрасневшаяся, взволнованная. Она постояла, потом села на постель и снова встала, пытаясь найти какое-нибудь дело по хозяйству. Но все было на месте, и она снова села на постель, но о чем-то лихорадочно думала и прятала глаза от дочери. На другой стороне чума, за печкой, тихо уснули две соседки-старухи.

– Что с тобой, мама, почему ты долго была на улице? – осторожно спросила Саване, а сама не отводила от нее взгляд и еле сдерживалась, чтобы не нагрубить и не накричать.

– Да... распаковалась грузовая нарта, вот я и прибирала все, а потом сходила к соседям, поговорила... Ветер усилился, начинается буран, и я решила укрепить все веревки на нартах... – глядя под ноги и опустив глаза, проговорила Сэрне, а сама прошлась на ту сторону чума и обратно, как будто что-то искала.

Саване села на свою половину и, делая вид, что копается в своей туче со швейными принадлежностями, незаметно наблюдала за матерью.

– Могла бы и меня позвать, – еле сдерживая негодование, как можно спокойнее сказала дочь матери.

– Сама управилась, мне это не трудно. Может, еще на сундук шкуру привяжу, чтобы собаки не вытащили продукты, а то он поломанный... – с заметной дрожью в голосе проговорила мать.

– Ты сиди, не утруждай себя. Это могу сделать и я! Заодно вытащу из нарты и занесу еще две буханки хлеба, ведь неизвестно, сколько продлится буран... – сказала Саване.

Она быстро встала, отряхнула подол ягушки и вышла на улицу. Нидейко тем временем ходил по стойбищу и дошел до чума, куда постепенно уходили мужчины, а вслед за ними женщины и дети. Все упряжки были привязаны к нартам, еще никто не уезжал, северный ветер набирал силу, и буран усиливался.

...Саване не могла найти себе места. Она пыталась взяться за разделку ног оленя, которого забили два дня назад, но руки не слушались ее, она закрыла их сырой мерзлой шкурой и снова вышла на улицу. Ветер кружил снег, который моментально застилал все: нарты, дрова – кучу ольховника, собак, которые прятались под нартами. Видимость была плохая. Саване с трудом различала силуэты упряжек, которые ждали своих хозяев. Горькие думы не покидали ее, но она не знала, что делать, как быть.

«Что же такое сделать, чтобы она не убежала с ним? Может быть, все обойдется? Что будет с нашей семьей, с братьями? Это такой позор на всю тундру! Нет, надо что-то делать! Я должна сделать все, чтобы не пал позор на седую голову моего отца!» – твердила про себя Саване и не могла заставить себя войти в чум, потому что боялась открыться в том, что подслушала разговор матери с Нидейко и знает их планы. Саване не могла устроить скандал, ведь это была ее мать. В тундре мало кто из детей осмелится поднять голос на родителей. Но найти выход из создавшегося положения она тоже не могла. Саване даже боялась зайти в соседний чум, потому что они могли уехать в любую минуту. Может быть, у них есть договоренность выйти на улицу по сигналу, известному только им двоим? Но как узнать?

 

Глава вторая

 

Была уже глубокая ночь, когда из крайнего чума вышел Нидейко, который пошел к упряжкам и остановился, увидев в темноте около чума Сусоя одинокую фигуру женщины, которая так напоминала знакомый образ любимой. Он махнул рукой, как бы звал к себе. Женщина прямиком направилась к мужчине, который держал за вожжи своего передового оленя, чтобы отъехать.

Сердце Нидейко наполнилось тревогой и радостью: «Она решилась, я увезу ее сейчас к себе. Нас никто не догонит! Мои олени будут мчаться быстрее ветра! Нигде не остановлюсь, буду гнать своих оленей, пока не окажусь в своем чуме, а там уже все, сестер поставлю перед фактом – она будет моей женой...»

Женщина была в шапке, надвинутой на лоб, в правой руке держала мешочек. Быстрым шагом подошла к его упряжке, молча села на край нарты. Нидейко быстро вскочил на нарту и помчался на своих оленях в снежную пургу...

«Она даже тучу успела схватить! Я знал, что сегодня она решится!» – мысленно ликовал Нидейко, а сам гнал хореем свою упряжку изо всех сил, боясь даже оглянуться. Была глубокая темная ночь, буран мешал найти дорогу, но Нидейко гнал и гнал своих оленей и, как любой ненец в тундре, безошибочно мчался по направлению к своему стойбищу, решил нигде не останавливаться: вдруг кто-то спохватится в стойбище, там есть запряженные упряжки, догонят, найдут и вернут. «Вот будет позор, если поймают! Надо успеть до утра. Скорее в свой чум...»

