После Серебряного века и «алгебраического» Бродского в поэзии XXI века можно быть только гением – того революционного уровня, каким для русской литературы стал Пушкин, а для французской – Рембо.

Александра (Сашеньку) Новожилова часто сравнивают с Рембо. Безусловно, оба они схожи своими непривычными для классического слуха экспериментами со словом и мировоззрением в стихах, переворачиванием традиций и устоев, болезненной чуткостью к современному им времени и бесстрашием чувственности к человеческой физиологии. На этом, пожалуй, общее заканчивается, начинаются отличия.

Во-первых, Новожилов – русский поэт: фундамент его поэзии незыблем, поскольку зиждется на авангарде футуристов и обэриутов Серебряного века, реже – текстах музыкальных групп русского рока. Он не размыт, он конкретен и абсолютно ощутим как человек (и больше – как человек, чем поэт, поскольку поэта ощутить нельзя, можно только почувствовать – чем-то шестым, а не – осязания), но вместе с тем он поражает мощностью того парадоксального явления в поэзии, которое нельзя анализировать – это уже не эксперименты со словом, это – парапоэзия, энергетический сгусток души, вырывающейся наружу, этакий душевный (вот она, эта крайность!) эксгибиционизм:

У меня полное отсутствие ширинки во всем теле,

Так что душа вырывается наружу.

Во-вторых, Сашенька в поэзии не одинок, не вне толпы. Скорее, наоборот, употребляя лесковский эпитет, Новожилов – «записчик (не выдумщик)» современного поколения. Маргинальная его часть, представители молодежной культуры и группировок будут восприниматься исследователями начала XXI века через новожиловскую призму. А она – прозрачна и безжалостна, как алхимическая колба с опасной смесью. Автор агрессивен не сам по себе, и не против всех, а со всеми. Он – голос этой толпы, но даже в ней он ведёт монолог, исповедь городского дервиша, привлекающего внимание к язвам на теле и душе своего поколения. Для этого он использует все невозможные способы стихосложения. Иногда напускная истерика переходит в подлинную истерию:

бе! Бэ! бЭ! БЭ!,

где, впрочем, автор со свойственной ему экспрессией переводит (раскрывает) тему, и даже меняет голос:

А раньше я тебя любила так

Что готова была вены на руках вскрыть

А теперь нет

Люблю Пашу

У него свой дом

И Ford Focus

Интересно то, что Новожилову присуща многоголосица, прямая речь – скорее уж, анти- (-лирических) героев его творчества. Они не стесняются нецензурных выражений, базарной брани, похабщины. Новожилов бесстрастно, «меж детей ничтожных мира», фиксирует это в своих стихах, местами напоминающих рубленую прозу. Иногда кажется, что на его страницах разлита сперма (как некоторые страницы Артюра Рембо кажутся выпачканными засохшей кровью и человеческими экскрементами). В этой самовлюбленности автор является «кривым» наследником русских поэтов: Есенин воспевал свои глаза, волосы, Новожилов опустился ниже пояса. Впрочем, он упоминает «негритянские губы, обожженные алкоголем», но даже такая невинная фраза в контексте Новожилова выглядит непристойно. От негативного восприятия классическим слухом диссонанса новожиловской какофонии спасает его контрастность, та многогранность человеческой психики, какая есть у каждой личности:

Когда нет никого – это ох...е чтиво.

Когда нет друзей – это единение с Богом…

Черное и белое рядом, в соседствующих строчках, крайность, проистекающая из крайности, никакого компромисса, серого цвета, полутона, полутени. Именно в этом – авторская чистота, взыскательность по отношению к другим в мире и в первую очередь к себе, бескомпромиссность и постоянный поиск своего «я», настоящего себя, который не боится признаться в том, что он – running (по русской аналогии звучания – ранен) в сердце, и к которому не прилипает (хотя кому-то – тоже бескомпромиссному – так не покажется) специфика его творчества. Потому что воистину тот, кто ранен в сердце, легко раним, а потому старается защитить это сердце грубым, жестким, подчас – неконтролируемо агрессивным – панцирем ширококостных стихотворных строк. Тем не менее, забрало его открыто, Новожилов не примеряет масок; он снимает их с окружающих, выявляя непоказные красоту или уродство неприкрытой человеческой души.