Он был так взволнован, что забыл о том, что мужчины в стойбище уже все пьяные, а мужа Сэрне нет в чуме, некому их догонять... Олени устали, но Нидейко гнал и гнал их. Он был счастлив: наконец-то привезет ее, свою любимую, в свой чум. Он ни разу не остановился в пути. Свежий морозный ветер в своем стремительном полете хлестал их, уносил все дальше и дальше по заснеженной тундре...

Вскоре они прибыли в стойбище из трех чумов. Олени были на последнем дыхании, когда остановились у чума. Нидейко, соскочив с нарты, привязал к ней передового оленя. Буран и черная ночь не дали никому в стойбище проснуться. Они быстро вошли в чум. Ни одна из сестер Нидейко не поднялась с постели, чтобы затопить печку. Сильный ветер и буран усыпили даже собак, и ни одна из них не лаяла, не услышала даже шелеста упряжки, не вышла из чума...

В чуме было темно. Тихо отряхнув свои одежды, усталые мужчина и женщина свалились на ту половину постели, где обычно спал Нидейко. Женщина легла в своей ягушке с краю и некоторое время лежала на боку, глядя в его сторону в кромешной темноте чума. Нидейко властно притянул ее под свою ночную ягушку, порывисто прижал к себе, понюхал ее волосы, лицо и страстно поцеловал в губы. Никакие слова не могли выразить и передать того состояния восторга, что они теперь навеки будут вместе, и те чувства, которые овладели ими, когда они оказались под одной ягушкой.

Нидейко был разгорячен, взволнован, и еще действовала огненная вода, выпитая в соседнем стойбище. Он обнял разгоряченное тело своей желанной женщины, которое пахло дурманящими запахами тундры и в то же время какой-то свежестью, так что у него слегка закружилась голова, еще крепче прижал ее к себе. Слова были лишними... Он целовал, обнимал ее гибкое тело, ласкал ее упругие груди, задыхался от свежести ее горячего дыхания... Она покорно позволяла ему делать то, что хотелось, потому что сама давно мечтала об этом... Он сгорал от желания, а она тянула удовольствие от его ласки, чуть-чуть напрягалась, словно чего-то боялась.

Нидейко без промедления открыл ей свою страсть, и она также почувствовала необоримое влечение к нему. В какой-то миг ему показалось, что любимая чуть слышно застонала. Их тела сплелись в единое целое, и казалось, что уже никакие силы не разделят их, не разлучат во веки веков...

Утомлённые, в объятиях друг друга мужчина и женщина уснули крепким сном.

Наступило утро. В чума стало светать, когда старшая сестра Нидейко, пожилая полная женщина Вэване, тихонько встала и вышла на улицу. Там, недалеко от чума, стояла одинокая упряжка брата, который, видимо, приехал ночью. Привязанные к нарте олени лежали и мирно спали.

«Что же он не разбудил нас, лег без чая?» – с досадой подумала Вэване.

Она вошла в чум, вытащила спички, зажгла керосиновую лампу, затопила печку, поставила на нее большой чайник.

Вдруг увидела, что на постели брата спят два человека, вернее, на подушках виднелись две головы: Нидейко и какой-то женщины.

Вэване подошла к постели своей сестры Халне, которая спала со своим ребенком справа от постели Нидейко, осторожно тронула ее за плечо и, приложив палец к губам, прошептала: «Вставай, нам привезли новую хозяйку. Кто же это, по-твоему? Вставай и смотри».

Халне села на постели и долго сонными глазами смотрела на ту половину чума, где брат Нидейко и незнакомая женщина спали под одной ягушкой. Халне вышла на улицу, вскоре зашла в чум и сказала: «Надо радоваться, если брат надумал жениться. Нам будет подмога, а у него жена!»

Когда женщины сели за общий стол на стороне Вэване и стали пить чай, на той стороне чума быстро встала женщина и вышла на улицу. Она долго отсутствовала, потом вошла в чум, в котором было тепло от горячей печки, тихо прошла на ту же сторону, села на пол лицом к печке, а спиной к постели, где все еще спал Нидейко, смущенно смотрела куда-то мимо печки.

– Наш брат сделал свой выбор. Он привез себе хорошую жену! – глядя на молодую женщину, проговорила Вэване.

В тундре почти все люди знают друг друга. Сестры Нидейко сразу же узнали красавицу Саване, дочку Лани Сусоя.

– Они молодые, все решили сами, раз он сразу привез ее в свой чум! Так угодно Нуму, – тихо сказала вторая сестра, допивая чай из блюдца.

Нидейко, проснувшись, не сразу понял, где находится. Вдруг вспомнил бурную ночь, проведенную с любимой женщиной, и спохватился оттого, что ее не было рядом под его ночной ягушкой. Он повернулся на тот бок, где должна была быть она, но ее не было. Тогда он полежал и сел на постели, протирая сонные глаза, пытаясь разглядеть ее в полумраке чума. На полу лицом к печке, спиной к нему сидела она. Сидела, подогнув одну ногу под другую, а по ее красивой ягушке свисали две длинные черные косы...