Вся эта эквилибристика понятий и слов, безусловно, талантлива. Стихотворные выкрутасы автора вызывают интерес еще и потому, что, во-первых, любопытно наблюдать за современной интерпретацией дела кубофутуристов и иже с ними (сам поэт, отталкиваясь от известного литературного течения, провозгласил себя новожинистом), во-вторых, потому, что сейчас поэзия автора находится в той стадии набухшего бутона, из которого может родиться доселе невиданный, диковинный, дерзкий, благоуханный цветок – как родился великий поэт и из хулигана Есенина, и из бунтаря Маяковского. Послушник поэзии (профессор, учитель, любитель, студент) с интересом, присущим скорее звездочету, чем, скажем, садовнику, следит за рождением новой небесной величины, звезды, которая вспыхивает и на поэтическом небосклоне в свое предсказанное время и на своем предначертанном месте.

Для этого рождения у Новожилова есть все: и образность («я видел, как недопетый куплет растворялся в бутылке (очевидно, недопитой – авт.) с коньячным напитком»), и цветопись вкупе со взламыванием устоявшихся брэндов и стереотипов, вплоть до символов Родины:

сторожить с тобой красную площадь

затем охранять синюю площадь

потом защищать зеленую площадь,

и неожиданная развязка публичной (публикующейся) исповеди буквально дневниковых, полуинтимных, а порой – беспощадно откровенных – стихах автора («ни разу (не раз) в своём творчестве я не употреблял слово «любить» («пить»)) и, конечно, высочайшей пробы звукопись, иногда вплоть до молодецкого жонглирования словами, когда начинает ускользать смысл. Гениальны находки в определениях: «публика предпохоронного возраста», вкрапление в авторский текст интернет-рецензий.

Это и та колдовская смесь предметности, больше напоминающая визуальное зелье, мало подходящее для поэзии, но играющая минимум роль второго плана в поэтике Новожилова – статистика (расстояние между городами), цитирование (указателей, надписей – чуть ли не на заборах!, строчек известных или неизвестных различному читателю песен на русском и нерусском языке). Все это дает в определении вкуса и запаха новожиловской стихотворной ноты оттенок легкой горчинки, присущей скорее дорогому флакону искусных духов мирового парфюмера. Новожилов относится к своим стихам с тем же чувством и ответственностью создателя соответствующих друг другу формы и содержания. Он смешивает в пряную смесь тот коктейль современного гламура и антигламура, который неотделим сегодня от дизайна нашей жизни, и пропускает через себя общество потребителей и приспособленцев. В этом – его противостояние современной черни (в той же толпе его поколения) – «Слуга (могу стать)» – которое роднит его с Пушкиным. При этом поэт-Новожилов «варится в собственном соку» – он не ищет Бога, не ищет любви, не требует истины. Его поэзия эгоистична, как зеркало, в которое пристально всматривается автор («Я – нежный Бог…»), но она интересна тем, что в его отражении читатель иногда видит (хочет видеть) себя. Тем, что столетие назад в себя так же всматривались Маяковский, Хлебников, Бурлюк. И за аффектацией человеческой личины – чина, статуса, положения – проглядывала человеческая душа – истинная, без маски, без наносного пафоса, говорящая с Богом на понятном обоим языке. К тому же приводит эгоцентризм Сашеньки Новожилова – несмотря на его ярко выраженный протест, врожденное всем поэтам одиночество, жажду внешней любви и внутренней свободы, а также обостренное чувство эгопофигизма – его стихи захватывают и запоминаются. При этом читать его следует дозированно: Новожилов – литературный концентрат. Его вторая книга вышла слишком насыщенной, и сразу в полном объеме ее читать нельзя – как Библию. Может быть, поэзию Александра Новожилова и будут воспринимать как новый апокалипсис революционно сбывшегося футуриста, эпатаж и самолюбование которого не мешает ему гениально раскрывать неведомые грани поэзии, мимолетности мгновений жизни и смерти, низменности и высоты человека.