Нидейко смущённо надел свою малицу, встал и вышел из чума. На улице был ясный день, легкий морозец. Он ушел далеко от чума и медленно возвращался назад.

«Как хорошо, что все получилось. Она теперь будет моей женой! Но как примут ее мои сестры?» – думал про себя Нидейко. Он не думал о том, что будет с ее мужем и детьми. Он жил только тем, что хотел жить с ней, любить. Все остальные вопросы он старался мысленно отогнать от себя. Главное – он решился, а она согласилась на побег с ним! Она – его жена!

Он шёл спокойным шагом обратно в чум, чувство радости и счастья вселилось в его душу окончательно. Нидейко уверенно вошел в свое жилище, огонь в котором она будет поддерживать всегда, всю жизнь...

Прошёл и сел на свою постель, скрестив ноги, чтобы поставили столик. Молча ждал, когда новая хозяйка поставит чашки и нальет чаю.

Он потянулся к чашке чая, налитого из чайника рукой любимой, и вдруг посмотрел на женщину, которой предстояло всю жизнь ухаживать за ним, и тут его обдало, как кипятком: рядом с ним сидела женщина, но не Сэрне! Это была Саване! Дочь Сусоя!

От неожиданности и удивления Нидейко отпрянул от стола, еще раз посмотрел на женщину и онемел: перед ним действительно сидела и спокойно пила чай Саване!

– Брат, как хорошо, что привез себе жену. Теперь будет кому ухаживать за тобой. Мы рады: ты привез себе жену – хорошую мастерицу, – сказала младшая сестра Нидейко.

– Эта девушка из хорошей семьи. Если даже ты, брат, поступил по древним обычаям предков – украл ее, то это тоже неплохо. А с приданым и ее родителями будет все, думаю, нормально. Со временем ее отец согласится на вашу свадьбу. Главное – у тебя есть жена! – добавила Вэване, продолжая убирать посуду со стола.

Нидейко не понимал того, что же такое случилось с ним. «Как могло это случиться? Почему здесь не Сэрне, а ее дочь Саване? Зачем нужна мне Саване? Вот это да! Как же так вышло? Я же увозил женщину, которую люблю и которую хочу видеть рядом с собой всю жизнь! Почему Саване? Зачем она мне? Что теперь делать с ней? Сестры уже признали ее моей женой... Везти ее обратно? А как же ночь, проведенная с ней? А что скажет ее отец, когда узнает? А как Сэрне? Как она перенесет такое дело? Я так люблю и хочу только ее! Зачем мне эта девушка? Впрочем, она... она... теперь уже не девушка... Надо что-то делать, принять какое-то решение», – думал Нидейко. В голове у него царил хаос... Медленно, очень медленно старался впомнить и выстроить по порядку вчерашние события. Он мысленно видел перед собой Сэрне, слышал ее ласковый и нежный голос. Он не знал, что думать о Саване. Как, впрочем, и о себе... Он мучительно искал выход из создавшегося положения, не стал пить чай, а быстро выскочил на улицу, чуть не перевернув маленький столик с чашками.

Нидейко всеми силами старался сохранить спокойствие и боролся с волнением, которое распирало его изнутри и вызывало головокружение. Душили слезы: его любовь не нашла ответа, а желания были обмануты. Он чувствовал, как обида теснит грудь, как она подбирается к горлу и застревает в нем, как рыбья кость, которую и не вытащишь, и не проглотишь. Он явно пал духом. Обычная его энергия иссякла, уступив место ощущению бессилия.

Его долгое отсутствие в чуме не смутило женщин, которые спокойно собирались надеть свои теплые ягушки, завязать пояса и выйти на улицу. К стойбищу подходило большое стадо оленей, уже ручные олени – авки топтались у входа в чум и надеялись получить из рук хозяек или детей лакомства – маленькие кусочки хлеба. Два мальчика, дети сестер Нидейко, вышли на улицу.

Саване, немного смущённая оттого, что Нидейко, может быть, понял ее тайну, тоже оделась, сделала мир, завязала пояс и вышла на улицу. Все люди стойбища были на улице. Мужчины держали арканы, женщины расправляли длинные веревки, с помощью которых помогали загонять быков в загон. Без удержу, на все лады лаяли собаки. Многотысячное стадо оленей кружилось вокруг стойбища.

Люди, увидев Саване, которая взяла конец длинной веревки, чтобы помогать женщинам, восприняли ее появление спокойно, как само собой разумеющееся: кто-то просто посмотрел на нее, а две женщины добродушно улыбнулись.

Нидейко, придя в себя, быстро схватил свой аркан и пошел к группе мужчин, которые встали в полукруг и выполняли свою ежедневную работу: загоняли быков, отлавливали ездовых оленей для поездок по своим неотложным делам...

 

Нина Ядне.